СТОЯНОВ А. И.

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО СВАНЕТИИ

I.

Побудительные причины к предположенному путешествию. Литература о Сванетии. Карты Сванетии. Маршрут путешествия.

Позапрошлого лета я задумал предпринять этнографическую экскурсию в Сванетию. Я остановился на этом глухом и труднодоступном уголке Кавказского края по многим причинам. Во-первых — меня интересовал язык сванетов. Наши ученые и quasi-ученые давно уже ведут спор о том, что это за язык. Одни утверждают что это родственник и даже очень близкий, языку грузинскому; другие, — что это совсем особый язык. И те и другие говорят совершенно бездоказательно по той простой причине, что самого языка не знают Мне случилось расспрашивать одного или двух грузин (образованных), бывших в Сванетии. Что за язык у сванетов? Конечно, весьма близкий к грузинскому. А спросишь, почему — нет ответа, так как почтенный путешественник и двух слов по-сванетски не знает Узнать на сколько можно сванетский язык — вот главная цель моей экскурсии. Конечно, я не задавался никакими высокими целями: не до выводов и глубокомысленных филологических соображений, когда давно уже от науки отстал и даже новых книг не видишь и не читаешь. Хотелось мне попросту записать как можно больше слов да несколько песен [240] и сказок как образцов языка — и отдать их потом "достойнейшим", чтобы они уже разобрали в чем дело.

Вторая причина — желание увидеть кавказскую Швейцарию. Весь Кавказ наша Швейцария. Сванетия же — первая изо всех кавказских Швейцарий. Между двумя громадными хребтами лежит высокая долина Ингура, к которой спускаются с обеих сторон еще более высокие побочные долины (Величина поверхности Сванетии до сих пор еще не определена с точностью. Длину Ингурского ущелья можно положить около 180 верст (до Джвар в Мингрелии), но ширина в разных местах разная, и среднее число выводится исследователями совершенно произвольно. Тоже должно сказать и о количестве населения. По собранным мною сведениям в загорной Сванетии более 800 дымов. Цифра 11,000 населения, приводимая некоторыми, по моему, чрезмерно велика.). Перевалившись через Сванетский хребет с ю. в. (что только возможно с июня месяца по сентябрь), пройдя снежные поля Латпари, спускаешься в долину, лежащую на 7000' над морем. Оттуда можешь по побочным долинам подниматься через альпийские луга к ледникам Кавказского главного хребта. Из каждой побочной долины должен переваливаться через хребет, разделяющий одну долину от другой и спускающийся к главной продольной долине Ингура. Направляясь к З., пройдешь так всю Сванетию, постепенно переходя из пояса ячменя и ржи в пояс конопли и пшеницы. Затем спустишься по трудной дороге по ущелью Ингура и вступишь в пояс кукурузы и винограда — в благословенную, плодородную и лихорадочную Мингрелию. Не правда-ли, какая заманчивая перспектива: альпийская флора и фауна, огромный кругозор на перевалах виды на главный Кавказский хребет, горный альпийский климат со всеми его оригинальностями, снежные поля и ледники, слухи о богатых сванетских рудах: какое искушение для биолога, физика, геолога!

Меня привлекала и любовь в красотам природы. Где такой воздух такая даль, такая синь, такие виды? Мне [241] удалось было уговорить достопочтенного моего знакомого, фотографа г. Воюцкого, бывшего уже в Сванетии во время недавней экспедиции вместе с отрядом и снявшего несколько видов, ехать вслед за мною в Сванетию. Я ему назначил место и время, но, к сожалению, обстоятельства помешали ему приехать. Незаменимая для меня утрата! Виды тех мест на ледниках и перевалах, которые, верно, редко кто видел, сцены из народной жизни, народные типы — все это осталось только в одном воображении.

______________

В свободное от занятий время я собирал о Сванетии все сведения, какие только мог собрать. При скудости наших книгохранилищ, я не мог полностью узнать и то немногое, что есть в нашей и иностранной литературе о Сванетии. Путешествия гг. Бартоломея, Бакрадзе, Радде, путешествие преосвященного Гавриила, хрестоматическая статья г. Дубровина — вот и все. Я не мог даже достать тех №№ газеты "Кавказ", в которых помещены отрывочные сведения о Сванетии, и того № Записок Кавказского Общества Сельского Хозяйства, где статья г. Добровольского.(Статья г. Бартоломея (с картою) «Поездка в вольную Сванетию» помещена в III-й книжке Записок Кавказского Отдела Императорского Русского Географического Общества за 1865 г. Автор кроме археологического материала, специальной цели его путешествия, и главным образом надписей, сообщает несколько своих впечатлений и предположений.

Изо всего имеющегося матерьяла сделаны компиляции: довольно обстоятельная г. Дубровиным (в его книге «История войны и владычества Русских на Кавказе») и весьма краткая — г. Надеждиным (в его книге "Природа и люди на Кавказе и за Кавказом").) Что же [242] касается до языка, то я мог только возиться с сотнею слов, записанных г. Бартоломеем да с книжечкою Лушну Анбан (Сванетский букварь), изданною Обществом восстановления христианства на Кавказе, о достоинствах которой я буду еще иметь случай сказать. Не говоря уже о том, что мне и думать нечего было о сочинениях научных, филологических (Боппа, Розена и др.). Вот почему главным образом я и решил собрать только матерьялы, не пускаясь ни в какие филологические соображения. К счастью, между моими учениками было человек пять сванетов. С одним из них, будущим моим товарищем в путешествии, Константином Дадишкелиани, я занялся составлением предварительного словарчика. Затем на месте уже я предполагал словарь этот пополнять и исправлять. Карт Сванетии в моем распоряжении было достаточное количество. Не говоря о карте, приложенной к путешествию г. Бартоломея и не имеющей [243] никакого научного значения, у меня была маленькая карта, приложенная к статье г. Бакрадзе (составленная впрочем не г. Бакрадзе, а топографом г. Семеновым), и две большие карты издания Топографического отдела Кавказского военного округа: одна десятиверстная, Готского издания, другая пятиверстная (обе — листы из общих карт Кавказа). Броме того к статье г. Радде приложена карта истоков Ингура, составленная весьма хорошо тем же топографом г. Семеновым еще за два года до путешествия г. Радде.

Совершивши свое путешествие, я дома начал думать, как удобнее поступить мне с собранным мною матерьялом. Чтобы составить статью о Сванетии не только из того, что было собрано мною, но и из того, что было сделано другими, нужно собрать хотя и скудную, но библиографически редкую литературу о Сванетии. Притом подобного рода статья пригодна будет только для записных любителей археологии, этнографии и лингвистики. Охота будет разве каждому перелистывать страницы слов, читать грамматический разбор песен и т. д. или читать перечисление икон, крестов, старых книг, которыми переполнены церкви Сванетии, — или названий гор, реченок и местечек. Поэтому я решился разделить свою работу и представить интересующимся читателям легенькие очерки самого путешествия, позволяя себе иногда какое-нибудь умствование, соображение, догадку — в изредка цитируя что-нибудь из напечатанных уже путешествий. По собственному опыту предполагаю, что отчет о путешествии по малоизвестной стране, написанный подобным образом, читается легче, чем отчет, переполненный номенклатурою и учеными цитатами.

_________________________________________

Я собирался ехать в гости к князю Тенгизу Дадишкелиани, живущему в общине Эцери, в Дадишкелиановской Сванетии, старшему в настоящее время члену того [244] княжеского семейства, которое владеет большими поместьями в княжеской Сванетии, а некогда владело всею княжескою Сванетиею. Приглашение это было мне очень с руки, так как, во-первых, сванеты смотрят очень подозрительно на всякого, разъезжающего с непонятною для них целью, путешественника, тут же они должны были видеть во мне гостя человека, пользующегося почетом и уважением во всей Сванетии, — а во-вторых, мне облегчались средства передвижения. Нанимать лошадей не только трудно, но почти невозможно, начиная уже с Дадиановской Сванетии, лежащей по эту сторону Сванетского хребта, по правому берегу р. Цхенис-цхали, — а о вольной Сванетии и говорить уже нечего. — Я брал с собою старшого из сыновей князя Тенгиза, учащихся в Кутаисской гимназии; другой брат — Давид — отправлен был к матери, в Абхазию, еще прежде. — Княгиня Дадишкелиани, гостившая тогда у своих родственников в Абхазии, в Чилоу, около Очемчир, предполагала вернуться домой вместе с сыном

Вся Сванетия представляет три части. 1) Сванетия Дадиановская, лежащая по сю сторону Сванетского хребта, по правую сторону р. Цхенис-цхали. Она меня мало интересовала, так как дадиановские сванеты подверглись уже сильному имеретинскому влиянию и редко который из них не говорит по-грузински. Да и в самом диалекте дадиановских сванетов есть очень много грузинских слов. 2) Сванетия Вольная — самая высокая, лежащая между Сванетским и главным Кавказским хребтом, запертая с с. в. С обеих сторон — с главного и со Сванетского хребта — идут к долине Ингура полупоперечные хребты, разделяющие долины притоков Ингура. По главной продольной долине Ингура и по полупоперечным долинам правых его притоков засели общества вольных сванетов. 3) Еще далее к з. долина Ингура расширяется. По этой расширенной долине, а также по предгорьям левой стороны Ингура и по боковым долинам и предгорьям правой его стороны живут общины [245] Княжеской (Дадишкелиановской) Сванетии. Запертая с З. перемычными Абхазо-Сванетскими хребтами, Сванетия имеет один только выход к ю. з. по долине или, лучше сказать, по ущелью Ингура (Ленхера), который, прибившись через перемычный хребет Бакхылд, идет с шумом и ревом между скалами до самых Джвар в Мингрелии, где выходит уже на равнину и течет в Черное море, отделяя Мингрелию от Самурзакани. Имея эти общие географические сведения, я предлагал отправиться из Кутаиса по Лечхумской дороге (новой, проведенной по правому берегу Риона); остаться дня три в Лайлашах, главном поселении Лечгума, где я должен был по поручению моего начальства, осмотреть начальное училище; потом следуя на Мури, переправиться на правый берег Цхенис-цхали и вступить в Дадиановскую Сванетию. Здесь я намеревался заехать в Чолури к князю Тенгизу Гордопхадзе, двое сыновей которого учатся у нас, а потом еще дальше, по берегу верхнего Цхенис-цхали, в Лашхеты, где живет брат Тенгиза Отар Гордопхадзе. Из Дадиановской Сванетии я мог перевалиться в Вольную двумя путями: или из Лашхет через перемычку хребтов Сванетского и главного, в Ушкульскую общину, к истокам Ингура, или же, западнее, из Чолури, через Латпари. Через Вольную Сванетию я предполагал прямо проехать к князю Тенгизу Дадишкелиани, учредить у него свою, так сказать, штаб-квартиру — и оттуда предпринять несколько экскурсий usque ad finem в Больную и Княжескую Сванетию. Воображение мое разыгрывалось даже до того, что мне хотелось перебраться через главный хребет и пройти в Карачай, на северную сторону, в окрестности Эльбруса. Затем я предполагал или пробраться через склоны Абхазского хребта и спуститься к Сухуму, или, следуя по ущелью Ингура, добраться до Джвар — и оттуда уже проехать в Зугдиды. [246]

Сборы в дорогу. Амаис и Гела — мои проводники. Путь по правому берегу Риона мимо хребта Хвамли. Ущелье реки Ладжануры. Гостеприимство князей Геловани в Спадгори. (Лечгум) Лайлаши.

11-го июня явились на наш гимназический двор мои будущие проводники и привели лошадь для меня, для Кости Дадишкелиани и двух вьючных. Одна из вьючных была прекомичный джори (катер по-сванетски фил), занявший собою всецело внимание осматривавшей его и охочей до лошадей нашей молодой колонии. Проводников было двое: огромный Амаис (по фамилии Гурчиан) и небольшой, сутуловатый, с индийским овальным лицом Гела (Джаджвлян).

Амаис — личность весьма замечательная, с которою, надеюсь, читатель в последствии познакомится покороче. Он часто является к нам в Кутаис к детям князя Тенгиза. В прошлом году он представился мне первый раз, явившись в мастерской, где дети строгали, точили, переплетали. "Зачем всему этому они учатся?" прокричал он резкими горловыми звуками, столь свойственными детям гор. Тихо он говорить не может. Он пользуется заслуженною в Сванетии репутациею: зимою, когда всякое сообщение со всем остальным миром прервано, он со сванетскою палкою проходит по тропинкам снежного Мушира (перевал на З. от Латпари; Мушир собственно значит Сванет), подвергая каждую минуту жизнь свою смертной опасности, — и на четвертый день является в Кутаис. Он в некотором смысле человек цивилизованный: хотя прямая его служба у князя Тенгиза (он родом из села Барши, где живет Тенгиз), но он также состоит рассыльным при сванетском приставе, — а это своего рода власть. [247] Он порядочно говорит по-грузински и даже умеет произносить пять или шесть русских слов, выучившись от проживающих в Сванетии солдат.

Гела пока не выявляет своего характера. Он лицо второстепенное: молод, робок, молчит и от лошадей не отходит. Амаис им командует. Для него нужны сванетские снежные высоты — тогда он заговорит.

Я начинаю собираться в дорогу, оканчивая свои школьные занятия. Мало ли чего не берет с собою западный человек, приготовляясь в дальнюю дорогу, в страны мало посещаемые. У нас сборы короче, — но все-таки нужно кой-чем запастись. Я раздаю запасенные уже бурки: одну беру себе, две других отдаю своим спутникам (я еще беру с собою своего ученика Ивана Гамкрелидзе, рачинца, любителя горных странствований; ему привели из дому лошадь — и на этот счет мы покойны). Совершаю экскурсии по кутаисским лавкам: консервов никаких, берется сыр, запасаюсь торбою сухарей, беру несколько бутылок коньяку, бурдючок вина — вот и все. Ко всему этому присоединяется порядочный запас табаку, не только для личного своего употребления, но и для раздачи по дороге (сванеты до него страстные охотники — и курят все от мала до велика), и соли, табак и соль в Сванетии редкость. Маленький вьюк набивается отрывками Записок географического общества и самым необходимым бельем. Берется нужное в дороге оружие, а две географические карты зашиваются в клеенку и привешиваются к седлам, представляя сванетам неразрешимую загадку.

Наконец, 17-го утром наш караван тронулся. По русскому обычаю, все мы присели, на что сванеты смотрели удивленными глазами, — но от прощальной рюмки коньяку не отказались. Очевидно, они разсмаковали этот заморский напиток так как всю дорогу с необыкновенною нежностью обращались с бутылками, отданными им на сохранение. Коньяк казался им нектаром после убийственного араку, [248] с которым мне по необходимости пришлось потом познакомиться.

Мы выехали на правый берег Риона и направились к С. Погода стояла прекрасная — и наш маленький караван был в очень веселом расположении духа. Новая дорога все время идет по правому берегу Риона, довольно высокому. Проехавши деревушку Намахваны, мы встретили одного из моих товарищей, отправлявшегося в Лайлаши вдыхать своею больною грудью целительный горный воздух. Больной придумал для себя весьма оригинальный способ передвижения; он соорудил нечто в роде носилок, прозванных кем-то из нас в шутку саркофагом. Но все его надежды разбились: носильщики, им нанятые, удрали, и мы, проезжая мимо духана, еще до встречи с нашим бедным больным узрели его странный трон, оставленный возле духана. Чем дальше двигались мы на С, тем выше и выше подымались скалы с обеих сторон. Прямо перед нами на С. красовалась шатрообразная верхушка Хвамли ("дым"), подымающаяся выше 6000', видная во всю дорогу, начиная с самого Кутаиса. Теперь она закрылась на самом верху облаками и только изредка из-за них показывалась. Под вечер прибыли мы в Меквены. Достаточно утомившись, я предоставил насыщаться своей молодой компании, а сам прилег на лавку, поставленную на крыльце духана и заснул мертвым сном — таким каким уже давно не спал.

Рано поднялся я 18-го июня. Со всех сторон селяне шли на работы; женские группы поразили меня своим оригинальным костюмом, живо напоминающим библейские типы. Утро было довольно свежее — накрапывал дождик — и мы, накинув бурки, двинулись дальше. Дорога подымалась все выше и выше; скалы, возвышаясь с обеих сторон Риона большими отвесами, теснили реку все больше и больше: мы вступали в так называемые Лечгумские ворота. На З. от себя, невдалеке, мы оставили село Вани, старое кладбище которого, при большом досуге, стоило бы осмотреть (один [249] череп из этого кладбища, виденный мною в Лайлаши, отличался непомерным развитием затылка). Между Меквены и Твиши мы увидали несколько пещер в скалах по обеим сторонам реки; особенно замечательна одна, прорубленная на большой высоте: не доходя до верху скалы по крайней мере сажень 30, она кажется с первого разу совершенно недоступною; между тем всмотревшись, замечаешь остатки стены: очевидно, что в эту пещеру спускались сверху. Существует легенда, по которой в этой пещере когда-то жил какой-то благочестивый пустынник, окрестные жители приносили ему хлеб и спускали вниз по веревке. Проехавши Гверишис-геле (ущелье р. Гвериши), мы повернули к В. Новая дорога, хоть и довольно хорошо устроенная, в многих местах кажется опасною для неопытного путника: несколько раз проезжали мы над обрывами в несколько сот футов, так что заглянешь вниз — и у тебя захватит дух против воли. Не думалось и не гадалось, что эта дорога покажется скатертью перед сванетскими тропинками. А тут еще моя лошадка, имея весьма непохвальную привычку идти по самому краю обрыва, оступается на каждом шагу. В обеденную пору доехали мы до так называемого Аджарского духана, недалеко от селения Альпаны, и спешились, чтобы немного отдохнуть и подкрепиться. Направо от нас шла Рачинская новая дорога (на Они), налево виднелся поворот в ущелье р. Ладжануры, куда лежал наш путь. С большими усилиями убедили мы духанщика заклать невинно бегавшего около нас поросенка — вот и весь наш обед. Зато мы запивали его легким пурпурным и необыкновенно вкусным альпанским вином составляющим славу всего Лечгума. Очень скоро въехали мы в Ладжанурское ущелье. Оно показалось нам гораздо дичее Рионского: между нависшими с обеих сторон скалами шумно течет быстрая река; дорога крутыми спусками вьется по левому ее берегу. Спустившись вниз мы отдохнули под деревом на засеянном поле и переправились через Ладжануру. [250] Время было довольно сухое — и нашим лошадям вода доставала только по брюхо; но после первого хорошего дождя через эту речку очень трудно переправиться. Мы направлялись к дому князей Геловани (Спадгори), куда пригласил нас молодой Геловани, мой же ученик, ехавший вместе с нами на летнюю побывку. Дом князей Геловани стоит на высокой горе правого берега Ладжануры, так что нам приходилось подыматься по очень крутой дорожке. Во всем здешнем краю, как и в Мингрелии, дома состоятельных людей расположены на местностях высоких: в этом видна мудрая предусмотрительность поселенцев, спасавшихся наверху от лихорадочного миазматического климата низменностей. Так и здесь: бедные обитатели деревушек расположенных внизу, у самой реки, терпят много от лихорадки. Направо от нас на очень высокой горе, виднелись живописные Лайлаши, куда мы должны были отправиться на другой день. У дверей дома нас встретил гостеприимный хозяин, старший брат нашего сотоварища по путешествию. На крыльце мы познакомились с другими членами многочисленного семейства, а вошедши в приемную, приветствовали почетную старушку, бабушку хозяина, живой, но уже полуразрушенный памятник старого времени. Она уже плохо видит и плохо понимает, но говорунья страшная. Больше всего, конечно, ее интересуют ее внуки и она постоянно обращается к нам с просьбами миловать и жаловать их. Она первый раз вышла замуж семи лет — и очень живо помнит события конца XVIII-го и начала XIX-го века. Мы весело провели вечер: сначала поиграли в нарды (игра персидского происхождения, любимое препровождение времени здешних туземцев), а потом начали толковать про всякую всячину. Жена хозяина, абхазка, урожденная Шервашидзе, отданная с детства на воспитание в Лечгум и похищенная теперешним ее мужем, с наивностью и любопытством истинной дочери природы, рассматривала карту Лечгума и разного рода предметы, взятые нами в дорогу. Вечером засели мы за гомерический ужин; [251] мне особенно понравилось то, что, по обычаю, Амаиса и Гелу призвали в ту же комнату и усадили за особый стол. Председатель пира (тулумбаш), без которого ни одно угощение не обойдется, очень уж усердно потчивал нас старым лечгумским вином, так что в конце ужина я предался бегству, и измученный целым днем дороги, с маленьким шумом в голове от изобильного угощения, заснул как убитый. На другой день, 19 июня, явились в нашим хозяевам несколько соседей и между прочим приехал из Дадиановской Сванетии наш знакомец, князь Тенгиз Гордопхадзе. Он хотел уладить соседскую ссору — дело очень обычное в здешних краях: дадиановские сванеты земель Отара Гордопхадзе, брата Тенгиза, угнали и перебили скот у князей Геловани. Спор вышел из-за какого-то горного пастбищного места и в этой распре оказалось столько усложнений, что примирить противников стало делом очень трудным (так напр., напавшие были столь жестокосерды, что поотрезывали хвосты у лошадей и быков). В последний раз напившись прекрасной родниковой углекислой воды, мы попрощались с радушными хозяевами, спустились вниз, опять переправились через Ладжануру и по очень крутой тропинке поднялись в Лайлаши. Несколько раз приходилось мне останавливать лошадь, задыхавшуюся от трудного восхождения. Лайлаши, расположенные на высокой горе (около 3000') представляют два пункта: повыше сгруппированы все казенные здания (суд, школа, полиция), пониже базар и самый город. Посвятивши утро на осмотр школы, я пообедал вкусными хачапури (род ватрушек с творогом) и крупными лечгумскими черешнями, а потом вместе с г. Эристовым, помощником уездного начальника, отправился в город. Мы посетили синагогу (в Лайлашах очень много евреев) и еврейскую школу (Закавказские евреи, пришедши очень давно, совсем уже огрузинились. В городах их узнаешь по неизменным пейсам и высоким остроконечным шапкам. Хитрость, пронырливость и трусость сохранились у них и до сих пор, а последняя проглядывает весьма часто, не смотря на длинные кинжалы, которые они носят.). Ветхозаветный педагог, [252] желая отличиться, устроил для нас хоровое чтение, от которого мы должны были зажать уши. Мальчишки пребойко читают по-грузински и по-еврейски. — Вечером отправились мы в гости к г. Месхи, где встретили весь немногочисленный лайлашский кружок. В последний раз я и моя молодая компания насладились музыкою. А. А. Месхи, по нашей просьбе, сыграла нам несколько пиес на пианино, которое составляет диковинку в Лайлашах и было с большими затруднениями привезено из Кутаиса.

Рано, утром 20 июня, я вышел на балкон Лечгумской школы, вдыхая полными легкими свежий утренний горный воздух. Было так хорошо, что не хотелось уходить в комнату. Перед глазами открывалась далекая перспектива: прямо передо мною на З. лежало плоскогорье Асхи (горный тип редко встречающийся в отрогах главного хребта); на С. от него — Ахальчальский лес; на В. — Чхутельская гора. Еще дальше на С. — Лентехский хребет, примыкающий к Сванетскому, а на самом краю северной части горизонта белелись снежные вершины Сванетского хребта — и над ними всеми огромная тупая голова Леглы, самой высокой точки этого хребта. — Окончивши свои официальные занятия, я полюбопытствовал заглянуть в Лайлашский мировой суд. Еще утром представители враждующих партий — князь Леван Геловани и князь Отар Гордопхадзе встретились у меня как у общего знакомого. Была сделана попытка к примирению, но миротворцы потерпели фиаско. В мировой суд вызывалось множество дадиановских сванетов. Представители мировой власти говорили мне, что сванеты за своим хребтом (т. е. вольные и дадишкелиановские) и усом не ведут; на повестки никакого внимания не обращают и в срок не являются. Сванетия составляет часть Лечгумского [253] мирового отдела. О положении русского суда в Сванетии я буду еще иметь случай сказать ниже. — После обеда, за которым лайлашцы пропели нашему кортежу многая лета, мы приготовились в дальнейшую дорогу. Я постарался запастись в Лайлашах несколькими парами синих очков, так как впереди предстояло перебраться через снежную вершину Латпари, а, как на беду, у меня и у моих двух молодых спутников разболелись глаза. В здешнем краю легкое воспалительное состояние глаз — явление самое обыкновенное.

Путь по отрогам Чхутельской горы. Ущелье р. Цхенис-цхали. Ночлег в Мури. Путь по правому берегу Цхенис-цхали в пределах Дадиановской Сванетии. Лентехская община. Вид на Сванетский хребет. Замок Дадиана около Лараш. Чолурская община в верховьях Цхенис-цхали. Ночлег у князей Гордопхадзе. Первые затруднения.

Мы выехали из Лайлашей по с. з. направлению, проехали деревушку Гу, переправились по мосту через Ладжануру, положили, по обычаю, несколько мелких монет на деревянный придорожный столб и пустились то подыматься, то спускаться. Дорога через отроги Чхутельской горы по истине может самого терпеливого человека вывести из терпения. После крутых спусков и подъемов нам пришлось еще переезжать только что взрытую рабочими дорогу. Нам встретился под вечер сванет, вышедший после обеда из Чолури — красноречивое доказательство быстроты сванетских ног. В сумерки уже спустились мы к болотистым берегам какого-то маленького притока Цхенис-цхали. Наконец, показалось ущелье Цхенис-цхали. Концерт [254] лягушек преследовал нас всю дорогу. Вечерние испарения так пронизали нас насквозь, что мы с большим удовольствием кинули якорь у нашего знакомого г. Бакрадзе, сын которого, мой ученик, встретил нас перед домом. Мне не спалось до самого утра от воя собак, кваканья лягушек, от множества комаров и других насекомых и от тяжелого воздуха, насыщенного болотными парами.

На другой день мы до 10 часов утра провозились в Мури (1644’ Радде). День был прекрасный. Прямо перед домом стоят высокие липы; недалеко от них дом Дадианов и маленькая церковь. Растительность везде очень роскошная: в долине мы нашли миндальное дерево. Недалеко от реки пруд, в котором разведена форель. Прямо перед нами, на скале, старая крепость. Когда-то она считалась неприступною — и Соломон Имеретинский не мог взять ее у Дадиана Мингрельского. Хоть там и есть пушка с надписью, снятою г. Радде, — на верх я не полез, не смотря на просьбы моих молодых спутников: нам надо было спешить. .

Мы переправились по плохому мосту через р. Цхенис-цхали и поехали по правому ее берегу, прямо на С. Долина Цхенис-цхали суживалась все более и более; мы были уже в пределах Дадиановской Сванетии. На полчаса отдохнули в долине деревушки Циплакакия (1847’ Р.). В нашем кортеже (с нами ехали до Лентех г. Бакрадзе с сыном, да кроме того пристал еще фельдшер, ехавший с покупками из Кутаиса в Бечо (Дадишкелиановской Сванетии, где стоит сванетская рота), очутился какой-то бедный лечгумский дворянин, выделывавший прекурьезные прыжки и корчивший преуморительные гримасы. Эти фокусничества, кажется, проделывались им для куска насущного хлеба и производили на меня крайне тяжелое впечатление. — К полудню перед нами открылся вид на Лентехское общество, расположенное за р. Ласкадурою на правом берегу Цхенис-цхали. По крутой дороге поднялись мы в Лараши, где и остановились в [255] так называемой "канцелярии". С горы перед нами открылась широкая и разнообразная панорама. На первом плане около нас стоял огромный полуразрушенный замок Дадиана. На Ю. тянулось только что пройденное нами ущелье; на Ю.В. виднелись Лечгумские горы; прямо перед нами, за рекой, белелись Лентехские деревушки (больше 2500'). На С.З. — высокая перемычка, идущая к снежному Сванетскому хребту. На одном из его высоких склонов стоял в облаках монастырь Исналды, построение которого, как говорят относится во временам царицы Тамары (XIII в.). На С.В. от нас показывалась часть того ущелья, по которому мы должны были следовать далее. Наконец, на заднем северном фоне картины красовался снежный Сванетский хребет. Мне указали самую западную снежную вершину — Лешнюльд, которую я тут видал в первый и последний раз; от нее через перевал Джварильд (не показанный на картах) и перемычный хребет Бакхылд можно пройти в Сванетию Княжескую. На В. от Лешнюльда — тупоголовая Легла, через которую зимою проходят только самые отважные охотники; в непогоду путнику грозит там верная смерть. Еще Дальше на В. Гвадараши, Латпари и Ляквра. С некоторого рода замиранием предвкушая заманчивость неизвестного будущего, смотрел я на мощный хребет через который должен был на другой день пройти, чтобы на два месяца отделиться не только от европейского, но и от азиатско-кавказского мира. Амаис вместе с лентехским мамасахлисом (старшиною) Бендолиани, знаменитым охотником за турами, называли мне снежные вершины Сванетского хребта. К ним подошел еще один — как оказалось — судья, только что вернувшийся с охоты не совсем удачной: по его рассказу, утром он убил тура, встретился с медведем и должен был уступить ему свою добычу.

Насмотревшись вдоволь, я отправился вместе со своими спутниками в полуразрушенный замок. Наш чичероне, в очень типическом костюме — мохнатой свитке без рукавов [256] и в одиссеевской шапке — повел нас сначала на первый этаж, потом на второй, куда мы взобрались весьма неохотно, так как все дерево уже сгнило, а камни грозят оборваться и задавить вас. В одной из комнат замка наше внимание обратилось на какой-то длинный ящик. Нам рассказали, что в этот ящик когда-то запирались на ночь пленники, человек по десяти; там они не могли ни стоять, ни лежать.

Когда завеяло вечернею свежестью, предвестницею ночного холода, спустились мы к берегу Ласкадуры и под ее журчанье помечтали немного. Я заговорился с моею молодежью: потом все смолкли и сами того не заметили, как за нас спустилась ночная завеса. Костя Дадишкелиани еще раньше отправился за речку к одному знакомому кормильцу (В Сванетии Дадишкелиани имеют очень много кормильцев. Из этого не следует, чтобы все они на самом деле кормили какого-нибудь молодого Дадишкелиани. По обычаю, простой сванет берет на себя этот титул для почета.) его отца, за ужином. Возвратившись, мы закусили сладкими лентехскими черешнями. Знакомец Дадишкелиани, некий Къаати, нанес нам их столько в корзинках, что мы ели их и на следующее утро. Отведали также и лентехского вина, довольно кисленького: виноград здесь уж не дозревает. Къаати, принявши от меня стакан вина, произнес нам очень длинную речь, в которой благословил нас на предстоящее странствование. Мы растянулись на ложе из свежих листьев и заснули сном безмятежным.

На другой день мы двинулись в путь, направляясь все по Цхенис-цхальскому ущелью, которое здесь поворачивает к С.В. Все время мы то подымались, то спускались. Оба берега ущелья состоят из живописных скал укрытых густым сосновым лесом; серый цвет обнаженной скалы чрезвычайно эффектно иногда выдвигался на темно-зеленом фоне богатой растительности; налево от нас мелькала [257] снежная вершина Ляквры. Внизу катилась шумная Цхенис-цхали; мы въехали в самое узкое место ущелья (потом оно опять расширяется): на левом берегу высились крутые скалистые бока Ашары, покрытые громадными соснами, кажущимися на такой высоте маленькими деревцами. В одном месте со скалы падал и разлетался в водяную пыль огромный водопад. Закусили на лужайке под соснами и все задремали под шум реки, Окинувши вокруг себя сонными глазами, я подумал, что сижу в сосновом лесу своей родины; только непривычный шум горного потока, да снежные вершины, белевшие над морем зелени, напомнили мне действительность.

Наконец уже далеко после полудня, показались вдали первые деревушки Чолурского общества. В одной из них — Согдари — мы тщетно пытались нанять хоть одну лошадь (к нам прибавилось двое молодых товарищей, ожидавших вкусить вместе со мною все удовольствия горного путешествия). Весь скот здесь угоняется в горы и нужно, по крайней мере, сутки, чтобы пригнать его обратно. Отправивши, по обычаю, Амаиса вперед в качестве герольда, мы пустились к видневшимся вдали передовым башням сванетского замка князя Гордопхадзе (более 3000'). Хозяин вместе со своим братом, двумя сыновьями и племянником (из Лашкет), уже ждали нас перед своею кунацкою. Князь Тенгиз Гордопхадзе — тип весьма оригинальный. Огромная голова, бритый, с большими усами, плотный, в черной черкеске, с большим кинжалом за поясом, повязанный башлыком — он представляет собою весьма внушительную фигуру. Он часто бывает у нас в Кутаисе; еще весною, узнавши о моих планах, он просил меня заехать в нему — и даже обещал ехать вместе со мною за Сванетский хребет.

Нас поместили в особом, исключительно для гостей уготованном здании (ламшквар по-сванетски). Нельзя сказать, чтобы этот сарай мог удовлетворить самым [258] неприхотливым требованиям. Хозяин извинился пред нами тем, что он собирается заново отстроить свою кунацкую. Действительно, в самой комнате лежала масса деревянных досок, приготовленных для постройки. — Так как под кровлею было и сыро и душно, то мы выбрались на свет Божий, сели на лавочке под открытым небом, вытащили из чехла географическую карту и принялись изучать восточную часть стоявшего пред нами, как на ладони, Сванетского хребта. На С.В, от нас поднимался окруженный редким туманом Дадиаш (больше 10,000’). От него к С.З. перевал Латпари со Снеговым гребнем наверху и затем к З. в последовательности Мушир, Гайр, Лясиль со своим отрогом Муц. — Мы сидели на пригорке, с которого открыта была вся усадьба князя Гордопхадзе и деревушки Чолурского общества. Главное здание, через ворота которого, увенчанные двумя старинными башнями, мы въехали, весьма старой каменной постройки. Четвероугольные башни с бойницами наверху — общий тип всех сванетских построек. Теперь в этих двух башнях никто уже не живет: единственные их обитательницы — ласточки, вьющие там себе гнезда. Некогда, по словам хозяина, это были сторожевые башни, с верху которых его предки господствовали над всею окрестностью.

Хозяин, по обычаю, угостил нас обедом в своей гостинной. В дом он нас не позвал и своей жены и дочерей не показал: для этого нужно было бы стать довольно близким знакомым. Совершивши обычное предобеденное умовение рук, мы угостились ветчиною, бараниною, форелью под соусом из кинзы и неизбежною курицею под соусом из лука. — После обеда мы стали думать да гадать, как бы нам завтра пораньше подняться и загодя переправиться через Латпари. Мы разложили себе костер (от мошек нельзя было отбиться) и устроили совещание. Нам необходимо было две лошади. Хотели мы было нанять, но пришедшие хозяева лошадей, чолурские сванеты, объявили нам, что [259] раньше завтрашнего вечера лошадей пригнать с гор они не могут. Хозяин предложил нам взять у него одного катера, но я счел это неудобным: одной лошади нам было мало, да притом мне, как будущему гостю князя Дадишкелиани, неловко было ссужаться лошадьми князя Гордопхадзе. Жертвою обычая сделался один из моей молодой компании; волей неволей мы решили оставить его в Чолурах, откуда он мог без затруднений отправиться домой. Около нашего востра собралось несколько человек соседей. В тех же одиссеевских шапках, в какой-то прекурьезной звериной свитке (сзади баранья кожа, а спереди две шкурки дикой козы), с горскими палками в руках — они были очень типичны. Мне казалось, что я чудесным образом перенесен за много веков назад и что передо мною сцена из жизни первобытного человечества. Неприятно только действовали громадные зобы — уродство, свойственное горным странам и попадающееся на каждом шагу в Сванетии. Зоб мы первый раз увидали еще в Ларашах.

Мы хотели было пораньше лечь и хорошенько отдохнуть, зная, что на завтра ждет нас тяжелый путь. Не тут-то было: хозяин просил нас на вечерю, поданную очень поздно. Полусонные уселись мы за стол. Было не до еды и не до питья. А нас начиняли бараниной, наливали прокислым лечгумским вином (здесь уж местного вина нет) и даже предложили стакан араку на закуску. Отказаться нельзя было — и я с недоверием, а отчасти с любопытством, глотнул этого милого напитка циклопических времен: ужаснее ничего нельзя придумать; запах дыму (арак здесь гонится из ячменя) и какой-то отвратительный вкус. Я попытался скрыть невольно скорченную вислую гримасу и громко заявил, что напиток этот мне нравится. — Наконец нас отпустили. На деревянной лавке, в сарае, которому дан пышный титул гостинной, — я был покрыт шелковым стеганным одеялом. Вот на чем [260] прежде всего обнаруживается след влияния юго-восточной цивилизации.

Восхождение на Латпари. Дождь и град на вершине перевала. Вид на главный хребет и на башни сванетских общин, расположенных в ущелье верхнего Ингура. Спуск по северному склону. Ужин и ночлег под отрытым небом на берегу Ингура.

На другой день, 23-го июня, мы наконец начали свое восхождение. Я было чуть-чуть не остался: на ножной жиле образовался нарыв, причинявший мне большую боль. Скрепя сердце, я все-таки решился ехать. Рано утром двинулись мы, сопровождаемые молодыми хозяевами. Старому князю не успели привести лошадь — и он распрощался с нами у ворот. Прекрасным лесом доехали мы до моста на Цхенис-цхали и перешли на правый берег. Через версту примерно начался подъем. (Мы оставили вправо замок Лыджи, мимо которого идет другая дорога к перевалу.) Узкая дорожка кругами вьется все выше — и перед путником открывается прелестная панорама, нижний фон которой полутонет в густой чаще зелени. С одной стороны оставленный нами Лентехи и Чолури, извивающаяся лентой Цхенис-цхали, Лечгумские горы, подернутые утренним туманом. Поворачивает тропинка в другую сторону — мелькают вдали башенки Лашхет, прямо перед зрителем хребет Ленхера и конусообразный Дадиаш. Дорожка узенькая, по которой едва проходит лошадь, — а между тем сванеты говорят мне, что прежде и такой не было. Увлеченный пейзажем не смотришь вниз — и только опомнишься, когда загремит камень, оборвавшись из-под копыт [261] лошади. Посмотришь — и дух захватит: прямо от тропы обрыв в несколько тысяч футов; если бы слетел с лошади, — нескоро долетел бы до низу. Огромные деревья, виденные нами внизу, кажутся сверху маленькими былинками. Еще больше чувствуешь беспокойства, когда припомнишь, что ниже этого обрыва другой еще похуже, обманчиво закрытый массою зелени. Амаис, наша надежда и опора, становится озабоченнее и сдержаннее: ему почему-то не понравился прием у князей Гордопхадзе и он отзывается о наших знакомцах с явным пренебрежением. То ли дело, говорит он, наш Тенгиз, который один может купить весь Лечгум и Дадиановскую Сванетию. Амаис, с увеличением высоты подъема, уменьшает все более и более свою речивость: подгоняя меня вперед, он сознает, что на нем лежит важная роль наблюдателя и ответчика за мою личную неприкосновенность. Он ясно дает мне понять, что отныне я должен беспрекословно исполнять его указания и что фантазировать нечего. Еще в начале подъема усадил он меня на маленького джори; капризник на подъеме сразу обнаружил свою горскую натуру: он перестал брыкаться и весьма солидно пробирался по тропинке, сознавая, что теперь капризничать для него же не безопасно.

Подымаемся все выше и выше. Под нашими ногами великолепные альпийские луга, испещренные богатым букетом цветов. Флора в полном развитии: анемоны, ранунвулы, лилии, астры, орхиды высовывают свои головки из густой зелени. Мириады мух (пребольно впрочем кусающихся) носятся в воздухе. День стоит пречудесный — и я с большою охотою останавливаюсь на каждом шагу и делюсь своими скудными ботаническими сведениями с молодою компаниею. Амаисом овладевает нетерпение. Он с видимым неудовольствием показывает на крошечное облачко, носящееся над нашими головами, — и я, не смотря на свой скептицизм, спешу взлезть на ватера.

Проезжаем развалины пастушьих хижин и [262] проходим область березы (Предел березы на северном склоне Латпари, по определению г. Гилева, 7,007'.). Альпийская флора с каждым шагом редеет. Трава уже не такая густая, и местами торчат обнаженные бока каменных скал. Доходим до обычного места отдыха путешественников (Децилд) и останавливаемся у источника холодной прозрачной воды. Наши вьюки отстали, а между тем желудки громко заявляют свои требования. Тау, один из слуг Дадишкелианов, приставший к вам еще в Лентехах, вынимает из своей войлочной шляпы ком, оказавшийся кукурузным хлебом (чкид). С величайшею жадностью принялись мы его пережевывать. Через полчаса мы развязали свои хурджины и устроили себе настоящий завтрак. Трое моих дикарей, хотя и похваливали предложенный им коньяк, однако еще с большею заинтересованностью засматривались на маленький бурдючок, висевший с боку фельдшерской лошади. Оказалось, что они уже прежде успели ознакомиться с его содержанием и оценили последнее по достоинству. Нечего делать: я выпросил у фельдшера бутылку драгоценного напитка и предложил каждому из трех сластолюбцев по стаканчику весьма скромного размера. Тау, не подозревая, что он пьет (Амаис и Гела даже и глазом не моргнули), хватил сразу, поперхнулся и скорчил такую преуморительную гримасу, что мы все покатились со смеху. Содержимое оказалось 80 градусным спиртом.

Солнце печет довольно сильно. Мною овладевает дремота. В последний раз кидаю взгляд на окружающие меня горы Лечгума в Дадиановской Сванетии, заглядываюсь на чуть приметную внизу Цхенис-цхали — и погружаюсь в сладкий сон, не обращая никакого внимания на ворчание Амаиса. Мне снилось, что я сижу в своей комнатке и приготовляюсь к безмятежному и мирному успокоению на собственной своей кровати. Моя своенравная фантазия, перенесши меня в [263] Кутаис, не могла оказать такой же услуги моему бренному телу, лежавшему на высоте 8000' и не подозревавшему, что в непродолжительном будущем его ожидает нежданная не гаданная холодная ванна.

Мои сладкие грезы прерваны были громовым ударом и криками взбудораженной компании. Я вскочил — и с унынием усмотрел, что все небо покрыто хмурыми сизыми тучами, из которых каждую минуту выскакивали огненные стрелы. Холодные дождевые капли, упавшие мне на нос, служили многознаменательным предостережением. Все мы завернулись в бурки и начади подыматься выше. Амаис понял, что поздние упреки не поведут ни к чему и, махнувши рукою, отправился вперед. С неудовольствием сообразил я, что ожидаемая мною картина главного Кавказского хребта и Сванетского ущелья на этот раз от меня занавешена.

Подымаемся все выше и выше. Изредка только попадается скудная зелень. Еще один поворот и перед нами снежное поле. Не смотря на пасмурный колорит, снег режет мои больные глаза: я вооружаюсь очками и нацепляю еще две лары на носы моих молодых спутников. Тропа проходит в самом глубоком месте — и нам приходится ехать по снегу толщиною в аршин. Снег очень хрупок; лошади проваливаются на каждом шагу. Мой катер сразу ухнул в снег по брюхо — я, с непривычки, чуть-чуть не полетел через его голову, едва удержался на седле. К довершению удовольствия, прямо в лицо дует резкий холодный ветер; дождь, успевший нас уже порядочно промочить, превратился в довольно крупный град, который преусердно бьет наши физиономии. Стало так холодно, что у меня замерзли руки и ноги. Не смотря на все свое желание, я никак не могу вытащить термометр, запрятанный в каком-то из многочисленных моих карманов.

С большими усилиями двигаемся мы вперед и наконец достигаем самой высокой точки перевала. Амаис счел [264] нужным остановиться и дать вздохнуть лошадям. С трудом слез я со своей лошадки, задыхаясь под тяжестью громадной бурки, пропитанной дождем. Я стоял по колени в снегу и дрожал от холода. Град усиливался, а прямо над нашими головами гремел гром и его раскаты неустанно грохотали между скалами. Скинул я свои очки, через которые не видал ничего дальше своего носа, раздвинул свой башлык — и осмотрелся кругом. Мы стояли около груды камней, сложенных на верху по сванетскому обычаю. Все вокруг было закрыто непроницаемой свинцовой занавесью. Только направо, в нескольких шагах от нас, подымался снежный гребень Латпари в виде шатра, окруженный густыми полуразорванными кучами тумана, а налево выдвигалась снежная шапка Мушира. (По определению г. Гилева, высшая точка Латпарского перевала 9273'.)

Начинаем спускаться по северному склону; опять постоянно попадаем в сугробы снега, из которых наши лошади едва вытаскивают ноги. Нисхождение наше, конечно, идет несравненно быстрее восхождения. Останавливаемся на минутку. Как будто какою-то волшебною рукою отдернулась туманная занавесь, сквозь поднимающиеся пары пробился солнечный луч и в дождевых каплях заиграла разноцветная радуга. Пред нами предстала картина, которая совершенно удовлетворила меня за неудачу на Латпари. Прямо против нас возвышалась чудовищная стена главного хребта, покрытая сверху бордюром вечного снега; на правом боку зубчатые изгибы хребта Шхара — крайней северо-восточной границы Вольной Сванетии, — на левом — громадный конус Гадиш с боковым ледником, величина которого превзошла все мои ожидания и произвела на меня неописанное впечатление. Внизу блестел узкий еще Ингур, красивою лентою извиваясь по зеленому дну ущелья. На самом восточном конце глазам моим представился в первый раз оригинальный [265] вид вольносванетской деревни: казалось, что вся местность уставлена множеством столбов или колонн какого-то разрушенного храма. Это были деревни Ушкульской общины, самой высокой во всей Сванетии. Башни, видные с самого основания до верхушки, со входом высоко над землею, с узкими щельными отверстиями на верху, рассеянные по всему ущелью — напоминали собою картинку из средневековой жизни. Я вспомнил живописные рейнские деревушки, над которыми возвышаются мрачные развалины старого феодального гнезда. Была только маленькая разница: там несколько башен над множеством домиков здесь множество башен и между ними несколько пристроек похожих на домики. На пригорке виднелись три каменные башни, почерневшие от времени, а еще выше развалины какого-то большого здания с башнями на обоих фронтах. Это дворцы царицы Тамары, которые мы еще увидим поближе. — Под нами раскинулись деревушки Кальской общины; к ним мы держали путь. С полчаса торчал я над стремниной и не мог оторвать глав от невиданной и поразившей меня картины. — Наконец-то добыл я свой термометр. На северном склоне перевала было +13° К. после полудня (на южном еще утром я записал +18°).

От великого до смешного только один шаг. На спуске два быка, которых фельдшер вел с собою домой, заупрямились, — и вместо тропинки захотели прогуляться просто по каменистому руслу потока. Злосчастный их путеводитель, опасаясь беды, схватил черного бычка за хвост и вместе с ним покатился вниз. К счастью, в этом месте недалеко уже было до низу — и фельдшер наш отделался только необыкновенно быстрым путешествием на собственных салазках.

Описывая свое восхождение на Латпари, я забыл об одной встрече, поразившей меня не менее вечного снега, вершин главного хребта и башен Больной Сванетии. Двигаясь на самом верху перевала под градом и дождем, [266] мы встретились с каким-то всадником, около лошади которого бежал маленький мальчик. Всадник остановился и спросил нас — не хочет ли ревизор, чтобы мальчик воротился назад в школу. Я был повергнут в необычайное изумление. Неужели и на Латпарском перевале, когда я с трепетным чувством нетерпеливого ожидания приготовлялся к созерцанию вечного снега, ледников, громадных вершин, бездонных ущелий — и жаждал полного забвения среди чудес могучей горной природы, - меня догнал тощий призрак школьной схоластики, от которого я убегал что было мочи? Неужели на злосчастных педагогах лежит такая печать, по которой их различат даже и в окрестностях Тумбукту? Дикарь, ошеломивший меня своим вопросом, должно быть отличался необыкновенным чутьем и прозорливостью. Оказалось, что в Местийской общине есть школа, содержимая Обществом восстановления христианства на Кавказе, куда действительно ждали ревизора из Тифлиса. Для человека сведущего, может быть, сквозь мою бурку и просвечивали латинские склонения, но как горец отгадал мою профессию — до сих пор осталось для меня неразрешимой загадкой.

Спустились мы в долину речки Мушруры (на левой стороне Ингура). Уже вечерело, когда мы снялись с отдыха: нам нужно было позаботиться о ночлеге. Мы могли отправиться на другую сторону Ингура и найти приют в сарае, носящем титул канцелярии, — но для этого нам нужно было бы уклониться в сторону от прямой дороги. Я предпочел пуститься вниз по Ингуру и поискать удобного ночлега под открытым небом. Тем не менее нужно было приискать себе ужин. Мы переправились через Ингур немного ниже того места, где в него впадает бурливая Халдечала (с правой стороны), несущаяся из ледника Халдела, горы из хребта Гадиш, Костя Дадишкелиани отправился в деревню Вичнаши, расположенную на горке, добывать ужин у одного из своих знакомцев. К нам высыпала толпа [267] народу. Так как нам на пути предстоял знаменитый монастырь Свв. Квирика и Ивлиты, самый важный церковный памятник Сванетии, то мы попытались было попросить на завтра разрешения пойти туда у какого-то старика, счастливого обладателя ключа от монастырских запоров. В своем наивном неведении я и не подозревал, что мне никогда не увидать внутренности этого монастыря, что впереди меня предшествует ужасный слух (о котором будет сказано ниже) и что скорее грешнику войти в царствие небесное или вельблюду в ушко иголки, чем мирному туристу в монастырскую ограду сванетской святыни. Также точно не подозревал я, что в непродолжительном будущем за эту большую потерю я буду вознагражден сторицею целым рядом сцен, живо рисующих характер племени, сцен доставивших мне гораздо больше интереса, чем могло бы доставить обозрение пыльного храма с его драгоценною иконою византийской работы и церковно-грузинскими надписями. Прозорливый Тау, вероятно, знал больше, чем я. Он рассыпался перед стариком, описывая мой важный сан и мое значение; он даже дошел до такой дерзости, что назвал меня царским братом. Старик, не смотря на свою непроходимую простоту, никак не мог согласиться, чтобы царский брат имел такую невзрачную фигуру и разъезжал бы в сопровождении трех мальчиков и трех сванет. Поэтому фантастическая и дерзко-отчаянная выходка Тау осталась без всяких последствий. Повесивши носы, мы отчалили дальше и опять перебрались по мосту на левую сторону Ингура. Мосты в Сванетии состоят из двух перекладин, на которые наложены или бревна, или хворост. Каждую весну их уносит вода. Идёшь по мосту, как по фортепьянным клавишам. Нужно переходить поодиночке, осторожно ведя лошадь в поводу: двух мост едва ли сдержит. Впрочем, пред нами еще лучший образчик: ягодки были впереди.

С грустью оглянулись мы на монастырь, мимо [268] которого только что проехали. На высокой горе левой стороны Ингура, покрытой сплошным громадным сосновым лесом, белелась каменная ограда и башенки здания, обвитого зеленым плющом. Тропинка к нему идет в самой густоте лесной чащи. Святыня пользуется в крае таким уважением, что ни один сванет не позволит себе срезать хоть маленькую веточку из запретного леса: иначе на него обрушится гнев чудотворного образа Шарлани. Вот почему и уцелела прекрасная сосновая роща, единственная в своем роде во всей Сванетии.

Проезжаем долину р. Лясиля (идет с левой стороны в Ингур с перевала того же имени; по ее руслу проходит тропа к перевалу), даем лошадям напиться из углекисло-железистого источника (таких источников мы встретим еще много; скот пьет из них с большою жадностью) и отабориваемся на долине. Нарубливаются дрова, раскладывается костер, является наш хозяин из Вичнаши, некто Пута Газдиан с несколькими из своих родственников. Совершенно неожиданно наезжает к месту нашего ночлега один из Дадишкелианов (Мосостро, двоюродный брат Тенгиза), едущий в Лечгум за женою. Он отнимает от меня одного из моих молодых спутников (Геловани) и забирает с собою в Лечгум. Мы располагаемся чаевать. За недостатком стаканов наша Геба, принявшая образ фельдшера Пономарева, подносит нам чай в крышках от железных чайников, которыми мы имели благоразумие запастись. Потом мы засели за шашлык, только что изжаренный, и истребили его очень быстро, запивая запасенным винцом. Приправою служили шуточки не умолкавшего Тау, возбуждавшие гомерический смех целой толпы сванет, с любопытством на нас глазевших. У меня слипались глаза, а природная близорукость еще более придавала картине фантастических черт. Физиономии сванет в горшкообразных шапках, облитые красноватым блеском разгоравшегося костра, казались мне [269] какими-то лесными фавнами. Прямо передо мною выставлялась паническая маска Амаиса, оскалившего зубы и ревущего от шуточек Тау. Шум Ингура успокоительно действовал на нервы. Своенравные грезы заносили меня в тридесятое царство — и только ночной холод напоминал действительность. Я положил седло под голову, закрылся своею мохнатою буркою, протянул ноги к огню — и погрузился в сладкие, хоть немного и холодные объятия сванетского Морфея.

Путь по ущелью левым берегом Ингура. Вид на Ушбу. Описание этой горы и народные рассказы о ней. Отдых у деревни Богриш Ипарской общины. Сванетские тропинки и перевалы. Перевал Угви из ущелья Ингура в ущелье Местиаш-чала. Вид сверху. Муллахская община. Оригинальность костюма и типа муллахцев; этнографическая заметка по этому поводу. Примитивное любопытство детей природы. Путь по скату хребта Шкеды. Местийская община.

Утром я совсем оцепенел от холода. Наскоро собрались и двинулись дальше. Дорога все идет левым берегом Ингура. Бока предгорий Сванетского хребта покрыты довольно изрядным лесом, а недалеко от горы Кошра (один из отрогов Лясиля, стоящий над самым Ингуром) прекрасная сосновая роща (ленчиж — сосновый лес). К нашему каравану присоединился молодой дьячок, грузин шедший из Ушкуля в Пари, в Княжескую Сванетию, к благочинному. Сия духовная особа вооружилась кинжалом весьма почтенных размеров и пистолетом. Мы проезжаем много горных потоков и останавливаемся около речки Мугвадай напиться студеной воды из горного источника. [270] Закавказский край — и в особенности Сванетия — изобилует множеством родников как обыкновенной ключевой, так и минеральной, главным образом углекисло-железистой воды. Утомленный и жаждущий путник почти на каждом шагу может напиться и освежить лицо и голову. То ли дело в наших южных новороссийских и бессарабских степях, где от жажды также легко умереть, как и в великой африканской пустыне. — Желающий напиться обыкновенно берет лист лопушника или тростинку, очищает маленькое углубление источника от песку и грязи — и через минуту припадает к прозрачной и холодной струе, — У того же источника, у которого мы пили, недавно был убит на повал пулею сванет, тоже утолявший жажду. Его подстерегли из-за деревьев, мстя за кровь.

Еще поворот — и пред нами обрисовалось на горизонте колоссальное чудище, безобразные формы и очертания которого трудно и описать. Это было знаменитая Ушба (ушба по-сванетски чудище, страшилище), одна из очень высоких вершин главного хребта. На пятиверстной карте Кавказа ее совсем нет; на десятиверстной она уже обозначена. Высота ее не определена. Она состоит из двух частей, между которыми громадный ледник. Западная вершина — Большая Ушба (хоша ушба) представляет каменную массу, на верху которой два огромных рога. Восточная — Малая Ушба (хохра ушба) представляет такую смесь безобразных форм, что не на чем и остановиться. Она гораздо ниже западной части; от нее идут к востоку зубцы главного хребта. Большая Ушба имеет снежную бороду. Вследствие очень острых форм вершины снег, должно быть, не держится, и останавливается на трех четвертях горы. Ушба безобразием своим поразительно действует на путника: начиная от того места, где мы ее впервые увидели, она преследовала нас до самого дома князя Тенгиза Дадишкелиани и даже там не оставляла в покое. Впечатление от нее так сильно, что с трудом силишься [271] сосредоточиться на предметах второстепенных. Забудешься, засмотришься на что-нибудь, вдруг взглянешь вперед — так и замрешь от созерцания. Безобразная гора, как сказочное чудовище, привлекает к себе взоры странника. Ее причудливые формы (особенно Большой Ушбы) изменяются с каждым поворотом. Теперь мы ее видали с Ю.В. Иной вид она представляет с Ю., около Бечо, — и еще иной с Ю.З., напр., из Цхомари или Пхотрери (Эцерской общины.) Сванеты рассказывают о ней очень много легенд. Это Лысая гора Сванетии, обиталище ведьм и нечистых духов. Убеждены, что на ней есть чертов дом. Восточный рог Большой Ушбы, по странной игре природы, с Ю. представляет поразительное сходство с домом: на огромном параллелепипеде наложена сверху четырехугольная пирамида. — Черти похищают мальчиков из окрестных мест и дают им соли (продукт, в котором нуждается страна). Есть люди, которые, подобно киевским ведьмам моим злополучным землячкам, совершают экскурсии на Ушбу верхом на метле и приятно проводят время со всякою чертовщиной. Мне рассказали легенду, как один человек подсмотрел подозрительные манипуляции своего соседа — и когда тот улетел, тоже возжаждал потанцевать с ведьмами. К счастью, он догадался ничего не есть в чертовом доме, а то ему пришлось бы навсегда связаться с этой почтенной компанией.

Оправившись немного, я попытался рассмотреть окрестности. Вдали виднелись башенки Ипарской общины, куда мы направляли путь. На дороге мы уже встречаем партии сванет, бродящих со своими горскими палками. Хоча, ладег джар (добрый день да будет тебе) – их обыкновенный привет, причем слово "хоча" повторяется еще несколько раз. Хоча ладег джар си (добрый день да будет тебе, ты) следует ответ — или, в виде особого комплимента — лаид хоча (самый хороший). Чего же еще больше пожелать дикому сыну сурового ущелья, как не ясного дня — особенно зимою, [272] когда путешествия даже от общины до общины становятся опасными. Приветствие это создано как бы самою природою.

Предстоявший нам обед по обыкновению, был уже устроен заранее. Перед деревнею Богреш (Ипарского общества) нас встречает сын нашего будущего хозяина и ведет нас на пригорок, где мы расположились под липою, в виду деревушки Богреш, над речкою Гадиш, идущею в Ингур. Наш хозяин Коква Пирвела, сопровождаемый сыновьями, принес нам обед и угостил чем мог весьма радушно.

Мне нужно было решить, по какой дороге мы поедем дальше. Уже заранее я заручился сведениями о всех главных тропинках в крае. Спустившись с Латпари, путник может осмотреть деревни Кальской общины и оттуда пуститься вверх по Ингуру в Ушкуль, — а если захочет, может подняться до верховьев Ингура. Оттуда он может верхнею тропою перебраться через хребет Карета и спуститься в ущелье Халде-чала. Иначе он должен воротиться в Кальскую общину и пробраться от устья Халде-чала вверх, переправившись через чертов мост на Халде-чала. И в том и другом случае он очутится перед перевалом через хребет Чхуднер. Перевалившись, он спустится в долину Гадиш-чала у подножия горы Гадиш и может посетить самую уединенную из всех общин Вольной Сванетии — Адишскую общину. Из этого мрачного ущелья опять две дороги: одна тропа, верхняя, около самого главного хребта, через перевал предгорья, в долину Мужаль-чала или Мужалъ-лиц, к деревням Мужальской общины; другая, нижняя, над Гадиш-чала — или горою, в Цюрмийскую общину, или низом в Ипарскую, где мы теперь находимся. Так как мне нужно было спешить в Эцерскую общину, к князю Тенгизу, то я и решил все поименованные местности осмотреть после. Из Ипарской общины, как бы из центрального пункта, тропинки опять расходятся. Одна подымается в Цюрмийскую общину, оттуда, по высокой горе [273] над Ингуром в Эльскую общину. Из Эля можно спуститься в Ленджерскую общину или в Латальскую, самую восточную и самую большую во всей Вольной Сванетии. Другая — из Ипара через перевал в долину Муллах-чала, а оттуда, опять через перевал в Местийскую общину, из которой тропа, через Ленджерскую общину, идет опять в тот же Латаль. Читателю станет яснее этот лабиринт тропинок когда он вместе со мною по ним прогуляется. Я выбрал теперь вторую дорогу на Муллах и Местию, так как интересовался древностями Сетийского монастыря, о которых так много начитал в статьях гг. Бартоломея и Бакрадзе.

Через поля, засеянные овсом, оставив влево над собою раскинутые живописно на горе деревни Цюрмийской общины, пустились мы в чащу леса, подымаясь все выше и выше по трудной каменистой тропинке (перевал этот известен под именем Угур или Угви). Наконец мы вскарабкались наверх. На Ю. и на С. от нас открывался широкий кругозор. На Ю., прямо против нас Лясиль, покрытый снегом, а от него по обе стороны снежные шапки Сванетского хребта. Внизу, на горе, Цюрьми, а еще ниже покинутый нами Ипар. Далеко от Цюрьми на Ю.З. из-за леса выглядывали на горе башенки Эльской общины. На С. панорама была еще шире. Внизу расстилалась долина самого большого притока правой стороны Ингура. В Сванетии реки заимствуют свое имя или от гор или от тех общин через земли которых протекают. Сам Ингур в Сванетии не имеет собственного имени (Ингуром его называют в Мингрелии), а называется просто чала (вода, река). Большой приток его, о котором я говорю, в своих верховьях проходя через Мужальскую общину, носит название Мужаль-чала, Мужаль-лиц (лиц — вода); в среднем течении, в Муллахской общине — Мульхаш-чала или Мульхре-чала; в нижнем в Местийской общине, Местиаш-чала. Преимущественно по правой его стороне расположены [274] многочисленные деревни Муллахской общины, а дальше, к В., по левой стороне, раскинуты башни Мужаля. Над всей этой долиной тянется главный Кавказский хребет. Горы Гадиш уже не видно. Перед нами Тюбер, один из наиболее выдающихся на юге отрогов главного хребта и его бесснежные предгорья Лавкзалие и Кораш; от него к В. целый ряд вершин, между которыми я узнал один только Тетнал (с большим ледником из которого вытекает Мужаль-чала). Чтобы ориентироваться в определении этих высовывающихся из-за предгорий пиков нужно было бы пройти по нашей дороге еще дальше к В., над Мужалем, что я и сделал впоследствии. На З. возвышалась неизбежная Ушба. Ее очертания стали еще явственнее. Кажется, почти невозможно взобраться по крутым обрывам даже до линии снега. А над ним возвышаются стены, которые издали представляются совершенно перпендикулярными. Сванеты убеждены в недоступности Большой Ушбы. На Малую, как мне рассказывали, несколько лет назад взлез один отважный сванет и, в доказательство успеха своего предприятия, зажег на вершине костер, дым от которого видали снизу.

Стало очень жарко. В полдень, на перевале, мой термометр показал + 29° на солнце. Мы растянулись у источника прекрасной, соблазнительно-холодной воды ( + 6°) и, верно, измученный и облитый потом я пролежал бы здесь до вечера, если бы можно было избавиться от докучливых и страшно кусливых мух. Мы потянулись дальше и спустились по очень крутому и утомительному спуску в долину Мулхаш-чала. Дадишкелиани и Амаис отправились на правую сторону реки за лошадью (у нас нужно было одну переменить) и обедом, а мы расположились на камнях

Многому приходилось мне удивляться в Сванетии, но едва ли я повергался когда-нибудь в большее изумление, как теперь. Еще в Кутаисе, перечитывая статейку Бартоломея, я напал в ней на одно в высшей степени странное место: [275] г. Бартоломея поразила физиономия муллахского азнаура (дворянина) Дадаша Курдиани, имевшая большое сходство с типами малороссийских гетманов. При этом прибавлено, что на одной из старых карт Кавказа он видел по тому месту, где расположены Муллах и Мужаль, надпись: "Запорожцы". Вообще, у нас на Кавказе, распространены были прежде легенды, что в разных уголках горной страны засели зашедшие туда когда-то русские поселенцы, потерявшие с течением времени язык и сознание своего происхождения, но сохранившие кой-какие следы этого происхождения в именах и прозвищах. Конечно, я посмотрел на возможность малороссийского поселения в глубине Сванетского ущелья, как на наивнейшую фантазию и скоро совсем позабыл об этом курьезном предположении. Представьте же мое изумление, когда, спускаясь в Муллах я встретил женщину, одетую в чисто малороссийский костюм: на ней была плахта и намитка. Подошедшая к нам группа мужщин, принесших нам обед, поразила меня еще более. Физиономии чисто хохлацкого типа, с длиннейшими усами, в свитках, волосы острижены в кружок да кроме того темя еще выстрижено, так что передние и задние волосы длиннее средних Я вытаращил глаза и сам не сообразил сначала, куда я попал. Если бы не сванетская речь — мне показалось бы, что я в самом центре Полтавской губернии. Я совершенно забыл о статье Бартоломея. Значит, сходство поразительное, если у подножия Кавказского хребта, безо всякой ассоциации идей, я увидел как живые, типы моей родины. К довершению всего, перед нами прогоняли стадо в горы; впереди и сзади шли такие же два индивидуума с длинными винтовками на плечах. Ни один сванет при существовании обычая личной расправы за кровь, не выйдет в дорогу без ружья, если он чувствует за собою или за своим родом недавний или давний грех В группе, шедшей позади стада, я опять увидал женщину в малороссийском корсете, и девочку с длинными заплетенными назад косами. [276] Не смотря на требуемую от путника скромность, мое любопытство взяло верх — и я обратился с расспросами к нашему хозяину, помощнику муллахского старшины Гургиану Маргиану, сидевшему рядом со мной, с наслаждением тянувшему трубку подаренного мною табаку, а в промежутках между затяжками пересчитывавшему мне названия вершин главного хребта и деревень Муллахской и Мужальской общин. Моим довольно неловким вопросом — сванеты ли муллахцы — он видимо обиделся и ответил, что если кого и можно назвать исконными сванетами — так это муллахцев. "Мы первые пришли в Сванетию оттуда, из-за гор", — прибавил он показывая рукою на запад.

Разумеется, я далек от мысли, чтобы в Сванетии засело когда-нибудь южно-русское поселение, Неужели, кроме костюма и отчасти типа, никаких бы других следов не осталось? А между тем после я с особою тщательностью исследовал Муллахскую общину и кроме вышеупомянутого сходства не нашел никакого другого.

Костюм южнорусского крестьянина, стриженная в кружок голова, а прежде и бритая, с чубом — все это несомненно не европейское, а восточноазиатское. Будущему исследователю южно-русской этнографии придется выяснить связь между древним славянским населением южнорусских окраин, назвавшим себя после черкасами, и восточным кавказским побережьем Черного моря. В Абхазии встречаются такие же прически и такие же типы. Не естественнее ли предположить, что все это заимствовано было славянами южными от тех неутомимых бродников, которые постоянно двигались к Днепру и затем сливали свою кровь со славянскою и теряли свою национальность передавши некоторые черты типа и костюма своему смешанному поколению? Замечу кстати, для будущего исследователя-этнографа Сванетии, что такого рода черты встречал я только в Муллахе и Местии. Муллахцы и местийцы отличаются также между всеми прочими сванетами своим удальством, [277] буйством, предприимчивостью и постоянно враждуют с карачаевцами, живущими по северную сторону хребта.

Мы пообедали, окруженные довольно многочисленною компаниею. Я интересовался личностью Дадаша Курдиани. Оказалось, что он умер три года тому назад, а сын его погиб в Местии жертвою кровавой мести. — Мои новые знакомцы — особенно молодые — выказали чрезвычайное любопытство: они осмотрели меня с головы до ног, попросили показать, что в моей сумке; каждая вещь переходила из рук в руки, обглядывалась, обнюхивалась, переворачивалась. В особенности их занял термометре и револьвер; от последнего они не могли оторваться. Эти наивные дети природы обладают тою мелочною наблюдательностью и зоркостью, тем неутомимым стремлением к обследованию и осмотру, какого часто недостает человеку цивилизованному. Зато, удовлетворивши своему любопытству, они успокоились и, верно, скоро позабыли о том что видели. Предмет с глаз долой — и больше ни одного о нем вопроса, - черта весьма характерная и чисто детская. Взамен такого бесцеремонного со мною обращения, я позволил себе посмотреть папанаки, бывшее на обстриженной в кружок головке одного из мальчуганов. Папанаки — кружок с вышитыми узорами, подвязанный под подбородок двумя тесемками, надевается на самое темя. Это головное украшение (иначе его трудно назвать) носится всею Мингрелиею, где пышная растительность на голове исключает всякую потребность в шляпе. Папанаки бывают разной величины и представляют собою, кажется, ничто иное, как древнее камнеметательное орудие; конечно, теперешние мингрельцы забыли настоящее происхождение этого головного убора. В Сванетии папанаки попадаются очень редко — и мне удалось видеть их только в Муллахе. Виденный нами папанаки был очень мал, — величиною в прежнюю полуторарублевую монету. — После обеда один из мальчуганов принес нам в бутылке кислой воды. Когда он получил за это светленький абаз (20 к.) [278] и вдобавок бутылку (дар не менее драгоценный), другой побежал во все лопатки и скоро преподнес нам еще бутылочку. Нечего было делать: опять такое же приношение. Маленький завистник прыгал от радости, как сумасшедший; он видимо боялся, что старшие отымут у него его сокровища — и бросился бежать. — Дружелюбно попрощавшись с почтенным Маргианом, мы отправились дальше.

Уже вечерело. Все время мы пробирались по тропинке, проложенной по боку гряды Шкеда над долиною Местиаш-чала. Густота деревьев мешала мне рассматривать окрестности. Иногда мы выезжали на полянку — и перед нами являлась Ушба, а от нее целый ряд вершин, которых я в то время определить не мог: мои карты увезены были Амаисом. Я догнал его, сел на траве, развернул карты — и, к сожалению, увидал что они не помогут моему горю; оставалось только начертить силуэты хребта и утешиться тем что у меня будет еще время исследовать это дело пообстоятельнее. Долго нельзя было возиться: уже темнело — и долина Местийской общины, показавшаяся внизу, вся была подернута вечерним туманом из-за которого, словно шахматные фигуры, выдвигались все как в одну желтые башни. Местийская община, раскинутая по довольно широкой долине и на предгорьях, окруженная желтеющими полями ржи и ячменя, перемешанными с зелеными кусками овса, с группами высоких столбообразных башен, действительно, напоминает шахматную доску. То там то сям скрашивают сухой ландшафт группы деревьев. По своему живописному местоположению эта община занимает едва ли не первое место. К С.В. от нее возвышалась снежная группа Гвалда, а над самою Местиею бесснежные предгорья Хоштель; выше, под снегом Гуна.

Уже было совсем темно, когда мы въехали на мост через Местиаш-чала и встретили нашего Костю, уехавшего вперед и уже приготовившего нам ночлег весьма некстати в помещении школы. Я сначала не решался ехать в дом [279] священника, опасаясь, что меня примут и в самом деле за ревизора incognito, но потом вспомнил что еще в Лайлашах я взял книжку "Детского Сада" на имя учителя Местийской школы о. Кереселидзе и обещал ее доставить (всякого рода бумаги, письма и книги доставляются из-за гор в Сванетию только через "оказию", а такою оказиею на то время оказался я). — Мы направились к дому священника, в деревню Сети (5626' Р.; 4473’ Добровольский). Нас встретили от. Илларион Герсамия, общинный священник и о. Кереселидзе, учитель Местийской школы. Я сразу же заявил, что я простой мирный путешественник, ничего покуда не желающий, кроме приведения себя в возможной скорости в горизонтальное положение, что до школы мне нет ровно никакого официального дела, а потому прошу на этот счет не беспокоиться; что попрошу только завтра милостивого содействия к тому, чтобы меня пустили осмотреть Сетийский монастырь. Почтенные отцы впрочем не успокоились и пробеседовали со мною целый вечер. Я, конечно, слушал, сознавая справедливость пословицы — "что у кого болит, тот о том и говорит" — хотя мне очень и очень хотелось спать. Разумеется, речь шла о народном образовании в Сванетии вообще и в особенности о Местийской школе. От. Кереселидзе, как бывший воспитанник Тифлисской учительской семинарии, прекрасно говорит по-русски; от. Илларион — один из трех священников во всей Сванетии, изъясняющихся по-русски.

О народном образовании в Сванетии.

И так, по неволе, я делаю здесь маленькое отступление, которое, быть может будет не совсем безынтересно для читателя. Раз навсегда выражу категорическое свое заявление. Мне придется говорить и о народном образовании [280] в Сванетии, и о положении духовенства, и о местной администрации, и о загорном суде, и о расположенной в Бечо военной силе. Проминуть все это молчанием нет возможности, так как во всем этом заключается вопрос о влиянии русской гражданственности на дикую или, лучше, одичавшую страну — вопрос, от разрешения которого на самом деле зависит все будущее страны. Но обо всем этом я постараюсь говорить с достодолжною осмотрительностью и с возможною деликатностью смиренного туриста, сознающего, что Кавказ не то, что наша матушка Русь и что всякое резкое мнение, некстати высказанное, может чего доброго, повредить многим благим мероприятиям и начинаниям. Утешаю себя на всякий случай тою надеждою, придающею мне бодрость, что ни один сванет до сих пор не умеет еще читать по-русски и, следовательно, моих соображений не узнает.

Достойное всякого почтения Общество восстановления православного христианства на Кавказе и за Кавказом давно уже покрыло сетью своих школ урочища Осетии, горной Грузии и Абхазии. Оно отпечатало несколько отчетов которые в свое время были прочтены с большим интересом людьми, желающими Кавказу просвещения. Оно посылает в школы особых ревизоров и снабжает каждую школу всем необходимым. В той самой комнатке, в которой я располагаюсь ночевать, по стенам развешаны прекрасные картины с сюжетами из священной истории. — В Сванетии первоначально предположена была школа в Пари (в Дадишкелиановской Сванетии) и туда назначен был учителем от. Кереселидзе. Но так как учеников не оказалось, то от. Кереселидзе переселился в Местию, где от. Илларионом открыта была школа еще с 1868-го года. К сожалению, Местийская школа не имеет собственного помещения (классная комнатка и комнатка за перегородкой для семейного учителя отведены в доме от. Иллариона) и необходимой мебели. От. Кереселидзе показывал мне список учеников, [281] число которых насколько мне помнится, доходило до 20. Летом дети на работах и зимою им очень трудно, а иногда просто невозможно ходить по глубокому снегу из дому в школу. Община не обращает никакого внимания на школу. Между прочим, сванеты (как это и везде водится — и далее было у нас на Руси) боятся отдавать детей и потому, что боятся результатов учения: сначала выучат, полагают они, а потом возьмут в солдаты. Сванеты народ грубый, невежественный, несмягченный даже истинным христианским чувством. Из последующих очерков можно будет убедиться, что они почти язычники и к христианской религии относятся чисто со стороны формальной. Советовали, чтобы местное духовенство убедило общину содержать школу на свой счет. Но куда уже такому народу возвыситься до уразумения пользы народного образования. В Имерети, например народ видит хоть матерьяльную пользу от грамотности — здесь и этого нет, так как до сих пор не представляется к письму и чтению ни малейшего повода. Притом, сванеты народ весьма своекорыстный и кроме того крайне бедный. С неподражаемою наивностью сознаются они в собственном невежестве и самоуничижаются. Но вместе с тем эти простодушные с виду дикари обладают не дюжинною хитростью, столь свойственною народам, стоящим на первых ступенях развития. Они прозревают, что власть находит какую-то выгоду в обучении их детей, и сейчас же стараются этим воспользоваться. «Возьми, помести у себя, корми, одевай, а если заблагорассудится, то и учи» — вот их рассуждение. А некоторые заговаривают даже о плате — ведь от семьи отнимаются, хоть и маленькие, но все-таки, рабочие руки. Старая история, которая, впрочем, надолго в нашем любезном отечестве останется новою!

Между тем школа остается до сих пор без поддержки и без внимания. Я далек от мысли винить в этом кого бы то ни было. Я думаю — если винить кого — так винить естественные преграды. Письма и рапорты остаются [282] без ответов ибо, Бог ведает дошли ли они до назначения, а если и дошли, то воспоследовавший ответ, переданный с какою-нибудь "оказиею" из Лайлаш, мог замокнуть на Латпари или залежаться в кармане сванетской чохи. До сих пор еще не ревизовали Местийской школы и в отчетах Общества против ее имени написано: "не посещалась." Ждали ревизора в этом году и чуть-чуть было не пожаловали меня в эту не принадлежащую мне роль.

Дело народного образования такое дело, от которого все зависит — и суд и хороший порядок и тишина, и труд. В этом деле не следует пускаться на полумеры. Я не говорю о том, чтобы заводить школы в каждой общине. На это нужно много средств, а если средств не дадут, то школы останутся только на бумаге. Заведите сначала одну школу как следует, хоть бы в той же Местии. Но прежде чем развешивать картинки, позаботьтесь о том, чтобы было кому рассматривать эти картинки. Школа необходимо должна содержать учеников на своем полном иждивении, по крайней мере в первые годы. Эту мысль, в справедливости которой никто, знающий хоть немного Сванетию, не станет сомневаться, раньше меня высказал преосвященный Гавриил, епископ Имеретин (в отчете о своем путешествии по сванетским приходам), в авторитетности которого в этом деле тоже, я думаю, никто не станет сомневаться. Нельзя содержать всех — содержите часть: другой части дайте поесть (голод есть один из многих даров принесенных стране суровою природою и отсутствием культуры); — третью снабдите каким-нибудь платьишком. Разве в первой половине нашего века за Кавказом не приманивали учеников в училища? А теперь нет отбою от желающих учиться. Разве с такою школою, какая теперь в Местии, со списком из 20 учеников дождетесь того времени, когда сванеты признают пользу и необходимость учения? А если хоть одна школа, надлежащим образом поставленная, выпустит несколько грамотных молодых людей, разве эти [283] юноши не составят первого фундамента той части общины, которая подымет со временем голос о необходимости школы для общины? По моему — или совсем бросить заботы о просвещении Сванетии, или в самом деле просвещать ее. Ведь говорят же многие: зачем возиться над несколькими тысячами дикарей — язычников, из которых большая часть полукретины. Пускай себе вырождаются вконец в своем замкнутом ущелье. Не пускать их только в Лечгум и Мингрелию, где они в старое время безнаказанно грабили... Но я заговорился…

Еще пару слов о предмете весьма щекотливого свойства. Я читал инструкцию для школ Общества. Ученики должны обучаться языку родному и языку русскому. Для сванетов язык родной есть, без всякого сомнения, сванетский язык, хотя и говорят что сванетский язык есть искаженный грузинский, но, к удивлению, сванеты не понимают ни слова по-грузински. Говорят не многие по-грузински в Ушкуле (полагают что ушкульцы выселенцы из верхней Рачи), говорят по-грузински князья, говорят дьячки и церковные старосты, говорят рассыльные при сванетском приставе. Желал бы я узнать, кто же еще говорит или даже понимает по-грузински в Сванетии? Если сванет встретит фигуру, напоминающую ему нечто похожее на власть, он скажет ей, вместо обычного своего "хоча ладег", грузинское "гамарджоба". Вот и весь запас его сведений в грузинском языке. По-настоящему, если сванет учить, то учить их сначала по-сванетски, а потом по-русски. Правда, надо составить нечто получше «Лушну Анбан», которой сванетские дети не понимают. И могут составить хорошую книжку священники, говорящие хорошо по-сванетски, как о. о. Илларион и Даниил (в Мулахе) или тот же о.Феофан (в Цюрьми), который отвергает свое детище "Лушну Анбан", так как оно хотя и сотворялось при его содействии, но не им одним. Между тем многие благомыслящие люди из грузин как в самой [284] Сванетии, так и в Кутаисе, порицают вышеупомянутую инструкцию, находя, что грузинская грамота в Сванетии необходима. Выражусь об этом предмете с полною откровенностью. Я сам приверженец первоначального образования на языке родины. Для Грузии и Имеретии я признаю грузинский язык языком родины и считаю его необходимым для первоначальной школы как средство для изучения языка русского. Но для Сванетии совсем другое дело. Таким средством в Сванетии грузинский язык служить не может. Правда, священники служат в церквах по-грузински, но прихожане их не понимают (поучения Пр. Гавриила, в бытность его в Сванетии, переводились народу с грузинского языка на сванетский от. Феофаном), да, как читатель увидит, — и прихожан-то в церкви собирается весьма немного. Кроме священника, старосты церковного и дьячка — больше и нет никого — за исключением больших праздников. Почему — увидим в последствии. Правда, сванетские церкви наполнены множеством книг духовных написанных по-грузински. Сванетия, действительно, когда-то испытывала влияние грузинской культуры, но это было уж очень давно, и следы влияния остались только в церковной пыли. Притом эти книги написаны хуцури — церковно-грузинским письмом, которое не разбирается даже некоторыми священниками, чему я был очевидцем. Если учителями школы будут приходские священники, не говорящие по-русски, то, конечно, сванетских детей нужно учить по-грузински, но в таком случае они по-русски никогда не выучатся. Но если учителями будут люди так владеющие русским языком, как от. Кереселидзе, то где же основание существованию грузинского языка в сванетской школе? Опять правда, что сванетам, ходящим по своим делам в Лечгум и Мингрелию, полезно знать по-грузински, потому что там тоже ни слова не говорят по-русски, но тогда отчего же их не учить по-карачаевски, — ведь в Карачай они ходят еще чаще и там тоже ни слова не говорят по-русски. [285]

Впрочем, все это только так, ad hoc. Во всяком случае несравненно лучше выучиться читать и писать по-грузински, чем не учиться читать и писать по-русски. Если бы сванеты выучились читать и писать по-грузински (или по-карачаевски, если бы карачаевцы имели письменность), то и это было бы громадным шагом вперед для будущего влияния общерусской гражданственности на эту страну, — хоть бы даже еще долго сванеты не могли понять русского слова. Будущее все-таки возьмет свое в конце концов.

Текст воспроизведен по изданию: Путешествие по Сванетии // Записки Кавказского отдела Императорского русского исторического общества, Книга X, Вып. 2. 1876