СМОЛЕНСКИЙ С.

ВОСПОМИНАНИЯ КАВКАЗЦА

III.

Получение писем из дома. — «Засидки». — Пасха в Соуксу. — Древний храм. Религиозность абазинов. — Засада на устье Хюпсты. — Блокада лагеря. —Трагическое окончание драмы по воровству лошадей.

Зима медленно тянулась со своими бесконечными дождями; день за днем следовала сырая, пасмурная погода, которая разнообразилась только тем, что в течение суток совершалось несколько перемен: дождь из крупного делался мелким и наоборот, а затем превращался в густой туман. Казалось, что над нами постоянно носилась плотная, серая масса испарений, беспрестанно разряжавшаяся мокротой в разных видах. Скучно и однообразно проходило время; даже мало стало слышно песен, шумных и веселых разговоров казаков; весь лагерь будто гармонировал с окружающею атмосферою и казался словно в трауре. Сидят станичники, от утра до вечера согнувшись по балаганам, занимаясь починкой обуви, платья; наконец и то все переделано, и они, забившись где-нибудь в угол конюшни, по целым дням режутся в карты: в «фильку» и в «свои козыри».

Но вот, в один день, помнится, был какой-то праздник; воротилась команда, посылавшаяся в Сухум за покупками для артели сала и прочего; с нею вместе приехал на Хюпсту и духанщик-мингрелец из местечка Гудауты. Заметив, что последний вел какие-то переговоры с казаками, я спросил о причине его появления; мне сказали, будто и у него тоже куплены продукты, и что он прибыл за получением денег от артельщика.

С торговцем в местечко отправились два казака, которые к вечеру привезли в лагерь целый бурдюк фруктовой водки и бочонок рому, бывших, как я узнал после, настоящею причиной переговоров с мингрельцем. Дневальный объяснил мне, что многие из них получили письма из дома и, в знак [345] события, вздумали «погулять». Они прислали дневального в роде депутата, с «покорнейшею просьбицей» моего на то, «начальницкова разрешения» как старшего в сотне, за отсутствием командира ее.

Вскоре затем послышались веселые песни, давно не оглашавшие окрестных лесов,стоявших вокруг нашего скучного бивуака; это так напугало беспокойных соседей лагеря — шакалов, собравшихся с гор на зиму в эти места в большом количестве, что, даже несколько дней спустя после того, их воя не слышно было близко. Несмотря на дождь, песни становились веселей и, наконец, дело дошло до пляски: отделывался, конечно во всевозможных видах, наш национальный «трепак». Заметно было общее оживление; одни пели, плясали, а другие, не принимавшие участия в том и другом, просто смотрели на них; каждый будто сбросил с себя суровую будничную обстановку и веселился по своему. Шумный говор, замечания и остроты толпы на пляшущих, порой громкий смех и крики одобрения какому-нибудь отчаянно фокусному «коленцу» танцоров, доносились до меня, что благодетельно подействовало на состояние моего духа. Я бросил книгу, перечитывавшуюся — за неимением других — чуть не в третий раз, и вышел под навес, откуда мне хорошо виден был собравшийся кружок.

Между тем как все веселилось, пело, шутило, смеялось и глазело, приказный Караваев ходил поодаль от балаганов с небрежно наброшенною на плечи шинелью, с непокрытой головой и казался угрюмым, или озадаченным чем-то. Меня это больше, чем удивило. Было чему, впрочем, и удивляться: он у нас во всей сотне слыл за первого весельчака и балагура, а между песенниками считался запевалой. Идет дневальный мимо, я его останавливаю.

— Скажи, пожалуйста, что сделалось с Караваевым, что он так сегодня невесел?

— Письмо из дому получил.

— И, вероятно, не радостное?

— Так точно.

— Отец помер?

— Нет, хуже.

— Ну, так жена?

— Нет, и не то.

— Так случилось дома приращение семейства?

— Нет, ищо похуже таво. [346]

— Да что же такое, наконец?

— Вышла замуж!

— Кто же? его жена?

— Так точно.

Дневальный ушел, а я воротился в землянку.

Перед наступлением сумерек, по заведенному порядку, сменялись все караулы; новым дневальным, «за приказаниями», явился Караваев. По окончании распоряжений о постановке на ночь часовых и секретов, я спросил у него о письме, полученном из дома.

— Чаво, поделаешь, сударь, — ответил он со вздохом и как то уныло, — отец пишет, што баба (жена), «вышла замуж в станицу Терновскую».

Признаться, меня это озадачило; я положительно был уверен, что старый дневальный вздумал пошутить на его счет: между тем он и сам говорил то же самое.

— Уж не загулялась ли бабенка, а тебе может только так написали об этом.

— Да это бы ищо собака ее возьми!.. Беда не так велика...

Об том я и думать бы позабыл... не она первая, да не она и

последняя... А вот што она сделала!.. покору (пороку) будет мне на весь век.

— Да не ошибка ли это в письме? Ведь этого быть не может...

— Никак нет: письмо перечитывали все; там так явственно говорится, даже за кого вышла и где венчалась.

— Дети были у вас?

— Сынишка один восьми лет, да его родитель не дал; он с ним остался.

— А матери у тебя разве нет?

— Родительница недавно померла.

— Женушку твою, конечно, суду предадут, да и тем достанется кто венчал ее от живого мужа — начал я утешать Караваева. — Нет-ли тут какого недоразумения? не сообщил ли по ошибке полк о смерти твоей, вместо кого другого? В таком случае, если ты только пожелаешь, то второй брак может быть расторгнут, и ее тебе могут возвратить, ты мож...

— Да она, сударь, вышла за церковного; из наших-то никто не возьмет замужнюю жену — перебил меня Караваев.

Слово «церковный» объяснило мне сразу все: я совершенно незнал, что Караваев был старовер (раскольник), а браки их не признаются законными; следовательно, жена его, принявши [347] православие, имела право выйти за кого ей было угодно и перевенчаться не в байраке где-нибудь, импровизированным попом-бродягою, а в церкви и по православным обрядам.

Зимой, от нечего-делать, казаки ходили на «засидки» в соседние леса, где почти всегда убивали шакалов и барсуков. Появлялись иногда и кабаны, будто бы дешево купленные у абазинов; только нам как-то не верилось, потому что жители не могли стрелять свиней зимой, что позволялось делать только летом, на кукурузных полях. Но как, впрочем, не было особой надобности доискиваться причин, откуда кабаны именно взялись, то мы о том много и не расспрашивали. При этом я хочу немного воротиться назад, чтобы рассказать одну попытку нашу поохотиться в заповедной владетельной пуще.

Это было еще в ту пору лета, когда золотистые стволы кукурузы сгибались под тяжестью созревавших плодов, когда на канаши, за Хюпстой, каждую ночь переправлялись через реку целые табуны свиней полакомиться сочным и вкусным зерном. По пробитым из лесу тропам было видно, что переправа их находилась в нескольких местах, начиная от бивуака до моря. Каменистое ложе Хюпсты, на всем этом протяжении, раскинулось довольно широко, и русло постоянно меняло направление своего течения, приближаясь то к одной стороне ложбины, то к другой, или извиваясь по ней зигзагами. С обеих сторон реки, по камням, росло много верб со срубленными вершинами, почему они имели вид пней от полуторы до двух сажен вышиной, с множеством молодых веток и побегов наверху.

Позиция засады была осмотрена заранее, и хотя от сотни держали в секрете предполагаемую охоту, о чем знали только человека четыре казаков, но все догадывались, что формировавшаяся экспедиция предназначалась на кабанов. С. П., почти против моего желания, уговорил меня принять участие в засаде. Решившись идти, я начал готовиться; ружье еще днем было заряжено новым патроном, причем положена в него лишняя пуля; обитый кремень заменен свежим. Как только сумерки стали спускаться над Хюпстой, мы тихонько пробирались уже по камням ее ложа. Главный охотник, казак Смирнов, назначал каждому из нас по пути вербы, на которых мы и усаживались из предосторожности, чтобы не поранил зверь, бросившись на выстрел; кроме того, здесь было и удобнее сидеть под прикрытием ветвей. При звездном [348] небе хорошо виднелись тропинки, пробитые по сероватому, крупному щебню, смешанному с закругленным речным камнем.

Нам строго-настрого было приказано табаку не курить, не разговаривать и вообще не производить шуму; с дерева не слезать без крайней к тому необходимости, и, сверх всего этого, не спать. Сидеть мне пришлось на молодых прутьях вербы, поверх гибких веток пня; там можно было расположиться с некоторым комфортом и даже, оперевшись спиной на сук дерева, спокойно задремать, без всякого опасения, во время сна, смерять расстояние от вершины пня до камней. Но встречалось другое неудобство: не было видно за густой листвой звериной тропы при выходе ее из лесу, на которой я мог осмотреть кабанов только тогда, когда они выйдут против дерева, а до того лишь по звуку топота можно было слышать о их приближении. Но делать было нечего: волей-неволей, а нужно было помириться с этим препятствием. Мне только оставалось направить ружье на сакму («Сакма», слово употребляемое казаками, происходит от татарского и означает «след») и ожидать, что мною и сделано.

Было уже, пожалуй, часов больше десяти вечера, когда мы уселись по местам. Все смолкло. При малейшем шуме ветерка по лесу, или при перелете птицы с одного дерева на другое, я наводил дуло ружья на тропинку и с нетерпением ожидал, когда шайка неосторожных зверей будет проходить мимо вербы, не подозревая залога. Я даже мысленно воображал их осторожную, уваловатую походку, и как, выйдя из опушки леса, вожак начнет останавливаться и, подымая к верху морду, будет втягивать воздух широкими ноздрями... В этот момент, пользуясь приостановкой зверя, я навожу на него смертноносное дуло и спускаю курок; блестит выстрел, потрясая воздух и нарушая тишину безмолвной ночи... пуля попадает в цель, т.е. прямо в голову, и бедный кабан, с глухими стонами, валится на окровавленный щебень. Нет — рассуждал я дальше — сначала лучше бить в зад, пропустив шайку пройти вербу, потому что если убить против дерева, то остальные бросятся назад и могут всполошить другие табуны, а в первом случае шайка должна убежать за Хюпсту. Да и на запах свежей крови не пойдут следующие вожаки, если она будет недалеко от выхода из пущи. Выстрелов, положим, вепри не боятся; абазины каждую ночь пугают их на канашах, чтобы не подходили, но табуны смелых зверей [349] все-таки пробираются в кукурузу. Второго затем можно бить уже когда выйдет против места засады; третий поневоле набежит при возвращении стада из-за реки, где на день им невозможно будет оставаться, а другой путь отступления для них лежал через деревню, пройдя которую они могли переправиться выше нашего бивуака. Я, конечно, не очень крепко надеялся, что кабаны будут выходить из леса именно в таком порядке, как я предположил, но все-таки думал: «авось Бог не без милости, а казак не без счастья» (Казачья народная пословица): хоть одного спугаю, лишь бы нарезался только. Время, между тем, проходило медленно; по крайней мере так казалось мне, а зверя нет как нет...

Ничего не может быть томительнее напрасных ожиданий при таких случаях. Только тут я понял справедливость поговорки: «терпение охотника». Сначала я досадовал, зачем послушался и пошел на «засидки», и даже погружался в какое-то забытье: мне снилась палатка с мягким тюфяком на нарах, набитым самым лучшим степным сеном, и с седельной подушкой под головами, набитой бельем. Но чуть только что шелохнется в кустах, как я возвращался к прозаической действительности, и, вздрагивая, сжимал крепче в руках ружье и всматривался в дорожку. Я даже досадовал на этот шум, зачем он разгонял мои приятные грезы. Не знаю, долго ли я пробыл в таком состоянии...

Наконец чувствую, что кто-то меня дергает снизу за полу шинели. Уставив, по обыкновению, дуло ствола на тропу, я открываю глаза и вижу, что уж светает, а под вербой стоит казак и будит меня. Дело было так: часа в два ночи все ушли не убивши ничего, и когда, на оклик возле моей вербы не услышав ответа, сочли, что я удалился раньше, продолжали путь к лагерю; но, не найдя меня в лагере, послали розыск. Это было около трех часов и уже начинался день.

Неудачу охоты взваливали на ветер, который дул, как и всегда здесь по ночам, с гор, следовательно, от реки к лесу, что и попрепятствовало чуткому зверю, почуявшему присутствие человека, пуститься на свои обычные ночные прогулки. Далее часть неудачи С. П. отделял на мою долю, будто бы я неспокойно сидел на вербе, в чем, конечно, я не был виноват, и если мог производить шум, пугавший кабанов, то разве до тех пор, пока не спал.

В конце января и начале февраля дожди перестали и недель [350] около трех продолжались теплые, солнечные дни. За это время, по лужайкам и полянам, обнаженным от лесу, показалась яркая зелень; зацвели желтые и белые подснежники; даже начали показываться бабочки. Мы сочли это несомненным признаком весны. Но не тут то было: с половины февраля начались снова непрерывные дожди, выпадавшие уже иногда вперемежку с мокрым снегом, сейчас же, конечно, и таявшим, что и продолжалось почти до апреля. Начало весны, в этот год, было холодное и дождливое.

Первый день праздника Пасхи встречен был нами в церкви деревни Соуксу, во дворе владетеля, замечательной по своей древности. Здание это построено из дикого серого камня, с узкими, но высокими окнами, поднятыми от земли на значительное расстояние; так, что внутри его, при самом светлом, солнечном дне, расстилается полумрак, набрасывающий на украшения храма и живопись угрюмый колорит. Внутренние стены испещрены греческою живописью, не отличающеюся, впрочем, тщательностью отделки и изяществом; во многих местах она уже полиняла от времени, или отлетела вместе с штукатуркою. Вообще, обстановка церкви бедна, иконостас ветх, хотя иконы напоминают уже грузинскую живопись. От середины каменного помоста к правым дверям положены три надгробные плиты с греческими надписями: это место погребения членов прежней владетельной фамилии Абхазии.

О времени сооружения храма не сохранилось никаких исторических указаний или народных преданий, но оно, вероятно, относится к первым векам после введения христианства в крае. На одной из стен начерчено по-гречески подробное описание явления кометы в апреле 1066 года, при Баграте IV, царе абхазском и карталинском, показавшейся в великую субботу. Надписи над иконами иконостаса сделаны по-грузински, а над изображениями по стенам и в середине купола по-гречески. Служба производилась на старо-грузинском языке, священником отцом Иванэ (Иоанном) из абхазцев, окончившим курс в тифлисской семинарии, однако не знающим по-русски ни слова.

Утреня началась, как бывает и у нас, часов в двенадцать ночи. Церковь на этот раз была наполнена народом. Посещая храм несколько раз прежде в праздничные дни, я почти всегда встречал там, кроме немногих мингрельцев из Гудауты, только одних женщин. Теперь, за исключением женского пола, было множество мужчин, которых едва вмещала довольно [351] просторная внутренность храма. Последние были одеты в свое обыкновенное платье и, как всегда, с полным вооружением. Высокие, опушенные мохнатым барашком, шапки, или из бурчатого войлока, с надетыми на них башлыками, не снимались и в церкви, потому что они, кроме как у семейного очага, никогда не покидают бритых голов абазинов. Во время утренней службы и литургии, почти каждый абхазец держал в руках горевшую свечу, от двух до двух с половиною аршин длины. Свечи скатаны просто из полотна, с наложенным тонким слоем воска, и горят наподобие факелов. Как только накоплялся на свече нагар, абхазцы преспокойно опускали горевший край их на каменные плиты пола и оттирали от них ногой нагоревшее полотно, отчего свечи не гасли. На серьезных лицах горцев, стоявших и смотревших на богослужение, можно было заметить, что они пришли скорее из любопытства, или просто по привычке посещать храм в этот день чем для молитвы.

Соуксинцы все вообще считают себя христианами, хотя потому только, что придерживаются понемногу всего, т.е. православной веры, языческой и мусульманской. О религии вообще имеются у них весьма смутные понятия. Нет сомнения, что в период наплыва турецких миссионеров, распространявших между жителями Кавказа исламизм, они не сделались совершенно последователями Магомета потому только, что там имела постоянную резиденцию владетельная фамилия Шервашидзе, которая исповедывала восточное православие, как находившаяся посредством браков в родственных связях с владетелями и царями христианской Грузии, не поколебимо отстаивавшей свою народность и веру отцов против фанатизма турок. К тому же времени нужно отнести и упадок христианства во всем крае; да и в Соуксу оно сохранилось лишь в немногих наружных обрядах. Абхазское простонародье других деревень, придерживающееся магометанской веры, отличается от христиан только названием мусульман и тем, что не кладет на себе креста, как это делают первые; но они почти не имеют никакого понятия об обрядах и постах, завещанных кораном. Даже, в сущности, те и другие придерживаются, большею частью, язычества: делают жертвоприношения птиц и других домашних животных своим божествам по кузням и священным рощам, при выгоне на пастьбу скота, или при начале сеяния и сбора хлеба в поле и т.п.

Во время рамазана, совпадавшего в то время с началом нашего великого поста, гудаутские турки по целым дням постились, [352] или, лучше сказать, спали, потому что днем нельзя было ничего есть, и они, проспавши до появления первой вечерней звезды ели всю ночь и даже пьянствовали втихомолку, а с наступлением утра снова принимались спать. Абхазцы в посте не принимали участия только когда раздался фальконетный выстрел в Гудауте, которым последователи Магомета возвещали правоверному миру окончание поста и начало байрама, при появлении следующего за рамазаном новолуния, и жителями Абхазии было сделано несколько сотен ружейных выстрелов, о чем мы, конечно, были заранее предупреждены.

Из абазинов действительными последователями исламизма можно было считать только дворян; но и они еще не совсем отстали от исполнения некоторых языческих и даже христианских обрядов. Так, например, на другой день пасхи, мальчики, дети помещиков соседних деревень за Хюпстой, приносили к нам окрашенные яйца; в числе мальчиков был сын нашего соседа Званбая, считавшегося во всем Бзыбском округе за самого набожного последователя корана. На вопрос: для чего это? молодые абазины ответили, что у них с давних пор существует обычай окрашивать яйца в этот день и дарить знакомым. Абхазские христиане не едят свинины и гнушаются мясом этого животного так же, как и магометане.

Некоторые из соуксинских крестьян говорили мне, что у них есть дети крещенные по-русски, причем восприемниками были из Бомбор фельдфебеля, унтер-офицеры и их жены; большею частью, впрочем, восприемную мать заменяла родная при крещении, когда детям было уже пять, десять и нередко пятнадцать лет. На вопросы мои: крестят ли они и теперь своих новорожденных у священника, почти всегда слышался наивный ответ, что русских кумовьев нет, а из жителей никто не согласится быть восприемниками, по неимению на то у них обычая. Абазины считают, конечно, будто бы это все равно: они сами, как и деды и отцы их, не крестились по уставу церкви, а для того, чтобы быть христианином достаточно одного названия и умения осенить себя крестом. Не существует у них также обряда венчания, не совершаются и другие таинства, установленные христианскою церковью. Сватаются они почти так же, как то делается в Грузии. После пиршества — причем совершается, согласно адату, только гражданский акт брака — двое помолвленных становятся мужем и женой, до тех пор, покуда им вздумается жить вместе. Разводы [353] бывают нередки, хотя всегда почти зависят от мужей. Бывали случаи, что расходившиеся супруги вступали снова во второй брак между собой. Насильственные разводы дворян, даже и крестьян, женатых на девушках равного с ними звания, без предварительного в том с последнею соглашения, и женитьба на другой редки, потому что это неминуемо влечет за собой канлы со стороны родственников обиженной, особенно в последнем случае, т.е. если разошедшийся с женой брал себе другую супругу.

Жителей в Соуксу считалось тогда до 2000 ружей (Население своих деревень абхазцы считают числом ружей, т.е. людей, могущих, с ружьем в руках, стать в случае надобности на защиту селения; тут, конечно, считается весь мужеский пол, способный носить оружие от 15 до 65 лет, т.е. и те которые, при переходах за черту своего поземельного участка, не могли принимать участия в походе), которые составляли собственность владетеля, за исключением немногих дворян. Последнее сословие хотя и платило владетельской семье установленные налоги, но не обязано было посылать своих крестьян на работы в пользу фамилии Шервашидзе и доставлять продукты на ее содержание.

Древняя столица Абхазии лежит верстах в трех от моря и почти в таком же расстоянии от Бомбор, на верхней оконечности долины, носящей название упраздненного укрепления, именно в том месте, где долина эта суживается рекой Хюпстой и ручьем Гудаута, и постепенно поднимаясь, к селению, оканчивается за ним, примыкая к холмистой, волнообразной возвышенности. Соуксу было прежде укреплено, и хотя в последнее время постоянное местопребывание старшего из князей Шервашидзе находилось в торговом местечке Очемчиры, лежащем на берегу моря в пятидесяти верстах за Сухумом, т.е. между устьями рек Ингура и Кодора, населенном, как и Гудаута, мингрельцами и турками; но и здесь был его двор (усадьба) с большим, полуразрушенным каменным домом в два этажа. Там же, кроме небольшого деревянного домика и церкви, расположенных с северной стороны подворья, на середине обширной дворовой площади, разбросано несколько развесистых, колоссальных дерев чинара и ореха, и стояла конюшня, срубленная из толстых каштановых бревен, прикрытая дранью (Стенам этого последнего здания и дома пришлось быть свидетелями печального происшествия, бывшего во время беспорядков в крае в 1865 году, после удаления владетеля в Россию, что происходило так: В начале инсурекции, командующий войсками в Абхазии Кониар, прибывши в Соуксу, собрал местное дворянство с целью предупредить начинавшееся восстание; но лишь только он вышел к ним и начал увещевать их, как немедленно был убит из пистолета. Той же участи подверглись бывшие с ним адъютант и свита. Офицер с конвоем, находившийся в это время на дворе, отступил окруженный толпою в конюшню, где с голодными, полуизраненными казаками, держался около трех суток, покуда не прибыл из Сухума пароход с десантом и освободил их. Убийство Кониара было сигналом общего восстания абазинов, напавших на Сухум и выжегших большую часть города). [354]

Население бывшей резиденции владетелей вообще, земледельческое, но занималось отчасти и садоводством; почему вид ее издали представляется сплошной массой леса, в котором решительно не видно никаких построек. Тогда только замечаешь село, когда въедешь в его улицы. Сады преимущественно виноградные, но много было в них и фруктовых дерев; кроме того, почти все переулки, улицы и площади его покрыты тенью орехов, каштанов, с виноградными лозами, вьющимися на них до пятнадцати и двадцати аршин вышины и больше. Виноделие находившееся в последнее время в упадке, в период занятия русскими Бомбор имело значительное развитие; разные сорта напитков приготовлялись усовершенствованным способом и далеко преносходили вина, выделанные обыкновенным туземным способом. Вино, под названием «бомборского», славилось не только по всей черноморской береговой линии, но и в других местах кавказского прибрежья. Жители частью занимались вывозкою самшита (кавказская пальма) из гор и продажей его и орехового дерева, туркам.

Мужской костюм в Соуксу, как и в других местах Абхазии, почти ничем не отличается от одежды других горных племен; только крестьяне, а частью и небогатые дворяне, носят шапки не из бараньего меха, с суконным верхом, а войлочные, приготовляемые так же, как и бурки; они делаются косматыми, с острыми, конусообразными верхами. Сверх такой шапки, всякий сколько-нибудь считающий себя порядочным человеком, ни зимой, ни летом не снимает башлыка. Узкие брюки домашнего сукна, приготовляемого довольно недурно и прочно, и чоха с газырями для патронов, надеваемая сверх бумажного, шерстяного и даже шелкового на вате бешмета, с вечно-оборванными рукавами черкески, составляет весь наряд абхазца. С крепкими рукавами, даже и в новом верхнем платье, трудно встретить горца; они всегда обрываются из подражания моде, в знак того, что хозяин их имеет притязание на звание джигита. Только дорогое оружие, с богатою насечкою, да серебро блестящей отделки на ножнах кинжала, шашки [355] и ремнях пояса отличают лихого наездника или достаточного человека от бедняка. Зато женский костюм в Соуксу разнится от других деревень: только дворянки и зажиточный класс вольных людей в остальных местах владения носят такие же длинные, ситцевые или шерстяные, платья, из-под которых не видно шальвар. Как девушки, так и замужние женщины накрывают головы небольшими бумажными или шелковыми платками. Они похожи в этом наряде на мещанок городов и местечек южной и средней России.

Одежду беднейшего сословия женщин остального населения Абхазии составляет, сверх бязевой короткой сорочки, ситцевый ватный бешмет с длинною талиею и с полами, достигающими до колен из под которых выходят, до безобразия, широкие шальвары, заменяющие юбки. Нижние концы их завязываются под коленами, почему подвернутые края опускаются до самой земли, так что закрывают постоянно разутые ноги хотя и обезображенных костюмом, но довольно красивых абазинок.

Вероятно, по причине широких шальвар, между женщинами богатых классов Абхазии вошло в обыкновение носить подножки. Это плоские колодки во всю длину и ширину подошвы, с подделанными на концах их подставками, опирающимися в землю, во всю ширину первых и до двух вершков вышины; сверх такой подножки прикрепляется широкий ремень, куда и поддевается нога. Для женщины привилегированного сословия считается высшим бонтоном медленная походка с перевалом, т.е. какой ногой ей нужно ступить, то плечо у ней и должно подаваться вперед. Девушки и женщины дворянского и крестьянского происхождения, при встречах с своими мужчинами или русскими, не закрывают и не отворачиваются, как то делают татарки, армянки и в некоторых местах, грузинки.

______

С наступлением весны, после периода дождей, когда горные реки вступили в берега, возобновились хищнические наезды черкесов на абхазские деревни, поодиночке и шайками.

В половине апреля, начальник округа сообщил об одной партии джигетов, скрывавшейся за Бзыбью, и ожидавшей только удобного случая, чтобы переправиться через реку. Вследствие этого ночные караулы были увеличены; нас даже предупредили, что горцы имеют намерение пробраться мимо лагеря к небольшой деревушке, или просто хуторку, расположенному в несколько дворов [356] в лесу против Бомбор, между этим укреплением и Гудаутой, чтобы захватить там детей обоего пола для продажи, и что шайке едва ли вздумается напасть на сотню; но что, во всяком случае, осторожность с нашей стороны была бы нелишнею. В вечер предполагавшагося набега, жители селения Соуксу, в числе около пятидесяти лучших стрелков отправились на тропу, где, по расчету, партия хищников должна была проезжать. Переправа пути через Хюпсту лежала над самым берегом моря; в этом пункте и расположилась засада.

Наши пикеты и секреты вокруг сотни, еще в начале сумерек, заняли свои места. Был теплый, тихий весенний вечер, так что, кроме однообразного шума прибоя, периодически ударявшего волнами о берега, совершенно ничего не было слышно; только шакалы порой затягивали, за речкой или возле нас в лесу, свои обычные вечерние песни. Часов около девяти, мы с С. П. сидели в комнатке, устроенной из бывшего навеса над палаткой, рассуждая о том: могут или нет горцы напасть на нас. Между тем была подана закуска. Вдруг послышались два, быстро следовавшие один за другим, залпа, и вместе с ними крики нескольких испуганных голосов. Затем все смолкло. Казаки бросились к оружию и через полминуты были уже заняты места, назначенные им на случай тревоги. Сколько мы ни прислушивались безмолвие не нарушалось; волны по-прежнему одномерно хлестали на щебень берегов и чуть доходил до слуха отдаленный, будто в воздухе носящийся, глухой шум вечно-деятельной стихии.

Через полчаса послышались против нас веселые голоса соуксинцев, возвращавшихся с засады в дома. Они сообщили нам лишь то, что по тропинке, переправилась было через реку конная партия горцев, человек в сорок, но что, после сделанных ими двух залпов, хищники успели только подобрать убитых и раненых и, быстро поворотив за Хюпсту, скрылись. Они, как пешие, не могли, да и не имели надобности преследовать злоумышленников. Кроме того, жители Соуксу, вероятно, знали, что проводниками горцев были абхазцы от Бзыби или Амчиши, без чего первые не могли бы пробираться во внутренние селения округа. Вот почему благодаря удачно занятому пункту на переправе, соуксинцы, сделав свое дело, весело возвращались домой.

Ночь прошла спокойно; мы были уверены что горцы, нежданно наткнувшись на засаду, не отважатся на новую попытку [357] переправиться через Хюпсту в другом месте; тем больше, что о прогулке их по Абхазии знали и всюду могли ожидать их появления. Но радость наша, по поводу миновавшей опасности, была непродолжительна.

Едва взошло солнце следующего дня, как пешие и конные абазины начали переправляться через речку и подходить к нам; часа через два их набралось человек до шестисот, положительно окруживших лагерь. Сначала мы не понимали в чем дело; но предводители движения, дворяне из-за Амчишты и деревень за Хюпстой, в том числе несколько наших достов, скоро вывели нас из недоумения, хотя начали издалека. Они заговорили с нами о том, что им не нравится наша стоянка между их деревнями, так как мы могли бы стоять в Сухуме или в Пицунде, как и прочие войска; дальше они стали делать предположения, что, вероятно, сотня поставлена здесь не без цели, что недаром говорят, будто их (абазинов) хотятъ сделать русскими, брать в солдаты, принуждать брить бороду, а волоса на голове стричь и, наконец, заставить их марушек ходить без шадьвар, что для женщины, конечно, последнее дело, ибо без шальвар для нее стыд и позор показаться на мир Божий. Рассуждения эти предлагались нам скорее тоном вопросов, и были последствием распространяемых между абазинами нелепых толков турками, которые постоянно старались поддерживать между ними неприязнь к русским и усилить расположение к Турции. В этом они часто успевали, и всякий абхазский простолюдин говорил о Турции, как о земле обетованной, где побывать горцу считалось одним из величайших благ земных, причем муллы обещали каждому в загробной жизни, за один такой подвиг, на половину отверстыми двери магометова рая. О России же они имели понятие, как о крае бедном, неудобном и даже не вознаграждающем труда земледельцев. Иначе они и не объясняли занятия края, как желанием русского правительства утвердить свою власть в земле их, в виду крайней бедности нашего отечества, или теснотой населения.

На предлагаемые нам вопросы мы отвечали, что это вздор и нелепость, о которой даже не стоит труда и рассуждать, что русским все равно, будут ли их марушки щеголять в шальварах или без оных. При этом мы объявили, что в солдаты абазины решительно не годятся, потому что не могут есть свиного сала, без чего в походах армии нельзя обойтись. [358]

На подобный вздор, конечно, нам приходилось и отвечать почти таким же вздором, хотя и большого труда стоило разубедить наших гостей в нелепости слухов. Словом, мы старались успокоить их чем могли. Наконец они объявили и самую главную цель своего прибытия, потребовав уже прямо от нас объяснения: по какому случаю казаки вздумали делать засаду и стрелять по горцам, потому что они ехали не мимо нашего бивуака и, следовательно, не наше дело было выходить к морю и сторожить дороги. Абазины прибавили, что после этого и им самим нельзя нигде будет проехать по своей земле. Дальше они сказали, что за горцев им еще нет большого дела вступаться; но вчерашними выстрелами, сделанными по шайке, будто бы казаками, ранен один из влиятельных дворян за рекой Амчишей из фамилии Чебулархау, бывший коноводом хищников, и потому, по местному обычаю кровомщения, мы должны им выдать людей, выпаливших в засаде по партии. Все наши уверения, что залпы сделаны не нами, были напрасны.

Причиной недоразумения были соуксинцы, которые, узнав, что в числе раненых находится абхазский дворянин, распустили слухи, будто бы выстрелы по хишиикам сделаны казаками, устроившими завал на устье Хюпсты. Им, конечно, хотелось свалить беду на нас, для избежания, в случае смерти раненого, канлы со стороны его родственников, которой, в таком случае, подвергались все участвовавшие в засаде. Сваливая свою вину на казаков, они, однако, не предполагали, чтобы это могло кончиться такой выходкой. Положение наше было не совсем безопасно: при малейшей резкости наших ответов, толпа, окружившая лагерь, могла употребить против сотни оружие... Поэтому мы старались убедить абазинов, что казакам нет надобности охранять их деревни, на что нам и от начальства не дано никакого права, да и кроме того, по своей малочисленности, мы едва ли были бы в состоянии себя защищать.

Покуда мы толковали с абазинами, толпа все прибывала, становилась шумнее и требовала выдачи виновных головой. Подобный случай, пожалуй, мог бы кончиться для нас и дурно, если бы не узнали о том в Соуксу, откуда сейчас же явилось человек триста хорошо вооруженных пехотинцев, которые и объявили осаждавшим, что не казаки, а они сделали залп по горцам, и потому требовали удаления собрания за речку, пригрозив, что, в противном случае, они, как христиане, обязаны защищать сотню, [359] тем больше, что сотня и расположена на их земле. Убежденные абазины начали расходиться.

В мае месяце 1860 года я уехал из лагеря на Хюпсте в Сухум. Вскоре после моего отъезда, там разыгралось печальное окончание дела по воровству лошадей.

Еще в марте С. П. заплатил лазутчику 60 рублей серебром, чтобы тот указал воров. Оказалось, что лошади выведены из конюшни тринадцатилетним мальчиком, сыном нашего соседа, жившего не больше, как в полуверсте от бивуака за Хюпстой, и переданы горцам из племени джигетов. Вор, между прочим, считался в числе моих достов, что и было причиной, почему не захвачена в числе украденных и моя лошадь. Тогда же было сообщено гагринскому воинскому начальнику о задержании горцев, которым переданы кони, в случае проезда их через укрепление, ибо другого пути для них в Абхазию, кроме этого пункта, не было. Виновные, действительно, скоро после того проезжая Гагры, были задержаны; но, просидевши недели две под арестом, как не сознавшиеся в преступлении и по недостатку улик, были освобождены. И вот, в одно прекрасное утро, выждавши когда почти вся сотня уехала в Соуксу за сеном, а в лагере оставалось лишь несколько человек слабых, горцы являются туда с десятком вооруженных всадников. Сначала они подъехали к ходившим по площадке впереди домика С. П. и войсковому старшине Николаю Ивановичу М-ну, принявшему месяц назад от первого сотню, и, остановившись, начали с ними разговор — спросили, не нужно ли купить сена, показывая вид, будто принадлежат к числу жителей Абхазии. Затем, разом вынувши ружья и даже пистолеты, горцы начали стрелять. Первый выстрел был сделан по Апостолову, почти в упор, но, по счастливой случайности, оказался промах; вероятно, из пистолета выкатилась пуля, потому что от пыжа загорелся китель на его груди. Когда офицеры бросились уходить, Апостолов побежал не в домик, где для защиты было готовое оружие и стены, а мимо, в ряды балаганов, чтобы встревожить оставшихся казаков, почему следующими выстрелами ему перебили ногу, обе кости пониже колена у берца. Джигеты быстро удалились; несколько пуль, посланных казаками вслед злодеям, не причинили им никакого вреда. Раненый пролежал многие месяцы в гагринском лазарете, и только года через два мог ходить без помощи костыля. По уверению опытного медика, лечившего его в укреплении, он остался жив, [360] благодаря лишь тому, что ему сделана была первая перевязка лекарем-горцем. А злодей, по недостатку улик, и после того свободно проезжал через Гагры в Абхазию, на воровство и грабеж.

Несколько раз, форменно и частно, просили нового начальника Бзыбского округа, поступившего зимой вместо князя К. Шервашидзе, о взыскании денег с отца вора, на удовлетворение зе украденных лошадей; но все обещания по этому предмету остались неисполненными. Вора наказало само Провидение: года через два после этого случая, он был убит в одной из соседних абхазских деревень, на каком-то новом воровстве.

20-го октября 1871 г.
Хутор Нижне-Герасимов.

С. Смоленский.

(Продолжение будет).

Текст воспроизведен по изданию: Из воспоминаний кавказца // Военный сборник, № 10. 1872