К моему полубатальону на время прикомандированы две [348] стрелковые роты линейных баталионов — каладжинского и баталпашинского, и, таким образом, составился отряд из шести батальонов, при двух горных орудиях, усиленный потом стредковым батальоном кабардинского полка и ставропольским резервным батальоном.

12-го ноября мы выступили и расположились в трех верстах от укрепления. Псебай опустел; за то, закипела жизнь в лагере: пошла стукотня кирок и лопат, разрабатывавших широкую дорогу, а по сторонам — треск тысячей деревьев, открывавших собою просеку.

Работа шла успешно, под личным наблюдением полковника Лихутина, постоянно поверявшего заданные уроки и расхаживавшего по работам с строгим выражением лица. Между тем, он не был человеком мелочным и злым; напротив, был весьма добродушный, выражавший собою тип правдивого русского человека; при случае, однако, умел и распечь.

Если какая либо часть ленилась, то сейчас же громко раздавался понуждающий голос Михаила Дормидонтовича, — и треск топоров, сопровождаемый криком "берегись!" там и сям усиливался, когда рушились гигантские чинары, сворачивая по пути еще несколько деревьев.

Несмотря на ежедневные работы, изнурения не было, и солдаты имели досуг повеселить себя песнями и побалагурить около огромных костров, горевших по целым ночам.

Время проходило скоро, попоходному. Мы и не заметили, как осень сменилась зимой, а приморозки — морозами. Крещенские морозы застали нас в тридцати верстах от Псебая, в конце широкой просеки, с отделанной дорогой, по которой небольшие колонны подвозили нам из Псебая провиант и продукты. В самый день Крещения приударил [349] настоящий русский мороз. Если он, напудрив окрестности блестящим инеем, явился посмотреть, как земляки исполняют свои обычаи вне родины, то убедился, что мы не отступили от них и от заведенного порядка: как следовало быть при водосвятии, войска стояли длинными рядами, в теплых полушубках, с пушистыми папахами в руках. Вероятно, не нарадовался наш старый приятель найденной им исправности, потому что пробыл с нами несколько недель и впоследствии посещал нас каждую зиму.

По случаю глубокого снега и прекращения земляных работ, мы ходили только на рубку лесов вдоль речки Ходза и для расчистки мест под будущие станицы. В это время посетил наш лагерь генерал Карцев, объезжавший край только-что по назначению на Кавказ. Снег был по колено, мороз трескучий; однакож, генерал поехал напрямик в укрепление Хамкеты, по местам неразработанным и опасным. Переезд этот совершился благополучно, хотя и с большими трудностями.

В скором времени мы подвинулись к Ходза и, устроившись там лагерем, отправились на рекогносцировку в недоступную даховскую котловину. Нас было три батальона, с горным орудием. Сначала мы прошли верст десять вверх по Ходза, а потом, перейдя на левый берег речки, начали идти в гору. В пяти верстах от вершины подъема, два батальона с орудием остались прорубать лес, а сводно-стрелковый батальон двинулся дальше к перевалу. Не доходя версты две до вершины, при выходе из леса, оставлена была одна рота; потом, около выдающейся опушки — другая, а с остальными двумя ротами, по снегу выше колен, мы взошли на вершину перевала. Эта предосторожность усвоена была полковником Лихутиным, как самая лучшая при отступлении. [350] Перед нами открылась обширная котловина, покрытая дремучим лесом, спускавшимся с окрестных высот в глубокую даль. Вся местность имела вид суровый и таинственный — может быть, более потому, что, по рассказам, даховское общество было для нас недоступно. Был, правда, проход по тесному ущелью, со стороны Майкопа, у так называемого каменного моста; но он становился недоступным при малейшей защите горцев. Впоследствии, однакож, нашли возможность пробраться и в эту трущобу.

Насмотревшись вдоволь на эту дикую местность, — причем полковник Лихутин набросил кроки перевала, — мы пошли назад.

Когда мы, уже в темноте, подходили к биваку, весело заблистали между деревьев сотни огней. Кажется, что не так приятно мирному гражданину возвращаться с холода в теплое и удобное помещение, как походному человеку, после продолжительного движения, найти свою бурку, под уютным деревом, при пылающем костре, с разложенной возле закуской и кипящим самоваром.

Переночевав покойно, мы на другой день возвратились в лагерь.

Когда же холода уменьшились, и снег стал таять под влиянием мартовского солнца, весь отряд, за исключением одного севастопольского батальона, оставленного в укрепленном вагенбурге, перешел для работ в верховья реки Ходза. Здесь присоединился к нам стрелковый батальон кабардинского полка, под командою подполковника Геймана.

Тут же, на новой позиции, я лишился батальонного адъютанта подпоручика Бартновского, смертельно раненого горцами во время следования колонны из вагенбурга, а кабардинцы потеряли четыре человека охотников, бывших [351] в залоге с охотничьею командою, при подъеме к даховскому перевалу.

Особо организованная команда охотников имелась только от кабардинского полка; она была вооружена литихскими двустволками, с приспособленными к ним штыками, и одета погорски. Все охотники были подобраны из людей испытанной храбрости и носили бороды. За то и не оставляли их без дела.

Горцы хотя и не выказывали открытой вражды, потому что эти места были многолюдны, но поволчьи высматривали добычу, и такой участи подвергся Бартновский, отставший от колонны: два горца перерезали ему дорогу, прострелили бок и, захватив лошадь, скрылись.

Во всех наших движениях, до времени, когда уже настали открытия враждебные действия, постоянно приходилось соблюдать все меры предосторожности — как бы перед видимым неприятелем; и это часто наскучало. При малейшей же оплошности, горцы не медлили воспользоваться случаем.

На этой позиции нас застала Пасха. Все офицеры отряда имели случай отлично разговеться у полковника Лихутина. Столы в его большой палатке положительно гнулись под множеством громадных куличей и других всевозможных яств. Лихутин был широкой руки хлебосол.

Недолго мы тут стояли. Места были расчищены далеко вверх по Ходза, до высот, где уже растут березы. Мост через Ходза сделан был прочный, с каменной настилкой. Отряд воротился к вагенбургу, и оттуда начал расчищать леса вниз по речке Ходза, около бесленеевских аулов.

Вскоре мне пришлось расстаться с мало-лабинским отрядом и отравиться с своим полубатальоном в небольшой верхне-лабинской отраде, собранный под [352] начальством подполковника Нолькена, для устройства новых станиц в верховьях большой Лабы. При следовании моем через Каладжи, мне поручено было забрать ожидавших там переселенцев и сопровождать их до верховьев большой Лабы, на место, назначенное под постройку Псеменской станицы.

На пути много было хлопот с переселенцами: вереница разнородного их обоза, растянутого почти на версту, задерживалась при каждой неровности малоудобной дороги; постоянные ломки нагруженных всякой-всячиной повозок, крик детишек и оханье взрослых: "куда нас ведут!" возобновлялись при каждой новой местности, обнаруживавшей перед этими степняками непривычный их глазам высокие горы. На четвертый только день мы сделали два небольших перехода и расположились табором на открытой возвышенности правого берега Лабы. Жители не довольствовались великолепною природою и удобством плодородных окрестностей; их пугало соседство мрачных лесов, спускавшихся с горных отрогов в долину. Они просились в другое место, как бы предчувствуя катастрофу, ожидавшую их впоследствии, именно год спустя, когда станица была застроена, и отряды удалились из земли абадзехов, а линию охраняли одни казаки с небольшими частями пехоты. Тогда совершенно неожиданно до двух тысяч горцев с южного склона перебрались через трудный перевал главного хребта, спустились лесом в долину и среди темной ночи ворвались через земляную ограду в станицу. К рассвету, когда на тревогу подоспели казаки из соседних станиц, горцы уже поднимались на горы, навьюченные имущеетвом ограбленных жителей, уводя с собою захваченных в плен женщин и детей. Впоследствии горцы нападали также на эту станицу, но не так удачно, как в первый раз, и [353] много хищников погибло, в особенности около кабаков, где они с жадностью упивались спиртом.

Места, где теперь водворялась станица, принадлежали небольшим обществам тамовцев и кизильбековцев, которые, считаясь в последнее время мирными, производили однакож хищнические нападения и сваливали свои проделки на медовеевцев, живших за перевалом. Они теперь готовились к выселению, вследствие объявленного им требования графа Евдокимова, но выжидали, как поступят в этом случае соседи их бесленеевцы. Недолго им пришлось колебаться: мы в скором времени узнали, что полковник Лихутин, с своим отрядом, выпроводил всех бесленеевцев на линию, окружив предварительно, ночью, их аулы. Граф присутствовал в Каладжах при этом первоначальном бесцеремонном выселении. Кизильбековцы и тамовцы, узнав о происшедшем, понуждаемые подполковником Нолькеным, сейчас же распродали все лишнее имущество в Псеменскую станицу, и собравшись перед станицей на лабинской равнине, потянулись общим табором, со всем своим остальным имуществом, в горы, за перевал, на зимовку к медовеевцам, откуда должны были отправиться в Турцию. Любопытно было видеть, как семейства горцев, жившие все время в глуши среди лесов, теперь выведенные на открытое место, дичились и с украдкою посматривали на русских. Все их женщины большею частью изнуренные, бледные, в разноцветной ветхой одежде и в высоких колпаках, скорее походили на мумий, чем на живые существа.

Мужчины смотрели равнодушно на покидаемую землю, и трудно было тогда полагать, что они в скором времени возвратятся с толпами соучастников — вознаградить себя насчет станицы. [354] С уходом кизильбековцев и тамовцев, все их аулы были нами выжжены до тла. Спустя никоторое время, ограда станицы, со рвом и бруствером, была окончена, и уже стояло много жительских домиков. Переселенцы, осмотревшись, повеселили, в особенности потому, что все источники хорошего хозяйства были у них под рукою.

Граф не замедлил приехать для поверки всего, что было сделано. Это была постоянная его метода и впоследствии. Командуемый мною полубатальон перешел в станицу Каладжи — достраивать ее вместо гренадерского стрелкового батальона, который уходил в верхне-абадзехский отряд, собиравшийся около хамкетинского укрепления, для разработки дороги к речке Фарсу. Пройдя мимо Псебая, мы ночевали в станице Андрюковской, вновь построенной кабардинским стрелковым батальоном, где преобладало щегольство постройки, руководимой будущим начальником даховского отряда, полковником Гейманом.

Из станицы Каладжи, по окончании отделки хворостом ограды, мы перешли верст за двенадцать в станицу Переправную, на речку Ходза; а оттуда, заготовив себе сено и поработав около станичной ограды вместе с расположенным там линейным батальоном, мы должны были в начале сентября присоединиться к верхне-абадзехскому отряду. Эти распоряжения относительно нас я лично получил от графа в Каладжах, во время его проезда из отряда в Ставрополь.

Станица Переправная многолюднее други новых станиц, заселена зажиточными семействами преимущественно с Дона и из Малороссии; но относительно климата она находилась в гораздо худших условиях, чем Псеменская, а чернобровые хохлушки, в своих коротких юбках и [355] чоботах, только-что прибывшие с родины, уныло посматривали на нас под влиянием лихорадки, обыкновенной здесь в августе месяце. Жаль было видеть, как иногда целые семейства лежали в пароксизме; но на это смотрели, как на неизбежное зло, присущее непривычным людям.

Пока мы работали ограду в ставице и косили изобильные окрестные травы, полковник Лихутин, с отрядом, прорубал просеку к Фарсу. Тут случилось обстоятельство, возбудившее многие нарекания относительно Михаила

Дормидонтовича, арестовавшего за служебное отступление одного молодого вельможу. Полковник Лихутин вскоре уехал в Псебай, а по случаю усиления новыми частями отряда и слуха о приезда к нам Государя Императора, начальником отряда назначен был генерал Ольшевский.

Весть о достоверном приезде Государя в отряд всех обрадовала и причинила немалую суету: поскакали нарочные в Ставрополь то за тем, то за другим, и Переправная станица, находясь на пути в отряд, наполнялась разными новостями относительно предстоящей встречи Императора.

Дня за два до приезда Государя, мы присоединились к отряду, забрав с собою все необходимое. Для расположения полубатальона на плато, занимаемом войсками отряда, места не было, и нас поставили в двух верстах от главного лагеря, в вагенбург, с 5-м баталионом севастопольского полка, около пекарень и обозов. Делать было нечего: “всякому свое", как говорил один из офицеров полубатальона. С нашего вагенбурга великолепно рисовался на возвышенности, среди горных окрестностей, главный лагерь, с длинными рядами ярко белеющихся палаток; между ними заметно выделялась от прочих царская ставка с блестящею отделкою. Весь лагерь был [356] разбит покавказскому, в виде четыреугольника, фронтом во все стороны.

Накануне приезда Его Величества, сделано было распоряжение о расстановке стрелковых частей по дороге эшелонами. В числе прочих, наш полубатальон удостоен был встречать Государя Императора в пятом эшелоне, в лесу, находящемся в трех верстах от лагеря. Рано утром следующего дня мы отправились по назначению и, выбрав место для встречи, с невольным беспокойством стали ожидать поезда. Часы шли за часами, но известия никакого не было. Наконец, около четырех часов пополудни, прискакал на тройке начальник отрядного штаба, подполковник Цытович, сообщивший нам, что Государь едет. Мы оделись; я расставил по сторонам дороги пикеты.

Прошло еще много времени, и только в сумерках показались драгуны, в четырех верстах от нас, на спуске. Между тем, грозовые тучи начали покрывать небо, ветер подул сильнее, и к глухим раскатам грома присоединилась непрерывная молния, освещая всю окрестность; — через несколько времени совершенно стемнело.

Наконец, по дороге, в лесу, показались движущиеся огни, и царский поезд стал приближаться. Государь ехал верхом, в плаще в рукава, окруженный сопровождавшими Его лицами, а по сторонам казаки освещали дорогу факелами.

Его Величество, заметив нас, изволил спросить: “какой батальон?". Я назвал. Не останавливаясь, Государь Император осчастливил нас приветствием, на которое последовало восторженное "ура". Мы пошли по отделениям вслед за поездом, торопясь и стараясь не отстать, так как бывшие позади нас части спешила тоже в лагерь. [357] Мы свернули к вагенбургу и в лагерь не пошли. А там долго были видны огни, слышались звуки музыки, хоры песенников, и все повторялись крики “ура" ликующих войск. Каждый, я думаю, сознавал величие торжества, столь нсобычного для кавказского лагеря.

На другой день, в девять часов утра, был назначен парад. Государь Император объезжал лагерь, и поэтому мы, находившиеся в вагенбурге, не отлучались. К тому же, мне было приказано идти с полубатальоном на просеку, по дороге к Псебаю. Я очень был рад этому случаю, дававшему возможность щегольнуть переходом в пятьдесять верст и опять воспользоваться счастьем встретить Государя Императора. Но, по изменившемуся маршруту, это движение не состоялось.

Тут с нами чуть было не произошел весьма неприятный случай: Его Величество, после парада, изволил объехать главный лагерь и потом, позавтракав, отпустил присутствующих. Зная об этом и не надеясь более на посещение, мы пообедали и улеглись отдохнуть. Между тем, в три часа пополудни, Государь Император потребовал лошадь, сел и направился прямо в наш лагерь. Особы, составлявшие свиту Императора, догоняли в одиночку. Мы едва успели выскочить из палаток, одеваясь, что называется, налету, как уже Государь, приветствуемый по пути восторженным “ура" выбежавших навстречу из вагенбурга мелких команд, подъезжал к нашему фронту. Поздоровавшись и поблагодарив за службу, при неумолкаемо одушевленных кликах, Государь спросил генерала Ольшевского:

— Это те, которых я вчера видел при блеске молнии?

На утвердительный ответ, Его Величество стал [358] распрашивать кавалеров: когда и за что они получили кресты? Потом приказал выйти песенникам. По окончании объезда следующей роты, Государь возвратился к песенникам, которые в это время уже заливались под такт тулумбаса и вскрикиванья бойкого запевалы. Его Величество послушал немного, и отъезжая, сказал графу Аддербергу:

— Вот кавказские удовольствия!

При возвращении в лагерь, сотня казаков есаула Пистолькорса, подоспевшая в конвой к Государю, сделала по пути небольшой маневр. Часть казаков поскакала вперед, а остальные стали их преследовать со стрельбой; уходящие вдруг спешились, положили на землю приученных к этому коней и, лежа за ними, как бы за завалом, стали отстреливаться. Потом, когда атакующие были озадачены встреченным огнем, атакованные вмиг повскакали на поднявшихся лошадей и, в свою очередь, кинулись в шашки. В таком роде маневр разнообразился до приезда в лагерь. Его Величество улыбался, указывая находившемуся в свите живописцу на образчик из сцен кавказской войны.

На третий день своего пребывания в лагере, поутру, Государь Император, помолившись в походной церкви, сел на коня, и прощаясь с собравшимися войсками, отъехал шагом при громких пожеланиях счастливого пути. На всех лицах выражалась явная грусть, и вся эта касса преданных людей, ринулась вслед за Государем — еще раз взглянуть на него и еще раз пожелать счастливого пути. Она сопровождала поезд далеко за пределы лагеря.

По отъезде Государя, место лагерного расположения названо было “Царской позицией," а потом построенная [359] тут станица приняла наименование “Царской." Отряд между тем перешел на новую позицию, верст за десять, вниз по речке Фарсу, пролагать просеку через дремучие леса к новопостроенной станице Нижне-Фарсской. Эта просека, пролегая на пространстве около 50-ти верст, отрезывала по Фарсу обширный четыреугольник залабинских земель — прежде нам неподвластных.

С перемещением отряда, пошла обычная трескотня топоров; возобновились громадные костры — с песенниками вокруг них в досужее время, и ясные дни уступили место сырой холодной осени.

В октябре месяце приехал граф Евдокимов, и затем некоторые части, в том числе и командуемый мною полубатальон, направились через станицу Нижне-Фарсскую в отряд нижне-абадзехский, собиравшийся около Майкопа для действий вверх по реке Белой. На третий день, с рассветом, соединились мы на походе, около Майкопа, с остальными войсками отряда, и пройдя десять верст по майкопскому ущелью, стали лагерем.

Граф, руководивший движением отряда, в тот же день уехал, а мы приступили к обычной рубке лесов и разработке дорог. Абадзехи, мнимо покорившиеся в 1859-м году, нам не препятствовали, вероятно, потому, что отряд стал возле самого трудного прохода в их земли, и еще потому, что боялись лишиться хозяйственных запасов, собранных в изобилии после рабочего времени. Место лагерной стоянки предназначалось в будущем году под станицу Егерукаевскую, названную по имени небольшого общества, живущего в окрестности, а пока устроивался там пост, по оковчании которого отряд вскоре перешел обширную котловину абадзехских земель на речку Фюнфт.

Мы расположились лагерем в версте от впадения этой [360] речки в реку Белую, имея по ту сторону Фюнфта грушевую рощу, через которую, на юг, пролегала дорога по направлению Белой к заветному каменному мосту, находившемуся в конце котловины, в пятнадцати верстах от лагеря. В тот же день, по прибытии на место, начальник колонны полковник Горшков, пригласив к себе окрестных старшин, сделал рекогносцировку с двумя батальонами и взводом горных орудий верст за тридцать к востоку — до речки Фарса, т. е. до Царской позиции.

Отношения к нам абадзехов продолжали быть миролюбивыми. Они продавали нам сено, а иногда ячмень. Некоторые из них бывали в лагере, и, казалось, не имели никаких враждебных покушений.

Войска отряда — из восьми батальонов, в том числе пяти стрелковых, работали беспрепятственно на две стороны: одни назначались за Фюнфт, прорубать в грушевой роще просеки — прямо, по направлению к каменному мосту, и влево, по дороге к Фарсу, други — за пять верст назад, расчищать гору по дороге к посту Егерукаевскому и делать там спуск. Солдаты называли эту гору семиколенною, потому что дорога по ней, спускавшаяся в котловину, состояла из семи зигзагов.

Наконец, 20-го ноября, случилось первое столкновение с абадзехами. Дело происходило таким образом: сено жителей, находясь в стогах в окрестностях лагеря, закупалось войсками, для чего посылались команды с проводником. С такой командой отправлен был адъютант командуемого мною полубатальона, в сопровождении жителя, который, вызвавшись дешево продать сено, завел команду версты за три от лагеря, за гору, и указал стог в опушке леса. Там-то и находилась засада. Когда люди собрались навязывать сено, конные и пешие абадзехи [361] наскочили на команду и, в упорной схватке, убили пять человек стрелков и изранили адъютанта, а шестнадцать бывших там вьючных лошадей, напуганных выстрелами, угнали.

В это время я находился с полубатальоном и другими частями на разработке семиколенного спуска. Окончив работу, в три часа пополудни мы возвращались в лагерь, и по дороге услышали глухие татарские выстрелы, раздававшиеся за горою. Я поскакал в лагерь. Полубатальон, возвратившийся раньше, стал в ружье, и мы, узнав от дневальных, что за гору пошли наши солдаты, беглым шагом бросились к месту катастрофы. Вслед за нами посланы были две роты самурцев. Когда мы взошли на гору, то хищники уже скрылись, а остальная команда, в числе уцелевших пятнадцати человек, при фельдфебеле, отступала, неся израненого прапорщика Ромашкевича. Он получил две сабельные и две огнестрельные раны — все тяжелые; одна из них пистолетная, в голову, выше глаза. Отправив раненых в лагерь, мы осмотрели место засады, где, кроме своих пяти человек, нашли убитого абадзеха, как оказалось потом, из почетных, и одну убитую абадзехскую лошадь. У хищников были раненые, по словам стрелков, но они успели их увезти.

После этого случая, старшины явились в лагерь, как ни в чем ни бывало; они уверяли, что засада сделана была не ими, а абадзехами с каменного моста. Я радовался, что, по крайней мере, прапорщик Ромашкевич остался жив; он хотя приплатился за свое усердие, но, выказав во время нападения все присутство духа, спас остальных людей.

Однакож, случай этот чуть было не повел к обвинению юного офицера; его мотивировали, как самовольный [362] поступок, направленный к нарушению добрых отношений с мирными абадзехами. Обстоятельство это вынудило меня просить рапортом — возложить всю вину, если таковая усматривается, на меня, а моих подчиненных, не уступивших в десять раз сильнейшему неприятелю, захватившему их изменнически, удостоить наград. При этом я просил и материальную утрату возложить на меня. Но граф Евдокимов, разведавший обо всем лично, приказал представить водпоручика Ромашкевича к ордену св. Владимира, а некоторых из команды — к знакам отличия военного ордена.

Мирные отношения к нам абадзехов продолжались недолго. 14-го декабря они опять устроили нападение на войска отряда. Это было в трех верстах от лагеря, на разработке дороги, за грушевой рощей. Работало несколько батальонов, под командою подполковника графа Гауке. Местность покрыта была глубоким снегом, и, казалось, вокруг все тихо, — как вдруг из леса бросилась в значительном числе неприятельская партия, открыв по всей линии рабочих густой ружейный огонь. Люди, вовремя предупрежденные выстрелами с пикета, бывшего на кургане от 19-го стрелкового батальона, успели стать в ружье и, в свою очередь, открыли пальбу. Абадзехи пробовали бросаться в шашки с обычным своим резким криком, но наши пошли на "ура", и неприятель был прогнан. После этого работы шли беспрепятственно.

Через несколько дней приехал граф Евдокимов и сейчас же сделал небольшую рекогносцировку к каменному мосту. Вечером последовало приказание, чтобы, за исключением трех батальонов, оставляемых в лагере, другие пять батальонов, в четыре часа утра, выступили налегках в Хамкеты, через речку Фарс. Весь тот день [363] и всю ночь шел большой снег, так что когда я с полубатальоном до рассвета вышел к сборному месту, на поляну за грушевой рощей, то мы тонули в снегу выше колен, в особенности в лощинах, и едва добрались до поляны.

Вскоре стянулся весь отряд, следуя гуськом, батальон за батальоном, и затем, все-же до рассвета, тронулся в путь.

С зарею мороз стал усиливаться, а с восходом солнца было уже до 25°. Каждый из нас растирал леденеющее лицо, и мы быстро подвигались вперед, не заботясь о толпах конных абадзехов, которые, закутавшись в бурки и в башлыки до самых глаз, местами подъезжали к нам. Граф догнал нас с казаками и потом ехал впереди. Места были большею частью открытые и удобные для перехода. К вечеру мы подошли к Фарсу, за которым возвышалась Царская позиция, покрытая блестящим снегом. Когда мы на нее поднялись, мороз усилился еще больше.

В Хамкеты мы пришли поздно. Люди устали, и я сам, пройдя все время пешком, в мерзлых сапогах, изнурился до крайности. Около укрепления мы составили ружья рядом с другими частями, прибывшими раньше, и нашли там немного дров, приготовленных местным линейным батальоном по приказанию графа. Дров этих мало было для всех, и поэтому я позволил своим стрелкам, за исключением караула при ружьях, идти отогреться в крепость, куда и сам поплелся на окоченевших ногах. Не зная расположения укрепления, я попал на форштат, т. е. в слободку. Войдя в один из домиков, в котором был свет, застал там работающих евреев, портных; тут уже сидели два прибывших офицера. Евреи начали [364] жаловаться, что им самим тесно, поэтому я ушел из их дома искать другого приюта. В окнах везде было темно, и хозяева, запершись в домах, не пускали. Наконец, мне попался линейный солдат, который на мою просьбу — отвести меня куда- нибудь отогреться, указал в конце улицы какую-то небольшую казарму, кажется, казачий пост, куда я вошел впотьмах, и застал его битком набитым какими-то спящими людьми; негде было даже присесть. Я пошел назад, думая, что придется сесть на улице и, пожалуй, замерзнуть. Наконец, этот самый солдат догнал меня и повел к своей куме. Небольшое замерзлое окошко светилось ярко. Он постучал в дверь, но голос изнутри закричал:

— Не пущу! нам и самим тесно.

— Кума, это я, отвори!

Дверь отворилась, и меня добрый солдат втолкнул туда.

Увидев обмерзлого гостя, хозяин и хозяйка начали кричать, что у них не постоялый двор, что им самим тесно, и прочее. Я уселся на сундуке, против жарко топившейся печи, и сказал негостепреимным людям, что заплачу, сколько они хотят, но уже отсюда не уйду. Они сейчас же успокоились, и хозяин услужливо помог мне раздеться, а хозяйка занялась самоваром. Когда я снял сапоги, оказалось, что у меня на ногах отморожены оба болыше пальца. Хозяин достал гусиного жира и сделал мне перевязку, потом отыскал моих лошадей (верховую и вьючную), и комфорт был бы полный, если бы не нестерпимая боль в отмороженных пальцах.

Так прошла ночь, разнообразившаяся присутcтвием сменявшихся в избе солдат, которых, по просьбе моей, хозяйка пускала отогреваться. Их помещалось несколько [365] десятков, и они сплошной массой, не шевелясь и молча, стояли, занимая всю избу. У некоторых на груди были кресты, и все эти испытанные люди беспокойно посматривали на ворчащую в постели хозяйку.

На другой день оказалось немало ознобившихся, которых мы сдали в госпиталь, а сами после обеда отправились ночевать на Фарс. Мороз много уменьшился и, при изобилии в дровах, ночлег был отличный. На следующий день, по дороге, встретился нам верхне-абадзехский отряд, уже под начальством полковника Геймана, который шел, так сказать, для вступления во владение пройденных нами мест. Снег валил обильно, засыпая дорогу, и мы только к вечеру пришли в свой лагерь на Фюнфт, где каждого из нас ожидал разогретый мангал в теплой, сухой палатке.

Таким образом, за это время подготовлен был другой четыреугольник к выселению. Каждый бок его равнялся приблизительно 30 — 40 верстам, а углы обозначались: на восток по Фарсу — Царской позицией и станицей Нижне-Фарсской, и на запад — Майкопом и рекой Белой до устья речки Фюнфта. На этом последнем месте предназначалась в следующем году станица Абадзехская.

В истекшем году не потрачено много пороха, но зато, скоро и незаметно для туземных племен, год этот отделил дорогами и просеками земли верхних абадзехов и подготовил занятие более трудных мест: в горной полосе — даховского общества, а по ту сторону реки Белой — нижних абадзехов. Первые (даховцы) пользовались недоступностью; вторые, укрытые чащей лесов, были многочисленны; как те, так и другие поддерживались убыхами и прочими племенами южного склона.

Новый 1862-й год мы встретили тихо, в засыпанных [366] снегом палатках. Мои отмороженные ноги отказывались ходить, и я должен был сесть на лошадь, чтобы выехать к ротам и поздравить их с праздником.

Текст воспроизведен по изданию: Военные действия в Кубанской области с 1861-го по 1864 год. Походные записки // Кавказский сборник, Том 5. 1880