СМОЛЕНСКИЙ С.

ВОСПОМИНАНИЯ КАВКАЗЦА

(См. «Военный Сборник» 1875 г., № 10-й)

ЭКСПЕДИЦИЯ В ДАЛ.

(Из походного дневника)

I.

От границ Турции до Новороссийска, по берегу Черного моря весна начинается почти одновременно, в начале марта, за исключением некоторых мест, где высокие горы со снеговыми вершинами, упираясь в море, спускаются к нему крутыми и обрывистыми скатами, покрытыми лесом или отвесными скалами. Суровое соседство их еще несколько времени поддерживает в долинах холод зимы; срывающиеся с ледяных вершин ветры, сталкиваясь с теплым, весенним дыханием юга, оспаривают, пока возможно, свои владения; поэтому в тех местах поздно начинается пробуждение природы от зимнего, летаргического усыпления.

Войска, находясь на дорожных работах, или для военных целей в горах все лето и осень, возвращались в свои штаб-квартиры только с наступлением сильных холодов.

— Ну, слава Богу, — говорят кавказцы, воротившись в свои казармы, — зима наступает.

Перед наступлением весны, солдат опять складывает в свою дорожную сумку скудные пожитки, составляющее его хозяйство, навьючивается. Подвязав сверх сумки котелок, привесив к нему или к поясу ложку, набросив на плечи скатанную шинель и накинув на шею полотенце, для утирания потного лица в дороге, он взбрасывает на плечо ружье и отправляется, помолясь Богу, в путь-дороженьку, вверх по ущельям гор, по знакомым тропам. Верный признак, что весна наступает.

Но в некоторых местах, войска и зимой не оставляли [246] дорожных работ (Не в горах, конечно, а на плоскостях и в ближайших к ним ущельях). Для людей, втянувшихся в походный, кочевой быт, это, впрочем, было почти все равно. Зимнею порой лагерная жизнь, конечно, хуже; холоду, грязи и дождей больше, чем летом; но и зимой, лишь только раздвинутся тяжелые груды облаков, нависших над горами, зима тотчас исчезает и в воздухе разливается весенняя теплота; луга, почти всегда одетые травой, начинают ярче зеленить, появляются желтые и голубые цветки и распускаются дикие розы. Так и пахнет весной, несмотря на то, что на дворе декабрь, январь или февраль. Но едва небо насупилось и пошел дождь — декорация переменяется, и снова является зима со своими прихотливыми метаморфозами: ярко зеленевший вчера луг покрывается мокрым снегом, или, залитый водой, представляет топкое болото, с пожелтевшей от сырости зеленью; цветы осыпаются, розы судорожно свертываются, пряча от холода свои нежные почки. Дожди, продолжаясь сряду по несколько дней и недель, производят холода, но как только перестают, среди зимы, дней на пять, на шесть, опять является весна во всем своем блеске. Морозы там редки, но бывают, хотя не свыше четырех градусов по Реомюру, и это уже считается редким явлением, в течение нескольких зим. В тех же местах, среди летних жаров, если пойдут на неделю дожди, если нижние вершины гор покроются снегом, на низменностях делаются такие холода, что можно замерзнуть без теплой одежды. Соседство, с одной стороны, жаркого юга, с другой — ледяных гор, всегда веющих холодом и туманами, постоянно разнообразит там температуру воздуха, развивающего через это, во всякое время года, лихорадки и другие климатические болезни, от которых иногда страдают и туземцы, несмотря на то, что они с детства и до старости ходят летом, в жар, и зимой, в холод, полуодетые, с босыми ногами, следовательно, больше подготовленные к перенесению непостоянства атмосферных явлений края.

Доказательством того, что быстрые перемены температуры в летнее время за Кавказом совершенно зависят от расположения местности, может служить Сухум-Кале, где мне довелось прожить несколько лет. Город раскинут на ровной, низменной площади, образовавшейся из ила, наносимого в море рекой Беслетой, и примыкающей к обширному болотистому лугу, покрытому лесом и труднопроходимыми топями, среди которых находится устье р. [247] Гумисты. Хотя самый город осушен посредством дренажа, но при дождях грязи в нем бывает вдоволь. В летние жары, близ так называемой Подгорной слободки, из небольшого ущелья, замыкаемого городским садом, постоянно дует легкий, освежающий ветерок. Но, пройдя это ущелье дальше в город, вас встречает, хотя тоже тихий, но уже горячий ветер юга, несущийся через бухту и делающий воздух удушливым. Это в своем роде «сироко»; пробыть несколько часов под влиянием этого ветра и привычному человеку вредно: он заметно ослабляет организм. Но за рекой Беслетой (Солдаты называли речку эту Карантинкой, вероятно от существовавшего когда-то, по соседству ее, карантина), откуда почти всегда тянет сильный ветер, вас сразу, обдает холодом, от которого без предосторожности легко простудиться (Имеретины и другие народы грузинского происхождения, летом, почти всегда одеваются в два бешмета, а если в один, то сверху надевают чоху; зимой к последней одежде добавляется еще один или два бешмета). Последнее ущелье, углубляясь далеко в горы и имея сообщения с другими ущельями, выходящими от снегового хребта, всегда пронизано резким и холодным ветром.

Самый город в то время состоял из нескольких десятков домов, большею частью деревянных, и ряда лавок, обращенных лицевою стороною к морю, начиная от адмиралтейства до крепости. Это набережная. В прежнее время существовал еще ряд лавок у моря; но он был подмыт волнами. С тех пор берег, вместо строений, заставлен рядом кочерм и фелук, которые турки всегда вытаскивают на песок, несмотря на то, что многие из них могут поднимать грузу по несколько тысяч пудов. Два шоссе идут от центра города (близ пристани), по направлению: одно на северо-восток, к Карантинной слободке, а другое от пристани на север, к Подгорной. Населенный семейными, служащими в войсках, расположенных в городе, обе слободки порознь превосходили почти все население города. За речкой Беслетой располагались постройки Кавказского линейного № 35-го батальона; в ущелье ее, по правую сторону течения реки, казармы № 36-го. Рядом с Карантинною слободкой, к горе, занимали небольшой скат бараки № 34-го батальона и местной инвалидной полуроты. За Подгорною слободкой, на возвышенности, составляющей трапецию, находились бараки № 37-го батальона и лазарет № 36-го, а рядом с ним в ущелье, повыше городского ботанического сада, были казармы военно-рабочей № 5-го роты. За крепостью располагались помещения Сухумской крепостной артиллерийской № 14-го роты и азовских [248] казачьих команд, состоявших при Сухумской морской станции (Находившееся в то время в Сухуме два сводно-стрелковых батальона, т.е. восемь стрелковых рот от линейных батальонов, в Имеретии и Грузии расположенных, размещались в казармах местных войск). Сотенная квартира Донской «разгонной» сотни находилась на Карантинной слободке, против адмиралтейства (Так назывались хозяйственные и мастерские постройки Сухумской морской станции).

Город, вообще, имел полуазиатскую и полуевропейскую физиономию. Лавки все были на один покрой: одна половина их занята мануфактурным или бакалейным товаром, а другая уставлена рядами бутылок разных вин и водок, с ярлыками на всевозможных наречиях. Рядом с такими лавками помещаются «пурни» (Хлебопекарни), кофейни и духаны, где вместе с кулем муки и макарон стоят бочонки с водкой и бурдюки с вином; вместе с развешенным по стенам оружием разного рода, иконами, картинами, красуются бутылки с ромом, элем, портером, а дальше расставлена медная кухонная посуда, даже стеклянная, против симметрически разложенных сальных свечей, мыла и железа.

В ряду лавок находилось две, насквозь прокопченные табачным дымом, кофейни, — необходимая принадлежность жителей востока. Там, во всякое время дня и ночи, можно было встретить греков, армян и турок, важно и степенно сидящих вокруг низких столов, поджавши ноги, и с невозмутимым хладнокровием играющих в лото, шахматы, «кончину» (Грузинская или, вообще, азиатская игра в карты) и тому подобное. Здесь с комфортом азиатской лени проводит часть своей жизни турок, заходящий сюда после нескольких часов, проведенных в лавке, на работе или на рыбной ловле; здесь он спешит предаться забвению житейской суеты и неге. Страстный охотник до всякой игры, он медленно, не торопясь, перебирает карты или передвигает шахматы, выпуская в тоже время огромные клубы дыма, который он с такою же ленью тянет из стамбульской трубки, с двухаршинным черешневым чубуком, или из «наргиле» (Кальян, который вообще за Кавказом носит название: наргиле), прихлебывая маленькими глотками кофе.

Торговлей занимались большею частью мингрельцы и греки, но были и имеретины, и армяне, и турки. При входе в лавку, всегда слышится один и тот же лаконический вопрос. — Што, брат, нада? [249]

Объявляется.

— Сколько нада, — повторяет торговец, тем же самым тоном.

Ему говорят: столько-то.

Торговец показывает товар и объясняет стоимость его, а затем спрашивает:

— А теньга мелкой? — под этим словом он понимает: деньги в расплатку, без всякой сдачи.

Ему отвечают, что деньги бумажные.

— Сдачи, брат, нету, объявляет продавец, преспокойно берет товар и кладет на свое место. Убеждения и просьбы на него не действуют. Со спокойной позой стоит он сложа руки и не слушает доводов покупщика, что нельзя всегда иметь деньги в расплатку. Дабы избавиться от докучливого посетителя, торговец флегматически повторяет:

— Нету, брат! нету; ступай на другой лавка.

В другой и третьей лавке покупщик встречает то же самое, покуда он не согласится оставить сдачу у торговца и вместо ее получить клочок бумаги, исписанный грузинскими или греческими каракулями. Это тоже своего рода афера: по такой расписке денег никогда нельзя было получить, а нужно забирать товаром. Турки в этом отношении сговорчивее.

_______________________________

Жизнь в городе была скучная и однообразная. Сухум, заброшенный в глушь полудикой Абхазии, не имел тогда не только почтового сухопутного сношения с остальным миром, но даже и колесной дороги за пять верст от города (В то время, кроме сообщения по казачьим постам (не иначе как верхом), можно было выехать в Россию или в Закавказье только на пароходах: военных, или принадлежащих компании «Русского общества»). В нем проявлялись оживление и деятельность лишь в дни прибытия на рейд компанейских пароходов, которые делали регулярно два рейса в месяц до Требизонда; следовательно, в одну неделю пароход останавливался идя из-за границы, привозил закавказскую почту, а в другую — почту из России. В это время город оживлялся; всякий спешил на берег взглянуть на приезжих пассажиров, узнать новости и проч. Почти целые сутки на берегу движение: сгрузка и нагрузка товаров и людей; брань лодочников греков и турок, приглашающих пассажиров, каждый на свою скорлупу, чтобы свезти на судно или с него на берег. Набережная усеяна разноцветными [250] группами гуляющих барынь, преимущественно военных, офицеров и празношатающегося люда разных национальностей, движущихся взад и вперед по пристани. Но как только пароход начинает выпускать из трубы густые клубы черного дыма и, просвистав обычные сигналы, уходит в море, набережная пустеет и Сухум снова погружается в однообразную жизнь на целую неделю. В такое время на улицах становится почти пусто, встречаешь одних солдат с загорелыми физиономиями, или полупьяных матросов, которые, выпросившись на берег, успели отвести душу и потерять равновесие. Редко когда встретишь неуклюжего деньщика-франта, любезничающего с кухаркой, или подрумяненой солдаткой. Еще реже встречается лениво переваливающийся с ноги на ногу, с грацией буйвола, правоверный чалмоносец, почти всегда летом задыхающийся от жару и, вероятно в это время мечтающий о прохладе рая, обещанного пророком, и о его прелестных гуриях. Встречаются и греки с озабоченными физиономиями, окидывающие прохожих лисьим взглядом, мингрельцы в оборванных чохах, с простодушными на взгляд физиономиями, но с лукавым взглядом. Зато полунагие и вечно босые абазины, легкие как горные козы, с бурдюком за спиной, наполненным кукурузой, молоком и другим деревенским продуктом для продажи, всегда бегают по городу, будто поспешая куда-нибудь с экстренным поручением. В известное время дня можно встретить солдат в разных костюмах, а большею частью в одних рубашках, тихо и с неохотой идущих на казенную работу, впрочем в ногу и шеренгой, и лениво пережевывающих куски черного хлеба, вместо завтрака. Но солдаты лениво идут только из казарм; лишь только барабан затрещит нетерпеливо ожидаемый сигнал: «с работ», они шумною толпою спешат в казармы на обед или ужин, смотря по времени дня. Тут даже и унтеры не в состоянии поддержать дисциплину и вести их шеренгой. Погода как будто сочувствует вечной скуке города; во время лета, здесь почти всегда нестерпимые жары, от которых спирается в груди дыхание, и лениво, апатично смотрят глаза на мир Божий. А в остальное время года постоянно пасмурное небо, с серо-свинцовым отливом, облекает город в траур, а бессменные дожди, льющие без устали, наводят еще большую скуку.

Город получил свое название от крепости Сухум-Кале, построенной турками в 1578 году и занимаемой их гарнизоном до 1771 года, когда взбунтовавшиеся абхазцы, с владетелем во главе, [251] выгнали турок. Но князь Леван Шервашидзе, неудачно пытавшийся войти в переговоры о покровительстве России и поддавшийся обещаниям стамбульского правительства, снова впустил турок в крепость, после чего, сам приняв магометанство, был назначен комендантом Сухум-Кале. С тех пор крепость хотя и занималась турецким гарнизоном, но он находился в некоторой зависимости от владетелей.

В 1806 и 1807 годах, Келиш-бей, по дружбе и родству, дал у себя убежище попавшему под опалу султану требизондскому Таер-паше, известному в истории Кавказа под именем Батал-паши. Турецкое правительство требовало выдачи его, но владетель, ссылаясь на невозможность нарушить право гостеприимства, не исполнил требования турок и дал возможность гостю бежать в Россию. Обстоятельства эти и тайные сношения Келиш-бея с нашим правительством были причиной подстрекательств Порты, вследствие которых Аслан-бей, совершив отцеубийство (2-го мая 1808 года), заперся с награбленным имуществом семейства Шервашидзе в Сухум-Кале. Однако, не встречая сочувствия в народе, он бежал сначала в горы, а затем и в Турцию. Русские войска хотя и занимали с 1808 года Абхазию, но Сухум был в руках турок, и только в 1810 году был блокирован русским отрядом; в то же время эскадра нашего Черноморского флота громила с моря стены и постройки крепости. По взятии Сухума, гарнизон, в числе 700 человек, в ночь с 9-го на 10-е июля, потайным выходом в северной куртине, примыкавшей к болоту, вышел из крепости не замеченным и рассеялся по Абхазии, не имея возможности возвратиться морем в Турцию. Во время бунта в 1824 году, в Сухум скрылась вдова владетеля Сефер-бея (по принятии христианства названного Георгием), княгиня Тамара, после неудачной попытки сухумского коменданта подполковника Михена, выступившего из крепости с одною ротою пехоты в деревню Акап, отстоящую в 15 верстах от Сухума, с намерением захватить мятежников, укрывшихся в ней; причем, во время отступления по лесам, потеряно до 60 человек убитыми (в том числе сам Михен) и ранеными. Между тем, новый владетель, князь Михаил, с ротой пехоты, заперся в укреплении близ сел. Сауксу.

С течением времени, возле крепости образовались поселения женатых нижних чинов и, частью, турок и мингрельцев, имевших торговые сношения с абхазцами, чему способствовал [252] Сухумский рейд, считающийся самым удобным и безопасным для судов, на всем протяжении от границ Турции до Новороссийска.

_______________________________

Крепость Сухум-Кале выстроена на берегу моря из дикого камня на извести; четыре ее бастиона, на которые можно поставить по пяти орудий, соединены между собой прямыми куртинами саженей до четырех вышины. Куртины эти имеют узкие банкеты и бойницы для ружейной обороны. Два южные бастиона примыкают к морю, а северные к топкому, никогда не высыхаемому болоту. Амбразуры их приспособлены к фланковой обороне стен по бухте и по выходам из ближайших ущелий. Примыкающие к морю бастионы обрушены частью выстрелами нашего флота, при взятии крепости в 1810 году, частью от времени. Крепость, по занятии русскими, почти не исправлялась: банкеты при стенах и деревянные взъезды на углах, остались в полуразрушенном состоянии. Притом, когда обрушились южные бастионы, в стенах крепости с обеих сторон образовались трещины. Но стены эти до того прочны, что представляют вид природной окаменелой скалы. Отвалившаяся в море часть их, несмотря на постоянный прибой, перебрасывающий через них волны, в течение полувека, до сих пор сохранились целыми. В то время в крепости помещались: пороховой парк, полевые и горные орудия местной артиллерийской роты, комендантское управление, гауптвахта и каземат для арестантов. До постройки новой деревянной церкви в 1861 году среди города, в крепости же находился и деревянный православный храм.

26-го марта 1862 года из Сухума в Цебельду выступил отряд русских войск. Хотя в это время листья на деревьях только что начали развертываться, но день был знойный, и солнце жгло без пощады; даже во время привала нельзя было укрыться от жары под тенью не совсем одевшегося леса. От Сухума дорога тянется верст шесть по берегу моря между кустарниками барбариса, лавра и мелкого орешника. Пройдя торговое местечко Келасуры, состоящее из десятка небольших лавок и мечети, с покривившимся минаретом, и служащее обиталищем потомкам турок, принадлежавших к остаткам сухумского гарнизона, ушедшего из крепости в 1810 году, дорога входит в угрюмое, крутое и поросшее лесом ущелье реки Маджары, впадающей за местечком в море. Пройдя несколько верст вверх по реке, которую тут нужно перейти в брод раза три, дорога поворачивает к сел. Герзеулу, где виды становятся хотя еще угрюмее, но разнообразнее. Отсюда, [253] сквозь ущелья, идущие от Цебельды, открывается панорама снежных высот, которые тянутся нестройными группами от востока к западу и теряются в далеком тумане.

Пролагаемая в то время от Сухума до Цебельды колесная дорога была почти окончена. Много трудов и затрат стоила она; каждый год полотно ее исправлялось войсками, без чего она, наверное, скоро бы превратилась в первобытное состояние — вьючную тропу. Грунт, по которому она пролегает до Герзеула — камень и болото, так что приходилось то высекать дорогу в скалах, то строить гати и мостки. Сквозь неодевшийся лес можно было рассмотреть абхазское селение, которое летом, при листве, совершенно скрывается от глаз. На левой стороне дороги разбросаны по дну ущелья или лепятся по его кручам сакли. Но никакой жизни или движения не было заметно в ауле; можно было подумать, что там не было ни одной живой души. Только два или три оборванных, босоногих пастуха перешли через дорогу, гоня коз, резвившихся и прыгавших по пням и камням, да паслись над дорогой десяток ленивых и грязных буйволов, которые, подняв головы, с удивлением смотрели на нас. Кто-то из солдат, набросив шинель себе на голову, пугнул их и они с ревом побежали в болотистую тину, где обыкновенно валяются, укрываясь от жары и насекомых.

Близ Герзеула находилось несколько линейных и стрелковых рот, бывших уже там на работах; часть из них присоединилась к выступившим из Сухума (Из Сухума выступило всего две стрелковые роты №№ 35-го и 36-го батальонов. Из Герзеула и войск, бывших на работах против этого селения, на р. Кодоре, присоединилось к отряду шесть рот, в том числе две стрелковые) и направилась также на гору Апианчу, куда дорога шла к Цебельдинскому укреплению.

II.

Гора Апианча составляет естественную границу между Абхазиею и Цебельдой и не раз служила ареной кровопролитий, выпадавших на долю русских. После занятия нашими войсками, в 1837 году, Цебельды и постройки укрепления Марамбы в 1840 году, явились недовольные новыми порядками; вспыхнул мятеж. Не имея возможности защищаться открыто, многие из жителей, бросив свои дома, ушли в соседние горы, образовав там шайки абреков. Молодежь, почти из всех богатых фамилий в крае, составляла эти [254] партии, скрываясь в недоступных теснинах Дала, откуда они пробирались на дорогу, идущую из Цебельды в Сухум, нанося при каждом удобном случае вред проходящим колоннам, и почти всегда выжидая их на горе Апианче, как самом удобном месте для нападения. Жители, остававшиеся в домах, также находились под страхом, особенно те из них, которые считались преданными нашему правительству.

Между горцами Западного Кавказа, звание абрека было почти в таком же уважении и почете, как звание наездника-джигита. Живя грабежом и разбоем, скрываясь в недоступных ущельях, абреки, в то же время, имели сношения с жителями, между которыми у них были приятели, помогавшие им в воровстве и сообщавшие необходимые по их ремеслу сведения. Пробираясь к этим последним секретным образом, они гостили там по нескольку дней, находясь в безопасности от мщения врагов, в которых у них никогда не было недостатка. Абрек, добравшись до двора своего приятеля, считает себя огражденным от встречи с лицами, которых ему не желалось бы видеть, и находится под покровительством освященного народом обычая — гостеприимства; обида, нанесенная гостю, равняется оскорблению хозяина, и всякий, находящийся под кровом сакли горца, мог быть уверен, что преследующий его враг не доберется до него иначе, как переступив через труп хозяина. За оскорбление гостя возникали канлы, так же как и за оскорбление кровного родственника.

Отправляясь на разбой, абрек настойчиво преследовал предпринятую цель, перенося лишения, проводя ночи без сна, нуждаясь в пище. Чем труднее и опаснее предстояло предприятие, тем охотнее он на него пускался. После удачного поиска, он делился добычей с товарищами по ремеслу и посылал подарки знакомым. В это время он делался богачом. Но вслед за несколькими днями роскоши, когда истощалось награбленное, он перекочевывал в другое место и снова пускался на промысел. Переселения для него были необходимы; они дозволяли ему уходить от врагов. Гражданское неустройство народа породило подобный род ремесла, конечно, отличавшийся от простого воровства, которым занимался почти всякий горец. Абрек, проводя хищническо-кочевую жизнь, меньше всего заботился о завтрашнем дне. Все добытое, сверх необходимого для пропитания на несколько дней вперед, он передавал другим с таким же равнодушием, с каким и грабил. Являясь всюду оборванным, абрек не мог иметь [255] лишнего, кроме заветного, дорогого оружья; за сребролюбие от него отступились бы, как товарищи, так и знакомые, которые привыкли уважать в нем молодого, разгульного, но рыцарски бескорыстного и смелого джигита.

Проведя молодость в такой суровой и беспокойной, а вместе с тем праздной и беспечной жизни, абрек оставлял свое ремесло, обзаводился оседлостью и женой. Знакомые обязаны были дарить ему на устройство хозяйства домашний скот и все необходимое в доме. Покинув разбойничью жизнь, эти люди всюду уважались в обществах.

Причины поступления горцев в абреки большею частью бывали: кровомщения и ссоры между семействами, причем они старались, конечно, разорять и грабить все, принадлежащее враждебной им фамилии; но иногда просто разгульная жизнь привлекала молодых горцев, покидавших из-за нее родную саклю и вступавших в эти шайки, о подвигах которых повсюду гремела слава.

_______________________________

Подъем на Апианчу со стороны Герзеула крут и скалист, но дорога, высеченная в камне, широка и удобна. На половине подъема она выходит на небольшую площадку, откуда круто переменяет направление с северо-востока на северо-запад. На этой площадке сохранилось еще несколько полусгнивших деревянных крестов, свидетельствовавших о кровавой катастрофе, постигшей здесь одну из наших рот в 1841 году. Эта рота сопровождала транспорт, или так называемую «оказию», шедшую из Сухума в Цебельду. Абреки, узнав заранее о ее выступлении и пробравшись на площадку, устроили там завалы и ожидали прохода транспорта. Лишь только половина роты, шедшая впереди, вышла на площадку, не подозревая засады, с песенниками впереди, как залп встретил ее из-за завалов. Передние люди были перебиты; второй залп из пистолетов совершенно ошеломил и расстроил солдат. Хищники, воспользовавшись моментом паники, бросились в шашки. Хотя победа эта и дорого стоила абрекам, но рота была уничтожена: в плен никого не было взято, все умирали с оружием в руках; остались только тяжело раненые, которых сочли убитыми. От этого места дорога проходит по безлесной поляне и затем скрывается между гигантскими буками, опушенными мелким орешником. В последнее время здесь сделана просека по обе стороны дороги, но прежде в этом месте абреки не раз нападали на [256] наши маршевые колонны, переходившие из Цебельды в Сухум и обратно.

В 1845 году, большая часть цебельдинских абреков вошла в переговоры с русскою властью, и была прощена. В последнее время, многие из них имели офицерские чины и занимали должности мдиванбегов в народном суде, как люди более других развитые и считавшиеся нам преданными. Остальные, не желая возвращаться в дома и покинуть свое опасное ремесло, еще несколько лет производили грабежи и разбои, пока не были пойманы, убиты или вытеснены в непокорные общества.

По спуске с Апианчи расстилается долина, окруженная возвышенностями, изрезанная оврагами, совершенно безлесная и покрытая пахотными полями. Над спуском в одну из ложбин, видны остатки укрепления Марамбы, построенного в 1840 году, и которое занималось гарнизоном от одной до двух рот.

В конце XVII века, а именно около 1680 года, выходец из Ахчипсхоу (Медозюи), князь Хрипс-Эсшау-ипа-Маршания овладел землями, составляющими Цебельду и Дальское ущелье, которые и разделил между сыновьями своими: Учаном, Учардием, Тлапсом и Ахтоулом. Эти последние и были родоначальниками цебельдинских и дальских князей. Спустя несколько лет после поселения в этой местности Хрипса, прибыл из Ахчипсхоу в Цебельду и двоюродный брат его, Багир-хан-Тапис-ипа-Маршания, но не находя для себя удобным оставаться там, купил у самостоятельного владельца Джгерды, князя Таскаль-Очьба, землю, оцененную в двадцать человек, что, по существовавшему у абазин счету, составляло около 10,500 руб. сер. Цебельда оставалась независимою до 1837 года; а деревня Джгерды в 1839 году также потеряла свою самостоятельность отдельного общества и вошла в состав абхазского владения.

В первый раз русские явились в Цебельду под начальством генерала Розена, покорили ее, а в мае 1837 года образовали из нее приставство. В 1840 году там вспыхнул бунт; почему в том году и выстроено было укрепление Марамба. Это был небольшой форт, окруженный рвом и палисадами, о двух бастионах, расположенных по диагонали. При укреплении возникло впоследствии поселение, считавшееся в 50 дворов или 200 душ обоего пола, составленное из разного звания русских людей: беглых и пленных с их семействами, бывших в Цебедьде, и Дале до занятия их нашими войсками. В Дале, впрочем, только в 1841 году генералом Муравьевым утверждена русская власть; в этом же году [257] в Дале было освобождено много наших пленных, которых водворили на жительство в поселении Богоявленском, при Марамбе.

За исключением абреков, нападавших на наши войска, со времени бунта в Цебельде в 1840 году, жители этого общества вели мирную жизнь до появления, весной 1854 года, в Черном море союзного флота; когда стали сниматься наши береговые укрепления, между мирными горцами абазинского племени возникли волнения. Войска, бывшие в Абхазии, вообще приготовлялись к выступлению, вследствие чего приказано было и гарнизону Марамбы оставить форт и прибыть в Сухум для движения в Мингрелию. Хотя распоряжение об отступлении старались держать в секрете, но жители за несколько дней до этого стали зорко следить за всем, что делалось в укреплении. Сухум-Кале, как неукрепленный пункт, был ограблен абхазцами еще до выхода войск из него, но цебельдинцы с огороженным фортом не могли ничего сделать и ожидали, пока гарнизон выйдет из-за его стен. Несмотря на то, что некоторые из местных князей-помещиков, бывших на хорошем счету у местных властей, старались остановить развитие мятежа, горцы толпами бродили около Марамбы и заняли важнейшие пункты на сообщениях с Сухумом, не пропуская туда ни чапар, ни лазутчиков. В Абхазии подозревали причину замедления роты в Цебельде, почему 4-го апреля из Сухума послано было несколько рот пехоты для выручки задержанного гарнизона, в сопровождении лиц владетельной фамилии, которые должны были убедить цебельдинцев пропустить марамбинскую роту. Накануне этого дня, т.е. 3-го апреля, вечером, появилась перед укреплением буйная толпа мятежников и окружила его; захватив скот, бывший в поселении Богоявленском, и зажегши форштадт, толпа, с помощью канатов, свалила часть стены, огороженной частоколом, и бросилась в сделанную брешь; но бунтовщики вскоре были отбиты доставленными против сделанного отверстия орудиями и ружейными выстрелами роты.

Ночь прошла в большом беспокойстве; но горцы до рассвета не осмеливались сделать на укрепление серьезного нападения, изредка тревожа наших одиночными ружейными выстрелами. На утро орудия были заклепаны, а собравшиеся князья, из числа преданных русским, окружив гарнизон своим конвоем, повели его через Апианчу. Сначала толпы мятежников бросились в оставленное укрепление, в надежде пограбить, но найдя там почти все уничтоженным, захватив все, что наши войска, за поспешностью, не успели истребить, шайки цебельдинцев бросились вслед за отступавшим [258] гарнизоном, причем несколько раз прорывали цепь конвоя, бросаясь на солдат, срывали с них сумки, патронташи и даже ружья. На просьбу воинского начальника Марамбы обороняться от такого нахального грабежа вооруженной рукой, князья, несмотря на эти дерзкие попытки, не допускали наши войска действовать оружием, отказываясь, в противном случае, отвечать за последствия. Пришлось, поневоле, согласиться на эти условия. Князь Д. Шервашидзе (прибывший из Абхазии), разъезжая между рядами солдат, угрозами и даже нагайкой удерживал готовых броситься в свалку, несмотря на явную опасность. Абазины, легкие и проворные, выбегали из чащи орешника на дорогу и обрезывали на солдатах сумки с хлебом, имуществом или патронами, так что последние не успевали и оглянуться, как горцы в один прыжок скрывались в лес. На угрозы грабители не обращали внимания.

Перейдя лес и взойдя на площадку при спуске к Герзеулу, рота остановилась; люди, выведенные из терпения дерзостью цебельдинцев, роптали на непозволение обороняться оружием от горцев и настаивали, чтобы им позволили стрелять. Но в это время показалась голова колонны, шедшей на встречу марамбинскому гарнизону. Увидя подкрепление, бунтовщики остановились, скрылись в лесу и не беспокоили уже войска до Сухума.

_______________________________

К девяти часам вечера наша колонна прибыла в укрепление Цебельдинское, состоявшее в то время из двух рядов плетня и частью частокола, между которыми была насыпана земля. Постройка укрепления из камня начата была на том же месте, только просторнее существовавшего. Внутри укрепления помещались: лазарет, ротная казарма с домом воинского начальника и цейхгауз; кухня и некоторые другие хозяйственные постройки гарнизона находились за стенами крепости.

На утро, 21-го марта, начальник отряда сделал распоряжение о сборе туземной цебельдинской милиции, которая должна была присоединиться к отряду на походе в Дальское ущелье, образуемое рекою Кодором. Это движение войск было вызвано возмущением князей дальского общества, еще зимой объявивших себя абреками, и сделавших несколько нападений на одиночных солдат близ укрепления Цебельдинского. С наступлением же весны, предводители их, сыновья знаменитого абрека сороковых годов, князя Батал-бея-Маршани, бывшего впоследствии майором русской службы, начали притеснять жителей и грабить тех из них, которые не [259] соглашались вступать в их шайки. Население Дала волновалось и уходило в Цебельду, бросив дома, забрав скот и те из пожитков, которые можно было захватить при таких обстоятельствах. Во время прибытия отряда в Цебельдинскую долину, туда уже переселилась большая часть дальских жителей.

На рассвете, 23-го марта, мы выступили из укрепления к реке Амткелю, переправа через которую продолжалась часов около двух; для переправы служили два мостика, сплетенные из винограда; по ним нужно было идти по одному человеку, на расстоянии не меньше двух сажен один от другого. Непривычные к такой переправе нередко теряли равновесие и падали в реку, которая, к счастью, не была слишком глубока.

Мостики из виноградных лоз устраиваются так: концы лоз от корней прикрепляются на берегах к деревьям или камням, а вершины их связываются на середине реки. Сверх лоз кладется плетень из тонкого хвороста, по ширине моста, почему последний, при переходе через реку, качается, опускаясь почти к самой воде. Перейденные нами мостики были саженей в пять или шесть длины.

За рекой жители Дала толпами стали встречаться с отрядом. Грустно было видеть этих бедняков, которые, бросив свои родные пепелища и завьючив буйвола большими плетеными корзинами, где помещались кукуруза и гоми, а сами, обвешавшись курами, связанными по ногам, гнали корову или несколько штук коз. Женщины тащили за плечами детей; разорванные одеяла и разное тряпье, навешанное на них, отчасти заменяло им одежду и защищало от холода. Хотя горцу не в диковину перекочевка, но на этот раз все были в унынии, особенно женщины; всех занимала мысль о будущем, которое не представлялось в розовом свете, так как, кроме саклей, горцы принуждены были бросить и кукурузу, единственный источник прокормления семьи до новой жатвы. Цебельдинцы хотя и могли дать им приют, но как небогатый народ, имели запасы хлеба только для себя.

Женщины, при встрече с нами, садились на землю и закрывали лохмотьями обнаженные части тела, а некоторые и лица, что делали особенно старухи. Бедность жителей Дала объясняется тем, что в то время доступ в Далскую долину товаров и вывоз оттуда местных произведений был слишком труден. Стоимость кукурузы, кож, воску, пальмы и ореха была на месте от 50% до 60% ниже против цен, существовавших на берегу моря. На столько же почти процентов увеличивалась стоимость ввозных [260] товаров при перевозке их из прибрежных торговых местечек в горы.

Часов около 11 утра мы подошли к речке Джампал-Амтхель. Тут переправа была еще затруднительнее; виноградный мостик был перекинут с правого берега на левый, превышение которого над правым было не менее 12 аршин. Вьюки и тяжести направлены были в обход к устью речки, впадающей в Амткелю, а пехоте пришлось взбираться по крутому мосту по одиночке; вместо плетня на нем устроены были ступни.

— Ну, уж сторонка — говорили между собой солдаты, — там переходили речку по живому мосту, а теперь приходится перелезать по лестнице.

Лестница эта хотя была и невысока, но гибкая и крутая; она качалась под тяжестью человека над сердитою струею горного потока, спертого камнями и обдававшего нас пеной и брызгами. При переправе я засмотрелся на ее быстроту и тотчас почувствовал головокружение, так что выбрался на скалу ощупью, зажмуря глаза.

От этой переправы отделились из отряда: стрелковая рота и две сотни милиции для занятия дороги, ведущей из Дала в Абхазию и Цебельду у Багадского моста, о которой будет сказано ниже; мы же направились на деревню Джердгел по тропинке, проложенной жителями и перерезанной обрывистыми оврагами и скалами. Каждому, кто знаком с общим типом гор южного склона Западного Кавказа, кажется знакомою всякая проходимая местность; везде одни и те же виды: те же каменистые возвышенности, одетые лесом и оканчивающиеся голыми остроконечными скалами, за которыми выглядывают ряды блестящих на солнце снеговых вершин.

Во время привала, я засмотрелся на противоположную обрывистую скалу, мелькавшую разноцветными слоями формации. Снизу лежал пласт, занимавший почти одну треть обрыва, с темно-синим, почти черным отливом, изрезанный беловатыми полосками по прямому, горизонтальному направлению; выше тянулись ряды красноватых скал с серыми крапинами, выдающимися в виде камней из поверхности вертикального обрыва; еще выше лежала беловатая полоса, а за нею, уже до самой вершины, начинал расти лес. Обширное поле для наблюдений ученого исследователя, который, не трудясь над разрытием недр земли, мог бы изучать эти горы, разрезанные самою природою. [261]

Горцы, бывшие жители этих мест, хотя не имели никакого понятия о геологии, но умели хорошо различать грунт земли; они знали, где лучше уродится гоми и где кукуруза; какой камень больше годен для жернова, а какой для построек или для надгробных памятников, которые они обыкновенно складывали на своих кладбищах. Неужели, думал я, потомки этих полудиких детей гор, через несколько времени сделаются образованным народом и будут исследовать свои ущелья и горы с научной и промышленной целью (Впоследствии, как известно, жители Цебельды и Дала все переселились в Турцию). Мысль эту вызвал стоявший передо мной цебельдинец, житель соседней деревни, с босыми ногами, в изодранной до невозможности одежде, с зачерствелой от стужи и жара кожей на лице, руках и теле, которая, особенно на ногах, сильно грубеет, так что он смело ступает на острый камень, колючий куст, раскаленный на солнце щебень и холодную, смешанную со снегом, грязь. По его наивно улыбающейся физиономии заметно было, что он считает себя счастливым и довольным; действительно, имея несколько десятков квадратных сажен иди целую десятину пахотной земли, корову, двух-трех коз и пару буйволов с сохой, он считает себя вполне обеспеченным в первых потребностях жизни, рассчитывая на то, что, в случае крайности, когда не достанет хлеба, можно и украсть несколько баранов. По глазам горца было заметно его недоумение относительно нашего прихода в неприступные ущелья, которые он считал своими; он не понимал, зачем терять силы и даже головы, понапрасну лазя по горам и трущобам.

— Должно быть у вас земля не хороша, — часто слышал я от них, — вы пришли сюда отобрать нашу и сами хотите здесь поселиться.

Абазин вообще весьма вынослив; жара и стужа ему нипочем; он не тужит ни об одежде, ни об обуви. После забот о насущном хлебе, он больше всего печется об оружии, да о достаточном запасе свинцу и пороху Все остальное на свете мало беспокоило его, если только он не имел с кем либо канлы. Вообще, тип первобытной патриархальной жизни вполне сохранился у горцев Западного Кавказа.

(Окончание будет)

С. Смоленский.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания кавказца. Экспедиция в Дал.  (Из походного дневника) // Военный сборник, № 11. 1875