Н. Ш.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ПОТИЙЦА

День 28 июля 1866 года в городе Поти (Поти расположен у устья реки Риона, на обоих рукавах реки и на дельте ее — так называемом Большом острове. На южном рукаве стояла некогда турецкая крепость Поти, а на северном — велись в описываемую эпоху работы по постройке порта. Портовое управление было расположено па правом берегу северного рукава, а казармы для солдат — на левом, недалеко от устья. В описываемый период портовые работы главным образом заключались в укреплении берегов реки Риона набережными из деревянных свай, заготовлении бетонных массивов для мола, углубления северного рукава Риона путем вычерпывания и т. д. От Поти к юго-востоку подходит Гурия — Озургетский уезд, а с севера — Мингрелия — Зугдидский и Сенакский уезды, за которыми, перейдя Ингур, начинаются земли Абхазии, тянувшиеся до Гагр. Административные центром Абхазии при русском владычестве, или Сухумского округа, был всегда Сухум. Абхазцы представляют собой совершенно особое племя между остальными кавказскими племенами мусульманского вероисповедания.) выдался на диво чудный: дул легкий восточный (береговой) ветер и слегка рябил темно-голубую поверхность моря, а восходящее солнце щедро заливало его своими яркими теплыми лучами, в которых то там, то сям в лазуревой выси купались с резким криком белые морские чайки.

Жизнь шла своим чередом. Солдаты линейного № 37 батальона, находившегося на работах по постройки потийского порта, были давно разведены по работам и вместе с вольнонаемными рабочими и мастеровыми в одном месте подкатывали к копрам сваи, в другом на копрах вбивали их около берега, в третьем месили цемент с песком и щебнем и делали бетонные массивы, в четвертом вертели колесо землечерпательницы. [972]

На реке Рионе маневрировал паровой катер “Инженер”, буксировавший плавучие копры, шаланды, землечерпательницы. По середине реки, словно белая чайка, неслась на веслах изящная белая с голубой каймой гичка с начальником работ, управляемая севастопольским героем и георгиевским кавалером боцманом Яковенко — как бы начальником морской части портовых команд состоявшей из матросов, видевших и Синоп и севастопольские верки и плававших на славных судах великого черноморского флота. А далее, в старом городе, шла своя сутолока на базаре, в ремесленных заведениях и домах, а по улицам мелькали фигурки детей, шедших в школу.

Над обширной площадью работ стоял целый концерт разнородных звуков. Вдали лилось залихватское “Эй, дубинушка, ухнем!” и раскатистые удары бабки копра о сваи. Около лодок и шаланд, нежно и поэтично журча, плескались рябь и струи течения реки. Всюду стук топоров и трамбовок, громкий говор и смех, слова команды, всюду тот характерный гомон, стоящий над работами, где рабочему работается хорошо. От времени до времени вдруг разольется русская песнь, то залихватская, в которую вложил всю свою удаль старый кавказский солдат, то печальная, захватывающая душу, проникающая в ее самые затаенные глубины, в которой русская душа, занесенная в этот чудный, но чужой край, тоскует о далеком севере, о его черных елях среди снежного савана, о его травке-муравке, о веселой Таньке, о всем том, что дорого сердцу русского мужичка. А там зажужжит вдруг сперва густым басом, а потом, поднимая тон все выше и выше, пила на паровой лесопильне — вот дошла она до самых верхних нот своей гаммы и оборвалась — бревно распилено, начинай сначала.

Вся свободная часть населения, пользуясь чудным утром до наступления полуденного июльского жара, высыпала на берег моря. Дамское общество разбилось на мелкие группы, оживленно беседовавшие между собой, а дети веселой и шумной толпой бегали по серому песку пляжа, топча воду, гоняясь за бабочками и собирая раковинки, которыми был обильно усыпан берег.

Никто из многочисленных участников этого оживления не подозревал, что произойдет здесь через каких-нибудь 1,5 — 2 часа, и только тогда явилось ожидание чего-то необычайного, когда вдруг на горизонте показался несущийся на всех парах пароход. Прежде всего, заметили его гулявшие на берегу моря, начавшие следить за ним, а когда окончательно выяснилось, что он направляется в Поти, то стали наблюдать и работавшие.

Быстро рассекая лазурь моря, несся военный пароход под горделиво развевавшимся андреевским флагом, еще так недавно увенчанным неувядаемой славой, прямо в устье Риона. Совсем [973] близко подлетел он и вдруг, словно по волшебству, остановился, как вкопанный, загромыхав якорной цепью. Через несколько секунд борт окутался облачком дыма, и пушечный выстрел гулко разостлался по воде, затем еще и еще выстрел — три выстрела, возвещавшие о прибытии на рейд русского военного судна, — обычай, твердо соблюдавшийся в те времена.

Но нот засвистали дудки, и от борта тихо покачивавшегося на якоре корвета “Воин”, золотые верхушки мачт которого горели на солнце, отвалила белая шлюпка с его командиром. Лихо подлетела шлюпка с тем особенным шиком, которым щеголяли тогдашние черноморские моряки, к пристани перед управлением портовых работ, и из нее проворно выскочил командир судна капитан 1-го ранга Гавришев, один из многочисленной плеяды славных защитников Севастополя, еще моложавый, видный, красивый мужчина с благородным лицом и грудью, увешанной знаками отличия, полученными в бою, между которыми белела и высшая награда воина — георгиевский крест. Быстро исчез капитан за дверью канцелярии, и над происходившим там для остальных опустилась завеса.

Толкуя и обсуждая только что совершившееся событие, продолжали солдатики и матросы свою работу, как вдруг воздух прорезал резкий звук трубы горниста, и полились хорошо знакомые старым кавказцам, но давно не слышанные ими звуки боевой тревоги...

В одно мгновение вся картина изменилась; отовсюду бегом понеслись люди в цейхгауз сдать инструмента, а оттуда в казармы за оружием.

Меньше чем через час стояли батальон и 2 стрелковые роты №№ 31 и 32 линейных батальонов в полной боевой готовности и вполне снаряженные к боевому походу, выстроенные на площади вокруг аналоя, около которого духовенство приготовлялось к молебну. Перед фронтом своего батальона стоял доблестный полковник Фульгин — старый кавказский герой, видевший и дагестанские походы, и Башкадыклар, и Карс, и Гуниб, и Даховскую битву, а отдельно стояло портовое начальство: инженер-полковник Шавров, инженер-капитаны Божерянов и Жебровский, военный врач Вишневский и другие и только что прибывшие моряки. А за батальоном стояла густая толпа обитателей города и рабочих.

Наступила торжественная минута — шум работ и слова команды сменились торжественными звуками церковного пения. Глубокое умиление разлилось на лицах стоящих. Истово крестились солдатики. “И колено преклонше Господу Богу помолимся” — густо прозвучал голос батальонного диакона, и вся толпа, как один человек, за усачами-героями опустилась на колена. [974]

Окончилась молитва. “Поздравляю батальон с походом” — раздался голос полковника Шаврова, и раскатистое “урра!” прокатилось по всей толпе и строю и долго висело в воздухе, подхваченное командой корвета. А затем полились торжественные звуки народного гимна. “Полковник Фульгин, выступайте!” — и всколыхнулась вся серая полоса строя, совершавшего быстро и отчетливо построение в колонну, и вот с развернутым истрепанным в боях знаменем, под звуки победного марша, стройной колонной, блестя штыками, двинулся батальон к пристани.

Здесь его ожидали моряки, портовые и с корвета, с лодками и шаландами, буксируемыми паровым катером, на котором боцман Яковенко последний раз в жизни перевозил войсковую часть в бой. Посадка совершалась быстро. Пока люди располагались на палубе, корвет принимал в трюм провиант, палатки, боевые припасы. Каждую отплывающую часть священник осенял крестом. Но вот отбыли последние люди, и отчалила последняя лодка со священником, доктором, фельдшером, инженер-капитаном Божеряновым, командированным для инженерных работ. Вот отчалили обратно портовые лодки и паровой катер от судна, и опять облака дыма окутали борта корвета, посылавшего прощальный салют. Запенилось море под его кормой, и снова, быстро рассекая поверхность моря, понесся полным ходом вдаль “Воин”, унося всех бойцов, бывших в наличности в Поти. Громкое “урра!” собравшихся на берегу обывателей и рабочих провожало отплывавших и не менее громким “ура!” отвечали на него они. К 10.30 часам утра он скрылся за горизонтом. В течение около 3 часов прибыл корвет, снялся с работ и снарядился бывший на работе батальон, помолился, погрузился и уплыл. Быстро привыкли работать старые кавказцы, когда надо было исполнять свой долг и идти выручать своих и умирать за веру, царя и отечество! И начальствующие лица без всякой канцелярской переписки принимали ответственность на себя за инициативу и распоряжения в случае экстренной надобности, не ожидая приказаний.

Но что вызвало весь этот переполох? Что случилось? Случилось вот что.

Вскоре после покорении Восточного Закавказья владетель Абхазии князь Михаил Шервашядзе, состоявший у нас в подданстве, открыто перешел на сторону соседних горных племен и поддерживал их в борьбе с нами, а затем, видя, что ему не справиться с русскими войсками, решил переселиться со всем абхазским народом в Турцию и отправил депутацию в Константинополь к султану с просьбой принять абхазский народ в свое подданство и разрешить ему переселиться в Малую Азию. Просьба была удовлетворена, и в Константинополе [975] приготовлены были суда для посылки в Сухуми за абхазцами. Переговоры об этом велись в такой тайне, что русское правительство узнало о них, когда все было окончено, от турецкого министра иностранных дел, объявившего о предстоящем увозе абхазцев. Выселение это не было допущено, но тем не менее часть абхазцев, наиболее фанатичных и упорных, выехали в Батуми и далее на кочермах. Много их погибло в море, но много высадилось в Малой Азии и образовало ряд поселков по берегу моря. Тем временем окончилось покорение Западного Закавказья в 1864 году и приступлено было к проведению в жизнь вновь покоренного края либеральных реформ, ознаменовавших собой начало царствования Александра II. Первой из них было освобождение крестьян от крепостной зависимости, в которой они находились в Абхазии, и первым шагом к этому был выкуп в казну земельных имуществ владетеля Абхазии князя Михаила Шервашидзе и членов его семьи, у которых большая часть населения Абхазии находилась в крепостной зависимости. В подготовительных работах прошли 1864 и 1865 и первая половина 1866 года.

Тем временем владетель Михаил умер, оставив старшим вроде сына своего князя Георгия, состоявшего адъютантом главнокомандующего. По мере приближения времени освобождения крестьян, недовольство абхазских дворян и князей росло все больше и больше, и они всеми силами разжигали простой народ против русской власти, сообщая ему разные небылицы. Им усердно помогали турецкие муллы и эмиссары, наводнившие Абхазию, старавшиеся разжечь среди абхазцев мусульманский фанатизм и побудить их выселиться в Турцию. Для этого не надо было больших усилий — легко воспламенявшиеся полудикие абхазцы, еще не забывшие войны и экскурсий для грабежей к своим соседям, прекращенных русской властью, заволновались быстро, и скоро брожение охватило всю Абхазию. Начальник Сухумского округа, полковник Коньяр, отправился в резиденцию владетельных князей Шервашидзе, селение Лыхны, и остановился в доме князя Георгия Шервашидзе с другими чиновниками. Конвой его из казаков поместили в отдельном здании, вдали от дома хозяина. 26 июля он принял депутацию от абхазского народа, состоявшую из дворян и князей, которые ему объяснили, что распоряжение русского правительства отобрать от помещиков крестьян для них невыносимо, что для них очевидно, что это делается по произволу местного начальства и что они просят его не делать этого. Объяснения, что это делается в силу закона, что в этом благо народа, ничего не помогли, и собравшаяся толпа абхазцев, все увеличивавшаяся, бросилась к дому владетеля, куда укрылся полковник Коньяр с [976] другими чинами, и к арестному дому, откуда она освободила заключенных. Одна часть скопища окружила дом владетеля, а другая пошла на, казаков и начала, их расстреливать. С большим трудом удалось казакам, несколько человек из которых было убито, постепенно отступить к каменной церкви и там засесть. В то же время абхазцы, окружившие дом владетеля, ворвались в него и изрубили полковника Коньяра и его спутников. Этот кровавый, жестокий, бессмысленный акт дикого народа послужил сигналом к общему восстанию всей Абхазии.

Таким образом, 26 июля 1866 года и вспыхнуло предпоследнее восстание в Абхазии. Весть об этом разнесена была гонцами во все концы Абхазии, и отовсюду выступили к Сухуми вооруженные отряды мятежников. Быстро подступили они к Гудаутам, откуда едва удалось бежать таможенному чиновнику и нескольким казакам и другим чинам на фелюге на стоявшую на рейде военную паровую шхуну “Суок-су”, которой пришлось сдерживать мятежников артиллерийским огнем. Шхуна, однако, продолжала стоять на рейде в ожидании возвращения полковника Коньяра, в распоряжении которого находилась, и только на следующий день, узнав о его печальной участи, снялась с якоря и возвратилась в Сухуми, куда и принесла известие о восстании. Но это уже заметили сами сухумцы, так как к городу с утра 27-го июля стали подступать полчища вооруженных абхазцев, а к 3 часам дня к городу подступили и главные силы мятежников со стороны Гудаут.

Тогда еще живы были традиции славной кавказской армии, и растерянности власти ни при каких обстоятельствах не полагалось. Поэтому никто из бывших на месте военных не растерялся. Случайно бывший в Сухуми помощник начальника местных войск на Кавказе полковник фон-Кульман без малейшего колебания, как старший, принял начальство над всеми силами, находившимися в Сухуми, и немедленно распорядился защитой города. Жителей и больных перевезли в крепость (Сухумская крепость являлась остатком турецкой крепости и была обнесена стенами, сложенными из булыжника; она расположена у самого отреза воды; к настоящее время она находится в развалинах.), войска — 4 роты — привели в боевую готовность и расположили в ней и на позициях у входа в город. Оказалась в наличности и артиллерия: 3 полевых орудия были поставлены на площади перед церковью, а остальные — на бастионах крепости. Корвет “Вепрь” и шхуна “Суок-су” поставлены были крейсировать вдоль берега, около крепости, корвет “Воин” послали в Поти за 37-м линейным батальоном, а шхуну “Редут-Кале” — в Гагры за подкреплением. Все меры были приняты и затем дано знать в Тифлис о вспыхнувшем восстании... [977]

Вот почему 28 июля утром корвет “Воин” очутился в Поти и произвел переполох, о котором мы говорили.

По уходе батальона в Поти потянулись скучные дни — город как-то сразу опустел, работы продолжались, но уже не было прежнего оживления, в воздухе висела какая-то тревога... Все были в ожидании вестей и беспокоились за близких и ушедших друзей, о которых не было никаких прямых вестей, но косвенно через туземцев шли весьма тревожные известия о том, что Сухуми штурмуется огромными силами неприятеля, что масса жителей и войск перебиты, что крепость едва держится... “Теперь, вероятно, уже она взята, и все ваши перебиты”, прибавляли с величайшим злорадством и ядовитостью мингрельцы в виде соболезнования.

А в Сухуми тем временем происходило в действительности следующее. Первое нападение абхазские полчища произвели 27 июля к вечеру, полагая застигнуть защитников города врасплох: стремительно бросились они к городу, но здесь они были остановлены стрелковыми ротами, уже стоявшими на позициях наготове, которые 10 раз переходили в атаку и штыками отбивали в 20 раз более сильного неприятеля. С досады абхазцы подожгли все строения, до которых могли добраться, и кругом поднялся пожар. Багровое зарево поднялось над городом и озарило всю бухту. На этом багровом фоне темноту по всем направлениям прорезывали огненные линии выстрелов наших и вражеских и от времени до времени вспыхивали орудийные выстрелы с судов, обдавая картечью нападавших абхазцев. Картина была величественная, но жуткая. Теснимые превосходными силами противника, геройские роты понемногу отошли к крепости, и все действия сосредоточились вокруг нее. Всю ночь трещала перестрелка, а от времени до времени пушечный выстрел умерял пыл нападавших. Тяжелую ночь провели в крепости спасшиеся в ней жители с женами и детьми и больные — каждую минуту можно было ожидать, что наэлектризованные фанатизмом массы абхазцев ворвутся в крепость и произведут жестокую резню. Каждый делал, что мог, и мужское население вооружилось, кто чем мог, и помогало в укреплении и защите крепости.

Утром 28 июля дело приняло еще более серьезный оборот: получив значительные подкрепления, неприятель снова начал атаку, стараясь оттеснить наши войска к морскому берегу, уничтожить их и захватить крепость до прибытия подкреплений. Но маленький гарнизон оказал геройское сопротивление и не только отбивал приступы, но и сам ходил в атаку, выбивая абхазцев из домов, в которые они проникали. Во много десятков раз более многочисленный неприятель, рассчитывая на [978] численность, бросался бешено на крепость без перерыва, но с жестоким уроном бывал отбит каждый раз. Сила вещей, однако, берет свое, и геройский маленький гарнизон начал совсем изнемогать от усталости. Как раз к этому времени, т. е. к трем часам пополудни, на сухумский рейд влетел корвет “Воин”, привезший войска из Поти. Подойдя близко к берегу под прикрытием остальных судов, не допускавших мятежников близко картечью, он приступил к высадке привезенных войск на берег. Старые кавказцы не только под выстрелами неприятеля быстро высадились, но немедленно атаковали его на всех его позициях и разбили его, потеряв 3 убитыми и 14 ранеными нижних чинов. Несмотря на понесенное сильное поражение, неприятель все же еще не терял надежду на успех, и 29 июля снова весь день абхазцы штурмовали Сухуми без перерыва, но снова отбрасывались с большим уроном. На следующий день к абхазцам подошли еще подкрепления, и снова густые колонны их стремительно пошли на штурм и снова разбились о стойкость русских войск, малых числом, но сильных духом. Это была последняя попытка их. Потерпев неудачу, они упали духом и к вечеру, потеряв надежду на успех, отступили от города за р. Гумисту, заняв позиции вокруг города. В течение следующих двух дней наши продолжали выбивать неприятеля с позиций, и к 2 августа от них были очищены ближайшие горы, 3 августа жители Сухуми возвратились уже в свои дома, а 4 августа прекратилась перестрелка, и восстание собственно окончилось... Тем временем отовсюду стали прибывать войска — из Кутаиси, из Новороссийска, из Кубанской области через горы, и к 20 августа вся Абхазия была занята подоспевшими со всех сторон войсками, численность которых стала настолько велика, что дальнейшее сопротивление было бы явным безумием, и потому все общества изъявили свою полную покорность и сложили оружие. Так кончилась эта бессмысленная кровавая эпопея, длившаяся около месяца и стоившая жизни нескольким стам людей. К 1 сентября войска были распущены, и через несколько дней военные суда доставили в Поти батальон и стрелковые роты.

С радостью и весельем встречали потийцы своих героев, еще раз покрывших славой свои знамена. Почти все вернулись целы и невредимы, но все же несколько скромных героев остались на поле чести, и их кости легли рядом с костями многих других безответных героев, положивших раньше этого живот свой за веру, царя и отечество.

В честь возвратившихся из похода был устроен народный праздник, и до позднего вечера продолжались песни, музыка и пляска. Так кончился эпизод, взволновавший потийцев, и месячное царствование князя Георгия... [979]

Впоследствии обнаружилось, на что рассчитывали абхазцы, что было причиной их упорства, что послужило базой восстания и какой опасности подвергались потийцы: на помощь к восставшим должны были прибыть несколько десятков тысяч горцев и абхазцев, переселившихся раньше в Турцию, скопища которых собрались по ту сторону р. Чороха. Быстрым, неожиданным движением они должны были занять и уничтожить Поти и явиться в Абхазию. Но от сильных дождей в горах вода в р. Чорохе поднялась, и переправа через него стала невозможной, а когда вода спала — восстание в Абхазии было подавлено, и скопищам осталось только разойтись по домам. Если бы не вмешательство природы, за выбытием в Сухуми батальона и стрелковых рот, оставшийся совершенно беззащитным город был бы разгромлен и сожжен, а жители вырезаны фанатиками...

Когда это обнаружилось, каждый из потийцев в душе возблагодарил Бога за чудесное спасение.

Вспоминая об описанном эпизоде, стрясшемся совершенно неожиданно для всех и прошедшем у меня перед глазами и сравнивая его с событиями, которых я был свидетелем в последнее время, я не могу не отметить той бездны, которая лежит между ними. Гражданские власти, такие же бюрократичные, как и теперь, проморгали готовящееся восстание, и оно застало всех врасплох. Путей сообщения почти не существовало, и среди многочисленного населения было разбросано несколько малочисленных команд. Все были заняты мирными делами, и войска, в виду того, что военные действия совершенно не предвиделись, были даже поставлены на строительные работы. И вот, как гром среди ясного неба, вспыхивает восстание, десятки тысяч вооруженных нафанатизированных мятежников, привыкших к боям, бросаются совершенно неожиданно на единственный русский городок, где оказалась горсточка солдат и несколько начальствующих лиц, и вдруг, словно на учении по расписанию, в несколько часов, разоруженная и лежавшая в развалинах крепость и гарнизон настолько приводятся в боевую готовность, что с первого же шага наносят ряд поражений неприятелю. Затем, внезапно в город, где ничего не знают о восстании, является корвет за батальоном, стоявшим на работах, и в каких-нибудь три часа он приведен в боевую готовность, накормлен, посажен на судно при всевозможных неудобствах, и через шесть часов после посадки высаживается под огнем неприятеля и наносить жестокое поражение ему, прямо с места высадки. А ведь около полутора лет батальон стоял на работах и почти не имел времени заниматься военными упражнениями. Все начальствующие лица действуют дружно, энергично, не ожидая письменных указаний от центрального начальства, — от [980] этого и могло произойти, что опасное восстание подавлено с ничтожными силами и ничтожными потерями меньше чем в неделю. Случись нечто подобное теперь, то, по пережитым нами примерам, катастрофа приняла бы грандиозные размеры. Пока стали бы докладывать начальству и ждать его приказаний, Сухуми был бы взят, гарнизон его и жители уничтожены, и фактически вся страна попала бы в руки мятежников, пока начальство занято было бы канцелярской перепиской. Но тогда — сорок лет тому назад — живы были еще традиции доблестных кавказской армии и черноморского флота, живы были герои, покорившие горы Кавказа и отстаивавшие бастионы Севастополя. Тогда все военные и моряки служили родине беззаветно и проникнуты были сознанием своего долга. Инициатива не была искоренена...

А вот перед нами развертывается другая картина событий 1905 и 1906 года — какой поразительный контраст, какое отсутствие авторитетности, отсутствие инициативы, дезорганизация власти, какое отсутствие сознания долга и подчас прямо стыда!...

Кажется, из непосредственных участников описанного мной события не осталось ни одного в живых — скромные герои Севастополя, Гуниба, Башкадыклара отошли в вечность... Но неужели отошли в вечность и те чувства патриотизма, преданности долгу и чести, святого блюдения присяги, гражданской и воинской доблести, которые их одушевляли и которые считались прирожденными русским? Неужели они канули в вечность безвозвратно? Дай Бог, чтобы нет. Дай Бог, чтобы то отсутствие патриотизма, пренебрежете присягой, трусость, предательство, которые характеризуют события последних двух лет, были лишь результатом временного упадка душевных сил народа, чтобы эта нравственная короста скорее спала и снова в нем пробудились те могучие нравственные элементы, которыми во все времена был так силен русский народ и которые вели его по пути славы, мирного преуспевания, человечности и прогресса и выводили его из тяжелых испытаний, которым подвергалась его родина в дни монгольского ига, польских нашествий, борьбы с турками, с Наполеоном и т. д. Да не будет нам, потомкам славных теней, стыдно перед ними.

Н. Ш.

Текст воспроизведен по изданию: Из воспоминаний потийца // Исторический вестник, № 6. 1908