СМОЛЕНСКИЙ С.

ВОСПОМИНАНИЯ КАВКАЗЦА

(См. «Военный Сборник» 1874 г., № 9-й.)

ДЕСАНТНОЕ ДЕЛО У ПСАХЕ

19-го июля 1862 года.

(Из походного дневника).

С наступлением весны 1862 года, отряды войск, под начальством графа Евдокимова, действовавшие с северной стороны Кавказского хребта, штыком и топором пролагали путь в глубину гор. Энергическое наступление русских встревожило почти все немирное население западного Кавказа. На помощь абадзехам, в земле которых были главные силы правого фланга, горцы собирались со всех сторон значительными партиями.

В половине июля кутаисский генерал-губернатор прибыл в Сухум. На другой день после его приезда, между начальствующими лицами была заметна какая-то особенная суета; командующий войсками в крае собирал начальников частей для совещания. Все догадывались, что делались какие-то секретные приготовления, но что именно предполагалось, то для нас, простых смертных, скрывалось таинственной завесой неизвестности.

Июля 17-го был праздничный день, воскресенье. Выйдя случайно на пристань к набережной, я заметил, что две стрелковые роты и команда милиционеров, составлявшая конвой начальника края, садились на паровые суда: корвет «Рысь» и шхуну «Туапсе». Суда эти предназначались в крейсерство к берегам непокорных горцев. Распоряжавшийся посадкой людей, капитан генерального штаба Барахович, предложить мне поступить в состав крейсерного десанта. «Рысь» и «Туапсе» должны были сняться с якоря по окончании посадки на них людей. Паровой же транспорт «Эльборусъ» [415] отправлялся вслед за ними с генерал-губернатором и командующим войсками, к укреплению Гаграм, где, взяв стрелковую роту Кавказского линейного № 33-го батальона, должен был присоединиться к отряду.

Пароходы давно уже развели пары, и на барказы с берега садились последние стрелки; я, как был одет, в сюртук без шинели и ружья, с одною шашкой, сел также на лодку, не успев сходить в казарму. Едва только мы взошли на палубу, начали поднимать якоря, взвился флаг на грот-мачте корвета, и суда двинулись с рейда. Вслед за ними шли на буксире десять азовских барказов, из числа бывшей гребной флотилии Сухумской морской станции. Это было часов в девять утра. Курс взят был параллельно берегам.

По мере удаления от Сухума, нам открывалась с моря величественная панорама. За полосой прибрежного щебня живописно разбрасывались группы кустов пальмы (самшита), лавра и разных хвойных пород мелкого леса, который местами прижимается к самому морю. Дальше виднелась сплошная масса лесов, с серыми обожженными солнцем листьями, плотно укутывавшие скаты ближних гор, поднимаясь к их вершинам. Издали деревья эти до того кажутся ровны по росту, как будто бы они нарочно подрезаны садовником, так что выказывают все малейшие изгибы и извилины ущелий. Затем, на дальнейших холмах, выдающихся из-за ближайших, стоят почти наперечет редкие, но величественные дубы, украшая их мохнатые вершины. Гребни эти с моря кажутся черны и угрюмы, как чело набожного мусульманина во время рамазана, но их дикий вид невольно привлекает внимание... Еще выше понабросано в беспорядке множество конусообразных возвышений, нагроможденных одно над другим и покрытых белыми саванами, под которыми они стоят целые века. Облака небольшими клочками снуют около вершин и постоянно носятся над этой оледенелой природой. Каменные скалы, окаймляющие вершины льдов, вместе с окружающими их черными лесами, кажутся одетыми в траур по этой безжизненной местности. Зато ниже, у берегов, сколько жизни и роскоши расточила природа, столь скупая на возвышенностях...

Море было тихо; небольшие валы едва рябили воду. Глядя на ровную поверхность моря, я невольно сравнивал ее с задонскими степями, такими же широкими и ровными, которые, куда ни посмотришь, расстилаются безбрежными равнинами, как будто [416] возвышающимися кругом к горизонту. Сребристый ковыль блестит и движется от дыхания ветерка, волнуя поверхность степи легкою зыбью или перебегает бурунами при сильном ветре, да изредка возвышается курган в виде оазиса, служащий сторожевым пунктом для местных обывателей-сурков (бабаки). Там такая же жизнь и движение на поверхности, как и здесь, только вместо белого крыла паруса или стада бакланов и пеликанов, увидишь перебегающего белого и ничем не отличающегося от ковыля зайца, скрывающегося в волнах его от погони степного орла; или стрелой пронесется табун легких сайгаков, преследуемых волками, либо наездником задонских степей, калмыком, на лихом скакуне, питомце этих же равнин. Такое же оптическое явление миража, как и на море, где, в жаркий день, вместо небольшого судна, представляется вдали целый воздушный город, бывает и среди степи, где вместо кургана представляется отдаленное село или громадная гора. Наконец, в степи, такая же бурная, во время зимних ураганов, метель, как в море осенние штормы.

Покуда я сравнивал поверхность моря с равниной степи, прислонившись к одной из мачт парохода, суда отошли от берега уже на значительное расстояние. Матросы около меня мыли палубу, т.е. окачивали ее водой, для того, как они говорят, чтобы не растапливалась на солнце смола, которой палуба законопачена.

В десять часов сигнальный свисток вызвал наверх всех свободных от дела матросов на молитву, по случаю праздничного дня. Стройное и дружное пение моряков на несколько минут почти заглушило грохот машины и свист паров. По окончании молитвы снова поднялась на палубе беготня и шум. А тут еще подул небольшой ветерок, и вызванная на палубу очередная вахта начала распускать паруса; но ветер как будто вздумал шутить с экипажем судна и постоянно забегал то с одной стороны, то с другой.

В это время мы уже находились против устья реки Псырты. Над самым берегом моря виднелись развалины древнего монастыря; некоторые части стен были еще не совсем разрушены; даже уцелели две башни. Предполагают, что там находится могила св. Симона Канонита, спутника св. апостола Андрея Первозванного, который, распространив здесь христианское учение, отправился далее на Север, в земли славянские; помощника же своего оставил в Абхазии для утверждения в вере новообращенных. В настоящее время следы могилы этой затеряны. Несколько лет назад один [417] из владельцев участка, занимаемого монастырем, магометанин, при постройке себе дома, разобрал кирпичный памятник, сооруженный там, вероятно, греками. Против глубокого ущелья Псырты возвышается остроконечная, четырехугольная скала, совершенно отделенная от ближайших высот, и почти равняющаяся вершинам соседних гор (до 1,500 футов). Правильные грани кажутся искусственными, а углы ее почти остры. С подошвы до верху она покрыта мелким лесом; близ вершины виднеются остатки башен, а на самой вершине что-то похожее на разрушенное укрепление или стены бывшей церкви. Псырта, выходя из ущелья, огибает эту скалу, поворачивая к востоку. Здесь до сих пор существуют остатки развалин большого древнего города.

Почти на всем берегу, от устья реки Охури до Гагр, также встречаются груды развалин греческих укреплений и монастырей. Остатки некоторых построек и теперь заметны, хотя по этим обломкам трудно узнать, какое именно здание там существовало: дом ли, храм или что другое. Во многих местах стены монастырских укреплений стоят еще довольно сохранившимися, в других они лежат подмытые и обрушенные волнами, выдаваясь над поверхностью воды. Берег этот, вероятно, залит недавно. При таких монастырях имелись и поселения, куда ссылались во времена гонений христиане или эмигрировали добровольно, во избежание преследований. Берега Абхазии даже в позднейшее время служили для Византийской империи ссылочным пунктом; особенно во времена раздоров, возникших среди восточной церкви. Православные императоры посылали сюда еретиков и иконоборцев, а при государях, придерживавшихся расколов, в Абхазию отправлялись приверженцы православия.

_____________________________

Пароходы в это время миновали уже мыс Бомборы, откуда виден был и Пицундский. Шли вперед тихо, не больше семи узлов в час. Шум паров и подводных винтов привлекал к судам большое количество морских свиней (дельфинов); они плыли сзади и по сторонам судов, показывая свои жирные спины, лоснившиеся на солнце. Некоторые из них высовывали головы, как будто с удивлением всматриваясь в то, что производило такой шум в их стихии. После обеда матросов и стрелков, часов около 12 дня, с корвета подан был шхуне сигнал флагами остановиться. Суда стали и началось купанье моряков, что, впрочем, предлагалось и пехотинцам, с помощью пробковых [418] обручей, но охотников из пехотинцев нашлось немного. Матросы почти все купались без обручей, бросаясь прямо с бортов, или нижних рей мачт в море. Покуда экипаж корвета купался, стрелки, стоя у бортов, смотрели на них.

— Чево не купаешься, Стиценков, — говорил один солдат другому, — ты, ведь, первый пловец считаешься в роте, а, небось, до берега не доплыл бы.

— А ты сам чево не купаешься?

— Да я-то плаваю по топоровому; мне, пожалуй, и обруч-то не поможет; как в воду, так и пойду на дно раков ловить.

— Тут, должно, глубоко, не скоро доберешься до дна, скорее самого раки съедят.

— Да хошь бы и умел плавать, так я тут ни за какие коврижки не полез бы в воду. Не боятся же матросы этих свиней. Ишь какая сила их ныряет кругом, табунами; пожалуй, еще ногу, али руку оторвет, а то и совсем утащит.

— И чево только нет в море, — продолжал первый стрелок, как бы рассуждая сам с собой, — и морской еж есть, и кот морской и конь морской есть. Хошь они не похожи на наших, а все-таки, значит, имеют сходство, коли так называются. Почти всякая зверина есть, какая только водится на земле; только одного человека нет в море.

— А говорят, што в море в Окиане и люди есть, только не таковские, как мы: до пояса, сказывают — как есть человек, с головой и руками, а ног нет, от пояса рыба, значит. Спросить у матросов, они, должно, знают, плавают по разным морям, может, видали.

— Да ты толкуешь-то, верно, про фаравонов, — это, брат, где-то далеко, так што наши корабли почти туда не заходят.

— Отчего же они фаравоны?

— Когда, значит, повел Бог жидов из земли египетской, через пустыню, за ними погнался Фаравон, т.е. ихний царек египетский, со всею своею армией. Была, значит, пехота и кавалерия, как следует, да, пожалуй, как бы и артиллерии не было с орудиями. Жиды видят, что беда, неприятель догоняет, скорей к морю. А море-то расступилось им на две половины, ровно стены по обоим бокам, и пошли жиды по сухому дну, а фаравоны за ними. Покудова жиды выходили на берег, погоня-то вошла на середину моря, а вода возьми да и соступись, так и покрыла всех фаравонов. [419]

— А плавать-то они, вот как матросы, верно не умели, — острил Стиценков.

— Поэтому, значит, — продолжал первый, — они до сих пор плавают по морям; как увидят на корабле людей, гонятся за ними и хлопают от радости в ладоши, думают, что то жиды.

На другой стороне борта слышались другие, более серьезные суждения.

— Отчего это, Иван Афонасьевич, вода издали в море кажется синяя, а близко сколько видно, пожалуй, саженей на десять в глубину, так светло-зеленая, с крапинами даже, — спрашивал ефрейтор унтера.

— Отчего, ответил последний — известно; когда на море большая волна пойдет, да станут белки схватываться, то вода делается зеленая, а когда тихо голубая.

— Этот цвет она имеет от отражения неба, — разрешил вопрос стоявший тут же, если не ошибаюсь, фельдшер моряк; вода зеленая, а крапинки по ней от солей и фосфора.

Пехотинцы замолчали, вероятно удовольствовавшись объяснением. Через час суда снова были на ходу, и к пяти часам вечера бросали уже якоря на Гагринском рейде.

_____________________________

Укрепление Гагры лежит под 43° 18' северной широты и расположено в теснине, имеющей в ширину не более 400 шагов. Гагринская теснина может считаться настоящими Кавказскими Фермопилами и составляет единственный проход на сообщении Абхазии, от Адлера до Новороссийска, с берегами, населенными прежде черкесскими и абазинскими племенами, живущими на западном скате Кавказского хребта, который упирается в Черное море. Впереди укрепления (с запада), не больше как в 100 саженях от него, по узкому и крутому ущелью, течет речка Жоадзе; с другой стороны, также по ущелью, бежит небольшая речушка Гагрипш.

Гагры от Сухума находятся на расстоянии 100 верст. Сухопутного сообщения укрепление ни в одну сторону не имело; в Абхазию могли проезжать только чапары (От Гагр до Самурзакани были учреждены из туземцев чапарские посты для перевозки бумаг.). Все продовольствие гарнизон получал морем. Гагринский рейд открыт почти всем морским ветрам и потому для стоянки судов опасен; при [420] хорошей погоде суда могут становиться на нем на расстоянии полупушечного выстрела от берега, но при волнении снимаются с якоря.

В июне 1830 г., вследствие Высочайше утвержденного предположения графа Паскевича-Эриванского о распространении на восточном берегу Черного моря нашего владычества, назначен был отряд для занятия древнего монастыря, находившегося на месте нынешнего укрепления. 650 человек 41-го егерского полка при двух орудиях, под начальством генерал-майора Гессе, посажены на суда в Сухум-Кале. Эскадра, подойдя ночью, скрытно высадила десант, и горцы только через несколько дней узнали о занятии Гагр русскими.

Местность, предназначавшаяся под укрепление, была очищена от леса и колючих кустарников. То и другое срубливалось и сваливалось в завалы, которые примкнули к древней ограде. Монастырь также введен был в линию завалов. Впереди его существовала древняя, двойная стена с башнями. Она прямою линией перерезывала проход, примыкая, с одной стороны, к кручам горного отрога, а с другой почти упираясь в море.

Работы по возведению укрепления шли с большими затруднениями и опасностями. Не проходило почти дня без перестрелки с толпами горцев, стекавшимися из соседних обществ. Несколько раз они значительными массами делали отчаянные приступы к временному укреплению, но всегда были отражаемы с сильным уроном.

Первое укрепление имело вид обыкновенного редута, фасы которого сложены были частью из туров, а частью из деревянных срубов. Затем, в редуте возведены каменные стены. И после постройки, горцы делали неоднократные попытки овладеть укреплением, но также без успеха.

В мае 1840 года генерал Раевский входил с представлением об упразднении Гагр, выставляя следующие доводы: укрепление, замыкая теснину и преграждая единственное сообщение горцев джигетского, убыхского и шапсугского племен с Абхазиею, хотя прежде и составляло важный стратегический пункт, но после того черкесы успели проложить дорогу по крутизне гор. Дорога эта, хотя и ближе пушечного выстрела, но обстреливать ее невозможно потому, что нужно было давать орудию угол возвышения более 40°. Вследствие этого генерал Раевский полагал необходимым, оставив Гагры, выстроить новое укрепление на реке Гагрипш. Это представление, однако же, оставлено без последствий. Со введением [421] нарезного оружия, неудобство, указываемое генералом Раевским, устранилось. Черкесы уже не могли пробираться по тропе: днем, потому что были под выстрелами, а ночью, вследствие опасности самого пути, вьющегося между скалами над пропастями и отвесными стремнинами.

22-го декабря 1853 года, англо-французская эскадра вступила в Черное море; но по причине бурь и зимних штормов она в скором времени вышла обратно в Дарданельский пролив. В марте 1854 года последовало вторичное появление союзного флота в водах древнего Понта Эвксинского. Наши черноморские береговые укрепления, окруженные с сухого пути племенами непокорных горцев, при море, занятом неприятелем, становились бесполезными. Почему и было сделано распоряжение о скорейшем снятии их. Из Пицунды, Бомбор, Сухум-Кале и Шарамбы, люди доставлены морем в Поти и Редут-Кале; а по линии, начиная от Адлера до Новороссийска, в г. Керчь или Анапу. Гагринский же гарнизон не успели перевезти, по недостатку судов и вследствие скорого появления неприятельской эскадры, крейсировавшей у восточных берегов.

Начальник черноморской береговой линии, вице-адмирал Серебряков, не решаясь отправить для снятия гагринского гарнизона военные суда, сделал вызов коммерческим. Шкипер греческого судна «Iоаннъ», Сорандо Фотия, объявил готовность выполнить это опасное предприятие, отказываясь от всякого вознаграждения. Благородный поступок отважного грека увенчался полным успехом. 20-го апреля, после отбития жестокого штурма горцев, обложивших укрепление 9-го числа того же месяца, гарнизон, в числе более 600 человек, был посажен на судно; все постройки и имущество преданы огню, а стены укрепления взорваны.

Апреля 23-го, Сорандо Фотия привез свой дорогой груз в Керчь, не встретив, по счастью, в течение девятидневного плавания (От Керчи к Гаграм и обратно.) ни одного неприятельского судна.

По окончании Восточной войны, некоторые из черноморских береговых пунктов были снова нами заняты. В Гагры вступил гарнизон 5-го мая 1857 года, причем также не обошлось без кровопролития и нескольких штурмов горцами укрепления. В один из подобных отчаянных приступов горцы заготовили даже фашины для закладки рва и штурмовые лестницы, но были отбиты с значительным уроном. Гарнизон Гагр состоял из [422] трех линейных рот (Четвертая из них находилась в Пицунде.) и одной стрелковой Кавказского линейного № 33-го батальона.

II.

На мысе Адлер существовало укрепление Св. Духа, занятое в 1838 году, которое было оставлено также по случаю Восточной войны 9-го марта 1854 года.

Тут были земли, обитаемые племенем садзуа или джигетов. От места, где оканчивается Гагринский проход, по берегу моря, до устья р. Хашупсе, находилось общество Цандрипш, занимавшее все удобные ущелья внутри, почти до Ахчипсхоу и Аибга. Оно составляло владения князей Цап или Цамбаев (В Абхазии отрасли этой фамилии назывались Званбаями.). В верховьях р. Хашупсе лежало небольшое общество Хышха, — владение князей Анчибадзе (Вероятно, также отрасль имеретинской фамилии князей Анчибадзе.). Кечьба, владение князей Кечь, было между реками Мдзымта и Хашупсе. Аредба, владение князей Аред или Аредбаевых, находилось между реками Мдзымта и Хошта. Цвидза и Баги, небольшие общества, расположенные по долинам двух последних рек в горах к Ахчипсхоу, составились из пришельцев разных мест, людей свободного состояния. По своей малочисленности, эти общества не пользовались самостоятельностью и были почти всегда в зависимости от убыхов.

Общества Цандрипш и Хышха в 1840 году изъявили покорность нашему правительству и выдали аманатов, за что и были разорены, в конце того же года, убыхами, продолжавшими затем постоянно тревожить набегами все мирные селения. Поэтому, в начале октября 1841 года, в укреплении Св. Духа был сосредоточен отряд из девяти батальонов пехоты и 2,870 чел. абхазской и грузинской пешей и конной милиции, при 16 орудиях артиллерии. Несколько позже этот отряд усилен еще четырьмя батальонами 13-й пехотной дивизии.

Отряд, названный убыхским, под начальством генерал-майора Анрепа, двинулся от Адлера к Сочи берегом моря, по каменистой дороге, которая во время сильного прибоя волн покрывалась водою. Расстояние в 20 верст, разделяющее оба эти укрепления, пройдено в три дня, после жестокого сопротивления со стороны убыхов. Впрочем, потери наши были весьма незначительны в сравнении с трудностями перехода по открытой местности, [423] прилегающей к покрытым лесом возвышенностям, на которых были устроены горцами ряды завалов. Для избежания прохода под огнем этих завалов нужно было штурмовать их, или выбивать из них горцев ружейным и артиллерийским огнем.

В Цандрипше учреждено было впоследствии приставство, и жители считались мирными, до оставления нами береговой линии в 1854 году.

От реки Хошта начиналась земля убыхов. При впадении в море р. Сочи, недалеко от устья ее, построено было в 1838 году укрепление Навагинское (называвшееся также и Соча); оно оставлено также 5-го марта 1854 года и с тех пор не было возобновлено.

Племя убыхов разделялось на несколько обществ и состояло из собственно убыхов, занимавших местность между реками Хошта и Шахе, в 20 верстах от морского берега, и саше между Хошта и долиною р. Сочи, на морском прибрежье. Убыхи, весьма удаленные от наших поселений, почти не делали набегов на них, и только в весьма редких случаях, по приглашению других обществ, они участвовали в воровских шайках, пробиравшихся за Лабу и Кубань. Между тем, будучи непримиримыми врагами русских, они нередко собирались для наказания тех обществ и аулов, которые принимали мирные условия, или не ходили на грабеж к нашим границам. Прибрежные убыхи и джигеты хотя и не уступали нисколько другим племенам горцев в отваге и воинственности, но, живя на морском берегу и находясь в торговых сношениях с турками, меньше имели наклонности к грабежам и разбоям. Сравнительно с горными поселениями, они жили в большом довольстве, и потому имели более наклонности к удобствам мирной жизни. Только в последние годы, когда наши войска, все больше и больше проникая в горы, взволновали все немирное население западного Кавказа, и убыхи, вместе с другими, сделали поголовный призыв к оружию и выставляли свои шайки против наших отрядов, находившихся в землях других племен.

У племен адиге и убыхов существовали следующие сословия: 1) пши — князь, 2) ворк — дворянин, 3) тхлохотль — среднее сословие свободных людей, 4) об — клиенты, состоящие в зависимости от покровителей, 5) пшитль — подвластный хлебопашец и 6) ясырь — раб, дворовый человек.

Прежде князья и дворяне у всех черкесских племен пользовались такою же властью и влиянием в народе, как и у абазинских. Но около половины прошлого столетия в обществах адиге [424] совершился переворот, в котором эти сословия лишились своих преимуществ перед другими и уравнялись в правах с тхлохотлями, сделавшимися по своей многочисленности первенствующим сословием.

Бывшая аристократическая партия черкесов почти до переселения в Турцию не оставляла своего желания восстановить утраченные права. Несколько раз она даже обращалась к русским с просьбою помощи в этом случае, с обещанием признать власть правительства. Но, уличенная другими сословиями в таких переговорах, была призываема на суд народного собрания и подвергалась большой пене.

_____________________________

Упорное, хотя и медленное наступление наших отрядов в глубину гор западного Кавказа в 1862 году вызвало энергическое сопротивление черкесов. Убыхское племя, согласно положения менджлиса, или народного собрания, отправило к абадзехам от 4,000 до 5,000 чел. пеших и конных.

Для объяснения значения народных собраний горцев, организованных в последнее время их борьбы с русскими, я сделаю небольшое отступление от нити рассказа. В письме старшин черкесских к великобританскому консулу, имевшему в то время постоянное местопребывание в Сухуме, говорилось, между прочим, следующее: «В 17-й день зихильджа 1277 года (13-го июня 1861 года) все черкесы были приглашены на совет и единогласно решили: учредить чрезвычайный союз и не отставать от него, с тем, чтобы сохранять порядок внутренний, а отступающих от союза наказывать. В черкесском владении учрежден менджлис из 15 улемов и умных людей. Этому менджлису дано звание: «великого и свободного заседания». По повелению же менджлиса, учреждено в нашем крае 12 округов. В каждом округе определены: мухта и кади, а также и мухтар (старшина), под названием заптие. Они должны исполнять повеления менджлиса и действовать заодно с «великим заседанием». Во владении же черкесском от каждых 100 дымов взять по пяти всадников и по одному заптие, чтобы они исполняли предписания окружного могакеме по сбору доходов и распределению податей» (Письмо это, писанное на турецком языке, случайно попалось в руки русских властей. Нужно полагать, что документ этот еще нигде не напечатан.).

Появление войск левого фланга со стороны Кавказской линии, у [425] самой подошвы главного хребта, всего в двух-трех переходах от земли убыхов, подало повод к чрезвычайному собранию менджлиса. В нем постановлено было:

1) Отправить посольство в Константинополь, Париж и Лондон, с просьбою о заступничестве держав. Для покрытия же расходов этой дипломатической миссии, наложить на все население от Туапсе до Адлера денежный сбор по 50 коп. с дыма.

2) Обнародовать призыв к священной войне (газават) и отправить в землю абадзехов, на все лето, несколько тысяч человек.

3) Понудить к такому же содействию и племя джигетов.

В скором времени, по прибытии убыхов в землю абадзехов, в одной из жарких стычек с нашими войсками, они потеряли убитыми и ранеными до 60 человек из лучших фамилий и, несмотря на этот урон, вновь принесли присягу действовать еще с большею настойчивостью.

Чтобы не ослаблять себя и не подавать повода мало преданным делу союза к отлучкам, они единогласно решили, вопреки народному обычаю, не отправлять в землю свою убитых и раненых. Вместе с тем, назначено посольство в землю джигетов, которое обязано было в самых сильных выражениях представить им положение дел и потребовать от них 2,000 чел. на помощь, с угрозою непримиримой вражды за неисполнение просьбы.

Чтобы хотя немного отвлечь внимание горцев, скопившихся уже в больших массах, от всех обществ западного Кавказа против войск левого фланга, кутаисский генерал-губернатор решился произвести диверсию на какой-нибудь из прибрежных пунктов Черного моря, заселенных племенем непокорных горцев. Решено было сделать высадку на урочище Псахе, против зданий менджлиса, расположенных не в далеком расстоянии от берега и не в середине селения, а только близ него.

Ночью суда вышли из гагринского рейда и прошли вдоль берегов. Целью предварительной рекогносцировки было осмотреть место предполагавшейся высадки. Дойдя до бывшего форта Головинского (При речке Субаша или Шахе.), суда поворотили назад; корвет, уменьшив пары и подняв паруса, медленно шел в обратный путь. Шхуна держалась дальше в море и шла также самым малым ходом.

За все время нашего плавания, на море почти не видно было других судов. Изредка где на горизонте забелеется парус [426] коммерческой шхуны; в это время года, при непостоянстве ветров, суда нашего черноморского и азовского каботажного флота мало показывались близ берегов непокорных горцев. Зато часто подходили к этим берегам турецкие кочермы, с контрабандными товарами. Для безопасности плавания, они большею частью избирали ночное время и приставали при устьях рек или в местах, где можно было скрыть на берегу вытащенное из воды судно, чтобы оно не могло быть замечено нашими крейсерами. По малочисленности военных судов, находившихся на Сухумской и Константиновской морских станциях, воспрепятствовать этому не было никакой возможности. Да и многие из кочерм имели от консулов, в Трапезонде, Батуми и Керасунде, коносаменты и накладные на товары, будто бы, следовавшие в Керчь и Анапу. Представив при встрече с нашими крейсерами эти документы, владельцы кочерм улучали время, когда близ берегов не было военных пароходов, и приставали вместо пунктов, указанных в документах, к черкесским берегам.

Особенно в начале 1862 года производились деятельные сношения горцев с Турциею, откуда получалась также военная контрабанда в виде оружия, пороха и проч.

Взамен товаров, привозимых горцам, турки вывозили невольников и местные произведения края, в том числе значительное количество кукурузы. Несмотря на небольшое население, хлебное зерно отправлялось даже и в Абхазию. Так, в один неурожайный год, в это владение привезено кукурузы и других сортов хлеба из обществ Джигетии и земли убыхов столько, что его достаточно было для прокормления Бзыбского, Сухумского и части Кодорского округов, и только небольшая часть последнего получала этот продукт из Мингрелии и Самурзакани.

Около трех часов пополудни 18-го июля, корвет и шхуна снова входили в гагринский рейд.

Вечером, часов около десяти, началась посадка стрелковой роты Гагринского батальона, на транспорт «Эльборусъ». В половине одиннадцатого, эскадра снялась с якоря и вышла в море, впрочем, не теряя из виду берегов. Мы подвигались вперед медленно, да и поспешать к месту предполагавшейся высадки не предстояло надобности; можно было дойти до утра, двигаясь самым малым ходом.

О том, куда идем и зачем, в то время знало только начальство, да, вероятно, проводник, взявшийся указать избранный [427] пункт; для всех же остальных это было пока тайной. О предстоявшем толковали не только офицеры, но и солдаты, расположившись на палубе сидя и лежа группами. Немногие из них спали, придерживаясь, вероятно, малороссийской пословицы: що було, то ба-чилы, а що будэ, то побачимо (Что было, то видели, а что будет — увидим.). Мне тоже не спалось, и поневоле приходилось прислушиваться к толкам.

— А фельдфебель сказывал, што будто Новороссейск в атаковке, — слышался сзади меня голос полушепотом.

— Нешто там войск мало; там их, пожалуй, побольше здешнего, — ответил другой.

— Зачем же нас так спешно подхватили?

— Начальство про то знает.

— Вот оно и выходит, что Новороссейск черкесы окружили, и мы идем на выручку.

— Не Новороссейск, а, говорят, граф Евдокимов с отрядом в атаковке — отозвался третий, по-видимому, также принадлежавший к беседующей группе.

— Граф Евдокимов в горах, — на это объяснял первый голос, а мы нешто в горы пойдем с тремя ротами безо всякого припасу; ни провьянта, ни вьючных лошадей у нас нет.

— Так отряд-то, значит, подошел к морю, черкесы его и окружили со всех сторон, он и потребовал помощи отсюда, — утверждал третий.

— Отсюдова-то оно ближе — заметил второй.

— Не то что ближе, а, значит, лазутчику нельзя было назад пройти, на ту сторону гор, ну он, должно, и известил наше начальство, чтобы спешили туда на выручку, — продолжал убеждать слушающих третий.

Некоторые из стрелков стояли около борта корвета, обращенного к берегу, как бы стараясь разглядеть в темноте очертания его. Заметно было почти у каждого, не то, что неспокойствие, а какое-то напряженное внимание, в ожидании чего-то. Я, быть может, тоже был бы занят вопросом о цели плавания десантного отряда, но, к несчастью, мне было не до того. Одетый в казакин, я с удовольствием вспоминал о шинели, которую я не успел захватить при выезде их Сухума. Спускаться в каюту, где страшная духота, от соседства парового котла, и спертый воздух, я не захотел, почему прилег к борту, против трубы парохода, от которой было тепло, и почти бессознательно смотрел на берег. [428]

Но в темноте нельзя было ничего различить. Только горы с их причудливыми вершинами, мрачным силуэтом вырезывались на темно-синем фоне северо-восточного горизонта, и по мере удаления судна от берегов постепенно исчезали. Фонарь над вахтой разливал вокруг себя дрожащий свет по палубе, где уже кучами спали стрелки, громоздясь около мачт, или около бортов, между орудиями. С полуночи все уже стихло и кроме шума винта, да стука машины, слышались только мирные шаги вахтенного офицера, расхаживавшего взад и вперед по площадке, устроенной выше палубы, поперек судна. Порой отдавалась команда рулевому штурманом, следившим за движением корвета по карте.

По пробитии стклянок, бросали за борт лот (Для измерения скорости движения судна, через час или в определенный срок времени бросается за борт свинцовый лот с поплавком; тяжесть свинца удерживает поплавок на месте, к поплавку прикреплен снурок, намотанный на свободно вращающийся вал. Снурок на каждых восьми саженях имеет завязанные узелки. По мере того, как движется судно, а лот остается на месте, разматывается снурок с валика; сколько в минуту размотается узлов с вала, столько, следуя этим ходом, судно проходит морских миль в час.), раза два зажигали фалшфейеры (Фалшфейеры бывают: полминутные, минутные и двухминутные; они употребляются на судах ночью для передачи командных или условленных сигналов другим судам, что во время дня передается флагами, а в туманы орудийными выстрелами, повторяемыми в условном числе и через известные промежутки.). Из люка на палубу вышли два земляка, стрелок с матросом, которые рассуждали между собой, вспоминая далекую родину.

— У нас, сказывают, скоро и в бессрочный будут отпускать, — говорил пехотинец.

— Нешто у вас, а нашего брата не пустят, выслужи в чистую, тогда и ступай, — ответил моряк.

— Слава Богу; што срок-то сократили.

— Да, это хорошо для молодых некрутов; тем должно только по пятнадцати служить, совсем с отпуском, а мы поступили раньше манифеста.

— А у нас слухи идут, што на всех положено пятнадцать. Следует небольшая пауза.

— Ты не знал земляка с Ореховки, Таранков по фамилии, он до-прежде при адмиралтействе служил в Николаеве, а после тут был, в кампанию, на «Келасуре», — начал снова матрос.

— Знаю. [429]

— Ушел тоже в отставку этой весной.

— По зеленому, али по красному (Цвета билетов, выдававшихся в то время людям, выходившим в бессрочный отпуск или в чистую отставку.).

— По зеленому.

— Жаль, што я не знал, а то можно бы и писульку родным послать.

— Зачем же пересылать, года через полтора сам будешь дома; вот мое дело другое, мне еще не скоро, хоть бы на срок пустили.

— Письма посылаешь домой?

— Да, уж года два назад, как писал.

— И получаешь из дому?

— Месяцев пять назад получил.

— А я уж годов десяток ничего не пишу и не получаю; батька и мать померли, у братьев своя семья, хозяйки (жены) нет и некому писать.

— Тебя, значит, и домой-то не тянет.

— Эге, братуха, пора уж перестать. Покончу службу царскую, то, может, найду местечко, приючусь и обзаведусь женой, а восвояси-то тащиться уж больно далеко, да места-то у нас хоть и хлебородные, да земли больно мало, не стоит там жить.

— А у меня, брат, жена; когда шел в некрута, девочка году оставалась, а теперь жена пишет, што два сына есть, — пояснил стрелок — старший теперь по девятому году, приду домой, хозяйничать буду. Жена-то при батьке живет.

Снова минутная пауза.

— Ну, а служба у вас?

— Служба ништо, сначала трудная была, а теперь маленько попривык, меня уж с год как перевели в первый разряд.

— Стало больше жалованья получаешь?

— Да. Я недавно переведен на «Рысь»; нашего прежнего экипажа командир был хорош; у него я теперь, пожалуй, был бы ундером. А этот меня еще мало знает; кормят хорошо, только в море скука большая; другое дело при станции, там всегда можно в городе побывать.

К утру начало светать; над горами, находившимися от нас к северо-востоку, свод неба окрашивался в бледно-розовый цвет. Тут только мы заметили, что место предполагаемой высадки пройдено уже более двух верст, почему суда сейчас же поворотили назад, [430] по направленно к уроч. Псахе. Шли, так же, как и ночью, малым ходом, соблюдая всевозможную тишину. Пароходы стали в одну линию: корвет и шхуна на ближайший орудийный выстрел, а транспорт на дальний. Затем, весь десант пересажен с судов на барказы. На всех барказах, составивших десантную гребную флотилию, на кормах были поставлены флаги разных цветов, которые велено примечать солдатам, чтобы не могло быть замешательства при обратной посадке, когда каждый должен был по цвету флага бежать к своему барказу.

Все лодки почти одновременно подошли к берегу; стрелки выскочили на прибрежный песок, а барказы, отойдя саженей на 15, бросили якоря, и выстроили также линию.

В этом месте прибрежная полоса песку и щебня была шагов на 30 ширины, а затем возвышался крутой скалистый подъем, покрытый лесом. На левой стороне шел от моря глубокий, также лесистый овраг. Небольшая тропа от береговой полосы пролегала по дну оврага, затем начинала подниматься косвенно по левому обрыву его, изгибаясь между громадными пнями дерев и трупами камней и скал. Весь подъем составлял саженей 70. После того дорожка выходила на ровную площадь, покрытую густым, хотя и молодым лесом, перепутанным плющами и лианами. Сбившись с этой тропинки, трудно было выбраться на нее снова. Далее дорожка вела небольшим косогором к площадке, очищенной от лесу, на которой стояло три деревянных здания с драничными крышами. Эти домики и составляли присутственные места администрации горцев, или менджлиса «великого и свободного заседания», где, кроме залы парламента, стояли еще кунакская и молельная.

Построившись по-ротно, стрелки начали подниматься на гору; по неудобству подъема, нужно было всходить по одному человеку. Было еще очень рано, и сторожа построек мегкеме, вероятно, еще спали. Только тогда, когда стрелки поднялись на площадку, почти на виду их, сторожа успели запереть все двери зданий. Спасаясь, они не могли подавать своих сигналов, из боязни попасть в руки солдат.

За зданиями правительственных учреждений горцев расстилалась ровная, местами волнистая возвышенность, расходясь на обе стороны за овраг. Местность эта была густо заселена горцами до крутых подъемов подходящих сюда горных отрогов; горцы занимали также котловины ущелий, выходящих из гор и долины речек. Тут был центр населения убыхского племени, где и избрано место для [431] постройки помещений народных собраний. Отсюда имелись прямые сообщения с землями абадзехов и натухайцев, и вели также ближайшие пути в соседние общества ахчипсхоу и аигба. Против зданий был еще спуск к морскому берегу, но крутой и местами обрывистый, поросший лесом и загроможденный скалами, по которому даже горцы могли с трудом пробираться.

Выйдя на гору, стрелки рассыпались по лесу и образовали цепь вокруг площадки. Солдатам еще на судах даны были смоляные кранцы, гвозди для прибивки их к стенам и спички со свечами из состава, который мог гореть и на ветру. Почему сейчас же начали поджигать дома со всех сторон. Только в это время послышались в отдалении крики, а затем и несколько выстрелов. Между тем, работа по зажиганию зданий деятельно продолжалась; в некоторых из них загорались уже стены и сообщали огонь драничным крышам.

— Поджигай вон ту саклю, — приказывал один солдат другому, — а то она запалена только с одной стороны, а я отобью двери, нет-ли там в средине какой бритой головы.

Последний начал прибивать кранцы к указанной ему стене и зажигать, а распорядитель отбивал двери камнем, что, однако, ему не удалось; двери оказались настолько крепкими, что он их не мог отбить. Взобравшись по углу до крыши, еще не занятой огнем, он отворотил часть ее, но дом оказался с потолком, замощенным досками.

— Что там смотришь, дядя Сысоич, — спросил стрелок, поджигавший соседнее здание.

— Какие-то подушки; постель, должно быть, а палати замощены; хотел пролезть в середину, да нельзя, а там, наверное, черкесы есть.

— Экие они дураки, что тебя не подождали; когда мы первые взбегали на гору, то два или три черкесика, как есть раздемши, побежали вот от этой самой сакли.

— Мы им, бедняжкам, не дали и соснуть зорькой; самый хороший сон, — ворчал Сысоич, слезая с крыши.

— Как есть раздемши — повторил стрелок, — с ружьями только, да с шашками в руках.

— Отчево же вы по ним не стреляли.

— Где там было стрелять, они как чикалки (шакалы) проскользнули промеж дерев, так что мы не успели и ружей с плеч схватить.

Огонь начал охватывать дома со всех сторон и клубы [432] черного дыма высоким столбом поднимались кверху; в это время было совершенно тихо.

Перестрелка в цепи начала учащаться; к месту пожара стали сбегаться горцы со всех сторон. Вокруг нас по лесам поднялся страшный вой сигналов, которые все больше и больше расходились по прибрежьям и в глубину ущелий. Слышно было, как кричали сбегавшиеся туда пешие и с гиками скакавшие всадники.

— Вишь ты, как на крыльях их несет, какая легкая на помин, проклятая орда, — говорил солдат, пуская выстрел через овраг, по направлению гиков.

— Не трать зарядов по пустому, — заметил ему старый унтер-офицер, — там на берегу еще настреляешься.

Сакли совсем уж загорелись, так что их не было никакой возможности потушить, почему мы сбежали вниз, на прибрежную полосу, а вслед за нами сошли и стрелки, находившиеся в числе зажигателей домов менджлиса; осталась только в цепи рота № 33-го батальона, которая вела деятельную перестрелку со скопищем горцев, все больше и больше собиравшихся к этому месту. Они стали уже показываться и на спусках к морю, с обеих сторон оврага; особенно много их появилось с левой стороны его от берега. Неприятель засел за камнями и пнями дерев, стреляя по нас.

На песке, недалеко от спуска, лежали два громадных полуистлевших дерева, за которыми расположились солдаты и начали отвечать на огонь горцев. С каждой минутой выстрелы учащались, но нам нельзя было садиться на барказы, не дождавшись спуска цепи с возвышенности на берег. Почти из-за каждого камня, пня и куста сверкал огонь, взвивался дымок и около нас с визгом летели винтовочные пули, но горцев мы почти не видели, несмотря на то, что нас разделял промежуток от 40 до 60 шагов. От колоды, под которой мы сидели или, лучше, сказать, лежали, потащили под руки одного раненого, другого и третьего на барказы, подошедшие к берегу для принятия десанта. Дальше начали таскать и убитых, то из под одного дерева, то из под другого.

Когда две роты, лежа под завалами, на песке, перестреливались с горцами, в ожидании спуска с горы третьей, никому нельзя было стоять на ногах: как только кто поднимался, десятки пуль осыпали его. Почти не проходило без того, чтобы одного из двух носивших на барказы убитых и раненых не подстреливали. Почему каждый из нас, по инстинкту самосохранения, прижимался к песку, укрываясь под гнилыми колодами, выглядывая из-за [433] них только тогда, когда нужно было сделать выстрел. В это время начальник десанта, капитан Барахович, ходил взад и вперед сзади наших завалов. Пули сыпались на него со всех сторон, как дождь, взрывая и клубя песок, но не обращая на то внимания, он продолжал ходить, делая необходимые распоряжения.

Горцы особенно сильно наседали на нас с левой стороны, т.е. с оврага и высот, тянувшихся за ним, почему правый фланг гребных судов открыл по ним огонь из своих орудий. Осыпаемые картечью шести или семи орудий с азовских барказов и пулями двух рот, черкесы не оставляли своих мест и, по-прежнему, почти из-за каждого куста, пня или камня, пули продолжали сыпаться, так что от песку и дыма наших выстрелов почти не было возможности видеть места их засады, покуда не подул небольшой ветер с моря, рассеявший дым с пылью.

Черкесы с гиками и воем все бежали со всех сторон к месту перестрелки, а рота с горы не сходила, заведя жаркую перестрелку с неприятелем, с целью не допустить его к горевшим домам. Пожар был уже в таком виде, что не только невозможно было его погасить, но и спасти что-нибудь из горевших строений не имелось возможности. Подан был уже второй сигнал к отступлению и рота показалась вправо, по другой тропинке, шедшей также от зданий суда к морю, которая, к счастью, была отыскана. Возвращаясь прежним путем, при большом скопище черкесов на дне оврага и правой стороне ската его, рота могла бы иметь значительные потери, и должна бы была пролагать себе путь штыками.

Пешие и конные партии горцев бежали из далеких мест от Сочи и Варданэ, по прибрежной полосе щебня. Корвет посылал иногда, в ту и другую сторону, гранаты, что заставляло приближающиеся шайки скрываться в лесу возвышенностей или всходить на верх берегового ската и по нем уже продолжать путь.

Несмотря на усиливающийся огонь неприятеля, от которого стали чаще уносить наших убитых и раненых, на лицах солдат изображалось невозмутимое спокойствие.

— Ишь ты, сколько собралось их нечистой силы, — слышалось порой замечание под каким-нибудь бревном. Или:

— И откудова так скоро набирается их столько.

Но подобные фразы вырывались редко, большею частью всякий солдат молча заряжал ружье и стрелял в те места, где показывался дымок черкесской винтовки, сосредоточивая все внимание на происходившее впереди. [434]

Как только стала спускаться с горы рота, бывшая в цепи, остальные две, дожидавшиеся ее на берегу, побежали к барказам и начали садиться на них. Но, сойдя с возвышенности, цепь наша опять остановилась, продолжая жаркую перестрелку. Усердие начальника ее в этом случае было совершенно неуместно, потому что десантный отряд, сделав свое дело, должен был уходить как возможно поспешнее. Если горцы не бросились в шашки при первой посадке двух рот, то этим мы обязаны картечи с барказов, которые, несмотря на сделавшуюся хотя и небольшую качку от начинавшегося волнения, держали до этого времени неприятеля на почтительном расстоянии. Впрочем, черкесы за своими завалами несли потери меньше в сравнение с нашими. Они боялись только гранат с судов и картечи с лодок.

Приняв две роты, барказы не могли отходить от берега далеко, так как на оставшуюся там третью роту горцы могли кинуться в шашки и, пользуясь громадным численным перевесом, всю уничтожить. Как только эта последняя спустилась на прибрежную полосу, суда начали обстреливать высоты; особенно удачно стреляла «Туапсе», подошедшая ближе к берегу. «Рысь», поворачиваясь на обе стороны, изрыгала с бортов своих массы чугуна в виде ядер, гранат и картечи. Азовские барказы также осыпали картечью места, занятые неприятелем, где замечалось больше дыму от их выстрелов. Стрелки с берега и лодок продолжали поддерживать ружейную перестрелку. Несмотря на то, что возвышенность, осыпаемая пулями и артиллерийскими снарядами, от которых трещал и ломался лес и сыпались осколки и листья, а земля и камни, взрываемые ядрами и гранатами, поднимали пыль, у горцев пальба все более и более усиливалась. За грохотом орудий мы уже не слышали их гиков. Особенно сильный огонь черкесов был из-за оврага, при устье его, куда пароходы не могли стрелять.

Пока мы были на берегу, то имели возможность скрываться за колодами; на барказах же, сидя кучами, мы представляли хорошую цель для горцев, чем они и сумели воспользоваться. Там у нас было больше раненых и мало убитых, здесь же все раны, за редкими исключениями, были смертельны. До пояса мы были закрыты бортами барказов, оставалась для прицелов горцев грудь и голова. Как только наш барказ стал отходить, мы опять начали стрелять в лес и камни, скрывавшие неприятеля. Сначала был убит стрелок, сидевший около меня с левой стороны; пуля попала в висок, и он молча повалился на меня всею тяжестью тела; вслед [435] затем ранен в живот милиционер-имеретин, который схватился за рану и прилег ко мне на ноги, он жил только четверть часа после того. Во все это время на лице его была заметна болезненная улыбка, с которой он и скончался; я не слышал от него ни стона, ни жалобы. В первое мгновение, когда он схватился за живот, мы только взглянули один на другого... и в этом взгляде выражалось все... Мы оба понимали, что рана его смертельна. Едва только он улегся ко мне на ноги, потому что на барказе была сильная теснота, как сидевший с правой стороны гребец, молодой азовец, с тихим стоном «ох», навалился тоже на меня. Пуля попала ему в левую сторону груди; смерть также была быстрая, мгновенная. Я почти до пояса был измочен кровью убитых; а в это время у моего ружья, захваченного у азовцев-гребцов, совершенно избился кремень (У них в то время еще были ружья со штыками и кремнем, гладкоствольные, которыми прежде была вооружена наша пехота.), и мне уже нельзя было стрелять. Я бросил бесполезное ружье в лодку и поворотился, насколько то было возможно, спиной к неприятелю. На барказе находился начальник десанта, почему нам невозможно было отъезжать от берега, вдоль которого мы тихо двигались для отдачи приказаний роте № 33-го батальона, бывшей еще на берегу; остальные же гребные суда были дальше.

Садясь спиною к неприятелю, думал ли я что-нибудь в то время, не знаю; но, припоминая этот случай, приходится невольно вспомнить, что не даром говорят: «смерти страшно в глаза смотреть»; так и мне, по какой-то странной прихоти, не хотелось, чтобы пуля попала в лоб или грудь. Уж если наметит какая, так пусть бьет в затылок или спину; все не так страшно, вероятно я рассуждал в то время. Пули, между тем, как пчелы жужжали между ушей и волны шипели вокруг лодки, обдавая нас брызгами. Левый борт барказа впоследствии оказался избитым, как решето. Смерть носилась кругом: то с той, то с другой стороны кто-нибудь со стонами валился на дно барказа. В этот момент я почувствовал, что меня кто-то дергает за полу сюртука, а затем услышал и голос:

— Лезь сюда.

Это был доктор № 33-го батальона, который с Г-вым, найдя свободное место под банкой (Перекладины из досок на барказах, на которых сидят гребцы; под ними можно свободно лежать.), лежали на дне лодке. Я ответил, что не только лезть туда, но мне и поворотиться-то трудно, так как я со всех сторон завален убитыми. [436]

Но я сказал неправду; если бы захотел пробраться туда, то, без сомнения, мог бы разворочать тела и выбраться из-под них. Доктора я видел в первый раз, когда садились мы с корвета на барказ и он, из чувства человеколюбия, сделал мне это предложение, так как мы почти уже не стреляли, служа бесполезною мишенью пулям неприятеля. В то время я сознавал всю справедливость и искренность совета, но не знаю почему отказался. В такие минуты является полное равнодушие ко всему. Может быть на меня подействовало еще и то, что, вместе с предложением медика, я случайно взглянул на начальника десанта, стоявшего на корме и правившего рулем, выходя почти во весь рост из-за бортов баркаса, на котором была перебита прислуга, и мне показалось нехорошим прятаться под банку. Впрочем, я тогда не сообразил, что начальнику десанта нужно было распоряжаться, а если бы я лег в лодку, то от этого уменьшилось бы одним предметом для прицелов горцев.

Черкесы больше метили в азовцев, стараясь перебить гребцов, рулевых и прислугу орудий. Оттого и потеря у азовцев была больше, сравнительно с милиционерами и стрелками. Командир барказа, сотник Перетяткин, когда убили у него рулевого, стал на его место управлять лодкой, но тотчас же был ранен в ногу. Передав гребцу руль, сотник перешел к орудию, прислуга которого была перебита, и начал заряжать его, но тут ранили его в руку. На другом барказе урядник, находясь при орудии, быв раненым легко, и видя, что убит рулевой, стал сам править лодкой, но через несколько минут был также убит. Командир, есаул Козленко, став после урядника на руле, был ранен в руку. На одном барказе до того перебили гребцов, что, не поспей к нему на помощь катер с матросами, он остался бы, под выстрелами неприятеля, на произвол морского течения. На некоторых барказах находились солдаты, бывшие прежде прикомандированными к азовским командам по некомплекту в них людей, умевшие гресть, причем знание их тут вполне пригодилось.

Наконец, стала садиться на барказы и рота, бывшая в цепи, которая меньше всех понесла потерь, пользуясь закрытием небольшой песчанной возвышенности со стороны оврага, что и дало ей возможность так долго оставаться на берегу и перестреливаться с горцами, провожавшими ее от горевших зданий.

По мере того, как мы отходили от берега, горцы шайками высыпали на песок, но выстрелы их были уже недействительны. [437] Барказы, имея орудия впереди (т.е. в кормовой части), не могли уже по ним стрелять, да почти и не было для того прислуги; если на каком из них она и оставалась, то употреблена была взамен убитых гребцов. Пароходам также нельзя было стрелять через нос, и потому они ограничивались обстреливанием возвышенностей и скатов их к морю.

По выгрузке с барказов десанта с убитыми и ранеными, эскадра пошла в обратный путь, взяв опять гребные суда на буксир. Горцы, собравшись в большом количестве, продолжали выбегать на берег пешие и выезжать конные. По мере того, как суда двигались вдоль берегов, скакали и они на лошадях, по направлению к Сочи, предполагая, вероятно, как бы мы там не сделали новую высадку. По временам, через небольшие промежутки, корвет на ходу бросал в них гранаты. При этом мы заметили только двух всадников, опрокинутых с лошадьми ядрами, но черкесы, оставляя убитых на месте, продолжали бежать, почти не отставая от пароходов. Шхуна, подойдя ближе к берегу, оставила один азовский барказ, который, сделав несколько картечных выстрелов, заставил горцев на долгое время остановиться и укрыться в лесу ската, спускавшегося к морю. Но как только барказ был забуксирован, они снова появились на прибрежной полосе песку. Преследовавших нас по берегу было около 500 всадников. Погоня за судами продолжалась почти до самой Сочи, где пароходы пошли полным ходом, а у горцев устали кони, пробежавшие по песчаному хрящу около 20 верст.

Всей потери с нашей стороны было более 70 человек, выбывших из фронта, в том числе три обер-офицера. На берегу мы потеряли около 20 человек — большею частью раненых и очень мало убитых. Остальные убиты и ранены на лодках. Если бы рота № 33-го батальона не оставалась так долго на берегу и не задержала остальной десант под выстрелами горцев, урон наш мог бы быть на половину меньше. Хотя остановка эта была всего на несколько минут, но каждая минута не дешево обошлась нам.

У горцев, пользовавшихся выгодною в сравнении с нашею позициею, по достоверным справкам, собранным в то время, было убитыми и ранеными около 50 человек. И если у нас из раненых не так много осталось в живых, то у них был их еще меньший процент. Нарезное оружие на самой близкой дистанции, а также картечь и гранаты почти каждую рану делали смертельною. [438]

Хотя наша потеря превышала убыль горцев в деле у Псахе, зато нравственный перевес был на нашей стороне. Мы явились там, где они нас не ожидали, и напали совершенно врасплох как говорится. Узнай они днем раньше, во время рекогносцировки, о месте предполагавшейся высадки, то из трех рот едва ли кто бы возвратился на суда. С таким небольшим числом людей можно было рисковать высадиться в центре населения одного из самых воинственных и многочисленнейших племен Западного Кавказа, только рассчитывая на нечаянность и спешность нападения.

Высадкой 19-го июля была достигнута также и самая главная цель, какая предполагалась. Убыхи, находившиеся с северной стороны хребта против наших отрядов, узнав о сожжении зданий «великого и свободного заседания», немедленно отправили в землю свою 80 всадников, которые привезли оттуда более 100 убитых и раненых. Они также приостановили высылку подкреплений, под предлогом, что русские крейсеры стали постоянно появляться у их берегов. Кроме того, у них начались частые возвращения из скопищ, сосредоточенных в земле абадзехов, и вследствие этого начались раздоры последних с убыхами.

Пока мы шли близ берегов земли джигетов, нас почти всюду встречали горцы, выглядывавшие из лесов. Они слышали канонаду и перестрелку и, видя пожар, выбегали к берегу, узнать в чем дело.

Часам к четырем пополудни мы прибыли в Гагры, где сдали убитых для отдания им последнего долга по обряду христианскому, а раненых в лазареты для лечения. Транспорт «Эльборусъ» на рейде укрепления не долго задержался и отправился в Сухум, так что к утру был уже там. Мы же выехали в 11 часов ночи; в Гаграх я пересел на «Туапсе». Для меня ночь прошла не совсем спокойно. Мне пришлось лежать рядом с ранеными азовскими офицерами, которых везли в Сухумский лазарет. Часов около 12-ти дня, 20-го июля, мы уже огибали Сухумский мыс и входили в бухту.

Сойдя на набережную, я узнал, что мою особу в городе считали убитою. Когда сносили с барказа на пароход сотника Перетяткина, солдаты расположенные в Сухуме, почти все зная меня, по росту и цвету казачьего мундира, сочли азовского офицера за меня. Когда прибыл «Эльборус», то в числе списков убитых и раненых, разнесенных молвой по городу, значилось и мое имя.

С. Смоленский.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания кавказца. Десантное дело у Псахе 19-го июля 1862 года. (Из походного дневника) // Военный сборник, № 10. 1875