ВУЧЕТИЧ Н.

ВОСПОМИНАНИЯ О ГРАФЕ M. Т. ЛОРИС-МЕЛИКОВЕ

I.

В первый раз я увидел и узнал немного графа Михаила Тариеловича Лорис-Меликова в дни моей юности, в 1861 году. Он был тогда в чине генерал-майора и состоял начальником южного Дагестана, к которому относился, да, кажется, и теперь еще относится Самурский округ, окружным начальником которого был в то время отец мой — Гавриил Иванович Вучетич.

В один из названных выше годов приехал я на каникулы домой, в аул Ахты (при укреплении того же имени, прославленном в 1848 г. знаменитым штурмом Шамиля, геройски отбитым ахтинским гарнизоном), составляющий центральный пункт административного управления Самурского округа и резиденцию его начальника.

В конце того лета Лорис-Меликов объезжал подведомые ему округа и в первый раз еще ожидался у нас моим отцом, готовившим ему встречу.

Отец мой, большой любитель Востока и азиатов, которых он отлично знал и разными племенами которых много лет управлял на Кавказе и за Кавказом (В Ставропольской кочующими там джембулуковцами, кара-нагайцами и туркменами, а в Самурском округе — населяющими его лезгинами.), очень любил и свой Самурский округ и его народ. Он гордился его доверием и преданностью и при случае не прочь был щегольнуть всем тем, [941] что было в его распоряжении, что составляло предмет его забот, трудов, инициативы, или же являлось характерным, интересным, замечательным в его округе.

Зная Лорис-Меликова довольно хорошо и раньше, он много рассказывал мне о его уме, простоте, остроумии, веселости. Все эти качества его, вместе со свойственными ему находчивостью, живостью, подвижностью и энергией, так и били в нем ключом, быстро перемешиваясь, как в калейдоскопе, в пестрой смене деловитого, серьезного с шутливым, комичным, юмористическим.

Задумав встретить своего начальника, ехавшего из Дербента, на границе округа, отец мой взял с собою весь свой конвой, состоявший в то время из 70 молодцов-нукеров (Нукер — конвойный, проводник.), считавшихся на службе и получавших, кстати сказать, по 120 р. в год жалованья.

Начальником этих нукеров, или башчи, был тогда Измаил-бек, отважный джигит, старик лет шестидесяти, человек легендарный по своим воинским подвигам и беспримерной храбрости. Грудь его увешена была медалями и четырьмя георгиевскими крестами, из которых два были золотые с бантами.

При всей деловитости и серьезности отца моего, он также был большой шутник и любил подчас подтрунить над кем-нибудь, побалагурить, посмеяться. Подметив ту же слабость и в Лорисе, он приготовил ему для встречи курьезный сюрприз, будучи вполне, конечно, уверен, что умный генерал поймет шутку и примет ее должным образом...

Что же это, однако, была за шутка при встрече подчиненным своего начальника?.. Попробую ответить на этот вопрос словами самого отца, так как я и до сих пор помню рассказ его от слова до слова...

II.

“Приехали мы на границу округа еще накануне встречи, — рассказывал он в семье. — Вот сидим мы в ауле с Измаилом за чаем и думаем, чем бы это скрасить наш длинный и однообразный путь, чем бы развлечь и повеселить нам Лориса от границы до Ахты? Дорога ведь все время прескучная, — по долине Самура... Голые камни да камни... Только в одном месте тянется слева небольшой лесок... Местами долина ровна, как скатерть... Невесело, думаю, ехать под припеком солнца несколько часов... Хорошо, как Лорис будет разговорчив, а как нет!.. Что тогда делать?.. Всю дорогу молчать и, молча, глотать пыль... Вот [942] и придумал я штуку. Велел Измаилу отобрать из нукеров человек тридцать лучших наездников и отправить их чуть свет вперед, но нашей дороге, верст за двадцать или даже больше, — как раз в ту местность, где есть лесок. Измаил-башчи, не понимая, разумеется, в чем дело, как-то странно посматривал на меня... Когда же я посвятил его в тайну моей выдумки, старик, хоть и суровый человек, не мог удержаться от смеха и только и повторял: — “Чок якши! начальник! (Чок — очень, якши — хорошо.).

“Вот встретили мы на другой день, как подобает, Лориса... Все сошло хорошо. Осмотрел он мою свиту из нукеров, очень остался доволен ее блестящим видом, но вовсе не заметил, что она была слишком невелика, сравнительно с полным, хорошо ему известным комплектом ее... Я так и думал, вот-вот спросит: “Что это их у вас так мало?” Неловко было бы тогда признаться мне в своей неостроумной затее... Вышло бы, пожалуй, и дерзко, и глупо... Да и Бог знает еще, как бы Лорис посмотрел на все это! Но он, как видно, ничего не заметил, или сделал вид, что не заметил... Прекрасно!

“Едем мы все верхом. Лорис рядом со мною... и беседуем... все больше о делах округа. Стали уже приближаться к засаде наших молодцов... Потянулся вдали, слева от дороги, лесок, в котором скрывались наши джигиты. Мне становилось неловко. Я начинал сожалеть в душе о всей этой задуманной мною глупости, не предвидя в эти минуты, что она сойдет удачно, боясь, что при неудаче придется сильно сконфузиться.

“Вдруг мой догадливый Измаил в мгновение ока взвился на своем золотистом скакуне и, выскочив вперед из нашей кавалькады, лихо понесся по гладкой дороге... Тотчас же, как по команде, понеслись за ним врассыпную и все нукеры... “Джигиговка”, подумал, вероятно, Лорис и, улыбнувшись, стал любоваться нашими молодцами, стремительно скакавшими во все стороны и поднявшими пальбу из винтовок и пистолетов. В это самое время сбоку нас, в леску, раздается дружное гиканье, и через секунду из чащи дерев вылетают несколько десятков каких-то странных, непонятных всадников: у всех у них вместо голов в папахах торчало кверху что-то остроконечное... Они скакали, стоя на головах, вытянув ноги вертикально в небеса, и стреляя при этом-то туда, то сюда...

“Все это произошло так внезапно, что в первое мгновение вид непонятных всадников заставил Лориса опешить. Он даже приостановил коня и стал всматриваться, что это за штуки такие совершаются на его глазах... Сообразив скоро, в чем дело, он [943] расхохотался и спросил меня, чья это выдумка. Признаться было неловко, и я, не долго думая, свалил все на Измаила, сказав, что заслуженный старик — легендарный герой. Он хотел щегольнуть перед его превосходительством своими отважными наездниками... Лорис был в восторге от ловкости и удали самурских джигитов. Он расточал им похвалы и самому Измаилу-башчи, ничего в эти минуты не подозревавшему, что моя выдумка была приписана ему, благо сошла она так удачно. На похвалы Лориса бравый старик только приподнимал свою роскошную косматую папаху и слегка улыбался, лукаво поглядывая на меня, но вовсе не догадываясь, в чем дело...

“Скачка эта пленила Лориса больше всего тем, что была, по его мнению, выше всякой цирковой скачки. В цирках эквилибристы и наездники проделывают такие штуки, стоя головою на плоских, хорошо приспособленных седлах, скача галопом на дрессированных лошадях вокруг арены, усыпанной песком и опилками; наши же отчаянные джигиты скакали во весь карьер по каменистой дороге, стоя вниз головами на обыкновенных азиатских седлах”.

III.

Все это рассказывал нам мой отец, но сам я ни при оригинальной скачке, ни при встрече на границе округа не присутствовал. Я находился в этот день в ожидании приезда Лорис-Меликова во дворе нашего дома.

По положению того времени, может быть, теперь уже и отмененному, при начальнике округа всегда находился военный караул с офицером, помещавшийся на гауптвахте против самых наших окон. На этот же раз во дворе ожидали еще: почетный караул, ординарцы, все свободные от службы офицеры и сам командир кавказского линейного № 18 батальона, занимавшего в то время укрепление Ахты, находящееся в двух верстах от аула, в котором жили мы.

Помню очень хорошо, что ожидания наши длились несколько часов, что точное время приезда ожидаемого начальника было неизвестно и что командир и офицеры не знали, что им делать от скуки.

Они сновали по двору, переминались с ноги на ногу, беспрестанно курили и, наконец, по предложению командира, стали репетировать и муштровать ординарцев.

Один из них, бывалый унтер-офицер, считался самым образцовым службистом во всем батальоне. Его ротный командир, желая блеснуть этим молодцом перед своим начальником, попросил у него позволения покачать искусство унтер-офицера в ружейных приемах. [944]

Рослый, грудастый, атлетически сложенный, стоял перед нами навытяжку этот старый служака, с выразительным бравым лицом кавказского солдата былых времен...

И вдруг, по приказу, стал он выделывать ружьем такие непостижимые артикулы, что мы, посторонние, просто рты разинули. Ружье, как перышко, как игрушка, так и вертелось, так и летало в его умелых руках, перескакивал с изумительной ловкостью и грацией с плеча на плечо, с руки на руку и т. д.

Все эти эволюции производились так быстро, чисто и отчетливо, что нельзя было не залюбоваться искусством артиста-служаки. Из страсти к службе он довел до совершенства не только все требуемые ей приемы, но и изобрел всевозможные произвольные эволюции, которые составляли одну лишь забаву этою художника своего дела, любившего его, как завзятый спортсмен любит свой спорт.

Таких типов теперь, пожалуй, не найдется больше во всей армии. Сокращенные сроки службы и многие другие причины совершенно изменили условия солдатского быта, весь строй солдатской службы и самого солдата.

После эффектно показанного в лучших своих представителях строевого дела вздумалось командиру батальона поэкзаменовать их в “словесном учении” и... о, ужас! что оказалось!..

Все они обозвали Лорис-Меликова “корпусным командиром”, а по имени, вместо Михаил Тариелович, величали “Михаил Тарелкович”...

Такой афронт не прошел, конечно, даром, и в конец испортил общее настроение ожидавших офицеров и самого командира.

IV.

Но вот во двор прискакал передовой нукер с известием, что начальник Дагестана подъезжает к аулу и сейчас будет здесь.

Все моментально ожило, засуетилось. Солдаты стали наскоро оправляться, сморкаться, откашливаться... Офицеры расположились подобающим образом, неподалеку от почетного караула, который, оправившись, начал быстро равняться. Когда все было кончено, раздалась команда:

— Смирно!.. Глаза на-пра-во!..

Караул замер на месте.

— На кра-ул!

Дружно, как одно, чикнули ружья, солдаты взяли на караул, и вслед за тем в воротах замелькали всадники, заблестело оружие, заржали борзые кони, и во главе всего этого пестрого [945] кортежа, вслед за знаменщиком и зурною (Конвой окружного начальника, состоявший из нукеров-телохранителей, имел свою национальную музыку — “зурну”, состоящую обыкновенно из нескольких раздирающих уши дудок и барабанов.), въехал во двор генерал на небольшой гнеденькой лошадке.

Черномазый, худощавый, небольшого роста, в простом общеармейском генеральском сюртуке, с азиатской шашкой через плечо, он не производил никакого впечатления. Надвинутое на лоб кепи в белом чехле сползло почти до самого носа, — большого носа, армянского тина. Загорелое, запыленное лицо желто-оливкового цвета обрамлено было широкими черными бакенбардами, резко оттенявшими худощавость генерала, его впалые щеки, с обозначившимися на них от худобы скулами. Из-под кепи зорко глядели черные выразительные глаза, а крупные губы и большой рот прикрывались широкими черными усами.

Генерал сошел с коня, поздоровался с солдатами и, приняв почетный караул и ординарцев, подошел к группе офицеров, в которой начались разные формальности

Проделав всю эту неизбежную процедуру, Лорис-Меликов вошел в отведенное ему в нашем доме помещение. После некоторого туалета сервирован был для него завтрак на его половине, так как генерал чувствовал себя с дороги усталым, да и не пожелал тотчас по приезде беспокоить наше семейство.

Приезд последовал около часа дня, а часов в шесть вечера приготовлен был для гостя в нашей зале большой изысканный обед, на который приглашены были: командир батальона подполковник И. К. Мищенко, помощник моего отца по управлению округом майор В. Л. фон-Клуген, адъютант капитан Воинов и штаб-доктор К. О. Савич.

Вот тут, за обедом, который я не стану подробно описывать, я совсем уже близко ознакомился с Михаилом Тариеловичем.

V.

Когда все были в сборе, в залу вошел Лорис-Меликов и, сопровождаемый моим отцом, прошел в гостиную, где познакомился с моею матерью и увидел меня и брата моего — в то время гимназистов тифлисской губернской (по старому титулу) гимназии.

Когда отец мой представил нас нашему гостю, он улыбнулся, подал нам руку и сказал:

— Какие молодцы, — оба в папашу!.. А вот этот (указывая на брата) совсем кавказец, — черный, пречёрный... (брат мой был гораздо смуглее меня, что не ускользнуло от зоркого генерала). [946]

После обычных светских любезностей, которыми генерал обменялся с хозяйкою дома, и нескольких минут беседы о совершенном генералом путешествии, о нашей резиденции, о нашем житье-бытье и проч., он был приглашен к закуске, а затем и к столу.

Михаилу Тариеловичу отведено было почетное место — по правую сторону прибора хозяйки, и когда он начал усаживаться, мы с братом, стоявшие из скромности поодаль, попались ему на глаза. Тогда он, приветливо улыбнувшись, обратился к моей матушке и сказал:

— Вы позволите вашим молодцам поместиться возле меня? Я очень люблю молодежь... А вот этот красавчик особенно приглянулся мне...

И, взяв брата моего за руку, он притянул его к столу и усадил рядом с собою, а меня — рядом с братом. Остальные приглашенные разместились, вероятно, в соответствующем их рангу порядке, что, конечно, нисколько не занимало тогда меня. Все мое внимание сосредоточено было на Лорис-Меликове, оказавший нам, гимназистам всего-то 4-го и 5-го классов, такую любезность.

За столом Михаил Тариелович был разговорчив, шутлив, весел. Держал он себя до крайности просто, непринужденно, — совершенно по-армейски, или, вернее сказать, — по-кавказски.

В те времена “генеральства” и генеральского чванства вовсе не было на Кавказе. Благодаря служебному положению моего отца, я видел в нашем доме не одного генерала, и все они в обращении своем были очень просты, милы и любезны. Помню и теперь еще, до какой степени поразила меня однажды простота и утонченная вежливость генерала Оклобжио. Живя в Тифлисе в один из тех годов, когда мой отец служил вне Тифлиса, но уже не в Самурском округе, а на персидской границе, Оклобжио, будучи его начальником, как инспектор кавказских линейных батальонов, и его компатриотом, как черногорец или серб по происхождению, вздумал как-то проведать нас, меня и брата, гимназистов, живших тогда самостоятельно на своей квартире. Я, как старший, сумел принять генерала весьма любезно. Помню отлично, что, желая до конца выдержать свою роль и доказать генералу, что я ценю его внимание, я, прощаясь с ним, провожал его по лестнице до самого подъезда. Генерал, выйдя из передней, надел было свое кепи, но, увидев, что я без фуражки, тотчас обнажил свою лысую голову и в течение нескольких минут нашей беседы простоял передо мною без кепи на улице.

Такая деликатность генерала не только произвела на меня большое впечатление, но имела даже воспитательное значение: я сделал из нее свои выводы, пригодившиеся мне потом в жизни... [947]

VI.

То же было и с Лорисом. Его любезность и простота во время обеда дошли до того, что, желая позабавить нас с братом, он рассказал нам из своей лагерной жизни курьезный эпизод, относившийся к его молодости, когда он служил в кавалерии.

— Видите ли, братцы, — обратился он к нам: — беседуя здесь о ваших удалых нукерах, скакавших сегодня далее стоя на головах, должен сказать без лести, что они лихие наездники и что далеко до них нашим солдатикам-кавалеристам. Те неуклюжи, тяжелы на подъем, неповоротливы... Особенно малороссы. А на юге России, где служил я, в кавалерии почти все малороссы... Вот живо помню я такой случай. Служили в нашем полку два хохла: рядовой Скрипка и унтер-офицер Дудка (в эту минуту мы с братом, чисто по-ребячески, не выдержав, рассмеялись). Да, да! не смейтесь: так-таки и прозывались — “Скрипка и Дудка”. Наездники они были неважные. Вот на одном большом смотру, во время скачки через препятствия... вы понимаете, милые, — обратился он опять к нам: — через разные заграждения: плетни, рвы, кусты, фашинник... Такие скачки необходимы для практики. На войне все может случиться. Мало ли как и через что приходится скакать!.. Так вот. Началась скачка. А перед смотром, как назло, дождичек поморосил, земля-то и размякла, стало скользко лошадям. Надо бы скачку отменить, да почему-то не отменили. И что же? Большой беды не случилось никакой, а без приключений не обошлось. Все шло сначала благополучно, как вдруг скандал!.. И Дудка, и Скрипка умудрились один за другим (они и в строю, и везде были неразлучны) поскользнуться у самого рва, через который надо было перескочить. Поскользнулись — и рухнулись вместе с лошадьми: Скрипка возле рва (он скакал сзади), а Дудка в самый ров ввалился, да так грузно, что лошадь его совсем увязла в нем, и никак нельзя было поднять ее на ноги... Быстро освободив ноги из стремян, Дудка успел вовремя соскочить с коня. Все это произошло на глазах начальства, и через несколько минут к месту происшествия прискакал адъютант узнать подробности случившегося. Суетится он, расспрашивает, а лошадь Дудки все лежит в канаве... Дергают ее туда и сюда, стараются, чтобы она как-нибудь вылезла. Не тут-то было! Адъютант был совсем юнец и, по молодости, очень прыткий. Хотелось, разумеется, показать перед начальством свою расторопность. Недолго думая, соскакивает он со своего коня и — к канаве... — “Да ты ее за хвост тяни, за хвост!” — кричит он Дудке. — Вот так!” И хочет при этом наглядно показать, как надо взять лошадь за хвост. В [948] одно мгновение подлетает Дудка к адъютанту и испуганно докладывает: “Баше благородие, не трожьте: она у меня здорово лягается!” Так и не допустил никого до хвоста своей лошади. Что же вы думаете оказалось?.. Хвост-то был привязной, фальшивый, состряпанный самим Дудкой для красоты! Не хвост, а целая труба!.. Но как же узнали эту проделку? Да приятель выдал... Насколько Дудка был хитрый хохол, настолько Скрипка — совсем простофиля... В самую горячую минуту подъема коня из рва, когда того и гляди кто-нибудь в азарте действительно за хвост его схватит, Скрипка, вспомнив, вероятно, про подвязной хвост, но забыв совсем про тайну своего приятеля, как заревет во все горло: “Не замай, братцы!.. Хвоста не трожь, бо вин подвязный, — оторвется!..”

VII.

Выслушав этот рассказ, мы с братом расхохотались, а с нами вместе рассмеялись и все присутствовавшие за столом.

В рассказанном эпизоде, как видите, мало смешного, но Лорис-Меликов сумел придать ему в своей передаче столько юмора, что в самом деле становилось смешно.

Вспоминая иногда этот немудреный рассказ Михаила Тариеловича, мне просто не верится: неужели в самом деле такой вздор рассказывал Лорис-Меликов, тот самый М. Т. Лорис-Меликов, которого узнала потом вся Россия в его трудной ответственной роли ее охранителя, реформатора (Он затевал, как известно, много разных реформ в административном строе государства, был председателем верховной комиссии и проч.) и спасителя...

Как и чем закончилась его непродолжительная государственная деятельность, это всем известно, и в мою голову вовсе не входит критиковать, осуждать или оправдывать графа. Я пишу о нем, не мудрствуя лукаво, сообщая здесь только то, что непосредственно наблюдал и переживал сам вблизи Михаила Тариеловича, или же то, что было передаваемо мне моим отцом, человеком редкой правдивости, не любившим никаких прикрас и преувеличений.

В день приезда Лориса к нам в Ахты вечерний чай подан был, по его желанию, в его кабинет, где он оставался наедине с отцом моим до поздней ночи, беседуя о делах округа.

На другой день с утра Михаил Тариелович занимался ревизией и всякою канцелярщиной, знакомился с делопроизводством действовавшего тогда гласного суда — “деван-ханэ”, где все уголовные и гражданские дела разрешались, а проступки и преступления карались не по российским законам, а по шариату и адату — двум кодексам мусульманского народного суда. [949]

Это смешанное законодательство исходит из двух противоположных начал. Шариат составляет свод правил Корана, основанных на общих положениях религии и нравственности. Он строг и беспощаден, а потому нигде и никогда не имел большого значения и применения среди свободолюбивых горцев. Адат состоит из общепринятых правил, установленных обычаем и освященных временем. Вытекая естественным путем, под влиянием природы, из сложившихся условий жизни полудикого народа, он гораздо более популярен и гораздо чаще применяется у всех магометанских племен Кавказа.

После ревизии Лорис-Меликов осмотрел самое помещение деван-ханэ, которое находилось тут же, рядом с канцелярией начальника округа. Там представлены были ему члены суда, состоявшего из почтенных и почетных беков и кадиев. Председателем суда по тогдашнему времени был сам начальник округа.

В делах ревизии, насколько помню, Михаил Тариелович провел дня два, но прожил у нас дня четыре. В последний день своего пребывания ему вздумалось осматривать горячие целебные (серные и др.) источники, находящиеся в 6 или 7 верстах от аула Ахты, по дороге к аулу Сумугул.

В этой интересной поездке добрый и любезный Лорис-Меликов не забыл про нас — меня и брата, успевших, в силу его внимания к нам, привязаться к нему со всем пылом наших гоношеских чувств.

Мы были не плохие наездники (как почти все на Кавказе), и Михаил Тариелович всю дорогу шутил и балагурил с нами, пускался в скачку и хвалил нашу посадку и смелую езду.

— Не даром папа ваш кавалерист: научил и вас хорошо ездить, — сказал он нам после одной такой скачки.

Так как с нами были на всякий случай охотничьи ружья, то удалось в пути и поохотиться на горных куропаток, которых на Кавказе в то время было изобилие. Михаил Tapиeлович не принимал сам участия в этой охоте, а подстрекал и подзадоривал к ней нас.

Поездка на воды так сблизила нас с Лорис-Меликовым, что он пожелал, чтобы мы провожали его в день отъезда вместе с нашим отцом.

Любезность генерала очень льстила нам, и мой брат, приглянувшийся ему, почти безотлучно находился при нем в свободные от дел часы. Лорис постоянно таскал его с собою, угощал сластями и говорил: про него:

— Это мой компатриот! Посмотрите, какой черный!.. И глаза-то у него черные... Настоящий армянин!..

Провожала Михаила Тариеловича громадная кавалькада, состоявшая из 400 — 500 всадников. В ней участвовали: весь [950] наличный персонал администрации: начальник округа, его помощник, адъютант, окружный врач, затем батальонный командир с адъютантом, все члены деван-ханэ, все наибы, ханы и беки, — как собственно ахтинские, так и съехавшиеся из других аулов округа, — весь конвой, в числе 70 нукеров, со своим национальным оркестром — зурною — и со своим начальником Измаилом-башчи во главе, и в заключение всего — масса добровольных джигитов, жителей Ахты и соседних аулов, явившихся провожатыми как ради почета, так и из любопытства... Кто не знает, как падок восточный люд и особенно горцы до всех таких почетных встреч и проводов, а тем более в подобных исключительных случаях, где дело касалось их главного начальника.

VIII.

Проводы предполагались только до соседнего аула Мескенджи, отстоящего от аула Ахты на 12 верст, но лежащего несколько в стороне.

Весь путь этот усеян невероятным количеством камней, непонятно откуда набравшихся здесь, так как близ лежащих гор в этой местности вовсе нет, а тянется широкая долина р. Самура, в который, кстати сказать, впадает близ самого укрепления Ахты другая горная река — Ахты-чай (Чай — по-татарски река. Частица эта обыкновенно прибавляется почти ко всем рекам с татарскими названиями; так, напр., Арпа-чай, Каплан-чай, Самур-чай и т. д.).

Заинтересованному этим Лорис-Меликову отец мой рассказал народную легенду, так объясняющую это явление.

Почти все аулы Самурского округа населены лезгинами, исповедующими сунну, мескенджинцы же, по странной случайности, происхождение которой неизвестно, все шииты. Вечно враждующие между собой религиозные секты эти враждовали долго и тут в лице жителей этих двух соседних аулов...

В один прекрасный день при каком-то серьезном столкновении из-за земли или пастбищ дело дошло до таких горячих, бесконечных споров и пререканий, что обеими сторонами в виду безысходности этих споров решено было покончить их битвой. Кто победит, за тем и большие права на то, чего домогались заинтересованные стороны.

Сражение началось сначала из-за стен и завалов, наскоро сложенных враждующими сторонами из натасканных отовсюду на место битвы камней. Когда же такая перестрелка, длившаяся несколько дней, оказалась бесплодной, враги перешли в [951] открытый бой. Несмотря, однако, на отчаянную схватку, продолжавшуюся день и ночь, целые сутки, от зари до зари, ни победы, ни поражения не было ни на той, ни на другой стороне. Обе они оказались одинаково сильны в бою и одинаково истомлены и обессилены после боя. А поле усеяно было все трупами. Столько жертв, столько храбрых воинов пало напрасно! Ясно было, что сам Аллах не хотел ничьей победы, ясно было, что святые пророки, как покровители шиитов, так и защитники суннитов, не выдали своих верных сынов... И теперь, на вторые сутки, взошедшее солнце смотрит на обессиленных врагов глазами Самого Аллаха, скорбящего о напрасно пролитой крови, о бесплодно погибших жертвах...

Явились с обеих сторон на поле битвы, усеянное трупами, муллы, муэдзины, проповедники и стали взывать к благоразумию своих сектантов. Тронутые убедительными речами своих духовных отцов и тяжелою скорбью о падшей братии, о верных народу сынах и защитниках его прав, враги решили прийти в своем споре и своих претензиях к обоюдным уступкам и тут же примирились между собою, поклявшись при своих муллах, по своим религиозным обрядам, не враждовать больше никогда.

И с тех пор, действительно, хотя эти два соседние аула — Мескенджи и Ахты, в лице их жителей, принадлежащих к двум враждебным сектам, и не питают взаимных симпатий, но по настоящее время живут мирно, не изменяя клятвы предков своих, передаваемой из рода в род, от дедов к внукам, от отцов к детям.

Раскиданные же после сражения камни завалов и стен оставлены были на поле битвы нарочито, дабы постоянно напоминать дальнейшим поколениям враждовавших аулов, что столкновение, происшедшее в незапамятные времена, было так бесплодно и так ужасно своими потерями, что завершилось вечным миром...

Кстати сказать, мне понравилась тогда эта легенда, и я записал ее приблизительно так, как она рассказана была моим отцом и передана здесь.

Михаил Тариелович, как сообщил мне потом отец, вовсе не думал заезжать в аул Мескенджи, лежащий несколько в стороне, но, прослушав легенду и узнав только теперь, что мескенджинцы шииты, следовательно, совершенно обособлены от остальных жителей округа, выразил желание посетить этот аул.

Как только об этом стало известно, в Мескенджи вихрем понесся нарочный предупредить кого следовало — юзбаша (старшину) и других властей, что к ним в аул едет начальник Дагестана. Но такое предупреждение оказалось скоро излишним: [952] из аула ехали навстречу нам и юзбаш, и беки, и разные почетные лица с приглашением к Лорис-Меликову почтить своим посещением Мескенджи, жители которого хотят-де видеть своего главного начальника и ожидают его с нетерпением... и любопытством, добавлю я от себя, ибо нет в мире парода любопытнее кавказских горцев...

IX.

Оказалось, что гостеприимный юзбаш не ударил лицом в грязь и на всякий случай с утра раннего распорядился готовить к полудню обед, достойный высокого гостя.

Лорис-Меликов, вовсе не предполагавший быть в Мескенджи, был очень удивлен, когда мескенджинский юзбаш, встретив его во главе своего народа, поднес ему хлеб-соль (Обычай, всюду практикуемый на Кавказе с давнего времени и заимствованный, конечно, от русских, в угоду начальству.) на медном вылуженном блюде, а затем просил принять скромную трапезу в его доме.

Отказаться было, разумеется, неудобно, дабы не обидеть в лице хозяина всех жителей Мескенджи, и Лорис-Меликов, пошутив с отцом моим и окружающими насчет вечных и повсеместных кормежек гостеприимных кавказцев, вынужден был слезть с коня и войти в дом старшины.

Там на подобающей кунацкой (Кунацкая — приятельские, приемная комната.), устланной коврами и обложенной по стенам мягкими подушками в канаусовых чехлах, где все рассаживались прямо на полу, по восточному, тотчас подан был обед, состоявший из всевозможных восточных блюд, среди которых первое место, и по значению своему, и по самому виду, занимал, конечно, пилав. Он, как всегда у азиатов, подан был под особым шлемообразным металлическим колпаком, хорошо вылуженным и еще лучше вычищенным.

Накормленный перед выездом своим в нашем доме завтраком, М. Т. только из приличия, дабы не обидеть хозяина, отведал пилава, аппетитно возвышавшегося перед ним на блюде целою пирамидой...

Побеседовав затем на татарском языке, которым свободно владел, с хозяином и окружающими его беками и наибами на соответствующие случаю темы, он довольно скоро распрощался с юзбашем, благодаря его за гостеприимство.

Толпы народа, удивленного, по-видимому, таким скорым отъездом высокого гостя, которого они и рассмотреть-то хорошенько не успели, с любопытством озирали его со всех сторон, когда [953] он ехал верхом по узким и тесным уличкам аула, запруженным этими толпами.

Когда, все мы свернули на большую дорогу, Лорис-Меликов, направляясь прямо в Дербент и не желая утруждать более ни моего отца, ни провожавших его дальнейшими проводами, распрощался со всеми нами, пожимая отцу руку и выражая всем свою признательность за полный порядок и радушный прием.

До Дербента тем не менее все же сопровождали Михаила Тариеловича: его адъютант и половинный комплекта наших нукеров во главе с Измаилом-башчи. Так приказано было заранее начальником округа в знак почета, оказываемого нашему официальному гостю.

Хорошо зная, как кавказец, непоколебимость такого восточного этикета, Лорис-Меликов не упорствовал в выполнении его и, еще раз распрощавшись с отцом и нами, любезно сказал, обращаясь ко мне и брату:

— Ну, до свидания, друзья мои милые! Бог даст, увидимся опять, — и, наклонившись с седла, поцеловал при этом полюбившегося ему брата... Приподняв затем перед всеми свое кепи, он пришпорил коня и отделился со своей свитой от нас.

Нукеры с Измаилом-пашою должны были проводить генерала до половины дороги — ярем-иол, как говорят татары.

X.

На следующий год летом повторилось то же самое. Лорис-Меликов опять объезжал подведомые ему округа и побывал у нас. Мы с братом опять были у родных на каникулах, с той только разницей, что не одни, а в обществе приглашенных к нам погостить — старшего учителя словесности нашей гимназии М. С. Денисенко и его брата, воспитанника 7-го класса. Пребывание их у нас ознаменовалось открытием в ауле первой русской школы, о чем речь впереди.

На этот раз Михаил Тариелович ехал к нам другим путем, через так называемый Горный магал, о чем отец мой заранее был оповещен, так как во всех подобных случаях прежде всего надо заблаговременно позаботиться об исправности пути следования едущего... А кому из кавказцев не известно, что горные верховые пути состоят из вьющихся по страшным стремнинам тропинок, беспрестанно осыпающихся или размываемых дождями, производящими в горах сущий хаос своими разрушительными действиями.

Вот почему сколько-нибудь сносное содержание таких горных путей очень хлопотливо и обременительно для местных аулов, обязанных содержать их в исправности своими средствами, [954] а в случае надобности и вновь восстановлять их в обе стороны, до половины пути (ярем-иол) в соседние аулы, которые обязаны с своей стороны делать то же самое и в таких же определенных пределах.

Наблюдение за точным исполнением аулами этих повинностей и ответственность за неисполнение их возлагались в мое время на старшин аулов — юзбашей.

Не везде доверяя, однако, этим юзбашам, энергичный и заботливый отец мой решил лично осмотреть весь путь, что имело большое значение в отношении Горного магала, по которому верховые пути проложены на такой высоте, куда залетают лишь одни орлы, да забегают туры, эти отважные, бесстрашные скитальцы пустынных горных кряжей.

Невероятная высота проложенных в горах путей объясняется двумя причинами: чем выше путь (всегда мало устойчивый, как вьющийся по бокам и откосам гор), тем меньше засыпается он камнями и гравием, постоянно сползающим с висящих над ним круч, и тем меньше размывается он дождями и образующимися от них потоками и каскадами.

Осмотреть дорогу Горного магала было необходимо еще и по другой причине. Магал (участок) этот состоял в мое время, насколько помню, из 15 аулов, очень тревожных и непокорных. Все эти аулы после восстания в 1830 году были разрушены и разгромлены нашими войсками под начальством барона А. Е. Врангеля, с выселением оставшихся в живых жителей в Нухинский и Шемахинский уезды, где большинство их погибло от дурного лихорадочного климата, совершенно не переносимого горцами, привыкшими жить на высотах, недоступных ни малярии, ни другим инфекционным болезням.

После многих лет оставшиеся в живых сосланные жители Горного магала были возвращены в 1861 году в свои родные места с правом вновь обстраивать и заселять их, а сам Горный магал был присоединен к Самурскому округу и незадолго перед тем попал под управление отца моего. Хотя принятие магала было произведено очень умело, с большою помпой (столь важной в глазах полудиких, некультурных народов), с приведением всего населения к присяге на коране и с выражением ему начальником округа уверенности в его благоразумии после испытанных им лишений и кары, но все это, без сомнения, не могло гарантировать ни действительной преданности этого хотя и потерпевшего, но по-прежнему свободомыслящего населения, ни полной исправности его в отбывании различных повинностей, среди которых обязательное содержание в надлежащем виде путей сообщения всегда было слишком обременительным для народа, а потому и не всегда добросовестно исполнялось им. [955]

XI.

При посещении моим отцом Горного магала с целью осмотра его горных путей пришла ему в голову мысль устроить Лорис-Меликову оригинальный обед на одной из подходящих для этого вершин магала, на страшной высоте, с которой открывались живописные виды на панораму окрестных гор, ущелий и глетчеров...

Эта странная, на первый взгляд фантастическая затея была к тому же и слишком рискованной: быстрое изменение в горах погоды и совсем неожиданный дождь могли в несколько минут не только разрушить до основания это эфемерное предприятие, но и поставить в весьма неловкое положение его инициатора.

Но чего не делают энергия и смелость!..

Обед на поднебесной высоте, под открытым небом, как увидят читатели, состоялся и очень удался. Он вызван был еще и тем обстоятельством, что с Михаилом Тариеловичем ехали случайно два английских туриста, какие-то лорды, попавшие под его просвещенное покровительство.

Находчивый отец мой сразу смекнул, что щегольнуть перед иностранцами, да еще англичанами, нашим русским гостеприимством, нашими барскими затеями, характеризующими широкую русскую натуру, показать гостям, представителям завистливой нации, отличающейся большим аппетитом к лакомым кускам, наши богатые кавказские владения, входило, по всем вероятиям, и в расчеты самого Лорис-Меликова.

Как бы то ни было, но вопрос об оригинальной встрече был решен отцом без колебаний, причем и самый пункт для этого обеда также был окончательно избран.

Я в тот год не участвовал в встрече Лорис-Меликова вне аула Ахты, как и в предыдущей год, но местность сказочного обеда видел своими глазами, когда отец провожал меня с братом после наших каникул домой, избрав путь через тот же Горный магал, куда он считал нужным заглядывать почаще.

Тогда-то мне показали все то, что я здесь опишу, как бы с натуры, — до того сильно запечатлелось оно в голове моей на всю жизнь. Живописная местность, избранная для обеда, действительно, не могла не восхищать. Она лежала на высоте не менее десяти тысяч футов над уровнем моря, среди гор, изобилующих не одними только голыми камнями, скалами и базальтовыми вершинами, но и роскошною альпийской растительностью, покрывающей склоны их то хвойным лесом, то сочной бархатистой травою, то всевозможными цветами богатейшей кавказской флоры. [956]

Здесь-то, среди этой природы, на одной из ровных, как плато, лужаек и был установлен стол, сделанный из утрамбованной насыпи и покрытый плотным дерном, хорошо на ней уложенным. Сиденья за этим столом составляли длинные вокруг него скамьи, тоже, конечно, из земли и глины, обшитые, как и все стороны самого стола, таким же дерном. Сверх дерна как на стол, так и на скамьи разостланы были сначала полсти, а затем паласы (Род ковров, более простых, более жестких, чем обыкновенные персидские ковры.), сверх которых стол покрывался уже скатертями.

Эти столы и скамьи я и видел самолично, как и остатки импровизированной кухни и ледника, устроенных в вырытых неподалеку землянках. Лед для мороженого, пломбиров и других надобностей привозился с лежащего тут же в горах глетчера...

Пологие склоны, непосредственно примыкающие к месту этой сказочной русской трапезы, ласкали глаз изумрудной зеленью свежей, сочной, горной травы, привольно возросшей под лучами южного солнца и обильной влагой нередко странствующих и почивающих здесь облаков, грозовых туч и туманов.

За ними, за склонами этими, ближе к обрывам и стремнинам, срывавшимся отвесными стенами в глубокие, бездонные пропасти и ущелья, торчали там и сям черные великаны гранитных скал. Они причудливо рисовались на голубом фоне отдаленных гор, напоминая своими фантастическими очертаниями сказочных богатырей, которые, казалось, зорко сторожили эту живописную, но пустынную местность, охраняя ее от джинов (Джины — горные злые духи. Понятия и поверья о них у всех почти кавказских племен одни и те же, с очень незначительными вариантами.), творящих людям разные беды, что так хорошо известно всем неосторожным всадникам, пускающимся в путь по ночам: сбивая их с дороги и заводя нередко в глухие трущобы и пустынные скалы, джины сбрасывают их с горных стремнин в овраги и пропасти... Да и пастухи, вечно бродящие по этим злачным горам с отарами овец, тоже видели немало всякого зла и несчастий, причиненных джинами как им самим, так и овцам их.

Все эти легендарные бредни и народные мифы невольно приходили мне в голову, когда я обозревал эту чудную местность. Красоты ее дополняли затейливые перспективы горных хребтов и твердынь, которые тянулись вдаль по ущелью, постепенно тушуясь и делаясь все более и более воздушными, голубыми, прозрачными. На самом отдаленном плане ущелья розовели снеговые вершины, озаренные заходящим солнцем; а над нами, как будто совсем близко, но на самом деле в двух-трех [957] верстах от нас, залегали маститыми кряжами вечные ледники и глетчеры, оползшие в отдаленные времена с соседних снеговых вершин и залегшие здесь навсегда. А самые вершины эти терялись теперь в носившихся по ним облаках...

XII.

Вся провизия для затейливого обеда в горах привезена была из Дербента и Кубы, за исключением, конечно, мяса и дичи, в изобилии водившейся в наших горах. Готовился обед двумя искусными поварами из солдат. Повара эти, бывшие крепостными графа Шереметева, князя Голицына, или кого-то другого из наших родовитых бар, сданы были своими помещиками в рекруты за пьянство, что так нередко практиковалось в старину.

Отец мой рассказывал мне, что обед удался на славу. И Лорис-Меликов и спутники его, английские лорды, ничего, разумеется, не знавшие о предстоящем для них сюрпризе, просто рты разинули, когда увидели всю эту сказочную затею на высоте 10.000 футов над уровнем моря и когда вкусили различных европейских и азиатских яств, представлявших собою чудо гастрономического и кулинарного искусства не только на такой, поднебесной высоте со всей ее обстановкой, но и в обыденной жизни, при всевозможных удобствах. Сервировка стола была безупречная и поражала своей изысканностью, а блюда — эффектом. Дикие козы, джейраны, молодые ягнята, горные индейки и куропатки, фазаны, перепела, вкусная рыба “самур-балык”, — все это и многое другое пущено было в дело и превратилось в искусных руках артистов поваров в их походной кухне в различные заливные, жаркие, соусы и паштеты... Не забыты были и всевозможные пудинги, дабы доказать наше внимание чопорным сынам туманного Альбиона, являющимся в нашу любопытную глушь в качестве не менее любопытных и любознательных туристов.

Туристы эти, с несвойственной их нации растерянностью, озирали все, что представляла собою эта сказочная русская трапеза и окружавшая ее сказочная природа. Они пришли от всего этого в такое восхищение, что говорили даже стихи, расточая в них похвалы и комплименты творцу и затейнику всей этой горной фантасмагории... Нечего и говорить, что обставлена она была чрезвычайно картинно.

Несколько поодаль от “барского” стола сервирован был по восточному, прямо на траве, другой обширный стол для туземной свиты и нукеров, не привыкших сидеть и есть за столом по-европейски. Здесь за этой восточной трапезой долго не засиживались: все блюда и целые горы вкусного пилава быстро поглощены [958] были проголодавшимися джигитами, аппетит которых был положительно баснословен.

После обеда нукеры затеяли на лугу свои национальные танцы под раздирающие уши звуки зурны. Лихая азиатская пляска, с оружием в руках, с гиканьем, дикими возгласами, хлопаньем в ладоши и выстрелами из пистолетов еще больше поразила и восхитила англичан.

Лорис-Меликов, заметя это, в угоду гостям, попросил их подойти поближе к танцующим... Расположившись с англичанами на разостланных тут же коврах и подушках, он довольно долго созерцал с ними танцы, поясняя многое непонятное для иностранцев.

По приезде Лорис-Меликова в Ахты, на другой день после обеда в горах и ночевки в каком-то ауле, сопровождавшие его туристы, осмотрев наш аул и укрепление и боясь, вероятно, стеснить нашу семью своим долгим пребыванием, поспешно проследовали дальше одни, в сопровождении проводника и конвоя. Сам же Михаил Тариелович остался у нас по делам округа на несколько дней.

В этот приезд одним из любопытных эпизодов был осмотр Лорисом первой русской для лезгин школы, учрежденной моим отцом чуть ли не на собственные средства, но во всяком случае без всякого участия в этом кого бы то ни было.

В те времена все это, при желании, совершалось просто, без всяких стеснений и формальностей, особенно в таких дебрях, какие представляют собою в сущности все эти захолустные уголки Дагестана.

Устройство ахтинской школы облегчалось на первых порах уже тем, что преподавателями явились гостившие тогда у нас на каникулах старший учитель русской словесности тифлисской губернской (по тогдашнему) гимназии М. С. Денисенко, брат его, гимназист 7-го класса Г. С. Денисенко, и я — в то время ученик 6-го класса той же гимназии. Обучение русской грамоте велось нами по звуковой методе Золотова, через переводчика, так как в первое время ученики наши, в возрасте от 8 до 14 лет, ни слова не знали по-русски.

Впрочем, ко времени приезда Лорис-Меликова, т. е. приблизительно месяца через полтора от начала занятий наших, ученики объяснялись уже немного по-русски и встретили Михаила Тариеловича, при его посещении школы, приветствием на русском языке, на военный лад: “Здравия желаем, ваше превосходительство!”

Число учеников школы в то время, насколько помню, доходило до пятидесяти. Все они попали в школу не совсем-то добровольно: в самый день открытия ее в ней не оказалось ни души, [959] несмотря на подготовку народа через беков, членов суда и влиятельных лиц вообще. Такой неприятный сюрприз явился результатом распущенных кем-то в народе слухов, что цель обучения русской грамоте единственная: забирать всех обучившихся лезгин в рекруты. Только после разъяснения всей нелепости такого слуха через беков и влиянием отца моего на самих беков, они первые стали посылать, для примера, детей своих в школу. Затем мало-помалу народ освоился с нею; его стала уже занимать эта “выдумка” — и дети всех возрастов хлынули к нам потоком. Но увеличить аудиторию нашу было невозможно, так как обучать через переводчика маленьких дикарей было все же очень не легко.

Лорис-Меликов чрезвычайно заинтересовался школой, которая впоследствии пользовалась его покровительством, упрочившим ее существование. При осмотре школы он был поражен, что школьники наши болтали уже по-русски и держали себя с ним и другим начальством весьма свободно.

По выходе Михаила Тариеловича из школы, целая орава лезгинят бросилась провожать его, толкаясь и теснясь у него под ногами. Генерал, как видно, не только занимал их, но и сразу расположил к себе своим ласковым, добродушным и простым обхождением. Разговаривая с ними по-татарски, он не только ввернул в свою беседу кое-что о пользе школы, но, по свойственной ему живости и веселости, шутил и болтал всю дорогу. Очень понятно, что мальчики довольно фамильярно относились к генералу, что, видимо, занимало его.

В ответ на шутки Лориса они угощали его, по наивности, такими, например, фразами на русском языке: “Будь здорова! До свидань! Прощай!” и т. п.

В этот же приезд свой Михаил Тариелович осмотрел учрежденный отцом моим в ауле Ахты базар, с установлением базарных дней для привоза продуктов из других аулов, таксы на продукты первой необходимости и проч. На другой день Лорис-Меликов ездил в окрестности аула, по дороге к Мескенджи, на ту возвышенность, на которую, по проекту отца моего и его стараниями, проведена была из реки Самура вода и с которой она, низвергаясь десятками канав, орошала огромную, до того времени бесплодную за отсутствием влаги, местность... Со времени проведения сюда воды жители Ахты стали возделывать на большом пространстве недурную, в сущности, почву, обрабатывая ее своими примитивными способами главным образом под просо, составляющее, в виде пшена, самую употребительную пищу горцев.

Всем этим Михаил Тариелович живо интересовался, во все это входил до мельчайших подробностей, выражая отцу моему [960] то и дело благодарность за его заботы и попечения о вверенном ему народе.

Вот, насколько мне помнится, все то, что удержала моя память о М. Т. Лорис-Меликове в бытность его на Кавказе. Но судьба столкнула меня с ним еще раз — через 17 лет в Астрахани в 1879 году.

XIII.

Во время наделавшей большого шума эпидемии ветлянской чумы, а именно в конце 1878 года, я во второй раз находился на службе в Астрахани. Так как эпидемия эта грозила не только всей России, но и Европе, то по высочайшему повелению М. Т. Лорис-Меликов, бывший тогда уже графом, командирован был, в качестве временного генерал-губернатора Астраханской, Саратовской и Самарской губерний, в Астраханскую губернию для прекращения “острозаразной болезни” и оздоровления всего Прикаспийского края и особенно зараженных эпидемией пунктов и рыбных промыслов, где можно было ожидать обширного развития загадочной еще в то время болезни.

В распоряжение графа, облеченного широкими правами и властью, ассигновано было на это дело полмиллиона.

Свирепствовавшая в станице Ветлянке и нескольких соседних с нею пунктах эпидемия, унесшая 365 жертв, причем смертность составляла 100%, собственно говоря, довольно скоро и успешно прекращена была еще задолго до приезда Лорис-Меликова стараниями астраханского губернатора Н. Н. Биппена и правителя его канцелярии Д. В. Чичинадзе. Надо отдать им полную справедливость в их неусыпных и разумных трудах по этому делу.

Честный службист, всегда очень заботливый, деятельный и энергичный, Биппен был вместе с тем крайне осторожен, робок и мнителен; его всегда смущало опасение: как посмотрят на то или другое его действие в Петербурге? В этом отношении правитель его канцелярии был гораздо решительнее и смелее. При его умении и такте ему удавалось влиять на Биппена и делать многое почти самостоятельно, под ловко обставляемым прикрытием своего начальника, который, ослепляясь решительностью и уверенностью своего ближайшего “помощника”, мало-помалу все больше и больше доверялся ему, не имея почти поводов пенять на него за весьма возможные промахи. Чичинадзе, при весьма ограниченном образовании, был очень умный и способный человек и, ворочая в то время всею губернией, как ему вздумается, он тоже, в свою очередь, был чрезвычайно осмотрителен и осторожен. В управлении губернией, весьма сложном во всех [961] отношениях, он не только тщательно оберегал своего начальника, от которого все же зависел, но и самого себя, всегда чутко прислушиваясь ко всему окружающему и особенно к “тенденциям” своего министерства и вообще Петербурга. Таким образом, и начальник, в лице Н. Н. Биппена, и его ближайший помощник Д. В. Чичинадзе составляли дружный служебный аккорд, что, разумеется, имело свои хорошие последствия и в тяжелое время ветлянской чумы и в период оздоровления Лорис-Меликовым Астраханской губернии.

При таких условиях не удивителен был блестящий результат прекращения эпидемии, длившейся более двух месяцев только лишь по вине атамана астраханского казачьего войска, в ведении которого находилась тогда Ветлянка, как казачья станица, — не допускавшего вмешательства губернатора в свои войсковые владения (Подробнее об этом см. статью мою: “Воспоминания о графе Н. А. Протасове-Бахметеве” — “Истор. Вест.”, февраль 1908 г.).

Вовсе не определенная, строго говоря, до приезда иностранных делегатов, ни по форме, ни по своему происхождению, эпидемия эта ввела в заблуждение 120 врачей наших, перебывавших за два месяца в Ветлянке и соседних с нею станицах и селах, а среди врачей этих было несколько профессоров медицины с громкими авторитетными именами (Эйхвальд, Красовский, Доброславин, Мин и др.).

Все эти господа, в сущности, не понимали “ветлянской болезни” (Что для того времени вовсе не удивительно. Не мешает вспомнить, что даже компетентность самого С. П. Боткина осеклась на Науме Прокофьеве.) и обзывали ее научно гадательными прозвищами: тифом неопределенной формы, острозаразным тифом, гангренозным тифом, тифозной пневмонией и другими более или менее странными, измышленными кличками.

Лорис-Меликову было бы очень трудно разобраться в этом хаосе показаний, мнений и терминов, тем более, что больных уже не было около пяти недель до его приезда (все заболевшие умерли, в том числе три врача-фанатика, несколько фельдшеров), но случай решил иначе... Об этом речь впереди.

Очень хорошо помню, что граф приехал в Астрахань 18 февраля на пароходе, благодаря слишком раннему вскрытию Волги, и не заезжая по пути в Ветлянку, где ему потом пришлось бы отсиживать в карантине и этим совершенно связать себя; помню, что я был при встрече у подъезда губернаторского дома, когда Лорис-Меликов прямо с парохода подъехал к нему вместе с губернатором... [962]

По общему виду граф был все тот же, что и на Кавказе, за 17 лет перед тем: простой генерал без всякого чванства и свойственной большинству генералов деланной чопорности. Он был (соответственно стоявшей тогда теплой, весенней погоде) без пальто, в простом длиннополом драповом сюртуке, с георгиевским крестом в петлице и с черкесской (по-кавказски) шашкой через плечо.

Наружность его тоже мало изменилась; только вместо бакенбард он носил уже бороду. Выйдя из коляски, он поспешно и опять-таки очень просто, без всякой помпы, подошел к стоявшему тут же почетному караулу и, наскоро поздоровавшись с ним, принял рапорт и вошел в губернаторский дом, где отведено было для него помещение на все время пребывания его в Астрахани.

Мой отец в чине полковника служил тогда в Астрахани и в день приезда графа был на пристани в числе встречавших его лиц. За завтраком у губернатора Михаил Тариелович просил начальника губернии откомандировать в его распоряжение, в качестве личного при нем делопроизводителя, молодого чиновника, достаточно знакомого с положением дел в губернии, так как состоявший при графе и приехавший вместе с ним Скальковский имел на своих плечах слишком много работ и забот в это острое, тревожное время. Желая иметь при себе еще одного работника, граф при этом оказал губернатору Н. Н. Виппену:

— Я желал бы иметь молодого, энергичного, с университетским образованием, бойко пишущего и неподкупно честного.

Биппен, близко зная меня по службе при нем, за несколько лет перед тем, в должности помощника правителя его канцелярии, тотчас же назвал меня (Обо всем последующем рассказывал моему отцу сам Биппен.).

Переспросив фамилию мою, граф удивленно спросил: не кавказец ли я, как меня зовут? и проч. Узнав по этим данным, что я сын бывшего начальника Самурского округа, спросил у губернатора о моем отце. Губернатор ответил, что он в Астрахани и что был среди встречавших графа на пристани.

— Ах, какая досада! Оказывается, что это я его видел на пристани, но не узнал. Мы с ним старые сослуживцы по Кавказу. Мне теперь очень перед ним неловко, — сказал Лорис озабоченно и, помявшись немного, добавил, обращаясь к присутствовавшей за завтраком супруге губернатора и вместе с тем и к нему самому:

— Вы помогли бы мне загладить мою неловкость, если бы позволили сейчас же послать за ним от моего имени... [963]

Губернатор ответил, что ему это тем более приятно, что и сам он находится в лучших отношениях с моим отцом.

Я упоминаю об этом, лично нас с отцом касающемся факте, как для того, чтобы отметить симпатичную черту графа — не забывать людей и прежних отношений, не возноситься в гордыне власти своей и своего высокого положения до неузнаваемости, — так и для того, чтобы сделать понятными наши дальнейшие отношения к графу и его к нам внимание.

Встреча графа с отцом моим была самая задушевная. После взаимных приветствий Михаил Tapиeлович объявил отцу моему, что по рекомендации губернатора избирает меня в помощь своему делопроизводителю. Обратившись затем к Биппену, он добавил:

— Представьте мне его завтра же!...

XIV.

Через час после того я получил от губернатора собственноручную записку, спешно написанную его красивым, но неразборчивым почерком на оторванном клочке блокнота:

“По распоряжению графа М. Т. Лорис-Меликова, вы временно откомандировываетесь от вашей должности в распоряжение его сиятельства для занятий делами ветлянской эпидемии. Завтра, в 11 часов утра, прошу явиться в мою приемную для представления графу”.

Н. Биппен”.

На другой день к назначенному часу я явился во фраке в приемную губернаторского дома, где застал уже ожидавших приема: нескольких врачей и двух сестер милосердия.

Около полудня из кабинета губернатора отворилась дверь, и в ней появился, в сопровождении Биппена, Лорис-Меликов. Заложив руку за борт своего долгополого сюртука, на котором красовался орден св. Георгия, Михаил Тариелович оглянул все собрание и, уставившись вдруг на меня своими красивыми, выразительными глазами, подошел прежде всего ко мне и, обращаясь к губернатору, а затем смотря на меня, спросил полуутвердительно:

— Ведь это он, не правда ли?

Биппен хотел было представить меня, но Лорис-Меликов шутливо отвел его руку и, подойдя еще ближе ко мне, сказал:

— Не трудитесь... Я сейчас же узнал его по фамильному сходству с отцом... Могу вам представить его, как хорошего наездника и охотника... Мы вместе и ездили и охотились на Кавказе... Помните? — обратился он ко мне и, не ожидая ответа [964] моего, любезно подал мне руку и сказал: — Ну, а теперь работать будем вместе... Вы, конечно, знаете, что я избрал вас в помощь моему делопроизводителю?

Я поблагодарил за сделанную мне честь, а Лорис-Меликов, переменив тон на серьезный, добавил, обращаясь ко мне:

— Нам предстоит, как вы знаете, очень серьезное, ответственное дело... На нас смотрит вся Европа... На днях мы ждем в Ветлянку иностранных делегатов... Придется работать, не покладая рук... Я уверен, что вы оправдаете мое доверие. Итак, в добрый час!

И, кивнув мне слегка головой, граф стал обходить ожидавших представления лиц.

Положение мое было не из завидных: мне не только приходилось оправдать возложенное на меня доверие, но и ознакомиться в два-три дня с делом, которым я вовсе не занимался. А тут еще, одно к одному, через несколько дней, как объявил сам граф, ожидались в Ветлянку европейские делегаты медицинского мира, что, без сомнения, вызывало еще большие хлопоты, осложнения и разные неурядицы.

В настоящее время все уже пригляделись к чуме и освоились с нею; теперь умеют уже довольно успешно, если не лечить, то локализировать распространение этой страшной болезни, но в то отдаленное время, в эпоху ветлянской эпидемии, ни в Европе, ни в России вовсе ничего не знали и не думали о чуме с 1837 г.

Вот почему неудивительно было, что, явившись каким-то “загадочным” путем в Россию и почему-то прямо в Ветлянку, находящуюся вовсе не на границе с Персией или Турцией, а на Волге, в 140 верстах от Астрахани, чума сначала долгое время вовсе не была принята за чуму. В самом деле, откуда она взялась у нас, когда в то время и в соседней Персии и в Турции было вполне благополучно в этом отношении. Никто решительно, даже из врачей, не хотел и думать, что это чума. Только гораздо позднее, после пререканий между собой двух административных властей, — наказного атамана астраханского казачьего войска и астраханского губернатора, — когда уже эпидемия обострилась и развилась, забили вдруг тревогу и у нас в России и во всей Европе.

Вот эта-то тревога, а потом и паника, вызванные крайне острой формой “ветлянской болезни” и смертностью от нее, доходившею до 100%, заставили иностранные государства послать к нам своих делегатов в лице наиболее видных специалистов-врачей и ученых, во главе которых стоял знаменитый венский эпидемиолог профессор Гирш.

Боясь распространяться здесь подробно об этой интересной загадочной эпидемии, я должен оговориться, что буду касаться [965] ее настолько, насколько это неизбежно для обрисовки деятельности самого графа Михаила Тариеловича Лорис-Меликова.

В ожидании приезда в Ветлянку европейских ученых, граф больше всего был озабочен тем обстоятельством, что прошел уже целый месяц со дня последнего чумного заболевания, бывшего в Ветлянке, насколько мне помнится, 21 января 1879 г., и что делегаты не будут иметь для своих наблюдений и заключений ни одного чумного больного. Вырывать же трупы умерших от эпидемии из глубоких засыпанных и залитых известью могил никто не мог и подумать, до того это было бы в то время рискованным и безумным делом.

При таком затруднении совершенно неожиданно выручил всех нас “счастливый” в данный момент случай, о котором никак нельзя не упомянуть, тем более, что им, так сказать, завершилось дальнейшее распространение эпидемии и констатирован самый факт чумы, а не какой-либо другой болезни.

XV.

За два или за три дня до приезда в Ветлянку делегатов я был потревожен в своей квартире часов в семь утра присланным за мною из канцелярии по спешному делу курьером.

Тотчас явясь туда, я застал там крайне озабоченного Чичинадзе с телеграммой в руках... Передавая ее мне, он сказал:

— Полюбуйтесь!.. Еще неделя, полторы, и мы могли бы снять карантины, а теперь вот... точно нарочно для делегатов!..

В телеграмме из Ветлянки, подписанной кем-то из врачей, значилось:

“Неожиданный рецидив. Заболела Анна Обойденова, девица шестнадцати лет”.

Через минуту граф Лорис-Меликов потребовал меня к себе в кабинет. Я вошел. Он был очень взволнован, озабочен, нервен и нетерпелив...

— Читали телеграмму из Ветлянки? Так вот что, милый: скачите сию минуту к начальнику телеграфной станции и скажите ему (граф посмотрел на свои часы), чтобы ровно через 45 минут вот здесь, в этом кабинете или лучше в соседней — вот той комнате, действовал телеграфный аппарат для моих личных переговоров с Ветлянкой.

Я заикнулся было сказать, что так скоро невозможно это сделать, но торопыга граф нетерпеливо и решительно оборвал меня:

— Никаких возражений! Чтоб было так, как я сказал!.. После такого сюрприза я, как угорелый, вылетел из дома

губернатора и через минуту летел уже на лихаче к начальнику [966] телеграфной станции, помещавшейся вместе с квартирой его на той же губернаторской площади.

Начальником станции был тогда Пузыревский, человек огромной энергии, лично прошедший все ступени службы — от “служителя” телеграфного дела, простого монтера, до начальника станции. Этот опытный, добросовестный служака любил свою специальность и отдавался ей беззаветно и страстно.

Выслушав приказание Лорис-Меликова, он сначала схватился обеими руками за голову, а затем, сообразив что-то, в одно мгновение в чем был (в простом домашнем пиджаке) бросился в мастерские, оставив меня у своих дверей...

Вернувшись в канцелярию, я увидел через десять минут против окон ее на телеграфном столбе самого Пузыревского, приколачивавшего к столбу изолятор, а внизу нескольких рабочих с проволокой и другими принадлежностями в руках. Работа кипела. Я видел ясно, что успеть сделать в 45 минут все то, чего желал граф, можно только таким путем. Пузыревский не мог, конечно, никому довериться, зная, что из этого ничего не выйдет, и, не рискуя ничем, сам превратился в рабочего.

Через несколько минут в комнате, предназначенной для телеграфа, установлен уже был аппарат, а еще через несколько минут сделана была проба, и за пять минут до назначенного графом срока Пузыревский, весь в грязи и в пыли, влетел впопыхах в нашу канцелярию и заикаясь (он был заика) объявил мне:

— До-о-л-л-о-жите графу, что ап-па-па-рат действует!

И, взглянув при этом на часы свои, он многозначительно указал мне пальцем на стрелку.

Когда я доложил об этом графу, он в первую минуту до того был удивлен, что, судя по выражению его лица, просто не верил ушам своим, а затем радостно воскликнул:

— Неужели? Все готово? А Пузыревский здесь?!! — И после моих ответов граф весело вскочил с кресла и, быстро выйдя в канцелярию, наткнулся там на грязного, потного начальника станции и сказал ему:

— Большое спасибо вам.. И вам, мой дорогой, — обращаясь ко мне...

Извинившись за свою неряшливую внешность, Пузыревский проводил графа к телеграфному аппарату и показал, что он действует исправно.

— Вот спасибо, вот спасибо! — повторял Михаил Тариелович про себя, но по адресу Пузыревского. — Теперь я могу непосредственно разговаривать и с Ветлянкой и с делегатами...

Очень довольный таким успехом, граф любезно кивнул нам головою и скрылся в свой кабинет...

При аппарате дежурили посменно телеграфисты... [967]

XVI.

О рецидивистке Анне Обойденовой мы получали по нескольку телеграмм в день.

В результате оказалось, что она представляла собою единственный случай заболевания, окончившегося впоследствии выздоровлением (В этот расчет не входят, конечно, нервы я заболевания (прачек и др.), окончившиеся все выздоровлением.). Но зато к самому приезду в Ветлянку иностранных делегатов болезнь Обойденовой, как нарочно, вполне развилась, дав, таким образом, необходимый материал для исследования.

Большинство ветлянских заболеваний по форме своей относились к так называемой легочной чуме, т. е. чуме, представляющей собою роль бронхопневмонии, протекавшей обыкновенно бурно, длившейся от 3 до 5 дней и оканчивавшейся смертью. Анна Обойденова заболела чумой бубонной и вот ее-то подвергли иностранные ученые строгому научному исследованию. Образовавшиеся у нее бубоны были вскрыты чуть ли не самим Гиршем, и происходившее затем в Ветлянке совещание врачей длилось до поздней ночи.

Лорис-Меликов в эти часы почти не отходил от телеграфного аппарата, и в час ночи сам Гирш телеграфировал ему окончательный результата их исследования. В ветлянской болезни была признана настоящая азиатская чума. Pestis orientalis siderans, т. е. так называемая апоплексическая, молниеносная чума. К слову сказать, такая скоротечность чумы в Ветлянке сказалась, кажется, только одним случаем с казаком Петровым, умершим через несколько часов с момента заболевания.

Как бы то ни было, но наличность в Ветлянке рецидива и категорическое авторитетное определение самой болезни очень озабочивали Лорис-Меликова. Он опасался, чтобы локализованная уже и прекратившаяся было до него эпидемия не вспыхнула с новой силой.

Иностранные делегаты не заживались долго в Ветлянке. Они достигли своей цели и через несколько дней, после кратковременного карантина на месте и радикальной дезинфекции разъехались...

А у нас тут-то и началась работа по оздоровлению как всей губернии, так особенно ее рыбных промыслов (ватаг) с их ларями для хранения соленой рыбы и прочим.

Немалых трудов стоило приведение самой Астрахани в лучшие санитарные условия.

Граф часто работал в своем кабинете с 7 — 8 ч. утра до часа ночи, а с ним одновременно работали, разумеется, и мы все за своим спешным, ответственным делом. [968]

В один из таких вечеров в кабинете графа что-то вдруг загремело, свалилось на пол... Поднялась суматоха... Оказалось, что заработавшийся за своим столом до поздней ночи Михаил Тариелович почувствовал себя дурно и, встав с места, упал в обморок, прямо на пол головою...

Мягкие ковры, устилавшие весь пол кабинета, предохранили графа от сильного ушиба, и все обошлось благополучно. Все же эта ночная тревога среди тишины наших занятий оставила во всех тяжелое впечатление.

На другой день граф и вида не подавал, что с ним случилось. Он был только бледнее обыкновенного, но все же работал, начав на этот раз занятия свои часа на два, на три позднее и закончив их к обеду — часам к шести вечера.

Вообще Лорис-Меликов, при всей его подвижности и энергии, вовсе не отличался прочным здоровьем и был очень нервозен, а потому тревожная работа его по ветлянской чуме не могла не расстроить в значительной степени его здоровья...

XVII.

Одной из основных черт характера Лорис-Меликова, доказывающих его энергию, находчивость и умение пользоваться предоставленным ему исключительным положением, является повсюду его неудержимая решимость. Она не изменила ему и во всех вопросах, связанных с его задачей и требующих для своего разрешения санкции городского самоуправления. В случаях каких бы то ни было со стороны последнего несогласий, помех или проволочек, граф действовал, как диктатор, отлично зная и ни на минуту не забывая нашу всероссийскую халатность, совершенно не терпимую в острые периоды общественной и государственной жизни.

Сделав несколько экстренных заседаний астраханской городской думы, для большого удобства и престижа своей власти, у себя под рукою в зале губернаторского дома, т. е. как бы в своей канцелярии, он тут же на месте вершил все дела так, как считал нужным. Во многих случаях он добивался, а то и просто, встречая упорство, требовал вполне определенных постановлений думы в том именно смысле, в той редакции и в тех со стороны города обязательствах, каких требовали обстоятельства, не терпящие никаких отлагательств. Такие меры насилия граф находил тем более необходимыми, что они были вовсе не обременительны для богатого торгово-промыслового города Астрахани, у которого всегда могли найтись необходимые средства. [969]

Таким путем Лорис-Меликов добился для города многого и между прочим замощения его главнейших улиц, насколько помню, в трехлетний срок.

Вообще ветлянская чума, закончившаяся рецидивом, о котором я упомянул выше, и наделавшая большой тревоги, хотя и стоила значительных затрат и жертв, но все же принесла немало пользы. И город Астрахань и вся губерния сильно подтянулись и почистились, что быстро отразилось на их санитарном благополучии.

Для оздоровления Астраханского края графу ассигновано было четыре миллиона, из которых он умудрился израсходовать всего лишь 308 тысяч.

Значительная часть общих расходов относилась к вознаграждению, по оценке особою комиссией, всех тех ветлянских и других станичных домовладельцев, зачумленные дома которых, в числе 83, по постановлению санитарной комиссии, были сожжены дотла.

Здесь тоже Лорис-Меликов, несмотря на его разумную экономно в расходовании отпущенных ему сумм, проявил в отношении пострадавших домовладельцев большую гуманность. Он все время следил за оценками подлежавших к сожжению имуществ, настаивая на возможно более справедливом возмещении убытков потерпевших. Хорошо при этом помню, что вследствие этого нигде в населении не проявлялось ни малейших неудовольствий, и все обошлось вполне мирно и благополучно.

Очень озабочивали также Михаила Тариеловича разные санитарные недочеты на многочисленных и обширных рыбных промыслах как в самой Ветляпке, так в особенности в устьях реки Волги и на Каспийском море. Огромное скопление на них всякого пришлого рабочего люда со всей России и самое производство на рыбных ватагах посола и хранения рыбы в ларях, особенно еще при теплом климате губернии, доставляли всегда очень много данных для всевозможных дефектов, упущений и нерадений в этом громадном, сложном и доходном промысле.

Рыбные рассолы, или так называемые по-местному тузлуки, образуемые в ларях при храпении солений рыбы, застаиваясь и портясь, не раз вызывали при отравлениях соленою рыбою подозрение в их отравляющих свойствах. Во время же ветлянской эпидемии, особенно в первое время ее появления, тузлуки эти возбуждали большое подозрение (совершенно, как оказалось потом, напрасное в отношении чумы). А станица Ветлянка, как рыболовная по преимуществу, изобилуя ларями и тузлуками, далеко не безупречными по их качеству, первая вызвала это подозрение во вредности тузлуков.

Повторяю еще раз, что здесь, в этих воспоминаниях о покойном графе, не место распространяться об этом интересном [970] предмете, и если я говорю о нем, то только потому, что он занимал любознательного и деятельного Лориса. Не имея возможности быть самолично в Ветлянке, находившейся в карантинном оцеплении, он побывал на главнейших рыбных ватагах в устьях Волги и на берегах Каспия.

При разработке всевозможных санитарных вопросов масса докладов составлялась для графа по оздоровлению рыбных промыслов и полицейско-санитарному надзору за ними. Помню хорошо, как однажды, в ожидании заседания какой-то комиссии, он поручил мне экстренно написать в каких-нибудь полчаса один из таких докладов по тем данным, которые он тоже, конечно, спешно, нервно, одними намеками сообщил мне, повторяя только, вслед за каждым своим тезисом:

— Понимаете? Понимаете?.. А дальше развейте сами: то-то, мол, и то... Понимаете?.. Ну-с, я жду через полчаса совсем готового доклада (Во избежание недоразумений должен пояснить, что подобным докладам всегда в подобных случаях придавалась такая форма, как будто они исходили от лица самого графа. Граф докладывал комиссиям о положении дела, выражал свое мнение, предлагал его к обсуждению, но, расходясь в чем-нибудь с большинством, поступал всегда по-своему, по-диктаторски.).

Положение мое было не из завидных. Помню, что в заседании комиссии участвовали не только врачи местные, но и много приезжих, среди которых находились и профессора. По всему этому доклад надо было написать осмотрительно, чтобы не ударить лицом в грязь, а тут: спешность, сложность темы, моя нервность, самолюбие, опасение, что, может быть, я не так понял графа и не то совсем пишу, чего он хочет... Вот те мысли и настроения, которые волновали меня и не могли не волновать при данных условиях моей спешной работы...

Как бы то ни было, а доклад был написан, и, когда он переписывался под мою диктовку, в кабинет мой вошел нетерпеливый Лорис.

— Ну, что, готово?.. А ну-ка, прочитайте!

Я начал читать по своей черновой и, конечно, вследствие спешности, невольно волнуясь. Заметив это и как бы желая успокоить меня, Михаил Tapиeлович схватил меня за руку, державшую рукопись, и, заглядывая в нее, все повторял: “Так, так, ладно, хорошо!.. А вот тут надо бы развить это место...” И он начал наскоро пояснять, что, по его мнению, нужно было добавить к его докладу...

Пока поправки и дополнения делались мною, Лорис-Меликов ходил в нетерпении по кабинету, а когда писарь стал продолжать переписку, граф в первые минуты не оставлял и его в покое. Стоя у него под рукою и заглядывая в “беловой” доклад, [971] он до того смущал писца, что тот начал на каждом слове ошибаться и, волнуясь, почти не мог писать.

Заметив это, Михаил Tapиeлович снисходительно улыбнулся, как-то лукаво взглянул на меня и, направляясь к себе в кабинет, сказал мне:

— Я жду...

Вообще, насколько мне удалось заметить, Лорис-Меликов хотя и был всегда, как сангвиник и южанин, нетерпелив и нервен, но никогда не проявлял к своим подчиненным и их работам ни мнительности, ни недоверия, а потому работать с ним было приятно и легко. В этом отношении он составлял совершенный контраст с астраханским губернатором Н. Н. Биппеном, который, в силу упомянутых выше присущих ему свойств, был человек очень беспокойный, мнительный, нерешительный, часто даже мелочной и по всему этому довольно-таки тяжелый в служебном отношении.

XVIII.

Закончив свое дело, дождавшись снятия карантинов и пробыв в Астрахани около двух месяцев, гр. M. Т. Лорис-Меликов, покидая ее и расставаясь со всеми нами, сказал мне в своем кабинете в присутствии губернатора Биппена:

— Ну, теперь к вам, милый, моя последняя просьба: не в службу, а в дружбу... Составьте мне краткий, но обстоятельный исторический очерк бывшей ветлянской эпидемии от самого начала ее вплоть до снятия карантинов и объявления губернии благополучной по чуме. Очерк этот (обращаясь к Биппену), ваше превосходительство, не откажите прислать мне, а сего друга милого (указывая на меня) не откомандировывайте к его должности до полного окончания им порученной мною работы...

Таким образом, мне пришлось проработать “по чуме” еще около двух месяцев, делая выборки из громадного чумного дела, разросшегося до двадцати двух томов, таких толстейших по объему, что я должен был делать разного рода приспособления и устраивать у своего письменного стола подходящие подставки, чтобы укладывать на них эти толстейшие и потому высочайшие тома и достигать таким путем уровня их с моим столом. Иначе верхняя обложка дела, при нахождении его на столе, была выше головы моей. Очень естественно, что работать при таких условиях было бы невозможно.

Говорю об этом вскользь, как о явлении характерном, наглядно подтверждающем, что даже при самых лучших условиях наша канцелярщина и бумагомания всегда находили и находят место в нашем бюрократическом мире. [972]

По окончании работы моей составленная мною историческая записка “О бывших в 1878 — 79 гг. в Астраханской губернии острозаразных эпидемических заболеваниях, оказавшихся восточною чумою” отослана была Лорис-Меликову в Харьков, где он находился в это время, будучи временным генерал-губернатором пяти смежных губерний.

Я не знаю об участи моей записки, но не могу не сказать, что она заключала в себе очень интересный и ценный материал для истории ветлянской чумы. Думаю, что любознательный Лорис-Меликов только потому и заставил меня составить ему эту записку, что история ветлянской чумы представляет собою массу любопытного материала. Да не посетует на меня мой снисходительный читатель за отступление от главной темы моего очерка, но я не могу не сказать об истинной причине, о настоящем источнике ветлянской чумной эпидемии, как бы ни показался анекдотичен приводимый здесь мною эпизод, за достоверность которого я ручаюсь.

Выше, упоминая о ветлянской эпидемии, я не даром дважды подчеркнул эпитет: “загадочной” эпидемии. Она действительно была загадочной для пашей бюрократии, всегда способной запутывать, осложнять и затемнять всякое дело, всякое исследование, лишь бы по возможности умалить факт бедствия в личных интересах.

Над ветлянской чумой ломали головы 120 врачей, купно с докторами медицины и профессорами, и никто из них не знал и наверно не знает и по сие время, откуда взялась эта чума? Тайну эту знали только трое лиц: губернатор Биппен, правитель его канцелярии Чичинадзе да я. Оба названные лица уже скончались и на моей совести осталось то, что я считаю своим долгом поведать миру во имя всепобеждающей истины.

Астраханские рыбопромышленники, страшно, конечно, стесненные, в силу обстоятельств, тройным карантинным оцеплением, безусловным запрещением вывоза, рыбы и всякого рыбного товара куда бы то ни было и строжайшим санитарным надзором на самых промыслах (ватагах), теряя материально, злились, негодовали и громко кричали, что никакой чумы нет, что чуму придумали для “наград” и наживы чиновников и докторов. Но все эти вздорные и обычные при массовых повальных эпидемиях толки невежественных или узко-эгоистичных людей нисколько ни могли поколебать наличность самого факта существования в Ветлянке и других пунктах Астраханской губернии (вплоть до селения Селитрянного, находящегося в 70 верстах от Астрахани) если не чумы, то какой-то странной, подозрительной, острозаразной эпидемической болезни, безусловно смертельной. Откуда же взялась и как проникла в Ветлянку эта болезнь?

За два, за три года перед тем (да и ранее, насколько помнится) в гор. Реште (Персия) возникали иногда весною более или менее [973] незначительные эпидемии чумы, что в Персии явление довольно нередкое.

Каждый раз наши агенты извещали о таких эпидемиях астраханского губернатора, который со своей стороны всегда принимал кое-какие охранительные меры учреждением санитарного надзора в устьях р. Волги и на “Девяти футах” в Каспийском море. Обыкновенно месяца через полтора или два чума в Реште, под влиянием каких-то неблагоприятных для ее развития обстоятельств (может быть, рано наступающей в Персии жары и связанной с нею засухи) прекращалась, о чем тотчас же давали оттуда знать в Астрахань, и все наши мероприятия по охране губернии от эпидемии тоже немедленно прекращались.

В тот же год, когда в Ветляпке вспыхнула эпидемия чумы (1878 г.), произошло нечто другое. В марте или апреле опять появилась в Реште чума. Опять губернатор был извещен об этом. Я служил тогда в управлении рыбных и тюленьих промыслов и хорошо помню, что управляющий этим учреждением очень был недоволен, что губернатор Н. Н. Виппен просил его отрядить почти всю нашу “рыбную полицию” (Досмотрщиков, стражников, смотрителей и так называемых “общественных надзирателей”, составляющих целый персонал, учрежденный для правительственного надзора за правильностью рыболовства.), и все паши пароходы, суда и лодки для разъездов по Каспийскому побережью и по рукавам Волги — в ее обширной ветвистой дельте, — с целью постоянного карантинного наблюдения за подозрительными парусными и другими судами, прибывающими из Персии.

Помню отлично, что в ту раннюю весну у нас было много работы по нашему рыбному делу и что все это приходилось отложить и поневоле взяться за организацию санитарного надзора, за установление целого ряда подходящих мер, сочинение “обстоятельных”, экстренных предписаний, циркуляров и т. д.

Дело, конечно, было спешное и серьезное, так как с чумою вообще, а в то время в особенности, шутить и медлить нельзя было. Через три-четыре дня все с нашей стороны было сделано, и наша “рыбная полиция” больше чем на половину превратилась в карантинную стражу.

Прошло при таких условиях каких-нибудь недели две, не больше, как вдруг, совершенно неожиданно, получаем мы от губернатора бумагу, извещающую нас, что чума в Реште прекратилась совершенно, вследствие чего все наши охранительные мероприятия также должны быть прекращены, с возвращением оторванного от своего специального дела служебного персонала к его прямым обязанностям. Управляющий торжествовал, а я, как неисправимый пессимист, недоумевал: “Что так скоро?..” [974]

Прошло еще с месяц, не больше, как в самой Астрахани и в ее окрестностях (на Казачьем Бугре и проч.) стали появляться какие-то странные заболевания людей лихорадкою, но с опухолями в пахах. Я сам видел подобных больных на Казачьем Бугре, в соседстве с дачею моих родственников, у которых я часто гостил.

Все такие заболевания оканчивались выздоровлением, и о смертных случаях ничего не было слышно. Много лет практиковавший в Астрахани опытный врач А. И. Длужневский, специалист по лечению и распознаванию лихорадок, говорил, что случаи лихорадок с опухолями лимфатических желез бывали в его практике, но весьма редко; в том же году они почему-то очень участились, что он относить просто к эпидемичности лихорадок этой именно формы.

Слушая эти доводы компетентного врача, я, хотя сам и не врач, но бывший студент медицины, не лишенный любознательности и привычки наблюдать, делал о бубонных лихорадках совсем иное заключение.

Понаблюдав еще несколько случаев подозрительной болезни на том же Казачьем Бугре, я увлекся моими наблюдениями и выводами и поместил в местном листке заметку о подозрительности названных выше лихорадочных заболеваний, имевших характер чумы, хотя и в самой легкой форме.

Статейку мою цензур как-то проглядел, но осторожный и трусливый Н. Н. Биппен не пропустил ее и потребовал меня к себе для объяснений. В результате цензору был сделан выговор, а мне строго запрещено толковать публично о таком щекотливом предмете, в котором я, по мнению губернатора, был совсем не компетентен.

В заключение Биппен, знавший меня за человека мнительного, улыбнулся и сказал:

— Бросьте вы эту чумную литературу, навеянную на вас, конечно, страхом перед чумою, а то ведь я вышлю вас из губернии!..

XIX.

Писать больше при таких обстоятельствах я уже, разумеется, не мог, но говорить о моих подозрениях и предположениях не переставал. Астраханские врачи, слушая меня, только улыбались, а некоторые из них убедительно говорили мне:

— Полно вам увлекаться! Никто из нас, врачей, не знает чумы, а вы вот познали ее!..

В жаркое и, по обыкновению, крайне сухое лето того года о лихорадках с бубонами ничего не было слышно; о них совсем [975] перестали говорить... Но вот настала осень и на этот раз, как исключение, весьма ненастная, хотя и очень теплая. В конце октября, насколько помню, стали вдруг поговаривать, что в Ветлянке появилась какая-то странная лихорадка, вроде тифа, с опухолями в пахах, а иногда и под мышками...

Я сейчас же в силу своих воззрений на это дело, спохватился и стал деятельно разузнавать и следить, насколько это было возможно, через двух-трех близких со мною врачей астраханского казачьего войска (в ведении которого находилась тогда станица Ветлянка) о ходе загадочной эпидемии. Кстати сказать, врачи эти были очень молоды и неопытны. Они и слушать не хотели моих “фантазий” и только трубили одно по всему городу:

— Какая там чума! Кто это выдумал!

Что же случилось потом? Такое легкомыслие этих несчастных молодых врачей стоило им обоим жизни. Командированные один за другим атаманом астраханского казачьего войска Ф — ъ в Ветлянку, они и там не признали в больных странною болезнью — чумных... Дабы успокоить население, прекратить наступавшую в нем панику и разные толки о “чуме”, они нисколько не береглись заразы, находясь не только в тесном общении с чумными, которых они по наивности вовсе не признавали за чумных, но даже, в видах большей убедительности, тесно соприкасались и обнимались с ними...

Все эти безрассудные, рискованные эксперименты окончились тем, что оба молодые, честные, но легковерные труженики заболели один за другим легочной чумою и умерли — на 3-й и 5-й день с момента заболевания. Фамилии их М. Л. Морозов и Григорьева.

Словом, чумная эпидемия, как видно было выше, развилась и стала несомненна для всех. Откуда же взялась она и почему проявилась в Ветлянке, а не в другом пункте?

Отвечу сначала на вторую часть вопроса. Она проявилась в Ветлянке точно так же, как проявлялась в Астрахани, где не получила развития вследствие разных неблагоприятных для нее условий и оставалась до своего исчезновения в очень легкой, совсем не заразительной форме.

В Ветлянке на первых порах болезнь тоже была в легкой форме (сначала бубонной чумы, а затем уже легочной) и давала некоторое время 100% выздоровлений. Зато, когда болезнь развилась и обострилась, что было в ноябре и декабре, она стала уже давать 100% смертности. Развилась же чума в Ветлянке вследствие каких-то весьма для того благоприятных условий: антисанитарного состояния станицы, теплой, дождливой и очень сырой осени и проч.

Отвечая на первую часть поставленного мною выше вопроса, напомню читателю моему о спешном и слишком раннем в том [976] году упразднении всех санитарных и карантинных мероприятий, вызванном совершенно неожиданными будто бы, прекращением в Реште чумы. На самом же деле о прекращении там этой эпидемии не имелось у астраханской администрации ровно никаких данных, а случилась нечто совсем, по-видимому, невероятное, у нас же в России вполне возможное, ибо чего только у нас не бывает (вспомним хотя бы провалившиеся потолки 1-ой государственной думы).

Стараниями заботливого Н. Н. Биппена ему открыт был, с разрешения министерства внутренних дел, кредит в 20,000 руб. на разные, в случае надобности, санитарные мероприятия против занесения к нам из Персии чумы.

С этой целью главнейшей с его стороны санитарной мерой было учреждение на Девяти футах в Каспийском море карантинной агентуры 3-го класса, для обсервации всех судов, приходящих в устья Волги из персидских портов. Обсервация эта заключалась не только в тщательном медицинском осмотре всех прибывающих и рациональной дезинфекции, но и в выдержании карантина разных степеней, от 5 до 21 дня, смотря по тому, откуда именно пришло к нам “сомнительное” судно. Наибольший карантинный термин назначался в те годы, о которых я говорю, для судов, приходящих непосредственно из Решта, где чума, как было уже сказано, появлялась почти ежегодно.

Весною 1878 года, в самый период только что устроенного перед тем на девяти футах карантинного заграждения, случилось приехать из Решта двум высокопоставленным особам, путешествовавшим по Персии и имевшим, как это скоро оказалось, крупные связи в Петербурге. Особам этим, на ряду со всеми другими прибывшими, предложено было выдержать 21-дневный карантин.

Возмутившись таким стеснением и вовсе не желая вкушать столь долгое время сладости карантинного ареста, именитые туристы послали Биппену телеграмму с ходатайством о пропуске их без выдержания карантина.

В удовлетворении такой нелепой просьбы было, разумеется, отказано. Взбешенные этим влиятельные особы закатили шифрованные и всякие другие депеши кому следует в Петербурга... В депешах этих они, без сомнения, жаловались на ненужные якобы карантинные стеснения торговли и промышленности, раздутые без всякой нужды местною администрацией.

Депеш этих, разумеется, никто не видел, но позднее в делах канцелярии губернатора я нашел переписку и телеграфные распоряжения из Петербурга, относящиеся к тому именно времени. Из содержания их ясно было, что повлияло на такое [977] неожиданно-быстрое прекращение весною 1878 г. всех охранительных мероприятий.

ехавшие из Решта через Девять футов “особы” имели, как видно было, такие связи, что Биппен и не подумал протестовать или возражать Петербургу, раз там нашли нужным признать, что в Реште чума совершенно прекратилась. На самом же деле она там в то время существовала, а потому и была завезена к нам, хотя и в легкой форме, сначала в Астрахань, где, как сказано выше, не получила развития, а затем и в Ветлянку, где постепенно развилась в эпидемию, обострившуюся в апогее до самых острых, скоротечных форм так называемой апоплексической чумы — pestis siderans orientalis.

Вот факт, достойный полного внимания. Он самым красноречивым образом свидетельствует о многом... После этого и говорить не стоит, как нелепо придумано было нашими врачами объяснение заноса в Ветлянку чумы из Турции проследовавшими через Девять футов после турецкой войны войсками и особенно самими же казаками астраханского казачьего войска. Объяснение это ровно ни на чем не основано и вполне фантастично.

Все хорошо знают и помнят, что в турецкую кампанию свирепствовал в войсках тиф разных форм, но нигде, решительно нигде не было слышно о чуме — ни в самой Турции, ни тем более в наших войсках.

Факт заноса чумы в Ветлянку прямо из Персии несомненен, и я, пользуясь случаем, считаю долгом заявить здесь об этом для истории чумных эпидемий в России. Заявлять об этом факте ранее я находил неудобным: и Н. Н. Биппен и Д. В. Чичинадзе были еще живы и могли бы не только протестовать против такого заявления и оспаривать его из особых соображений, но и возыметь на меня неудовольствие за неосторожное оглашение хотя и несомненного, но все же слишком щекотливого факта.

Кажущуюся анекдотичность рассказанного мною эпизода я не хочу вовсе ни перед кем оспаривать через тридцать слишком лет, но не могу не указать, что этот грустный эпизод нашей всероссийской семобоярщины, нашего барского эгоизма стоил многим жизни, огромных расходов, убытков и массы тревог и риска для всего населения.

И чего бы еще мог он стоить, если бы не счастливый исход эпидемии, которому в огромной мере и государство и общество должны быть обязаны Н. Н. Биппену и Д. В. Чичинадзе, первым и главнейшим деятелям по обнаружению, локализации и прекращению ветлянской чумы.

Винить же их в проникновении эпидемии в наши пределы, после рассказанного мною выше, никому, разумеется, и в голову не придет... [978]

XX.

Отъезд Лорис-Меликова из Астрахани не прекратил его сношений с отцом моим. Ожидая высшего назначения (на пост министра внутренних дел), граф не скрыл этого от своего кавказского сослуживца и на просьбу его предоставить ему под старость какую-либо более обеспечивающую и более спокойную должность обещал это сделать всенепременно.

Из бесед отца моего с графом, передаваемых мне, я помню очень хорошо, что Лориса занимали тогда обширные преобразования в государственном строе империи и что в его восточной горячей голове кишмя кишели проекты, предположения и реформы, осуществить которые, увы! не удалось.

Во всяком случае, Лорис-Меликов был так добросовестен в своих обещаниях отцу моему, что, во избежание, вероятно, каких-либо сомнений, вызвал его осенью 1880 г. в Петербург для личного свидания.

Несмотря на свое высокое в то время положение (министра внутренних дел) (А незадолго перед тем он был главным начальником верховной распорядительной комиссии, учрежденной 12 февраля 1880 г.), граф встретил и принял отца с прежним, чисто кавказским радушием, пригласил его к обеду и в продолжительной аудиенции поведал ему свои сложные государственные планы. В беседе этой, раскрывая, так сказать, перед старым приятелем свои карты, Лорис вполне обнадежил отца получением такого служебного положения, которое могло бы обеспечить старому кавказцу воспитание остальных его детей и солидную, более или менее спокойную деятельность, не выходя в отставку, которой отец мой всегда боялся, как всякого мертвого покоя, невыносимого для его подвижной, живой натуры.

— Поработаем, поработаем еще с тобою, Гавриил Ивановичу — сказал Лорис на прощание моему отцу, обнимая его у себя в кабинете по-товарищески, как кавказец кавказца.

В период ожиданий тех административных реформ, которые, по мнению Лорис-Меликова, должны были осуществиться через год или полтора, он не забыл и про меня — его скромного сотрудника во время ветлянской эпидемии.

Когда астраханский губернатор Н. Н. Биппен получил пост сенатора и на его место назначен был граф Н. А. ПротасовБахметев, Лорис-Меликов рекомендовал ему меня в правители канцелярии, как человека, лично и хорошо ему известного. Рекомендацией этой я однако не воспользовался, предпочитая [979] канцелярской карьере литературно-педагогическую деятельность, к которой всегда чувствовал призвание.

Упоминаю об этом, лично меня касающемся факте, дабы еще раз указать на свойственную Лорис-Меликову благородную черту: не забывать и ценить тех, кого он удостоил своим доверием, в ком не имел повода разочароваться.

Следующий за этим пример с отцом моим еще больше подтверждает эту присущую графу черту.

Когда роковое 1 марта 1881 г., а за ним не менее роковое для Лорис-Меликова 8 марта (Знаменательное совещание 8 марта 1881 г. решило не только участь проекта Лорис-Меликова о конституции, но и его собственную участь, так как победа осталась, как известно, за К. П. Победоносцевым, а Мих. Тар. вместе с графом Д. А. Милютиным, горячим сторонником идеи народного представительства, смело высказавшимся в защиту проекта “диктатора”, вышли в отставку — почти одновременно. - прим. Авт.) закончили его карьеру, и он решил выйти в отставку, то и в эти тяжелые скорбные для него дни он перед самым уходом своим вспомнил о том, кому давал обещания. Так как проектированные графом реформы рухнули сами собой вместе с ним, то ему ничего не оставалось больше, как предоставить моему отцу хоть то, что было возможно. И вот, недолго, вероятно, раздумывая, он назначает его на должность начальника нижегородского жандармского управления...

Но этот крайне в то время ответственный пост вовсе не отвечал желаниям отца моего и вовсе не мог доставить ему сколько-нибудь спокойную служебную деятельность. Лорис-Меликову не до того, конечно, было, чтобы спрашивать отца о согласии занять названную выше должность: предоставляя ее, он хотел лишь сдержать слово и доказать этим свое внимание и свою признательность за все прошлое...

Н. Вучетич.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания о графе М. Т. Лорис-Меликове // Исторический вестник, № 12. 1909