СТОЯНОВ А. И.

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО СВАНЕТИИ

Экскурсия в Ленджорскую общину. Публичная исповедь ленджерцев. Свалка из-за ревности к гостеприимству. Замечательная личность о. Бакрадзе — иконописца. Положение духовенства в Сванетии. Сванеты — полухристиане, полуязычники.

На другой день (14 июля) переждали полуденную жару (30°) и поднялись на описанный уже перевал в Латали. С вершины перевала видна вся Латальская община, деревушки которой разбросаны не только по долине правого берега Ингура, но и на холмах восточного склона перевала и на предгорьях левого берега Ингура; долина р. Местиаш-чала, по которой расположена Ленджерская община и на краю горизонта зубцы предгорий главного хребта (горы Гвалда). Поспешно спустились мы и быстро проехали лежавшие по пути латальские деревни: уже смеркалось, а нам нужно было поспеть на ночлег в Ленджеры. Костю Дадишкелиани я [372] послал вперед, а сам остановился у копны сена вместе с другим моим спутником. Уже совсем стемнело, а наш передовой не подавал о себе никакой вести. Я решился ехать вперед и выбрал наудачу верхнюю тропинку. Скоро мы очутились среди башен деревни Соли и встретили сванета с ружьем за плечами, присланного к нам отцом Бакрадзе, ленджерским священником. Проезжаем еще две деревушки — Каери и Лемсия. Под деревом огромная толпа народу, страшный вой и крик. Мы остановились и стали расспрашивать. По случаю ожидаемого приезда начальства, ленджерцы собрались для учинения взаимной публичной исповеди. Сначала они громко исповедали все свои проступки и прегрешения, признались в учиненных кражах, повинились в совершенных убийствах, совершили братское примирение, а потом в знак взаимной дружбы, напились выставленного арака и стали кричать и шуметь. Араку сванет может выпить непомерное количество — и не редкость встретить молодцов, вытягивающих целую зеку этого напитка (зека = 1/2 пуда). Мы явились в такую пору, когда братские чувства еще не были нарушены, но уже слышались пьяные укоры и угрозы. Нас пригласили принять участие в общем пьянстве — но я благоразумно уклонился — и давай Бог ноги дальше. Наконец, подъехали к дому от. Бакрадзе в сел. Нескури. Тут нам предстояло последнее испытание. Толпа опьяневшего народа собралась около дома; поднялся спор о том, кто должен взять на прокорм наших лошадей (иначе говоря, оказать знак уважения Тенгизу). При дележе, только что побратавшиеся и подружившиеся перессорились, начали осыпать друг друга бранью и опять вспомнили старые обиды и оскорбления. Двое из толпы, с давних времен ведущие счеты за какую-то старую кровь, выхватили кинжалы: тогда все зашумело и завыло. В дело пошли ружья и защелкали курки. Костя Дадишкелиани бросился в толпу: спорившее меньшинство было выведено, приведено в дом священника и заперто. Большинство бушевало и ревело [373] на дворе, но ворваться в дом не посмело и через полчаса отправилось по домам

Отца Бакрадзе я еще прежде знал по слухам и очень интересовался личным с ним знакомством. Преосвященный Гавриил в своих заметках о Сванетии, говорит (р. 16), что от. Бакрадзе отличается скромностью до застенчивости: "когда прихожане его огорчают непослушанием и обращением к папам он, говорили мне, запирается в своей комнате и плачет". От других я слышал, что от. Бакрадзе человек очень сведущий во всем что касается Сванетии.

Маленькая комнатка, в которой он нас приютил — его мастерская и библиотека. От. Бакрадзе отличается большим искусством в иконописании и вся комната обставлена и обвешана его произведениями. Никаких сванетских древностей (о чем я слышал) я у него не нашел и особо интересных этнографических и исторических сведений о стране от него не получил, но не мог не изумиться необыкновенному трудолюбию и любви к знанию этого сельского пастыря. Вся его библиотека переполнена рукописями (многие из них большие и толстые): это копии, снятые собственными его руками со всякого рода церковных грузинских книг; во многих из них чрезвычайно искусно перекопированные миниатюры. — Что вышло бы из этого человека, с такою необыкновенною устойчивостью тратившего такую массу кропотливого труда, при других более благоприятных обстоятельствах? Его интересует все, что попадается под руки, и он с одинаковым интересом слушал мои объяснения, как о какой-то французской школе для рисования, которую он вытащил из своей полки, так и о посланиях константинопольского патриарха, висевших на стенах его смиренной обители. Этот тихий и добрый человек живущий среди непослушных дикарей — язычников и терпящий от них всякого рода неприятности, употребляющий весь свой досуг на живопись и переписку книг, жаждущий [374] знания и переносящий свою незавидную долю с благочестивою покорностью, заслуживает полного уважения.

Положение духовенства в Сванетии на столько различествует от положения духовенства в Грузии и Имеретии, что об этом не лишнее сказать несколько слов. Большая часть священников в Сванетии не получили никакого образования; некоторые из них учились в семинарии. Два или три немного говорят по-русски (от. благочинный, от. Герсамия в Местии, вновь назначенный молодой священник в Ипарской общине); многие выучились говорить по-сванетски. Большая часть из них не пользуются уважением и почетом среди народа. Это вовсе не зависит от их личностей, вполне достойных уважения, а от самого же народа. Сванеты издавна относились с некоторого рода пренебрежением к своим священникам — папам; такие же отношения перенесли они и на вновь поставленных. Впрочем, есть такие отцы, которые своею энергиею и настойчивостью успели внушить к себе страх и уважение (от. Даниил в Муллахской общине, от. Феофан в Цюрмийской, последний тем более, что он сам сванет). Другие же, не смотря на свою мягкость и ласковое обращение (как напр., отец Бакрадзе) терпят неприятности, так как ласка и мягкость (что уже было замечено) такого рода качества, которыми на сванет не подействуешь. Священник получает 400 р. Прихожане не только не оказывают ему никакого содействия, а напротив от негоже норовят чем-нибудь попользоваться. Иногда, не смотря на видимые знаки уважения, прихожане крадут у священника телят и поросят (как например у отца Герсамии),

В голодный год, по словам от. Бакрадзе, богатые прихожане недобросовестно пользовались тяжелым положением священника. Он должен был привозить из-за гор все, что нужно было для пропитания. Преосвященный Гавриил в бытность свою в Сванетии, неустанно поучал народ и сам говорит, что эти простые дети природы получали [375] впечатление или от слов наставления или от новости зрелища (р. 7). В Кальской общине его не пустили в монастырь св. Квирика, не собрались на проповедь, не хотели ничего продать, ни даже дать даром (р. 6); в Цюрмийской украли мантию, стихарь и поручи (р. 11; потом отыскали вора и отняли у него в наказание коров и деньги); в Местийской, не смотря на его присутствие, папы служили обедню (р. 15). В Ленджерской преосвященный тоже немного беседовал с ними, но, как я узнал, они не приняли к сердцу его слов и забыли о них на следующий же день. Это действительно дети природы и, как я уже раз заметил, на них действует только то, что у них перед глазами. С глаз долой — из головы вон. — При кровоместничестве (особенно в Ленджерах где оно очень часто) священнику приходится очень плохо. Его не слушают, его семья в опасности, так как в деревне с башен начинается стрельба — и бьют правого и виноватого; от. Бакрадзе, напр., не может даже защищать своего церковного старосту от кровомщения. В Нескури стреляли в жену священника; дьячок не мог идти в церковь, так как шла пальба с двух башен, стоящих при дороге.

Говоря о христианстве в Сванетии, нужно строго отделить, если хочешь быть верен истине, языческое благоговение народа перед Божеством, которое не отделяется от самой материи, от пренебрежительного отношения в духовенству и от решительного непонимания нравственной стороны религии. Икона, кусок дерева, какой-нибудь ставник — все это Бог, который может наградить и наказать. Церковное имущество (главным образом иконы) — величайшее сокровище для сванета; тронуть его значит прогневить Бога; вынести из церкви — значит навлечь на себя дождь, снег и град; выпить воду, в которой обмыта была уважаемая икона, и показать ложно — значит наверное умереть. В этом смысле сванеты действительно сохранили христианство от древности — но только в этом смысле. Кроме благоговейного [376] языческого почитания дерева, на котором изображена икона, ничего нет. К священнику народ относится подозрительно. В Ушкуле, напр., прихожане отдали, правда, священнику ключи от церквей, что было знаком большого доверия, но потом приходили каждое утро, брали ключи, отпирали церкви и поверяли имущество; наконец без всякого основания, совсем отняли ключи. Если священник входит в церковь, за ним непременно следует несколько соглядатаев, ревниво смотрящих во все глаза. Правда, священник полный хозяин в той церкви, где происходит служение, но и там за ним смотрит церковный староста. Зато сванеты в церковь не заглядывают, мужчины приходят только в большие праздники, а женщины никогда; во время обедни в церкви, кроме священника, только дьячок да церковный староста. Я буду еще говорить о суеверных сванетских обрядах; теперь достаточно сказать, что сванеты, являясь в церковь, все-таки помимо священника исполняют свои языческие требы (так один напр., прося у Бога милости, приложил к образу шашлык). По свидетельству от. Бакрадзе, во всей Ленджерской общине только два или три человека верующих. Папы постоянно интригуют против священника. Неурожай прошлого года народ свалил на священника: при папах дескать, всегда был урожай. Весьма оригинально объясняют они священнику, почему не ходят в церковь. "Ты не за нас молишься" — говорят они. "Дай араку — так придем". Я доискался причины такого требования. Прежде сванетские папы причащали народ араком, так как вина не было. Верующему приятно было выпить огромную чашу арака, поднесенную папом — и народ с особою охотою ходил в церковь. Затем явились новые священники и стали предлагать народу немного вина. Народ и понятия не имеет о том, что предлагаемое есть кровь Спасителя. Дай ему араку и как можно больше, — возврати ему прежний обычай — и он толпою повалит в церковь. Разве это не самое грубое язычество? [377] Даже в тех редких случаях, когда сванеты приходят в церковь, они, во время чтения Евангелия, начинают гудеть или дзускать, как дзускают на маленьких детей. Это напоминает мне нашу малороссийскую погуковщину, остаток того времени, когда народ соглашался идти в церковь, если ему только позволят согласно старого языческого обычая, немного погукать. — Иконы сванет никогда не поцелует из боязни, а только чмокает губами издали. В церковь сванет входит в шапке и часто с трубкой во рту.

Итак, духовная пища не принимается сванетами. Как я уже высказывал, мне кажется, сначала нужно привязать народ матерьяльною помощью: лечением советами, ознакомлением с обыденною культурою, потом заохотить к школе, к желанию учиться — и тогда только духовное семя пустит ростки и даст надлежащий плод. Разве исторический опыт не указывает на тоже самое?

Во всяком случае не могу не выразить здесь своего глубокого уважения к сельским пастырям Сванетии. При обстоятельствах самых неблагоприятных, среди дикого, грубого народа, суровой природы, весьма часто испытывая нужду и неприятности, они со смирением несут свой крест и делают все, что в их силах. С необыкновенным радушием все они, без исключения, принимают странника, угощают его всем, чем могут, сопровождают в общинные церкви, оказывают всякое содействие. Дай Бог, чтобы положение их постепенно улучшалось и чтобы они дожили до того дня, когда поучения их не будут гласом вопиющего в пустыне! [378]

Осмотр церквей Ленджерской общины. Нескурская церковь. Лемсийская башня. Кашветская церковь. Евангелие Лаштрерской церкви. Фрески сказочного характера на церкви во имя Архангелов. Возвратный путь. Чудесный источник св. Георгия и церковь его же имени в Бечойском ущелье. Подъем на хребет Чарында. Бесплодное путешествие к развалинам церкви на горе Мезир.

15-го июля, в сопровождении о. Бакрадзе и церковного старосты Магадани, отправились мы на осмотр церквей. Прежде всего зашли в церковь во имя Спасителя в Нескури. Она устроена уже для служения и имеет боковые двери в иконостасной перегородке, пробитые из старых окон. Старый крест с позолоченною доскою, на которой выпуклые изображения старого рисунка — буквы вокруг голов греческие; литургия, написанная на пергаменте; колокол с арабскою надписью, которую я снял. — Потом мы пошли в Лемсию. Там в одной башне, как говорили, есть много старых икон. Нам предстояло немало возни.

В эту башню даже священника пускают только раз в год. По верованию лемсийцев, если чужестранец взойдет на башню, непременно будет дождь и град. Нас ни под каким видом не хотели пускать, не смотря на предстательство от. Бакрадзе. Наконец пришел Костя Дадишкелиани и своими речами успел убедить хозяина. Сам хозяин однако не захотел взойти, так как в его доме было нечисто (взбесилась женщина) и потому он не дерзал дотрагиваться до святыни руками. В башне удивительный резонанс. И на этот раз моя ревность особым ничем не вознаградилась: на 3-м 4-м и 5-м этажах около окон [379] и в особых сундуках я нашел много старых икон, крестов и какой-то перстень с анаграммою — всего этого пересчитывать здесь нет нужды. Спустившись, мы начали отмываться от пыли и грязи; около нас собралось несколько человек. Красивая хозяйка бросилась целовать моего старшого спутника, принявши его за Дадишкелиана, чем не мало его сконфузила. Женская красота — вещь неизвестная в Сванетии: молодые женщины еще так сяк, а пожилые — чистыя ведьмы. Здесь же, перед нами, стояли две таких красотки, что стоило заглядеться. Маленькая дочка хозяина (по фамилии Шуквани) очень мило угощала нас бобами, и я, заметивши у нее на шее ожерелье из всякого рода монет, подарил ей для этого предмета и несколько светленьких абазов. Расчувствовавшаяся хозяйка вынесла длинный кувшин и угостила нас прекрепким араком. Зеленые частицы, плававшие сверху, привели меня в некоторое смущение. Меня успокоили и заставили выпить. Я потом страдал целый день: оказалось, что кувшин был медный.

Нас взялся проводить в Кашветы (деревушка, лежащая ближе к Местиаш-чала, в долине) какой-то из вчерашних буянов с заряженным ружьем за плечами. Он никогда не выходит из дому без ружья: брат его убил какого-то человека — и теперь всей его семье мстят за кровь. В церковь мы вошли в сопровождении столетнего папа Чикси Ципиана. Перед церковью капище, снаружи наложено много кусков горного хрусталя, принесенных в жертву. Иконостас состоит из двух деревянных крестов, что я видел в первый раз. Так же в первый раз я увидал посохи (скорее клюки) сванетских пап. Прежде, во время литургии, пап непременно должен был опираться на такой жезл — иначе и самая обедня была не в обедню. На жертвеннике стояла старая жертвенная чаша. Кроме тех икон, надписи с которых приведены у г. Бакрадзе и некоторых других, с которых я поснимал надписи (на иных греческие), в церкви находятся жития святых, писанные на [380] пергаменте. Кроме того на иконостасе я приметил два серебряных медальона: один с рисунком из вязи кругом, другой — с изображениями весьма странных фигур. Под потолком висит маленькая деревянная елка: когда умирает ребенок, семья обвешивает такую елку фруктами и жертвует в церковь.

Через поля, засеянные рожью и овсом пошли мы назад и по пути осмотрели церкви в селении Лаштрери. В церкви во имя архангела Михаила на стенах прекрасно сохранилась живопись; на левой стене фигура строителя (с церковью в руках) и надпись хуцури, трудно разбираемая. Из церковных вещей замечательно пергаментное евангелие, которое по короникону отнесено г. Бакрадзе к XI в. и написало в Св. земле; псалтырь на пергаменте; на деревянной палке крест с Распятием серебряный позолоченный, с драгоценными каменьями. Кроме того, из мелких вещей папский жезл с искусными вырезками, аналой старой резьбы, кадильница с множеством рельефных фигур.

Другая церковь во имя Архангелов расписана вся и внутри и снаружи. Снаружи борьба героя Амирана с чудовищами, фигуры оленей, св. Евстафий; в средине сюжеты из истории нового завета. В церкви под щельным окном другое, совершенно круглое. На жертвеннике евангелие со всякого рода украшениями и миниатюрами. На особой колокольне колокол с надписью, относящеюся к XVII в.

Мы пошли домой, сопровождаемые толпою народа; женщины и девушки заливались песнею, хлопая в ладоши. Дома мы должны были одарить всех тех, которые что-нибудь нам показывали, или даже только сопровождали. Ленджерцы, после Княжеской Сванетии, поразили меня своим попрошайством (в других общинах Вольной Сванетии, как потом оказалось, еще хуже); зато, за два или три абаза, получаешь множество пожеланий и благословений. — После обеда простились мы с от. Бакрадзе и отправились в обратный путь. В деревушке Соли мы заглянули еще в три церкви и [381] ничего не нашли особо замечательного; в одной (во имя Спасителя) между прочим несколько старых сванетских стульев (деревянные, с резьбою, со спинкой и поручами) да разбитый чугунный колокол с латинскою анаграммою, да евангелие с прекрасными миниатюрами. — Пока мы переехали Латали и взобрались на перевал, совсем стемнело. По долине, внизу, блестели тысячи светляков, в лесной чаще, через которую нам пришлось пробираться, ни зги невидно: лошади при спуске постоянно спотыкались и ветки нависших дерев хлестали прямо в лицо.

На другой день мы отправились по предположенной уже дороге. Около речки меня заинтересовали развалины башни тем, что башня эта построена на огромном валуне. Проезжаем деревню Чохул, оставляя влево в стороне другую — Нашткол. Отдохнули немного под деревьями около церкви и отправились в Мазир — резиденцию Бечойских Дадишкелианов; к ним мы не заехали как потому, что хозяина не было дома, так и потому, что спешили домой. Одну из хозяек мы встретили около дома (дом большой, с башнею, которая возвышается над всею Бечойскою долиною); молодой Дадишкелиани даже и не взглянул на нее, так как, по сванетскому нраву, считается предосудительным принародно здороваться с родственницею. Пастушок повел нас в гору, к той церкви, откуда, по словам легенды, вышел Св. Георгий и перебил осетин (см. легенду в приложении). Сначала мы достигли священного места шигра, где нашли чудесный камень, из которого бьет вода. В кодолбине, в пол-аршина глубины, я, действительно, ощупал каменное дно. По легенде, давным-давно осетины с северного склона напали на Сванетию и стали грабить и избивать жителей. Одна сванетка обратилась с молитвою к Св. Георгию (Чыграк): святой выскочил из церкви верхом на коне, пробивши в крыше отверстие (эта смесь иконы с личностью святого указывает на примитивное воззрение народа, что уже было мною упомянуто). Всех [382] осетин он перебил. Конь святого умирал от жажды и стал просить воды: Св. Георгий ударил копьем по камню — и из него брызнул источник. По уверению пастушка, след удара виден и до сих пор, когда вода сходит с камня (что иногда бывает). Сами того не замечая, мы взобрались до самого подножия Ушбы, поднимаясь по правому берегу Бечос-чала. Отсюда идут тропинки к перевалу через главный хребет. — Я зашел в церковь Св. Георгия и застал там двух телят. В ней, кроме деревянного черного креста, ничего нет. Алтарные ниши таких больших размеров, каких я до сих пор еще не встречал. Мне показали отверстие в потолке, через которое выскочил Св. Георгий. — Мы переправились в брод через Бечос-чала и стали подыматься по склону Чарында. Было очень жарко и с меня пот лился градом; нас начинал уже беспокоить голод, так как с самого утра мы ничего еще не ели. Пройдя большой луг, сплошь покрытый разными цветами, добрались мы до пастушьих шалашей, в надежде поживиться если не молоком и сыром, то хоть по крайней мере хлебом. Увы — шалаши оказались пустыми. Пустились дальше, запивши голод очень холодною водою источника. На самом верху перевала мы совсем обессилели, и хотя перед нами была широкая панорама на главный хребет справа, на Сванетский слева, и с самой высокой точки перевала видны были по одной стороне башни Бечойской долины, а по другой — башни Эцерской, — мы этой панорамой не наслаждались, так как было не до наслаждения. К довершению беды, при температуре +18°, начался такой свежий западный ветер, что меня, разгоряченного тяжелым подъемом, продуло насквозь. Не смотря на желание моих молодых спутников, написанное на их лицах — поскорее хоть кубарем скатиться вниз в Эцери, к которому, казалось, как рукой подать, — не смотря на сильную усталость и голод, я все-таки отправился к Ю., по откосу горы Мезир. Через полчаса, пройдя через тенистую рощу, добрались мы до старой церкви. Легенда говорит, [383] что дверь этой церкви не отворяются тому, кто не помолится. Церковь обнесена оградою из камней. Помолившись, мы отперли дверь, чуть-чуть державшуюся от ветхости. В церкви мы нашли огромный каменный сосуд: в нем прежде чудесным образом варился арак. На иконостасе турьи рога, принесенные в жертву каким-нибудь горным охотником. В алтарной нише привлекли мое внимание две ватрушки из кукурузной муки: казалось, что это тоже своего рода ниспосланная чудом пища для нас, голодных; но их не смогли укусить даже крепкие зубы моей молодежи. С печальною миною хотели мы отправляться дальше. К неописанному удовольствию, мы услышали крики пастухов и лай овчарок. Через полчаса у нас был огромный кусок свежего сыру. На трудном спуске к р. Дагжару мы отдыхали несколько раз и, встретивши стадо, утолили жажду козьим молоком.

Сборы в последнюю экскурсию. Цынга у сванет. Ночлег на перевале Бъал под открытым небом. Латальская община. Чудесная икона в Сидианаре. Церковь Чыграк. Серебряно-свинцовая руда в окрестностях Латали. Исследования г. Гилева о рудонахождениях в Сванетии. Прежнее значение Латальской общины. Осмотр церкви Мцховари. Склад серебряной посуды в доме одного из латальцев. Энашская церковь св. Ионы. Деревня Лахушт.

Время от 17 по 22 июля я провел в Барши, приготовляясь к последней экскурсии в Вольную Сванетию. Нужно было запастись табаком, спиртом, чаем и тому подобными припасами. От. благочинный дал нам письма к ушкульскому и кальскому священникам, хотя и выразил свою [384] полную уверенность в том, что нас ни в той, ни в другой общине в церкви не пустят. Князь Джорджадзе, отправлявшийся в Кутаис, пригласил нас ехать вместе до Кала и обещал оказать свое содействие и покровительство. Я уже рассказал, как энергически выразился сам Тенгиз о тех, которые посмели бы оказать нам какую-нибудь несправедливость. Я сидел дома, так как покупавшись в горной речке, простудился, да еще у тому же доморощенный сванетский брадобрей самым мучительным образом обрил мне голову: я думал этим облегчить себя немного от жары и еще больше усилил простуду. Зато тем ревностнее принялся я за работу, расспрашивая про предстоящий путь изучая карту и археологические описания гг. Бартоломея и Бакрадзе. — Моя докторская слава все больше и больше увеличивалась. Мне удалось помочь нескольким от лихорадки. Кроме того, в одно прекрасное утро, я заметил у себя на губе заеду — и прижег ее ляписом. Челядь, увидавши, что к вечеру моя заеда прошла, обступила меня с просьбою и им сделать то же. Оказалось, что большая часть ртов и десен изъедена цингою. Я ляпису не пожалел и по целым дням припекал охотников. Мои бедные пациенты, с разинутыми ртами, немедленно после операции, спешили к речке и полоскали свои прижженные десны. За то на другой день благодарностям не было конца. Я им советовал есть мясо и зелень, так как они главным образом питаются одним только кислым молоком.

22 июля мы выехали после обеда. Тенгиз был настолько внимателен, что сам снаряжал нам лошадей и тщательно осмотрел седла: путешествие предполагалось не близкое — и потому следовало быть предусмотрительным. Семья и челядь попрощались с нами, так как мы уезжали недели на две. В проводники нам дали уже упомянутого мною Зургу. — Недалеко от Бечо я отделился от компании и стал взбираться по верхней тропинке, давно уже, как оказалось после, покинутой. Я доехал до такого места, что ни назад [385] нельзя было повернуть лошадь, ни вперед податься: передо мною стоял скалистый обрыв. Сам я сполз на руках, цепляясь за обломки скал, а лошадь стащили соединенными усилиями мои спутники по более отлогому скату. В Бечо мы пополнили свои запасы: я взял хины, а для предстоящего ночлега в лесу на Латальском перевале нам принесли в дар кусок свежего мяса и несколько фунтов ржаного хлеба.

Собирая по дороге малину, уже спелую, и дикие черешни, мы и не заметили, как стемнело. На половине перевала в лесу выбрали поляну и отаборились. Кругом огородили хворостом место, куда пустили лошадей на пашу, а сами разложили огромный костер. Зургу в этом деле оказался большим мастером. На шесте, нами же воздвигнутом, развесили всю свою амуницию и стали готовить ужин. Шашлык вышел превосходный. Оказалось только, что мы забыли соль: я начал рыться в своей сумке, неизменной спутнице моих путешествий, отличающейся необычайного вместительностью, — и нашел там обломки соляного креста, когда-то купленного мною в Величке, взятого с собою в Сванетию и разломавшегося по дороге. Сванетский шашлык, приправленный величкинскою солью, оказался необыкновенно вкусным. Мы съели все, что у нас было, и запили чаем. Усилили костер, завернулись в бурки и разлеглись. Мне не спалось целую ночь. Над нами было ясное звездное небо; дул свежий ветерок, кругом непроницаемая густота лесной чащи. На несколько минут огонь костра освещал лошадиную морду, выдвинутую из окружающей тьмы и глазевшую с глупым любопытством. Мне все казалось, что кто-то ломится через ветки кустарника: забывшись на полчаса, я опять подымал голову и оглядывался вокруг. Зургу тоже бодрствовал и несколько раз уходил смотреть, целы ли лошади.

Прекрасное утро разбудило моих спутников. В воздухе чувствовалась особенная крепкая свежесть. Место нашего [386] ночлега оказалось хорошенькою полянкою, окаймленною ясенью, ольхою и березою. Кругом неумолкаемо щебетали сороки (чхик), редко встречающиеся в Закавказье. Умылись у холодного источника, напоили лошадей и отправились дальше.

В первой деревушке Латальской общины Ипх мы нашли только одни развалины бывшей некогда церкви. Заехали в дом какого-то сванета (место называется Тамаршер) и попросили хозяина проводить нас в Сидианар, маленькую деревушку, самую высокую в Латали на правом берегу. С полчаса отдыхали, пока хозяин снаряжался в дорогу и приготовлял оружие. Собралась значительная публика, разглядывавшая нас с большим любопытством. Больше всего было прекрасного полу: все женщины весьма некрасивы, даже и молодые; некоторые с большими зобами: старуха хозяйка, угощавшая нас черешнями, обладала чудовищным зобом, доходившим ей до самой груди. Вода между тем в этом месте прекрасная.

В Сидианаре хозяин, нас встретивший, отпер церковку. По его приемам казалось, что мы должны увидать там необыкновенные сокровища. В темноте я рассмотрел всякий хлам и обратил только внимание на образ архангела (Тарингзел), с которого снял надпись. На образе следы пуль. Хозяин утверждал, что образ этот ни под каким видом нельзя выносить из церкви — иначе будет страшный дождь.

По трудному спуску воротились мы назад и осмотрели церковь Чыграк, вокруг которой кладбище лешукцев. Вся церковь покрыта фресками. На правой стене большая ниша, чего в других церквах не встречается. Иконостасные колонны с круглым базисом и двенадцатиперным капителем. Правое алтарное окно имеет вид двери, но с каменною полкою по средине; к левой стороне пристроено нечто в роде каменного жертвенника с двумя ступенями. Из множества вещей я заинтересовался круглым деревянным щитом; только один такой щит я и встретил во [387] всей Сванетии (другой, железный, я видел в одной из церквей Мулахской общины): снаружи он оббит в два круга. В следующей деревне Маихвариш мы остановились у латальского старшины.

Полковнику Бартоломею, в бытность его в Сванетии, латальцы показывали куски серебряно-свинцовой руды и серебряные бусы. Они утверждали, что обладают целою горою такой руды: руду у них покупали татары с северного склона, а сами они украшали добываемым серебром свое оружие. Они просили Бартоломея передать начальству их предложение показать гору, если им дадут за это какую-нибудь награду. Я начал расспрашивать. Старшина с наивным чистосердечием объявил что такая гора действительно есть, но дороги к ней никто теперь не знает: охотники, говорившие о ней Бартоломею, давно уже умерли и тайны своей никому не передали. Впоследствии оказалось, что хитрый старшина говорил неправду: он сам знает дорогу к этому рудонахождению; всеведущий Тенгиз обещал мне показать это место, но, занятый другим, я так и не видал его. Здесь кстати сказать, что мы знаем о сванетских рудонахождениях. Серебряно-свинцовая руда (по-сванетски джанги) попадается весьма часто в Сванетии: так я взял кусок ее в Эльской общине; так она есть в Лезгяре в Цхомарской общине. Медный колчедан встречается весьма часто, а, по словам ушкульцев, медь в этой общине попадается часто большими самородками на нивах. Воспользуюсь здесь сведениями г. Гилева, как специалиста в этом деле. В то время как главный хребет представляет подъем гранитов и валуны по долине Ингура состоят тоже из гранита и сиенита, Сванетский хребет образовался из зеленокаменных пород, толщи которых постоянно выставляются помежду вертикальных слоев сланца. В сланцах постоянно встречаются куски кварца с кристаллами горного хрусталя, с серным колчеданом и свинцовым блеском. Известняки же, дающие [388] начала кислым источникам Сванетии, лежат под сланцами. — Золотые прииски в нижней долине Ингура известны были уже в древности и о них упоминается у Страбона. Имеретинские цари, в новые времена, отдавали золотой промысел в этой нижней долине на откуп. В 1850 г, горный инженер Томилов нашел золотые наносы в мингрельской долине Ингура, в валунах, приносимых рекою сверху. Все это навело на мысль о розысках золота в среднем и верхнем течении. И после г. Гилева являлось в Сванетию несколько предпринимателей, а один из них, как говорят, затратил таки значительную сумму денег Г. Гилев проследил долину Ингура от Аца (в Эльской общине) до Пари и везде отыскивал следы золота. В Пари, промывая наносы Ингура, он на 100 пудов песку получил 5 долей золота (в крупинках). Все-таки, по мнению г. Гилева, золота в Сванетии надо искать не в песчаных наносах Ингура, а в глинистых россыпях Эти россыпи нужно отыскивать в С.З. части Сванетского хребта — и то на возвышенных плоскостях, где они долго удерживаются. — Г. Гилев слышал, будучи в Сванетии, что еще в 1840 г. житель Эльской общины Шайта Заргиан нашел кусок кварца с кристаллами горного хрусталя и с прожилками золота. Он променял его на корову, два ружья и всякую мелочь (Гилев, р. 69). Я же слышал за достоверное, что еще при деде Тенгиза, Татархане Дадишкелиани, в Эльской же общине найден был самородок золота и куплен Татарханом за 150 р. Может быть, это два варианта одного и того же факта.

Латальцы и до сих пор гордятся перед другими общинами Вольной Сванетии и считают свою общину самою главною, хотя время их первенства давно уже прошло. Действительно, прежде Латальская община была самою воинственною и самою беспокойною. Старшина, вспоминая о прежней силе латальцев, подробно пересчитывал мне те поборы, которые должны были платить им другие общины Вольной Сванетии — то за посредничество в спорах, то за кровь, то за оборону [389] против татар; одно общество, напр., должно было ежегодно давать в виде дани корову, другое — несколько баранов, третье — известное количество арака.

Церковь Мцховари довольно большая, с притвором и тремя входами. Двери южного входа с грубыми рельефными изображениями Спасителя, Богоматери с младенцем, птиц, льва и с надписью весьма странными буквами, которую я снял. Внутри, кругом стен, низкие каменные скамейки. Стены и купол раскрашены фресками. На горнем месте фреск Спасителя, окруженного шестикрылыми серафимами. Старых икон очень много — и ими обставлен весь иконостас. Посредине иконы Спасителя и Богоматери с каменьями и надписями (г. Бакрадзе относит одну из них к XVI веку). Замечательна икона, изображающая в огромном виде голову Спасителя (в серебряной позолоченной шате), весьма странного типа. В алтаре массивный крест, весь покрытый резьбою и греческою надписью; на оборотной стороне изображение Богоматери, Спасителя, святых, Благовещения — тоже с греческими надписями.

Мне сообщили, что у одного из жителей деревни есть много старых серебряных вещей в доме. Предполагаемая комиссия для переписи сванетских древностей должна иметъ в виду, что много старых вещей хранится на частных руках. Трудно объяснить, как они попали туда. Иногда всякого рода серебряные вещи дарились, иногда похищались в Лечгуме и Мингрелии. Я даже смею предположить, что сванеты не стеснялись уносить серебряные вещи (только не иконы) из собственных же своих церквей: по крайней мере, тех серебряных чаш и азарпеш, о которых упоминает Бартоломей, описывая Энашскую церковь св. Ионы, я в этой церкви уже не нашел. Позволение осмотреть эту частную сокровищницу стоило мне труда, возни и даже денег. Оказалось, что и возиться было не из чего. С большими предосторожностями впустили нас во двор, выгнавши всякую постороннюю публику и оставивши, кроме членов семьи, [390] одного только старшину. Из большой коробки вытащили много азарпеш, чашечек, серебряных кувшинов; все они с незначительными надписями гражданским грузинским письмом и с вензелями (надписи мы поснимали). Из нескольких монет я обратил внимание на одну, греческую, комненовскую, неизвестно как сюда затесавшуюся. Несколько пергаментов: один татарский, другой какого-то Григория Дадиана, требовавшего дани с латальцев. Один большой кувшин разрезан пополам: братья делили серебро между собою поровну и разрезали кувшин как раз по половине надписи.

Из Мцховариш, отправились в Энаш (4373' Г., 4500' Р.) к церкви св. Ионы (народ эту церковь называет Ян). Собравшиеся энашцы не хотели меня впускать, требуя денег вперед. Я молчал, — а мои спутники истощали перед упрямыми корыстолюбцами все цветы красноречия. Когда мое терпение истощилось, я громким голосом стал говорить, что такое поведение стыд и позор, что ни в одной христианской земле не берут денег вперед за осмотр церкви, и что я буду жаловаться кому следует. Угрозы и мой крик подействовали — и меня впустили. В этой церкви стоит упомянуть о разукрашенном Евангелии в серебряном переплете, том самом, с которого г. Бакрадзе скопировал приписку о союзе Ионабелов (т. е. находившихся под покровительством св. Ионы), да о кресте с мощами, покрытом драгоценными каменьями. В средине рисунки на пергаменте такого же католического типа, как и на вышеупомянутой Пхотрерской иконе. Я не решился снять их и посмотреть, нет ли под ними каких-нибудь листков, так как ввалившиеся за мною в церковь энашцы очень ревниво и грозно на меня посматривали. В церкви очень много икон с ободранными ризами: публика объявила мне, что ризы содраны татарами, но я, не стесняясь, ответил, что этому не верю и что, по всей вероятности, ризы ободраны ими же самими, так как они хуже татар. [391]

Из Энаш мы спустились к деревушке Лям, осмотрели церковь во имя Иоанна Крестителя и переправились через Местиаш-чала по ветхому мосту, висящему над рекою сажень на десять. По тропинке, протоптанной среди валунов, лежащих здесь на каждом шагу, поднялись мы до селения Лахушт (больше 4000'). Здесь также много ободранных икон и крестов и также лахуштцы мне сказали, что это дело татар, но я их не обвинил в том, в чем обвинил энашцев. В церкви даже на плитах надписи. В Сванетии, при возобновлении церквей, очень часто употребляют в дело старые камни с надписями. Мы расселись отдыхать около церкви на могильном камне одного из Чарквиани, бывших владетелей всей Латальской общины. Нас угостили прошлогодними орехами и араком, а я отдал остатки своего рома, которые и были выпиты с большим удовольствием. Мы воротились назад по той же дороге, отложивши посещение Лаили, самой юго-западной латальской деревни, до другого раза, так как нужно было бы переправляться через Ингур и подыматься по трудной дороге, а уже вечерело. Я не хотел оставаться на ночлег в Латали, не смотря на то, что нас приглашал старшина. Негостеприимство Вольной Сванетии стало уже сказываться и я наперед приготовлялся ко всякого рода неприятностям. На ночь мы отправились через Ленджеры в Местию к гостеприимному от. Иллариону. [392]

Опять Местийская община. Монастырь во имя Спаса в Лагами. Церковь во имя Архангелов. Путь в Муллахскую общину через перевал Кохра-Загяр. Энергическая личность от. Даниила Ахвледиани. Осмотр церквей Муллахской общины. Гела Юсельян. Ночлег у Геласхана Девдориани. Сванетский удалец Магомет Девдориани, будущий мой проводник Осмотр церквей Мужальской общины. Богатая коллекция рогов в лесной церкви Спаса. Топография ближайшей части главного хребта.

В Местии, кроме Сетийского монастыря, есть еще 5 церквей, в селениях Лагами, Ланчвали, Лехтаги, и одна на предгорье. Пользуясь временем, я хотел посмотреть хоть одну из них — церковь Спаса в Лагами (самая северная деревня в Местийской общине). Утром 24-го июля мы туда отправились. Оказалось, что под церковью крипт. По преданию, здесь прежде жили монахи. Из подземной кельи вход в большую залу со сводами; оттуда под аркою вход в небольшую церковку. В ней следы фреск (наверху большой фреск Спасителя). А иконостаса нет. Г. Бакрадзе в своей статье (р. 128) говорит что, по словам бывшего сванетского благочинного, от. Кутателадзе, одна церковь в Адишской общине устроена по образцу католических церквей. Такой церкви в Адиши я не нашел. Сам от. Кутателадзе в Кутаисе подтвердил мне эти слова, говоря, что в Адиши есть церковь без иконостаса. Единственную церковь без иконостаса я видел здесь, в Лагами, под землею. — Из этой церкви поднялись мы в другую келью. — В верхнюю церковь ведет притвор, в котором висит чугунный колокол. Вся церковь разукрашена фресками: в [393] горнем месте фреск Спасителя; на южной стене в первой арке, наверху — фреск Успения, внизу — изображение какого-то царя; во второй — вверху Вознесение, внизу — Св. Квирик и Ивлита; на западной стороне, в первой половине, вверху — Св. Георгий, поражающий копьем человека, одетого в панцирь, внизу Св. Елизавета; во второй — вверху Распятие (под крестом человеческий череп); на северной стене вшествие в Иерусалим. Еще несколько изображений на арках над окном в алтаре; некоторые прекрасно сохранились. Множество арабесок (и снаружи и внутри), красные начертания крестов в алтарных нишах. Над иконостасом четыре пары огромных турьих рогов. Из образов я обратил внимание на складень византийской работы с прекрасною живописью и с греческою надписью, которую я переснял. На одной из внутренних сторон складня изображение Ионы, кидаемого с корабля в пасть кита: кит представляет прекурьезную фигуру какого-то чудовища с перьями.

При выходе из церкви, старый пап, нас впустивший, остался недоволен предложенною ему платою и стал громко кричать, что другой раз он уже не впустит нас в церковь. Его крики раздавались на всю деревню и потому в следующую церковь во имя Архангелов нас долго не пускали, отговариваясь тем что затерялся ключ. Так как я выразил непреклонное желание осмотреть церковь, то минут через двадцать и ключ нашелся. Церковь загромождена старою сванетскою мебелью. Из священных вещей обращает внимание серебряный крест со складнем в средине: складень прекрасной чеканной работы, с греческою надписью. Другой большой крест, с изображением Св. Георгия и с серебряною цепью, как видно из одной Местийской песни, снят с трупа какого-то Джаваха Церетели, убитого сванетами. По обыкновению, сванеты из множества больших образов и крестов выбирают какой-нибудь, иногда совсем ободранный, образок и считают его наивеличайшею святынею: так и в этой церкви есть маленький образок [394] архангела, присяга на котором считается самою верною и несокрушимою.

В Муллахскую общину мы отправились не по тому пути, по которому первый раз ехали из Муллаха в Местию. Этот перевал называется Кохра-Загяр. Поднявшись на верх и оставивши за собой Местийскую долину, мы увидели внизу деревни общины Муллахской, а еще дальше к В. — Мужальской. Далеко под нами виднелась наша прежняя дорога (Шкеды) у подножия хребта Шкеда-Загяр. — Нас принял священник-монах от. Даниил Ахвледиани, живущий в деревне Мушкиери, и угостил обедом и хорошим лечгумским вином Я наперед, знал что не встречу ничего особенного в церквах этой общины, но, как бы из принципа, отправился на хождение из деревни в деревню. В самом Мушкиери, в церкви во имя Архангелов я нашел только образов Божией Матери, который у народа слывет под именем архангела. В Заардлаши (самой западной деревне), в церкви Св. Варвары образа покрыты воздухами с изображением крестов; эти покровы надеты прежними папами. Маленький образок Спасителя, перед которым исповедываются муллахские грешники. Клетка с деревянными птицами, а на верху ее деревянные же кресты; такие клетки попадаются в сванетских церквах очень часто и, как говорили мне, ставятся в память умерших младенцев. В Арцхели (4915' Г.), в церкви св. Георгия, образ Св. Георгия весьма странного рисунка: на одном и том же поле шесть совершенно одинаковых медальонов. Около этой церкви кладбище — и могилы Жоржольяни, муллахских азнауров. В Жамуши, в церкви Спаса, несколько икон с грузинскими надписями XVI и XVII в. в., снятыми г. Бакрадзе. Образа, которые он видел в башне, от. Даниил перенес в церковь. Долго ему не давали образов: по убеждению жителей, Сванетия неминуемо должна была бы провалиться, коль скоро вынесут из башни эти образа. От. Даниил настоял на своем и перевес их: все обошлось благополучно, и [395] суеверы, чтобы как-нибудь объяснить такой исход дела, объявили, что у от. Даниила чистыя руки и потому только Бог не обнаружил своего гнева. Бархатное знамя с вышитою надписью, в которой имя благочестивого жертвователя. Несколько предметов церковной утвари из серебра. Кувшина, с надписью времен Баграта IV-го (XVII в.), приведенною у г. Бакрадзе, я в церкви не нашел, так как его разносили по деревням для принесения на нем всякого рода присяг. Железный щит круглый, с выдающеюся посредине выпуклостью. В Лагири, в церкви Иоанна Крестителя, образ Св. Георгия самого первобытного рисунка и образ Богоматери, которая на руках держит младенца с физиономиею взрослого человека.

Под вечер мы простились с о. Даниилом, переждали небольшую грозу и дождик и, сопровождаемые стариком Гелою Юсельяном, отправились в Чолаши, муллахскую таки деревню, но принадлежащую другому приходу. Старик Гела, не смотря на свои лета, с изумительною ловкостью прыгал по каменьям, переходя речонку Кераш (идет из хребта того же имени). Заметить нужно, что предгорья снежного хребта часто у сванет не носят никакого названия, а иногда даже попадаются безыменные снежные вершины. Гела, старожил, долженствовавший, кажется, знать местные названия, один ледник назвал Уол (что значит по-сванетски ледник), а другой Дера (что значит снеговой обвал).

На ночлег мы заехали к муллахскому азнауру Геласану Девдориани. Хозяина не было дома — и нас принял у порога кунацкой его брат. Мы предпочли сидеть на камнях у порога, чем в дымном сарае, посредине которого разложили огонь. Перед нами зажгли лучину и мальчик держал пук ее все время, прибавляя новую. Через полчаса приехал и сам хозяин. Насилу я упросил, чтобы для нас не резали барана. За ужином прислуживали нам сами хозяева и ни за что не хотели сесть вместе с нами. Нас, видимо, угощали очень роскошно, так как поставили [396] даже на стол большую редкость — бутылку белого кислого лечгумского вина, которое я должен был не только глотать, но и похваливать. Братья Девдориани, чувствуя большое уважение к Тенгизу, хотели вдвоем сопровождать меня дальше, но я ограничился только одним, которого взять проводником посоветовал мне сам Тенгиз. Это был бравый молодец Магомет Девдориани (христианин), отличный ездок, большой храбрец и первая сорвиголова во всей Сванетии. Он мне причинил потом много хлопот, как видно будет ниже. Братья Девдориани недавно только обнаружили видимое желание подчиняться приказаниям начальства и присмирели. Не так давно они наводили панический страх на всю Вольную Сванетию. Считая себя третьею по значению фамилиею во всей Сванетии, они распоряжались в каждой общине как дома и силою забирали скот и лошадей. Наиболее отважных подвигов учинил Магомет; его слава распространилась даже и за пределы Сванетии: не один раз приводил он хороших коней из соседнего Карачая. В сопровождении человека такой репутации, я, конечно, не мог произвести хорошего впечатления, но вместе с тем был некоторым образом обезопашен от всякого рода личных неприятностей, так как Магомет исполнял буквально приказания Тенгиза и смотрел за мною как за зеницею своего ока.

Церкви мужальских деревень (Чвабиани, Цалдаши, Жабеши) не заключают в себе ничего замечательного. В церкви Спаса в Чвабиани колокол с надписью времен Александра Кахетинского; евангелия, отнесенного г. Бакрадзе к XI-му веку, я не нашел мне сказали, что оно у священника, а священник был в отлучке. Мы поднимались вверх по долине Мужал-лиц. (Мужальская община расположена на высоте более 5000’). На С. от нас стены Адишского хребта (Хадишиш-лахв), а к Ю. перевал Угви, через который нам предстояло опять перебираться. Оставивши нашу тропинку, мы углубились в лесную чащу, [397] поднялись лесом еще выше, с трудом перешли через поваленные бурею огромные деревья и отыскали большую церковь Спаса. Ни в одной церкви я не видал такого количества всякого хламу и такой нечистоты. Из притвора, через едва держащуюся дверь, вошли мы в храм. Стены расписаны. Посредине храма огромный крест на каменном подножии; от него по обе стороны идут перекладины, увешанные всевозможнейшими вещами, так что образуется как бы иконостас; затем своим порядком иконостас алтарный. В двух резных аналоях масса рукописей; евангелие, относимое г. Бакрадзе к XI в., лежит тут же. Весь правый угол завален богатою коллекциею бараньих и турьих рогов. — За рекой есть еще церковь Архангелов, а над нами, на скале, развалины церкви Ламария.

Нам можно было бы из верховьев Мужал-лиц подняться на перевал, разделяющий Мужал-лиц от Адиш-чала, но так как нам нужно было встретиться с приставом по дороге в Кала, то и решились мы отправиться по прежней дороге. С вершины перевала опять передо мною развернулась панорама двух снежных хребтов, северного главного и южного Сванетского, которая так поразила меня в первый раз. Теперь я мог немного ориентироваться. Главный хребет виден был на протяжении от Ушбы до Адиш. Самого конуса Адиш не было видно. На В. от Ушбы выдвигался хребет Гвалда, дальше Тюбер, с большим ледником, еще восточнее Адишский хребет, с вершинами Эпцини-Тамаг, Тетнал и Пхараш и с несколькими ледниками. Всю эту массу снежных голов заключает на восточном горизонте снежный пик Леджира.

Мы так быстро спускались по крутой тропинке, что едва кубарем не слетели вниз и не повыкалывали себе глаз в густом орешнике. Оставивши высоты Цюрмийской общины (справа), мы бросились наискось по чьим-то засеянным полям и, преследуемые бабьими криками, переправились через Адиш-чала, доскакали до дома ипарского [398] священника в Богреши, где узнали, что князь Джорджадзе ждет нас по дороге, а потому немного успокоились и закусили. Переправившись через Ингур, мы проехали с полчаса по известной уже дороге и догнали пристава.

Затруднения, с которыми впускают сванеты чужестранцев в церковные обители. Странный слух, предшествовавший появлению моему в Сванетии; основания этого слуха. Подозрительный звон. Положительный отказ впустить меня в монастырь св. Квирика и Ивлиты. Старшины обещают спросить народ. Вооруженная толпа, идущая на защиту монастыря. Переговоры и хитрости, характеризующие нрав народа. Сила присяги. Меня хотят силою выпроводить из Кальской общины. Описание монастыря по сведениям г.г. Бартоломея и Бакрадзе. Легенды о чудесной иконе Шарлани.

Я уже сказал что кн. Джорджадзе обещал мне свое содействие для осмотра монастыря св. Квирика и Ивлиты. Я еще запасся письмом к священнику Кальской общины, но должен был выбрать один из двух путей — и потому письма не отдал. Позднее обстоятельства сложились так, что и письмо это мне не помогло бы. Меня в этот знаменитый монастырь не пустили и потому то немногое, что я о нем скажу, будет сказано со слов г.г. Бартоломея и Бакрадзе, там бывших. Меня долго интересовал вопрос, почему меня не пустили, и по моим разведкам оказалось следующее. Сванеты очень туги на то, чтобы показывать свои церковные сокровища чужестранцу. Причина этому, как было уже неоднократно сказано, боязнь прогневить Бога или, [399] лучше сказать, икону прикосновением чужих, может быть, нечистых рук и навлечь бедствия на страну в виде дождя или града. Но, не смотря на такую боязнь, народ все-таки дозволил вышеупомянутым путешественникам вступить в священную обитель и осмотреть ее. Впрочем, когда г. Бартоломей захотел списать надпись, находящуюся на южной стене храма, то один из деканозов хотел было помешать ему: он думал что, по снятии надписи, русский путешественник, одетый в военную форму, прикажет сейчас же ломать церковь. Г. Бакрадзе пустили, вероятно, потому, что его сопровождали священники и в самой его фигуре не было, должно полагать, ничего официального. Преосвященного Гавриила, не смотря на оказываемые ему знаки уважения и на сопровождавших его местного благочинного и священников, тоже не пустили под тем предлогом, что забыли взять ключи. Опасались, как я слышал того, что неоцененные, по их мнению, сокровища монастыря могут быть перенесены в другую церковь. Моя личность не представляла собою тоже ничего официального и устрашающего: напротив, под эгидою Тенгизова имени, я получал почти везде свободный доступ, чему не мало способствовали и денежные приношения, а свойства путешественника с этой стороны разносятся по Сванетии очень быстро. Может быть, я сделал ошибку, понадеявшись на авторитет пристава и не обратившись прямо к священнику, но ведь г. Бартоломей вошел в монастырь тоже при содействии тогдашнего пристава. Кроме того, в Кальской общине обо мне ходили слухи, которые, не смотря на всю свою странность, имели некоторое историческое основание. Говорили (как я узнал после в Ушкуле), что я езжу по Сванетии и составляю список всему церковному имуществу для начальства, которое хочет все это забрать и перенести в Кутаисский собор. Рассказывали, что начальство уже начало отбирать церковное имущество. Так, говорили, что лентехский благочинный взял деревянные резные двери из какой-то церкви. Двери эти, действительно, [400] были некоторое время у кутаисского начальства. Припоминали при этом, как во время последней экспедиции в Сванетию, начальник Кутаисской губернии взял из монастыря Св. Квирика рукописное евангелие, которое считалось наивеличайшим сокровищем, но забывали, что за это евангелие они, как сами мне говорили, взяли 56 р., которые и были ими немедленно пропиты *)(Г. Бартоломей (р. 164) говорит, что это евангелие греческое, большого формата, писанное на пергаменте крупным и красивым почерком, похожим на наш полууставный. Эта книга, по мнению автора, принадлежит в числу самых древнейших рукописей. Приписка в ней на первом листе начертана курсивным и связным письмом и очевидно гораздо новее самого евангелия. Хотя ученый г. Броссе (2-ое Адд. к той же статье р.р. 226-227), при чтении этой приписки, относит ее к началу VIII-го века, но г. Бартоломей с таким чтением не соглашается и относить приписку, по характеру букв к XIV или XV в.). Конечно, я передаю дело так, каким оно представляется во мнении народа. При этом ходили смутные слухи о предстоящей официальной переписи всего церковного имущества во всей Сванетии. "Были уже такие, как ты, говорилось мне, все писали да записывали (воспоминание о г.г. Бартоломее и Бакрадзе), а потом начальство узнало, что у нас есть, и начало забирать". Итак, я пал жертвою обстоятельств, вследствие которых у народа сложилось упорное убеждение, что сокровища монастыря в большой опасности и поэтому туда ни под каким видом не следует впускать чужого человека.

Не подозревая ничего того, что нас ожидало, спокойно двигались мы по тропинкам левого берега, собирая куски горного хрусталя. Вскоре перед нами показался вековечный сосновый лес и живописный вид на воздвигнутую вверху обитель, мною уже описанный. По дороге мы видали ряд шестов, идущих в гору и указывающих благочестивому горцу путь к священной обители; каждый сванет непременно снимет шапку перед таким шестом. Версты за две до того, как открылся перед нами монастырь, мы услышали колокольный звон, который был изъяснен г. [401] приставом как знак приветствия, но мою смущенную душу наполнил мрачными предчувствиями. Как и оказалось после, этот звон был знаком предостережения против дерзких иностранцев, намеревающихся проникнуть в заповедное место. — Мы переехали Ингур и Халде-чала и остановились в канцелярии Кальской общины. Дело объяснилось сразу. Около пристава собрались ждавшие его старшины и судьи Кальской общины. На предложение пристава пустить меня в монастырь последовал единогласный отказ. Напрасно им выставлялось на вид, что я, как человек благочестивый, хочу только помолиться в монастыре, что я ничего не возьму и даже списывать ничего не буду: они отвечали, что связаны клятвою, данною перед народом и нарушить ее не смеют После того, как услышали в Калах, что в Лентехах взяты были в Кутаис церковные двери, — народ поклялся никого не впускать в монастырь Св. Квирика. С грустью усмотрел я, что против такого упрямства ничего не поделаешь. Кругом нас столпились нахмуренные, свирепые физиономии, сдерживаемые только присутствием начальства: особенным ворчаньем отличалась какая-то зверская фигура с чудовищным зобом, а один из судей с птичьей физиономиею торжественно заявил, что лучше согласится, чтобы ему отрезали голову, чем впустит нас в монастырь. Мы решились немного выждать, хоть лично я, зная характер народа, потерял всякую надежду па успех. Старшины объявили нам, что они спросят народ и к утру принесут нам ответ. К довершению беды, из-за южного хребта явились тучи и полился дождь, прогнавший нас с поляны, на которой мы распивали чай. Вечером принесен был в жертву приведенный баран и мои мучители занялись его очисткою, потрошением, разрезкою и приготовлением шашлыков Вся компания уселась — и в несколько минут баран исчез. Кое-как расположились мы в душной хате. Длинный Мурзакан Дадишкелиани, сопровождавший пристава, скорчился вдвое и как-то умудрился [402] влезть в корзину, приготовленную для одного из моих юных спутников. Мне не спалось; к полуночи я вышел на поляну: небо очистилось и над нами блестели звезды, что впрочем дало мне немного утешения: у большого костра покуривали свои трубочки решители моей судьбы и говорили довольно громко то же, что и вечером, только еще с большею бесцеремонностью. Долго я любовался этими дикими фигурами, полуосвещенными потухающим пламенем Перед светом один из посланных вечером глашатаев преподнес мне последнее угощение: халдейцы объявили, что ни под каким видом не пустят нас в монастырь.

Утром (26 июля) начался ряд сцен еще более любопытных. Поднялись мы часа в три утра. Было довольно холодно и облачно. С восходом солнца перед канцеляриею явились опять старшины и судьи и объявили, что весь народ общины, встревоженный вестью о нашем желании, собрался ночью на горе, около монастыря, и объявляет свою решительную волю не пускать нас ни в каком случае. Физиономии народных представителей стали еще сумрачнее, чем вчера; даже наш старый знакомец, судья, Пута (угощавший нас в первый день моего пребывания в Вольной Сванетии) настроил свою добродушную физиономию на общий торжественный лад, приличный столь важному случаю. Благодушный г. Джорджадзе, видя такое упорство, начинает горячиться; раздражительность эта еще более усиливается, когда со всех холмов спускаются люди с винтовками за плечами (без чехлов) и направляются по тропинке к монастырю. Он им приказывает воротиться, но все эти фигуры, как волшебные тени, бегут без оглядки и исчезают в утреннем тумане. Народные представители выказывают при этом случае изумительную дипломатическую хитрость, через которую, впрочем проглядывает наивность дикаря. Они чувствуют себя или, лучше, показывают нам, что они чувствуют себя между двух огней — между волею народа и волею начальства. В душе они также точно желают [403] употребить все усилия, чтобы не пустить нас (так как они связаны присягою), но дают приставу торжественное обещание, что сами проведут меня в монастырь, не смотря на упорство народа. Они знают что пристав спешит и потому видимо хотят успокоить его; конечно, как только пристав перевалится через Латпари, они сейчас же переменят свою тактику. На этот раз мы не попались на расставленную ими ловушку — и пристав остается, решаясь пожертвовать для меня несколькими часами: вся его свита уже отправилась; с ним один только рассыльный. Начинаются новые хитрости. Особенно комичен главный старшина, белобрысый старикашка с физиономиею обезьяны. Он суетится и хлопочет больше всех, желая показать свою преданность приставу и искреннюю к нам расположенность; голос его совсем охрип от такого усердия: он уговаривает всех упорствующих, хотя после и оказалось, что он сам был упорнее других. Сначала меня и пристава таинственно отводят в сторону: сообщается, что нас поведут, если я не возьму с собою Магомета Девдориани, грабителя и заклятого врага всей Кальской общины (с которой он, как я уже говорил, собирал насильственную дань по древнему обычаю своих предков). Рассчитывают, что я не расстанусь с известным храбрецом, охранителем моей личности, из опасения какой-нибудь обиды. Я решаюсь оставить Магомета внизу. Увидавши, что дали промах хитрецы, после небольшого совещания, переменяют диверсию. Они согласны вести меня, но я, кроме Магомета, обязываюсь оставить внизу и Константина Дадишкелиани: они поклялись не пускать в монастырь ни одного из Дадишкелианов. Опять явный расчет на то, что я, как гость Тенгиза, не решусь его обидеть, не имея своим телохранителем его сына. Фокусники даже на столько дальновидны, что просят меня ни слова не говорить об этом мальчику. Я решаюсь и на эту жертву, объявляя, что мальчика я оставлю внизу. Опять промах и опять непродолжительное совещание. Новое предложение, ясно показывающее, [404] что хитрецы уж чересчур перехитрили: предлагается мне идти совершенно одному — расчет на трусость, свойственную каждому смертному вообще и каждому сванету в особенности. Почти убедившись в том, что меня водят за нос, я тем не менее решаюсь на последнюю отчаянную попытку и объявляю, что пойду один и оставлю второго моего спутника внизу. Пристав говорит, что он дождется моего возвращения и что за мою неприкосновенность отвечают перед ним все старшины. В последний раз произношу я красноречивый спич, в котором дохожу даже до пафоса, укоряя сванет в том, что они не хотят позволить чужестранцу помолиться у св. Квирика, грешат перед Богом и навлекают бедствия на свою страну — и умолкаю. После непродолжительного совещания объявляется, что, не смотря на все желание старшин вести меня, они не смеют отважиться на это без народа и потому нужно отправиться в монастырь и узнать народную волю. Как только я убеждаюсь, что монастыря мне не видать как своих ушей, я перестаю чувствовать то волнение, какое испытывал сначала, вследствие нетерпеливого ожидания, прихожу в спокойное расположение духа и из состояния постепенно увеличивавшейся раздражительности сразу перехожу к объективному этнографическому созерцанию. Напротив того, почтенный и достоуважаемый князь Джорджадзе начинает сердиться. Занимательность положения увеличивается с каждою минутою. Гневные речи начальника передаются старшинам рассыльным Исламом, старым бывалым служакою. Это прехитрая фигура, в красном башлыке, с плутовскими черными глазами и с мефистофелевскими замашками. Он отлично понимает, что у нас разыгрывается комедия: с неподражаемою точностью он, переводя грузинскую речь пристава по-сванетски, передает угрожающий тон его голоса и его телодвижения, только с небольшим карикатурным оттенком. Затем, выслушавши ответ, тихо и подобострастно переводит его по-грузински и после грозного ответа начальника сразу меняет [405] физиономию и тон голоса и начинает шуметь и кричать. Сванетская часть его аудитории сознает, что все это только один шум и что Ислам не смотря на дагеротипную точность передачи, своими плутовскими бегающими глазами говорит им "не поддавайтесь". Комичность деталей так заразительна, что я едва удерживаюсь от смеха. После нескольких таких постоянно чередующихся crescendo и diminuendo, среди самого сильного crescendo, белобрысый старшина садится на катера и улепетывает в гору во все лопатки, подкидывая всю свою тощую фигуру и отчаянно болтая ногами. Настает непродолжительное затишье. Каждое из действующих лиц переводит дух и собирается со свежими силами.

Через час старшина возвращается и объявляет народную волю. Присяга дана и сломать ее народ не может; начальник, если хочет, может ввести меня силою, но без пролития крови никто из посторонних не переступит монастырского порога. Сам же начальник, если хочет, может прийти, так как тогда он своею властью лично для себя подчинит себе народную волю и грех народный перед Богом падет на него. Кн. Джорджадзе обнаруживает некоторую нерешительность: в нем происходит борьба между административным благоразумием и желанием сдержать данное мне слово, а отчасти и с чувством самоудовлетворения. Я убеждаю его оставить меня на произвол судьбы и переваливаться через Латпари, так как уже не рано. Наш Мефистофель в образе Ислама подливает масла в огонь и, оканчивая свой перевод народного заявления, почтительно прибавляет, что, по его мнению, начальника не пустят если бы даже он сам захотел пройти в монастырь. Это довершает удар: кн. Джорджадзе совершенно справедливо замечает, что если он пойдет, а его не пустят, он должен будет принять самые решительные меры — иначе это будет гибельное послабление власти, — прощается со мной и уезжает. В конце, впрочем, мера терпения его [406] переполняется и раздражительность доходит до следующей, весьма характерной сцены: произнеся последнюю грозную реплику, неподражаемо переданную Исламом, он обращается в Магомету Девдориани и говорит ему: "бери их и делай с ними что хочешь". Магомет торжественно, приосанивается и принимает такой грозный вид что, кажется, вот сейчас начнется страшное опустошение всей Кальской общины. Но это на минуту: бедный Магомет понимает, что все это одни слова и что его золотое времечко прошло бесповоротно. Начинается второй акт комедии. Костя Дадишкелиани вступает в беседу с хитроумным сванетским Одиссеем, белобрысым старикашкою, и просит у меня позволения отправиться в монастырь и еще раз попытать счастья. Он надеется успеть именем своего всесильного в Сванетии отца: Одиссей в интимной беседе подал ему надежду. Зная, что личность моего молодого спутника неприкосновенна, я его отпускаю. Конечно, я вполне убежден что из этой попытки ничего не выйдет. Очень скоро ворочается молодой Дадишкелиани и рассказывает нам следующее. В монастырской ограде собралось человек сто народу с ружьями; внизу караул на тот случай, чтобы немедленно дать знать наверх если кому-нибудь из нас вздумается прийти без приглашения. Моему юному парламентеру эти охранители святыни дали объяснение, делающее честь сванетской дипломатии. Сначала они, по их словам приняли будто бы его за русского. Потом они сказали ему, что поклялись никого не пускать, кроме Тенгиза и его сыновей: пристав по дороге в Латпари — и потому его авторитет отошел на второй план — sic transit gloria mundi! Храбрецы на столько расхорохорились, увидевши, что имеют дело со своим, да притом, весьма юным земляком, что пропели ему такую фразу: "пусть бы начальник попробовал придти сюда: мы бы посмотрели, что из этого вышло бы”. Тактика весьма понятная: через несколько дней мы воротимся домой и передадим свои обиды могучему Тенгизу, сванетскому Геркулесу, [407] который, чего доброго, придет в Калы со своею палицею и тогда шутки плохи; на всякий случай будет хоть то оправдание, что они не могли по присяге пустить русского, хотя и его гостя, но с большою готовностью пустили бы Тенгизова сына. Вероломство их доходит до невероятной, чисто сванетской наивности. Они убеждают мальчика отказаться от меня, бросить меня: тогда, по их понятию, меня уже не будет прикрывать священная сень гостеприимства, а следовательно можно будет силою выпроводить из канцелярии безумца, задумавшего такое нечестивое дело.

Спектакль оканчивается приличною обстоятельствам развязкою. Мы уже собрались в дорогу. Некоторые из смельчаков как голодные волки, ходят кругом канцелярии и заглядывают в двери; самые смелые доходят даже до того, что кричат перед дверьми, чтобы я скорее убирался. Рассчитывая на эффект и на весьма сомнительную сванетскую храбрость, я объявляю, что буду стрелять в первого, кто подойдет поближе: смельчаки умолкают — и мне остается хоть утешение в небольшом торжестве притесненной любознательности.

Просидевши с час мы, никем гонимые, с торжественною миною садимся на лошадей и едем шагом. Нас созерцает несколько групп, сошедших с горы вниз. Нельзя сказать, чтобы мы чувствовали приятное расположение духа: я знал что молва идет уже впереди нас и что меня ожидает весьма негостеприимная встреча в Ушкуле, который и без того славится своею негостеприимностью.

Как я уже сказал, из путешественников бывших в Сванетии, посетили монастырь Св. Квирика г.г. Бартоломей и Бакрадзе. В отчете г. Бакрадзе (р. 115-116) приведено несколько надписей с икон, но в надписях этих ровно нет ничего замечательного в историческом отношении. Описание г. Бартоломея несколько интереснее. Небольшая церковь, в которой, по словам путешественника (р. 162-166), может поместиться не больше 50 человек, [408] окружена оградою, в которой небольшие кельи, помещения для бывших тут когда-то монахов. Путешественник, надеявшийся увидеть здесь около 200 икон (как свидетельствует Вахуштий), нашел только около 20, без замечательных надписей. Кроме евангелия, о котором я уже упоминал и языческой лампады в форме человеческой ноги, г. Бартоломей нашел еще в сундуке, под шелковым чехлом с серебряными гремушками, драгоценный образ. Об нем г. Бакрадзе ничего не упоминает, вероятно, ему не показали этого сокровища. Хотя на стр. 59 он и говорит о храмовом образе, пользующемся таким необыкновенным уважением у сванет, но в тексте не упоминает, какой из перечисленных им образов называется Шарлани. По описанию г. Бартоломея, образ этот византийской работы, в ризе из чистого золота; надписи греческие чернью по золоту; на одной стороне разноцветною финифтью изображено распятие: сверху парят два ангела, а по сторонам стоят Богоматерь и св. Иоанн. Кругом по золотому окладу, вставлены драгоценные камни, крупный жемчуг и антики, из коих самый замечательный — красный камень с превосходным грудным изображением Спасителя. Оборотная сторона иконы серебряная и представляет рельеф Воскресения Христова.

Жители Княжеской Сванетии убеждены, что эта драгоценная икона находилась прежде у них в Эцерской общине, в селении Пхотрери. Каждую весну, по их легенде, в церкви приходила лань и оставляла своего маленького новорожденного. Потом эту икону украли кальцы и спрятали ее в сундук (sic), привязавши цепями. Сначала она была у какого-то кальского жителя, а потом уже перенесли ее в монастырь. Там ее стерегут три сторожа: иначе она опять уйдет в Пхотрери. [409]

Путь в Ушкульскую общину. Топография. Осмотр зимнего дворца царицы Тамары. Вид на Ушкульскую долину. Истоки Ингура. Характер и нравы Ушкульцев. Народные суеверия и обычаи. Ошибка о. Джемистарашвили и произошедшая от этого свалка в Мугмеринской церкви. Энергическое поведение Магомета Девдориани. Экскурсия к истокам Ингура. Ледники южного склона главного хребта. Народное собрание Жибианцев. Осмотр церкви во имя Пресв. Богородицы в Жибиани. Легенды. Еще столкновение. Затруднительное положение нашего кортежа на обратном пути.

Дорога в Ушкуль идет все по правому берегу Ингура, постепенно поднимаясь. Тропинка пробивается иногда через каменную скалу; попадаются довольно значительные подъемы. Все покрыто роскошным ковром цветов, жара страшная — и мы постоянно отбиваемся от множества кишащих в воздухе слепней. Проезжаем мимо нескольких притоков левой стороны (Джугу-тюб, Лацбаш) и переезжаем приток правой стороны Мацбаш. Сзади нас виднеется монастырь Св. Квирика, весь в зелени. Направо от нас наш старый знакомец перевал Латпари, еще покрытый снегом, а еще дальше к В. отроги Дадиаша и Горваша (один из таких отрогов мне назвали Ламзырил). На полдороге мы свернули к поляне на С.З. — и перед нами открылась деревушка Халде, как бы вделанная в скалу, и к С. от нее снежные зубцы главного хребта — Халдела, а в том же направлении к З. — конус горы Гадиш. Проезжаем через сосновый лес (место называется Гогбар), мимо высот Гицринагбар [410] (на карте г. Семенова Гарицинадал, у г. Радде р. 110 Гациринабал) и перед нами открывается вся долина Ушкуля, подымающаяся свыше чем на 7000'. Она замыкается громадною снежною цепью главного хребта. Нам видны только Цырниаш, Шхара и Нуамквам. Над деревнями Ушкульской общины, на предгорьях хребта Легяра, возвышаются развалины древнего замка (по легенде летняя резиденция Тамары), носящие у ушкульцев название Ленгри — Мукмуляр (на карте г. Семенова и у г. Радде р. 110 Ленквери). Немного ниже три почерневшие башни, в которых по легенде, Тамара жила зимою. Проезжаем первую деревню Мугмери (где впадает в Чала, т. е. в Ингур р. Квириши), потом проходим деревню Чажаши и наконец останавливаемся в деревне Чубиани у от. Джемистара-швили.

Из расспросов оказалось, что осмотреть ушкульские церкви я могу только с разрешения народа. Священник объяснил мне, что в некоторые церкви он может меня повести и сам, так как ключи у него; в другие же — как напр. в Жибианскую церковь Пресв. Богородицы, которая меня наиболее интересовала — может меня впустить только народная воля. Нечего было делать: нужно было подождать, пока священник соберет народ и поговорит с ним. У меня зародилась маленькая надежда на то, что, чего доброго, мне и удастся осмотреть ушкульские церкви: у священника я встретил трех молодых ушкульцев, Нижерадзе, обучающихся в Кутаисском духовном училище; брат одного из них старшиною в Жибиани и пользуется между своими большим уважением — значит и протекция готова. Оставалось еще одно опасение: как бы не подпакостила мать-природа: для ушкульцев тогда нужен был дождь; явятся тучи, пойдет дождь — и еще одним шансом больше на успех А если, Боже чего храни, вместо дождя повалит град — так лучше седлай коня да и скорей из Ушкуля.

После обеда мы поднялись к трем башням в которых, как я уже сказал, по народной легенде, жила [411] царица Тамара. Этот холм весьма почитается в Ушкуле: у подножия его, на месте, называемом Сюп (название это, как видно уже было, встречается в Сванетии весьма часто: им обозначается священное место), каждогодно происходят общественные пиры и попойки; около камней валяется множество костей — следы этих пиров. Мы вошли через южные ворота. Три башни связаны между собою забором; все это сложено из нетесаного камня. Лучше всего сохранилась средняя башня; правая до половины разрушена. Между левою и среднею башнею старая церковь (оштукатуренная); в иконостасной перегородке боковые окна маленькие, треугольной формы. На конце холма сторожевая башня, выше всех прочих и перед нею маленькая башня. С верху холма я, с помощью карты, старался определить окрестности. Перед нами была вся Ушкульская долина. Чала вырывается шумным ручьем из ледника Нуамквам, чрезвычайно ясно выдающегося перед нами на С.В. На С.З. от него зубчатые вершины Шхара. Внизу под нами башни ушкульских сел Мугмери, Чажаши, Чубиани и Жибиани. Запад долины закрывается хребтом Тюб, перед нами, а восток — хребтом Легяра, позади нас. На юг непрерывною цепью идут отроги Сванетского хребта.

Истоки Ингура, о которых так неправильно говорит г. Бакрадзе в своей статье, определены г. топографом Семеновым, производившим съемку Сванетии еще в 1862 г. Редакция Записок Кавказского Отдела Географического Общества в той же VI-ой книжке, где помещена статья г. Бакрадзе, поместила и эту поправку, на основании изысканий г. Семенова. — Ингур, говорит г. Бакрадзе, образуется от слияния двух рукавов, из которых один берет начало в Джаман-тау, а другой — в исторической Пасис-мта. — Пасис-мта лежит в главном хребте далеко к З., вне пределов бассейна Ингура. Из ее ледников (ледник Лапури) берет свое начало Цхенис-цхали, как видно из слов г. Радде, посетившего эти места (глава Ш его путешествия) и [412] из имеющихся карт Сванетии (см. 10 верстную карту Кавказа, и карты г. Семенова, приложенные к путешествию г. Радде). Ингур в своих верховьях состоит из нескольких ручьев. Самый восточный из них (Квириши) вытекает (по карте г. Семенова) из ледников вершин Корилд или Корилдаш (у г.г. Радде и Семенова Корюльдю). Этого самого восточного конца Вольной Сванетии я не видал (в долине р. Квириши нет никаких поселений) и потому воспользуюсь здесь данными г. Радде (в той же III-ей главе его путешествия). Г. Радде, направляясь из Дадиановской Сванетии в Вольную, поднялся к верховьям р. Цены (приток Цхенис-цхали) и ее притоков до ледников Корильдаш. На берегах Цены (что я слышал и в Ушкуле) есть следы старых сванетских поселений. Через перевал Наксагар (8813' по его определению) г. Радде перешел в долину р. Квириши и по ней следовал до описанной уже мною долины Чала. В статье г. Бакрадзе (р. 27) сказано о проходе Тюбери (Тюбер, как мне называли в Ушкуле), который, по словам г. Бакрадзе, не имеет перевалов. После съемки г. Семенова (поправка редакции в этой же книжке, р. 294) оказалось, что дорога эта представляет довольно высокий и крутой перевал из долины Квириши в долину р. Корильдаш (Цена тож). Впрочем, г. Радде хотя и говорит, что восточные склоны Наксагара в нижней своей части очень круты (р. 107), но вместе с тем прибавляет что "в противоположность всем здешним гребневым хребтам и страшным утесам водораздел между Ингуром и Ценис-цхали представляет не только интересный пример незначительной сравнительно с соседними горами высоты, но даже имеет характер широкохребетной, поперечной возвышенности, которая служит посредствующим звеном для соединения главного хребта с продольною возвышенностью, соединяющею обе Сванетии" (ib). Главный хребет посредством этой перемычки соединяется со Сванетским хребтом и таким образом наглухо запирает с В. Сванетскую котловину. [413]

Другой рукав Ингура берет начало из ледника Нуамквам, а третий — в хребте Шхара, еще западнее. Название Джаман-тау, приводимое у г. Бакрадзе, оказывается Джанга-тау, под которым известен этот хребет у осетин, обитателей северного его склона. Что касается названия Цурпиал, приводимого в вышеупомянутой заметке редакции, то на картах оно не обозначено. Мне же в одном месте назвали Цырниаш ту часть хребта, что идет на С.З. от Шхара (что сходно с изысканием г. Радде, р. 135); только он словом Церниаш обозначает предгорие ледяных высот Цицизагар, — мне же словом Цырниаш называли именно эти ледяные высоты); в другом месте называли этим именем часть главного хребта к В. от Нуамквам. По обще-сванетской привычке, второстепенные хребты имеют несколько названий: иногда название, записанное у одного путешественника, сильно разнится от записи названия того же места у другого; кроме того звуки сванетского языка таковы, что нужно вслушиваться весьма внимательно и заставлять повторять одно и тоже слово несколько раз.

Перевал Тюбер или Наксагар (как назван он у г. Радде) — зимняя дорога ушкульцев. Летом они ходят через Латпари. За хлебом и живностью (особенно в прошлый голодный год) бедняки пробираются зимою через Тюберский перевал, рискуя на каждом шагу замерзнуть или быть занесену снегом в случае метели. Этою зимою (1872-го года) рассыльные сванетского пристава, шедшие из Лечгума с разного рода припасами, взяли себе на помощь двух лашхетцев и пустились в дорогу. Один из лашхетцев был оставлен на дороге на самом перевале, где свирепствовал тогда страшный ветер, а другие едва дотащились до ушкульских деревень и только на другой день принесли оттуда бедняка чуть живым.

Вечером, при температуре + 16°, пошел сильный дождь и началась гроза. Дождю я обрадовался, а гроза меня немного смутила. После дождя с полей потянулись [414] ушкульцы, бывшие на работе, и я мог вдоволь на них насмотреться. По замечанию некоторых путешественников, ушкульцы, по своему типу, отличны от прочих сванет. Утверждают, что они переселены из Рачи еще во времена царицы Тамары. У Вахуштия сказано, что они переселенцы из Карталинии времен Эристава Варданидзе (того же века). Они все по большей части черноволосые. Физиономии угрюмые: народ такой же неприветливый и подозрительный, как и в Кальской общине. Они так же суровы, как и их долина, подымающаяся выше чем на 7000'. Даже летом здесь по ночам ощутительная прохлада. Зимой настают метели и снежные заносы. Со всех сторон падают завалы, часто разрушающие дома и даже повреждающие церкви. Здесь сеют один только ячмень, который молотят на льду; за гоми ходят, как я уже сказал, в Лашхеты. В неурожайный год народ здесь буквально пухнет от голоду. Хотя ушкульцы чаще других сванет видят свет, так как чаще переходят через горы, хотя некоторые из них говорят по-грузински, они кажутся диче всех остальных своих земляков. Будучи также суеверны, они совсем не слушают священника. Ключи от церквей прежде были у священника, по после лашхетского происшествия народ забрал ключи и дает только тогда, когда священнику нужно служить. В церковь не ходят, являются только на Пасху. Их папы носят медные кресты (чего нет в других сванетских общинах), бороды; волос не стригут, но ряс как было прежде, уже не носят. Спои требы они совершают и до сих пор — тайком, преимущественно осенью, когда не ожидается никакое начальство. Ушкульцы сильно любят арак и пьянствуют при всяком удобном случае. Болезней, не смотря на суровость климата, почти нет кроме воспаления легких (постелей нет и зимой ушкулец прямо ложится в сено) и последствий от обжорства. От воспаления легких и от болезни желудка едят лед и пьют арак — и конечно умирают. Лекарствам не верят. Как и все сванеты, [415] ушкульцы фаталисты. При рождении у каждого пишется на лбу, когда он должен умереть. К опасно больному приводят корову или какое-либо другое животное и обещают принести в жертву, если больной выздоровеет А умрет — говорят "конец ему пришел”.

27-го июля отправились мы на осмотр тех церквей, которые, по мнению священника, он мог показать нам сам без народа. В церкви Спаса в Чаажаши множество образов и крестов в серебряных позолоченных, а изредка и золотых ризах с незначительными надписями. Весь притвор завален громадною коллекциею турьих рогов всякой величины. Затем мы отправились в Мугмери. Уже по дороге бабы, видя, что мы направляемся к церкви, подняли страшный крик: они голосили, что мы хотим забрать все образа из церкви. Я было хотел остановиться, но священник сказал, что на все это не стоит обращать внимание и что он полный хозяин церкви. Мы вошли в небольшую церковь (во имя Спаса): вся она уставлена образами и крестами с рисунками весьма старого типа. Целая груда старых образов висит на веревке посредине церкви. Над иконостасом около 25 икон покрытых густым слоем пыли. Священник взял с иконостасного верха маленький образок — и я хотел снять с него надпись. В этот момент в церковь влетает старик лет шестидесяти, подымает страшный вопль, видается к священнику и вырывает у него из рук образ. В одно мгновение ока Магомет, стоявший до сего времени спокойно в углу и совершенно безучастно созерцавший наши археологические изыскания, кидается на старика, плотного, высокого и, по-видимому, весьма сильного, хватает его за горло и, как соломинку, выкидывает из церкви. Бедняга кубарем скатывается с пригорка. На несколько минут вся наша группа повергается в оцепенение. Затем в церковь врывается тот же старик с целым десятком здоровеннейших ребят, начинается крик, оглушительный рев и наконец настоящая свалка: хватаются [416] за кинжалы и бросаются на моего чересчур уже решительного Магомета. В эту критическую минуту я почти бессознательно видаюсь в рассвирепевшую кучу и начинаю в свою очередь орать несказаемым образом. Я кричу, что ничего не хочу взять из церкви, что стыдно и грешно так обижать чужестранцев, вынимаю несколько серебряных монет и кладу на жертвенник. Волнение немного стихает, кругом меня сверкающие гневом глаза, стиснутые зубы, руки схватившиеся за кинжалы; старив ворчит как дикий вот и грозит кулаком Магомету. Сей последний, с полным сознанием собственного своего достоинства и с выражением глубочайшего презрения к своим противникам храбро и беспечно поглядывает по сторонам. Еще не оправившись от волнения, я наскоро начинаю пересматривать иконы и списывать некоторые надписи. Мы хотим уже выходить: старик торжественно выступает вперед и взволнованным голосом предает всеми иконами проклятию тех, которые привели меня в церковь.

По дороге я разбираю со своими спутниками причину такой негостеприимной встречи. Оказывается, что старик — брат мугмеринского папа, Гуа Чаргселиан, некогда самый отважный охотник за турами, потому счел своим правом воспрепятствовать нашему входу, что священник ввел нас без воли народа: значит священник и сам хорошо не знал, в какую церковь может он нас повести, а в какую нет. Раздражение еще больше усилилось оттого, что священник самовольно снял уважаемый образ (нечто в роде Шарлани), прикасаться к которому никто не смеет кроме папа. Внезапное нападение Магомета тоже объяснилось: ему показалось, что старик хочет обидеть меня и потому он счел своею обязанностью меня защитить, так как ему было вверено охранение моего тела. Моя компания разделилась на две партии. Ушкульская молодежь горячо защищала своих земляков. Совершенно резонно она говорила, что с народом нужно обращаться ласково, а не силою, что [417] ушкульцы не рабы Девдориани, что сам Тенгиз, когда приезжает, обращается с народом ласково. Приехавшая со мною молодежь утверждала, что Магомет прав, что иначе ему поступить нельзя было и что, если бы он смолчал он заслужил бы потом всеобщее порицание. И в этом была своя доля справедливости. Итак, обе стороны защищали свою правоту, но мне от этого было не легче. Без всякого сомнения, после такой стычки, народ не пустит нас в церковь Прес. Богородицы в Жибиани, которую мне так хотелось посмотреть.

После обеда мы отправились верхом в истокам Ингура, мимо деревни Жибиани. Река шумит и с необыкновенною быстротою тащит множество каменьев. Мы переехали один из ее рукавов и поднялись на предгорья хребта Карета. Альпийским лугом, усеянным валунами, добрались мы до самой высокой точки нашего пути; здесь, по обычаю, сложен жертвенник из камней. Через полчаса мы стояли уже над высоким обрывом. Внизу струилась между камнями река, вырывавшаяся из-под громадного ледника необыкновенной толщины: на нем явственно были видны слои ежегодных наносов. Направо от него выдвигался другой, из которого течет правый рукав. Нужно было спускаться. Я оставил всю компанию и только с двумя своими молодыми спутниками стал спускаться: на полдороге я потерял равновесие и полетел вниз, совершивши весьма быстрое и крайне неудобное путешествие на салазках. Этим еще дело не кончилось. Нужно было спуститься к самой реке и потом подняться к леднику по стене огромного каменного завала. Меня страшно мучила жажда; вода в речке была так мутна, что через несколько минут в стакане на половину осаждался песок — и притом необыкновенно холодна: я не удержался и хлебнул несколько приемов этой ледяной каши, за что потом поплатился сильною простудою. Мы начали взбираться по камням; на каждом шагу предстояла полная возможность сорваться и полететь вниз по обрыву [418] прямо в реку; ежеминутно срывались камни и нога не находила точки опоры. Один раз я проехал несколько футов вниз и, вероятно, не удержался бы, если бы К. Дадишкелиани, бывший на несколько шагов ниже меня, не подставил мне ногу; другой раз я совсем оборвался и полетел вниз судорожно хватаясь за камни: к счастью, на полдороге был куст какого-то цепкого растения — я ухватился за эту последнюю надежду и удержался. Вся беда была в том, что я совершал свою экскурсию в больших сапогах — обувь совершенно неудобная и даже опасная в путешествиях подобного рода. Запыхавшись, добрались мы до самого ледника и, перепрыгивая через камни, перешли реку в самом ее верховье: здесь она совсем запружена каменьями. Река вырывается из-под огромных слоев льду. На самом леднике мы остановились у ледяного колодца футов десяти в диаметре; глубоко внизу шумела вода: я бросал камни и не мог уловить момента их падения в воду. Направо от нас зияла ледяная пещера, терявшаяся подо льдом: мы решились войти в нее аршина на два и напились чистой и прозрачной ледяной воды; дальше идти не отважились. Мои спутники начали выбивать из камней кусочки слюды, увлекаясь ее обманчивым блеском, вдруг раздался сильный удар и недалеко от нас посыпались камни. Мы быстро пустились назад перешли через морену из крупных камней, окружающую ледник и с большими затруднениями поднялись прямо вверх на прежнюю нашу дорогу.

Вечер был посвящен на записывание песен. Местным рапсодом оказался Геги Беджидзе, портрет которого находится между сванетскими типами, срисованными г. Радде. Ушкульский песнопевец портрета своего впрочем не признал. Записаны были между прочим песня про Тамару, военная песня ушкульцев, песня про Путу Дадишкелиана (полу-сванетская полу-грузинская) и песня про Св. Варвару.

На другой день (28 июля) около нашего дома собрались жибианцы. К немалому моему изумлению, они согласились [419] впустить меня в церковь Пресв. Богородицы. Конечно, я был обязан влиянию Нини Нижерадзе и красноречию Геги Беджидзе. Большою толпою потянулись мы к Жибиани. Около самой церкви мы выдержали еще нападение целой семьи, в руках которой находятся церковные ключи: тогда только нам отворили дверь, когда я объявил, что кроме пожертвования собственно на церковь, я дам еще этим черноволосым стражам несколько абазов на арак.

Церковь окружена каменною оградою. На церковном помосте прежде было кладбище; уже лет сто как здесь никого не хоронят. Дверь в церковь железная с железным же крестом. Внутренность покрыта довольно хорошо сохранившимися фресками: в алтаре Спаситель, окруженный Святыми; на западной стене два ангела на крылатых лошадях. Из крестов и образов особенно замечательны: огромный серебряный крест, покрытый драгоценными каменьями, с медальонами, по преимуществу Св. Георгия; большие образа Богоматери и Архангела в золотых ризах. Хоругвь — на холсте с одной стороны изображено Вознесение, с другой — взятие Богоматери на небо. Старые перистые стрелы. Рог в серебряной оправе некоего Мераба Цулукидзе, которого г. Бакрадзе относит в прошлому столетию; его же вызолоченный серебряный кувшин, серебряная чашка какого-то Кипиани Георгия; привеска к поясу (везна) с драгоценными каменьями; серебряная чаша Отия Банкарашвили: другая такая же Сихнии Ипариани и много серебряных чаш и азарпеш без надписей.

Про жибианскую церковь существует несколько легенд. Сванеты полагают, что она построена царицею Тамарою и что сама Тамара похоронена в склепе под церковью: она сидит там со свечою в руках — и, Боже сохрани, если кто осмелится проникнуть в это заповедное место: вся Сванетия немедленно провалится в бездонную пропасть. Я стал расспрашивать об этом; старики с благоговейным ужасом переглянулись между собою и не отвечали мне ни слова. По [420] рассказам, в этой церкви хранятся серьги Тамары и даже прядь ее волос; ни того, ни другого мне не показали. Церковь весьма почитается народом: по легенде, некогда осетины хотели обокрасть церковь; за такое дерзновенное намерение Божество поразило их и они все мгновенно ослепли; они начали молиться, опять прозрели — и в благодарность пожертвовали церкви свои шапки, так как больше жертвовать им было нечего.

Дома нас ожидала последняя неприятность. Перед балконом собралось несколько мугмерцов; один из них по прозванию Беки, начал укорять нас за вчерашнее самовольное вторжение в церковь: мой молодой товарищ не выдержал, не смотря на мои просьбы, и начал с ним резониться. От ласковых слов он перешел к суровым; раздражение все больше и больше усиливалось. Противники подошли друг к другу и схватились за кинжалы; я мигнул Магомету, понявшему сразу, чего я хочу: Беки был немедленно схвачен и оттащен в сторону; тоже самое я сделал со своим молодым защитником, плакавшим от раздражения: он не мог вынести того, что гостю его отца оказали такой дурной прием.

Мы (тали собираться в дорогу. К 10 часам из Мугмери и Чаажаши потянулись толпы народа на похороны. Священник упросил нас остаться пообедать. После похорон народ собрался около старых башен — и началась обычная попойка. Очень скоро раздались пьяные крики и в нескольких местах началась драка. Положение наше становилось затруднительным. Я построил свой отряд пустил вперед Магомета, беспечно глазевшего по сторонам, а сам заключал шествие. Тихим шагом проехали мы через целую шеренгу пьяных рож, свирепо на нас поглядывавших, и медленно двигались мимо последних ушкульских башен, немного оправившись от волнения, в последний раз оглянулись мы на суровый уголок, населенный такими грубыми и негостеприимными людьми.

Текст воспроизведен по изданию: Путешествие по Сванетии // Записки Кавказского отдела Императорского русского исторического общества, Книга X, Вып. 2. 1876