СМОЛЕНСКИЙ С.

ВОСПОМИНАНИЯ КАВКАЗЦА

(Из записок юнкера).

II.

Визит влиятельному лицу. — Генерал Кацо-Моргани. — Пицундские высоты. — Рубка леса. — Неудачный поиск контрабанды. — Местечко Гудауты. — Другой пленник. — Джигитовка. — Судебные процесы абазинов. — Пицундский монастырь и храм. — Дожди.— Воровство лошадей.

К нашему полку был прикомандирован поручик князь З*, из племени джигетов, который там же, в одном из непокорных аулов этого общества, имел и жительство. Он числился в нашей сотне, и, большею частью, находился дома, приезжая только по делам на Хюпсту, где, пробывши несколько времени, возвращался в Джигетию. Как знающий местный язык, князь часто был нам полезен, почему мы нередко обращались к нему за содействием. Между прочим, сотне нужно было спросить разрешения, или, лучше сказать, заручиться поддержкой одного из влиятельных лиц Абхазии, туземного дворянина, генерал-майора русской службы Кацо-Моргани, чтобы жители не препятствовали рубке леса на пицундских высотах, для постройки зимних помещений в лагере. Поручик князь З* был женат на дочери генерала, бывшей прежде женой старшего его брата, затем доставшейся ему, по мусульманскому закону, после, смерти последнего. В конце, июля, я, в сопровождении З*, отправился к местопребыванию Моргани, находившемуся при выходе реки Хюпсты из гор на волнообразной долине, занимаемой Бзыбским округом и не в далеком расстоянии от места последнего нашего покоса.

Приезд наш был немного невпопад, потому что у хозяина гостило несколько человек горцев, знакомых и родственников его; последние из них были даже с женами и дочерьми. Кацо-Моргани в то время считалось от роду сто четыре года (?)... Он [326] был уважаем не только в Абхазии, но и в непокорных обществах, как имевший там знакомства и родственные связи, обладавший замечательною физическою силою: в свое время он слыл одним из лучших наездников и джигитов. По рассказам, генерал, еще девяноста лет от роду, был грозой для хищнических партий, делал за ними погони и набеги на их аулы. Состоя на службе, он оказывал своим влиянием и личною храбростью немало важных услуг правительству, от которого и получал содержание по чину до самой смерти, последовавшей через четыре года после описываемого случая. Двор его находился на скате полугорья, среди которого, на самом видном месте, стоял дом, турецкой постройка, в два яруса: в нижнем помещалась прислуга и даже конюшня для лошадей, в верхнем жил он сам и часть его семейства. Некоторые из сыновей и внуков старика жили в отдельных бревенчатых саклях в том же дворе, с тою разницей от местных построек, что имели неболышие окна со стеклами. В верхнем ярусе большого дома было также несколько небольших стекол, а с лицевой стороны здания открытый балкон, куда вели двери изнутри комнат. Ход наверх шел через конюшню нижнего яруса; по обеим сторонам ее расположены были жилые помещения для дворни.

При входе нашем в комнату, хозяин с гостями пил чай, Он приветливо раскланялся со мной и взял за руку, когда зять его отрекомендовал меня; затем, сказав мне «садысь», пригласил нас занять место на одном из низких диванов, расставленных около стен. На таких же диванах и табуретах с короткими ножками, помещались и остальные, бывшие там, особы мужеского пола. При дальнейших наших разговорах я заметил, что в слове «садысь» заключался весь лексикон знания генералом русского языка; он даже ни разу не произнес употребительнейшего между абазинами: «пожалуста».

Кацо-Моргани на вид совсем не казался столетним старцем, и хотя был полноват, однако добрый и веселый старик. На нем был надет ситцевый турецкий халат, а на голове шапочка красного сукна, что-то в роде фески, только без кисти. Чай распивали из блюдечек и стаканов русского и турецкого изделий, с пресными пшеничными лепешками, приготовленными на масле. Разговоры горцев были чинны, но, против обыкновения, громки, требовала глухота хозяина, вследствие повреждения от ран слуховых органов. Говорил всегда один, остальные выслушивая [327] со вниманием, молча разглаживали бороды; когда первый кончал речь, начинал говорить другой. Некоторые части разговора З* передавал мне. Горцы иногда и сами обращались ко мне, а как, при содействии переводчика, в разговоры трудно пускаться, то мы обменивались лишь несколькими словами. При подобной церемонной и монотонной беседе, на непонятном для меня языке, мне скоро наскучило сидеть, почему я, при первом же удобном случае, после чаю, передал просьбу генералу о деле, по которому приехал; он обещал свое содействие и предложил, по обычаю, с дороги отдохнуть.

Меня провели в комнату отдельную от общей кунацкой, где, между прочим, лежал на кровати черкес, раненый в руку во время пути сюда и, кажется, при каком-то набеге или воровстве. Он знал кое-какие русские слова и также завел разговор со мной, причем объяснил, что не раз бывал на Лабинской линии и дальше в укреплениях и в казачьих станицах. Рана его, по-видимому, была уже в безопасном положении и предвиделся благоприятный исход болезни.

Вскоре после моего прихода, разговор наш с больным был прерван появлением в дверях нескольких молодых женщин и девушек. Последние, в числе которых были две из гор, вошли даже в комнату и остановились. Причиной их бесцеремонного визита, конечно, был я, хотя любопытство это было немного неуместно, потому что они, выстроившись в ряд, рассматривали меня с невозмутимым хладнокровием, как будто пришли поглядеть на какого зверя. Несмотря на столь наивный осмотр, я старался скрыть свое смущение и будто не обращал на них внимания.

Горец, заметив мое неловкое положение, вздумал им отплатить тем же. Он сказал им на своем гортанном жаргоне несколько слов, от которых на щеках девушек вспыхнул мгновенный румянец; вслед затем они со смехом скрылись; женщины тоже с улыбками отошли от дверей. Спустя несколько времени, они опять появились у дверей, но уже стояли группой к одной стороне, завели между собой разговор и, по-видимому, стали меньше смотреть на меня. В свою очередь, и я начал их рассматривать. Почти все они были стройны и красивы, а одна девушка и замужняя женщина из семейства хозяина могли назваться замечательными красавицами, с важными русыми локонами, спускавшимися на плечи. Как те, так и другие были одеты в платья похожие на те, какие носят у нас женщины среднего [328] сословия, с добавлением только на кофтах и платьях дутых металлических пуговиц.

Я решил, что не следует досадовать на девушек, никогда не видевших русских; любопытство их было понятно и следовательно, извинительно; они, по обычаям своего народа, нисколько не стесняясь, начали осмотр «урус апцера», как называли меня во всех деревнях округа, будто какую редкость. Наконец я оправился от первых впечатлений, заговорил с горцем и даже с ними, вздумал было пуститься в любезности, насказать им комплементов, но тут, к несчастью, раненый подробно перевел мне свою прежнюю фразу к девушкам, о содержании которой я только догадывался. Я опять стал в тупик и отложил все попытки объяснений с горянками из боязни, что переводчик преднамеренно начнет извращать мои слова на ту же тему.

Фраза, сказанная больным, была такого содержания, какого не услышишь даже между нашими крестьянами, говорящими в присутствии женского пола. Между тем, у горцев, как у низшего класа, так у дворянского и княжеского, в разговоре мужчин с женщинами и даже с девушками допускается слишком большая вольность непечатных выражений. С посторонними женщинами знакомого семейства они не считают приличным говорить о чем-нибудь серьезном, кроме рассказов о каких-нибудь сплетнях, или отпускают площадные шутки, касающиеся известных супружеских отношений, даже без всяких двухсмысленностей, называя вещи их собственными именами. Женщины не остаются в долгу и отшучиваются тем же. Впрочем, нужно сказать, что нравы абазинского племени, в этом отношении, стоят выше мингрельского и имеретинского, от которых известный французский путешественник Шарден приходил в отчаяние за двести лет до наших времен.

После ужина, приготовленного по местному обычаю, из соусов и шашлыков, генерал оставил нас ночевать. Мы приехали в лагерь на другой день.

По окончании покосов, сотнею начата была рубка леса на урочище, называемом «Пицундские высоты». Местность эта тянется от реки Амчиши к укреплению Пицундам вдоль морского берега, в который упираются стены серого камня, со слоями желтого и бурого песчаника, понижаясь иногда от 120 до 50 сажен. В нескольких местах, между выдающимися островечными ребрами камней, извивались тропинки, сообщавшие [329] прибрежье с возвышенностями. Местами отвесные каменные глыбы, выдвинутые углами в море, совершенно перерезывали набережную полосу, так что здесь нужно было обходить их, что возможно только в тихую погоду и при самом небольшом морском прибое; при сильных же волнениях всякое сообщение по этому пути прекращается. Высоты покрыты густым вековым лесом дубов, сосен, елей, грабов и проч. На стенах обрывов, на небольших выдающихся террасах, зеленеет тощая растительность и порой печально склоняет ветви над пропастью какая-нибудь уродливая и хилая сосна или елка. Деревья вырастают из расщелин и трещин стен, или на грядах камней, слоями выходящих с отвесного спуска, где, по недостатку почвы, питающей корни, они не могут иметь правильного развития.

При устье Амчиши, была в то время лавочка с товарами, и здесь же турками производились постройки кочерм и фелюг из лесов урочища.

Деревья мы рубили на возвышенностях и сбрасывали их оттуда на берег, причем почти на половину они разбивались при падении на щебень и камни. Но труднее всего была доставка леса от места порубки к лагерю. О колесной дороге не могло быть и помину; дуб и сосна тонули даже на морской воде, особенно молодое дерево этих видов, почему до устья Хюпсты они перетаскивались берегом по воде, что представляло немало затруднений во время прибоев и дождей, когда невозможно было обходить врезавшихся в море скал и переправляться через Амчишу и Хюпсту. Остальные брусья мы сплавляли небольшими плотами на буксире азовского барказа, прикомандированного к нам для доставки строиительных материалов от места порубки к нашей пристани.

Сперва начата была постройка конюшни, цейхгауза, а также перестройка балаганов и кухни для сотни; барак для людей, по недостатку мастеровых и позднему времени года, строить было невозможно. Да и начальством не дано было к тому никаких инструментов и денежных средств на покупку гвоздей и проч. Постройки производились своими рабочими. Так как время сближалось к осени, то нужно было подумать и о себе: зимой в палатке жить не приходилось, для чего вырыта была четырехугольная, продолговатая яма в 172 аршина глубины, над которой поставлена наша палатка с двойным полотном, имевшая одинаковую форму с ямой. Вход был с западной стороны, а с восточной устроена кирпичная печка; над палаткой, на четырех столбах, [330] сделан драничный навес, для защиты от дождя. На следующую весну мы имели уже возможность из этого же навеса смастерить комнату с тремя окнами, хотя и без потолка.

______

В августе, в один из дней, когда начальник сотни был в Сухуме, а мы с командиром барказа, сотником Ч-м, целый день скучали в лагере, где никого не видно было, и когда даже абазины, по случаю наступавшей уборки хлеба, редко стали приходить, донцы и азовцы отдыхали после вчерашних трудов. Часть последних, впрочем, была на берегу, возле своего пресловутого судна, покоившегося также на прибрежном песке. Вечером приехал в лагерь мингрелец из Гудауты с известием, что в шести верстах ниже этого местечка, при устье одной из мелких горных речек, в наступающую ночь должна быть разгружена кочерма с контрабандным товаром. С получением такого сведения, старый сотник засуетился не на шутку; тотчас же приказал он своей команде готовиться спускать барказ на воду и ставить мачты.

Биография этого офицера замечательна: он был уроженец юго-западных русских губерний, из шляхтичей и, по достижении известного возраста, отдан в рекруты. Во время турецкой войны 1828 года, Ч-в служил уже вахмистром кавалерского полка. Попавши нечаянно в плен к туркам, он бежал за Дунай, к некрасовцам и запорожцам, откуда вместе с последними, вышел в Россию по окончании войны, и поселился с выходцами на указанной им земле, между Бердянским и Мариупольским уездами, на берегу Азовского моря, от имени которого они и названы «азовскими казаками» (Азовские казаки с 1864 года переселены в Черноморию, почему и вошли в состав Кубанского казачьего войска). Начав вновь службу назаком и только через пятнадцать лет произведенный в урядники, Ч-в почти столько же лет пробыл до производства в офицеры. Во время первого нашего знакомства с ним, сотник имел от роду 82 года, и, несмотря на столь почтенный возраст, был еще бодр, с веселым и сообщительным характером. Это был прототип запорожца с лысой головой, с густыми, косматыми бровями и с полуаршинными седыми бакенбардами.

В состав десанта, отправлявшегося на поиски, приняли и меня. Через час после получения известия о предполагавшейся к [331] выгрузке контрабанды, барказ уже огибал Бомборский мыс, тихо скользя по ровной поверхности вод, испещренных легкой зыбью. Ночь была тихая; море, всегда шумное и суетливое даже при штиле, успокоилось в это время и, кроме однообразного плеска прибоя, мягко ударявшегося о щебень берега, и ровных взмахов весел, ничего слышно не было. Убаюкиваемый плавною качкою лодки, медленно накренявшейся на обе стороны от движений гребцов, я начал дремать, бессознательно смотря на отражавшуюся в воде светло-синюю лазурь, усеянную бесчисленными группами звезд. Когда мы удалялись от устья Хюпсты, было около девяти часов вечера. Барказ шел на веслах, без парусов, из предосторожности не быть замеченным при проходе местечка.

Проехав Гудауты, мы были встречены свежим ветерком, почему подняли паруса; но, несмотря на то, подвигались вперед медленно, потому что вырывавшийся из лежащего впереди ущелья ветер дул нам почти навстречу; приходилось лавировать, а веслами не действовать, чтобы неслышно было их ударов по воде. Приближаясь к указанному месту выгрузки, барказ готовился к нападению: паруса были убраны, ружья заряжены, примкнуты штыки, а орудия заряжены картечью. С напряженным вниманием, молча, смотрели мы вперед. Вот, наконец, показались в темноте и очертания устья речки... Два десятка нетерпеливых взглядов впились туда, стараясь, сквозь полумрак ночи, скорее увидеть судно с богатой добычей... Но как мы ни присматривались, там ничего и никого не было: на берегу царила та же тишина; только зыбь хлестала по прибрежным камням, все так же мерно и однообразно.

Повернув назад, мы пустились в обратный путь и шли придерживаясь твердой земли. Не успели пройти и 200 сажен после поворота, как на берегу засверкали огоньки и послышалось несколько винтовочных выстрелов. Из провизжавших над нашими головами пуль, одна задела свернутый парус и мачту. Барказ поворотил в море и до самой Гудауты держался от берегов на почтительном расстоянии, куда не могли достигать выстрелы абазинов. Сделанный по нас залп был пущен с пикета контрабандистов.

Выйдя из лодки в местечке, мы остановились ночевать в квартире таможенного чиновника, бывшего в это время по делам в Сухуме. Утром нами было получено подробное сведение о [332] выгруженных товарах. Оказалось, что азовцы устье одной речки приняли за другое; место же выгрузки лежало на версту далее.

Гудаута лежит при устье незначительного горного протока и отстоит от селения Соуксу в трех верстах, и почти настолько же от Бомборского мыса и укрепления Бомборы. Собственно местечко составляет одна улица, застроенная с обеих сторон рядами деревянных лавок; позади некоторых из них пристроены жилые дома. Улица начиналась почти от самого мора и упиралась в лес, тянувшейся к Соуксу. Лес покрывал все абхазское прибрежье, прерываясь только кое-где небольшими безлесными полянками. На самом видном месте, над берегом, красовалась турецкая кофейня, а напротив ее мечеть, с деревянным минаретом. Жители Гудауты, турки и мингрельцы, занимались торговыми оборотами и спекуляциями, эксплуатируя туземцев. Торговля велась, конечно, мелочная; англо-турецкие товары променивались на местные произведения: воск, кожи, сушеные фрукты, пальмовое и ореховое дерево и особенно кукурузу, вывозившуюся тогда из Абхазии в значительном количестве. Кроме мелочных безделушек и грубых английских читы (ситца) и бязей, порядочного нельзя было ничего найти; хорошие товары не привозились по неимению потребителей.

Все вообще предметы торговли доставлялись посредством контрабанды, и на деньги все можно было купить недорого; вдвое дороже обходились товары жителям при меновой покупке. По словам турок, из Англии товары в Порту ввозились беспошлинно; точно так же и вывоз оттуда всего, что только имело английское клеймо, к берегам непокорных горцев и абхазского владения отпускалось без таможенных оплат. Хотя в то время в Гудауте и находился дистанционный чиновник, подведомственный сухум-кальской карантинно-таможенной конторе, даже с двумя пешими гвардионами, или надзирателями, вооруженными тесаками, но это, конечно, ничего не помогало охранению берегов, на расстоянии семидесяти верст (от Сухума до Пицунды), от ввоза беспошлинных товаров. Надзор ограничивался тем, что, если подходило к местечку контрабандное судно, то они упрашивали шкипера отойти хотя на полверсты и там разгружаться, после чего товары ввозились на арбах, что не так резко бросалось в глаза. Без сомнения, это делалось в видах ограждения служащих от ответственности по закону. Воспрепятствовать же ввозу контрабанды не могла никакая сила при тогдашнем положении дел в [333] вся Абхазия могла восстать поголовно против этой меры. Если барказ и хотел сделать попытку напасть на контрабандное судно, то жители не могли его преследовать; с отбитым же призом, и даже с кочермой на буксире, он имел возможность свободно отступать в Сухум или в Гагры.

Несмотря на то, что правительство платило значительную субсидию за недопущение в порты абхазского владения беспошлинных товаров, они ввозились тогда по всему протяжению его берегов (кроме Сухум-Кале) беспрепятственно.

На утро, Ч-в, встретившись с знакомыми мингрельцами, начал раскупоривать одну за другой бутылки портеру и эля, которые в Гудауте продавались не дороже 30 копеек за каждую, в чем конечно, участвовал и я. Казаки тоже подгуляли; день был базарный и народ с самого утра толпами входил в местечко. Случилось так, что пришел туда и пленный солдат, проживавший у хозяина в деревне на реке Гумисте; встретившись с казаками он приглашен был в кружок, где распивался английский ром продававшийся также недорого.

Было уже одиннадцать часов дня, когда сотник обратился ко мне за советом: не взять ли пленного на барказ, чтобы увезти в Сухум, о чем тот упрашивал его и казаков. Это был тот самый солдат, о котором нам рассказывал Андрей. Я старался отклонить исполнение этого намерения, представляя всю несообразность подобного поступка при таком стечении абхазцев, находя более удобным, условясь с ним назначить пункт, где вечером можно было бы взять его секретным образом. Решиться же брать пленного в виду огромного скопища абазинов, было больше чем рискованно: тут можно было наверное рассчитывать на неминуемую неприятность. К несчастью, когда командир барказа ушел от меня, подкутившая команда настаивала на том, что бы сейчас увезти «хрещеного человека», избавив его от рабства «у поганой веры», на что Ч-в и решился. Барказ уже был спущен и сходня с него на берег брошена, когда подходили туда азовцы, окружившие пленного.

Заметив намерение казаков, несколько человек абазинов заступили им дорогу. Мгновенно послышались завыванья, обыкновенные условные сигналы, которыми абазины передают известия на большие расстояния: всякий заслышавший этот шакало-подобный вой, посылал его тем же порядком дальше. Тревога распространилась не только в местечке, но сейчас же [334] отозвалась и в соседних деревнях. Когда казаки хотели продолжать путь, десятка два всадников присоединились к пешим, стали также поперек дороги и настоятельно требовали, чтобы казаки убирались на барказ сами, оставив пленного. Стоявший уже у руля сотник, смекнув, что дело-то выходит дрянь, сошел на берег, чтобы отдать приказание команде оставить солдата в покое; но казаки были от него заслонены все больше и больше выроставшею толпой, в которой, кроме действовавших лиц, много было и любопытных. К счастью, урядник не терял хладнокровия и удерживал порывы подпивших казаков, готовых схватиться за шашки, между тем как абазины повынимали уже из за поясов пистолеты и ружья из чехлов. С каждой минутой скопище росло; сбегались пешие и конные; тех и других набралось до 150 человек; плотнее окружив азовцев, они направили на них свое оружие. Некоторые пустили уже в ход и нагайки; но с казаков, как они сами говорили после, «и хмель соскочил»: они бы рады были выйти из блокадного состояния, но и им одним не давали пропуска к лодке.

Я стоял поодаль и смотрел на готовившуюся разыграться траги-комедию, затеянную так некстати; однако помочь беде было трудно. Заметив между всадниками некоторых из своих достов и знакомых из Соуксу и других деревень, я решился на попытку отвратить опасность. Подойдя к ним, я старался знаками и жестами объяснить, что казаки это хотели сделать спьяна, а потому упрашивал их, уже через переводчика-мингрельца, пустить азовцев, отобрав пленного, если последнего не хотят отдать им. Посредничество мое приняло благоприятный оборот: абхазцы начали между собой вести переговоры и решились выпустить казаков; пленник же, еще ранее моего вмешательства, был захвачен абхазцами. Команда бросилась к барказу и отчалила от берега.

Когда я взглянул на море после того, как увезли пленника, барказ, раскинув оба паруса, быстро шел вдоль берегов и начинал уже огибать мыс Бомборы. Поспешное удаление лодки было очень кстати: отходя от Гудауты, казаки перекинулись несколькими перебранками с абхазцами, с приправой угроз; обе стороны были недалеки от того, чтобы схватиться за оружие и начать между собой перестрелку; тем больше, что азовцы чувствовали себя на своей стихии. Я боялся, чтобы приготовленная для контрабандистов картечь, не была отправлена в местечко, [335] а потому, покуда барказ не отошел подальше, я стоял на берегу и делал знаки уходить скорее.

14-го августа, мы с С. П. и несколькими казаками отправились в укрепление Пицунды, где имелось в виду купить сена и отослать туда на зимовку часть лошадей. С Хюпсты мы выехали с начальником Бзыбского округа, которым в то время был брат владетеля, любимый и уважаемый народом за справедливость князь К. Шервашидзе. Он около двух месяцев был где-то в отсутствии, и теперь, возвратившись к своему месту, ехал по делам в один из пограничных аулов при реке Бзыби. Вследствие этого, нас сопровождала пестрая, шумная свита, состоявшая из целой толпы конных и даже пеших абазинов. Первые из них почти во весь путь джигитовали, причем один схватывал с себя шапку и подбрасывал кверху; другие в это время успевали вынимать из чехлов ружья или из-за поясов пистолеты, стреляли в шапку и она падала, пронизанная пулями, что делалось при полном карьере. Бросали также шапки и другие вещи на дорогу, а задние на скаку поднимали их, и затем, подбрасывая вверх, вынимали ружья, делали выстрел, не допуская вещи до земли. Вообще абазины показывали много ловкости, живости движений и смелости.

По дороге мы останавливались близ каждого, находившегося по пути селения, усаживаясь под каким-нибудь развесистым деревом, где производился начальником округа суд и расправа по местным обычаям. Всякий, имевший просьбу, выходил навстречу ему и, преклонив колено, целовал полу чохи или рукав одежды князя (если проситель был дворянин), и затем начинал передавать содержание своей жалобы. Все разборы делались устно, причем, опросивши обиженного и обидчика, когда он был тут, приступалось к допросу наличных свидетелей. Шумных словопрений не было; всякий из допрошенных говорил только тогда, когда его спрашивали. Выслушав обе стороны, князь произносил свое решение, и наблюдение его, при важных случаях, поручал моураву деревни, или одному из почетных дворян, близких к жительству тяжущихся. Таких остановок мы имели две, продолжавшихся более двух часов каждая. Но за потерю времени нас вознаграждало зрелище судебных процессов по адату (по обычаю), творившихся несколько столетий царями и владетелями Закавказья, чего впоследствии негде уже было увидеть. Последнее из бывших самостоятельных владений этого края, абхазское, в то время доживало свои последние дни. Тут мне еще в первый раз бросилась в глаза одна [336] характеристическая особенность туземцев: жалобщик, или ответчик, после целования полы, по приглашению князя садился обыкновенно против него на землю, и когда начинал говорить, то отыскивал руками около себя какую-нибудь тонкую палочку и во все время объяснения обламывал ее небольшими частями, бросая их на землю. Если не случаюсь близко такого прутика, то срывался стебелек травы и постепенно ощипывались с него листья, или раздроблялся понемногу ствол. Почти тем же были заняты присутствовавшие слушатели, из числа окружающей князя свиты. Замечательно, что все народные сходки бывают на открытом воздухе, где абхазцы никогда не говорят стоя, а сначала садятся на землю поджав ноги, или на приготовленных для того скамейках под деревьями, и затем начинают рассуждать о деле. Порядочные люди считают за неприличие говорить о чем-нибудь серьезном между собой, не усевшись.

Навстречу начальнику округа, по дороге из деревень, выезжали дворяне и присоединялись к нашему поезду. Миновав последнее селение на правой стороне Амчиши, мы вступили в небольшое ущелье, отделяющее пицундские высоты от гор. В некоторых местах углубление это имело вид широких ложбин и котловин, покрытых густым, высоким папоротником, среди которого разбросано множество дерев: ореха, каштана, черешни, фурмы и других, спутанных вьющимися лозами винограда. Флора Абхазии, как и флора Имеретии и Мингрелии, изобилует множеством фруктовых дерев, название которых перечислять считаю неудобным. По выезде из ущелья, мы отделились из свиты князя и направились к Пицунде, куда оставалось около трех верст, а он поехал к Бзыби в одно из селений князей Иналиповых (Иналипа). Это была единственная княжеская фамилия в Абхазии, кроме владетельной; отношения ее к последней были на правах вассалов и владетели только в редких случаях вмешивались в дела их. Деревни, принадлежавшие Иналиповым, отделялись от Абхазии пицундскими высотами, занимая полосу от этого пункта до реки Бзыби, пограничного пункта владения; с остальных двух сторон, участок их примыкал к ближайшим отрогам абхазских гор и к морю. Близ берегов моря, там же расположено укрепление Пицунда и деревушка, когда-то принадлежавшая монастырю.

Пицунда окружена ровною, открытою местностью, на которой изредка виднеются сосны, разбросанные по всей площади пристающей к морю, на расстоянии от одной до двух верст, [337] начиная от юго-запада к юго-востоку, где выдается небольшой мыс идущий с устья Бзыби до лесистых высот. Стены крепости сложены из серого камня, вышиной до семи аршин, и образуют четыреугольник, с небольшими неровностями и выдающимися угловатостями на профилях, служившие прежде оградой греческому монастырю. Нужно полагать, что постройка этой ограды относится к периоду времени до употребления огнестрельного оружия: для обороны стен не сделано никаких отверстий, и только по занятии монастыря русскими подняты были на всех четырех углах барбеты и пробиты амбразуры для орудий. По всему протяжению стен устроены, также на столбах, банкеты для стрелков. Саженях в 150 от ограды видны остатки стен древнего, довольно обширного города. На юго-восток от главных ворот, к берегу моря, ведет шоссированная дорога, по сторонам которой проложена дорожка для пешеходов, усыпанная щебнем и обсаженная рядами лип и акаций. Шоссе оканчивается у небольшой кирпичной башни, занимаемой пикетом из Пицунды. Тут же выстроен был азовский казачий пост, где находилась постоянная команда при офицере, с барказом. От укрепления, по направлению к реке Бзыби, лежит довольное глубокое, изобильное рыбой озеро, что можно считать своего рода редкостью на закавказском берегу Черного моря, где, кроме болота Палеостома (при устье Риона), от Новороссийска до поста Св. Николая (граница с Турцией) озер на всем протяжении почти нет, исключая незначительных болотистых плесов, образовавшихся в устьях некоторых ручейков, фарватеры которых засыпаются щебнем во время морских прибоев.

Гарнизон укрепления состоял из третьей линейной роты кавказского линейного № 33 батальона.

О времени печального занятия Пицунды греческими поселенцами не встречается прямых исторических сведений. Можно думать, что пункт этот, командующий окружающею населенною равниною, при устье одной из значительнейших рек в крае, не мог оставаться не занятым промышленными эллинами еще при первой их колонизации в Закавказье. Не подлежит сомнению и то, что греки во время оно эксплуатировали туземное население в самых широких размерах. По свидетельству греческих писателей, закавказские их колонии процветали богатством и довольством вследствие торговых сношений с жителями края; но историки не упоминают о том, обогащались ли последние от торговли с культурными народами. Несмотря на короткий срок владычества [338] римлян на берегах Черного моря, остатки каналов, дорог и развалины других сооружений до сих пор свидетельствуют, что римляне желали внести начатки цивилизации между полудикими обитателями гор. Эксплоатация турок, сменивших византийцев, производилась еще обширнее: турки стали наполнять невольничьи рынки в Константинополе и в других местах живым товаром, в особенности женщинами, вывозимыми с абхазских берегов. Только в 1831 году был занят нашими войсками Пицундский монастырь. Это укрепление было оставлено гарнизоном 21-го апреля 1854 года, по случаю войны с турками, на стороне которых стояло туземное население, подстрекаемое агентами Порты и соседними горцами. После этого десантный корпус Омера-паши занимал все важнейшие пункты Абхазии до окончания войны; он удалился 5-го мая 1856 года, а Пицунда снова была занята русскими в 1857 году.

Следующее утро, 15-го августа, был ротный праздник гарнизона, почему были отслужены часы в древнем храме.

Церковь эта замечательна по своей обширности и прочности; она построена во имя Божьей Матери, в царствование императора Юстиниана (в VI веке). Во время нашего посещения, внутренность этого здания служила складом провианта; вся нижняя часть его была занята кулями муки и крупы, сложенными по-ярусно между внутренними колоннами, поддерживающими широкие своды. Только в одном юго-восточном углу, не занятом мешкамн, стояло несколько ротных икон с медным ставником и с привешенной лампадкой. Алтарь был также занят складом амуничных вещей, во втором этаже задней части церкви, где прежде, вероятно, были приделы, помещалось лазаретное отделение. Корпус храма еще хорошо сохранился, кроме самых незначительных повреждений; даже виднелись остатки фресков византийской живописи на сводах главного купола и на стенах его. На правой стороне, к стене, находится гробница Сб. Иоанна Златоустого, где, по местному преданию, несколько времени покоились его мощи, до перенесения их в Константинополь (Св. Иоанн Златоуст, патриарх константинопольский, сосланный во вторичное заточение в Малую Азию при императоре Аркадии, по неудовольствию царицы Евдокии, которая, с помощью ариан, успела обвинить его в Оригеновой ереси, был отправлен затем, сначала сухим путем, а потом морем, в Пицунду. О чем в Четьи-Мансах повествуется (13-го ноября) так: «Да прогнан будет (т.е. Иоанн) в место пусто, нарицаемое Плориунт, лежащее при брезе Понтийского моря, в соседах варваров буих» (стр. 379, на обороте). По греческим сказаниям, он умер на море, не доехав до места, близ приморского города Коман, и в нем погребен в 407 году по Рождестве Христове. Но в каком месте существовал этот город, ясных указаний нет. Закавказские же предания местом смерти Златоустого указывают Пспырту, откуда мощи его доставлены в Пицунду. Через тридцать лет, по греческим же историкам, они были перевезены в Константинополь). [339]

О возобновлении храма существовало предположение, которое и утверждено было правительством впоследствии. Мера эта должна иметь важное влияние на восстановление православия в ближайших селениях, где многие жители еще не совсем утратили христианство, или, по крайней мере, не считали себя мусульманами.

Против восточной части церкви, впереди алтаря, сохранился колодезь, в который, по преданию, была проведена вода глиняными трубами, из далекой местности. В настоящее время проводник этот засорен, почему и неизвестно откуда взято начало его: с реки ли Бзыби по выходе ее из гор, или же от горных ключей ближайшего отрога. Кроме храма, никаких древних зданий внутри стен укрепления не уцелело; по всей вероятности, при занятии монастыря, они были в полуразрушенном состоянии и разобраны при постройках ротных бараков и других хозяйственных строений. Близ южной стены ограды монастыря, против западного входа в церковь, еще стояли обломки кирпичного двух-этажного дома русской постройки, сожженного абазинами после выхода гарнизона из укрепления в 1854 году.

Нам, между прочим, говорили, что у бывшего воинского начальника Пицунды, капитана В-ва, доброго и гостеприимного старика, подражавшего, в последнем отношении, местным обычаям, имелась рукопись собранных им народных преданий о монастыре, равно и подробное описание всех замечательных развалин, сохранившихся от разрушения рукой времени и от невежества населения. Очень жаль, если этим запискам не будет суждено появиться в печати; они могли бы быть полезны для археологических указаний, и, без сомнения, заключают в себе хотя и отрывочные, но важные сведения о существовании Пицунды до ее упадка.

______

С наступлением осени, начались сырые, пасмурные дни. Дожди в тех местах почти всегда начинаются легким, прозрачным туманом, который сначала, в виде мглы окутывая вершины соседних гор, спускается к подножиям их, постепенно закрывая ущелья и долины. Туманы продолжаются иногда по двое суток и больше, становясь все плотнее, так, что в десяти [340] шагах нельзя ничего видеть. Водянистые пары, медленно соединяясь в капли, переходят сначала в мелкий, а затем и в крупный дождь. Иногда нескольких часов довольно для того, чтобы туман превратился в самый сильный ливень. Зимой и в осеннее время, нередко по целым месяцам, продолжается такая погода. В этот год подобные дожди, начавшись 2-го сентября, кончились только 31-го числа ночью, когда небо совершенно очистилось от туч. На следующее утро, 1-го октября, как только над морем показался и стал величаво выплывать из-за горизонта блестящий шар солнца, вся сотня вышла из балаганов смотреть, будто на какое небывалое зрелище, потому что целых тридцать дней мы не только не видели солнца, но даже лишены были удовольствия глядеть и на обыкновенное пасмурное небо, покрытое мелкими стаями перистых облаков, группами перебегавших по светло-синему своду. Во весь этот месяц над нами носилась густая, непроницаемая пелена тумана, сыпавшего микроскопически мелкие водяные брызги, то переходившие в дождь, то снова обращавшиеся в пыль испарений.

Ночи в такие периоды бывают до того темны, что всякое движение без фонаря может делаться только ощупью; бывает именно такая темь, которая по меткому русскому выражению объясняется словами: «не видно ни зги».

Рыхлая и отчасти болотистая почва всего восточного прибрежья Черного моря при продолжительных ливнях до того пропитывается водой, что на каждых десяти шагах ровной площади открываются родники. Идти в эту пору через пашни почти невозможно; если же проходить по месту, где плуг давно дотрагивался до земли, или через непаханные совсем поля, то под тяжестью человека почва значительно опускается, образуя углубления, откуда вода, прорываясь сквозь оболочку, заливает ноги. Даже несколько дней спустя, после подобных дождей, ключи не иссякают, и при переходе по твердому грунту поверхность его оседает под ногами, а кругом с шипением вырываются водянистые пузыри. Если бы на это время снять верхний слой земли, связанный корнями трав, то под ним образовалось бы непроходимое болото. Почва и зимой глубоко пропитывается водой не только в местах низменных, но почти то же самое бывает и на скатах и возвышенностях, до границ предела лесной растительности. Впрочем, и выше этой черты земля; столько же рыхла; но там дождей [341] бывает меньше, сравнительно с местностями мало поднятыми над уровнем моря.

Во время сильных ливней в течение осени и зимы, два раза появлялись родники в нашей землянке, которая стояла на возвышенности, имевшей покатости на обе стороны, сверху была защищена драничной кровлей над палаткой, а вокруг обрыта канавой по водоскату навеса, чтобы под него не могла проходить вода. При открытии этих подземных фонтанов, на расстоянии аршина и даже более от поверхности земли, большого труда стоило нам забить их.

Можно себе представить, как нам весело было сидеть в балаганах, окруженных лесами, почвой насквозь пропитавшейся водой и небом несколько недель сряду покрытым плотными, влажными слоями туманов, при безостановочном дожде. Выйдем, бывало, из землянки, отмеряем раза два взад и вперед площадку, между рядами балаганов, залитых со всех сторон водой и грязью, в середине которых помещались казаки на высоко вымощеных нарах, а затем отправимся к речке посмотреть, как она пенится, будто рассердившись на непогоду, ревет и прыгает по каменистому ложу, разбивая свои грязные каскады о подводные рифы и камни, возвращаемся в яму, прикрытую палаткой, слушать нескончаемую музыку глухого рева моря.

В одну из угрюмых декабрьских ночей, С. П. не было в лагере, откуда он сутками раньше отправился в Пицунду для осмотра лошадей, находившихся там с командой на зимовке. Я же, натопивши палатку, лежал на своей койке и читал какой-то занимательный роман в «Отечественных Записках», взятых нами из сухумской клубной библиотеки. Было около часа пополуночи, когда я, кончивши чтение, бросил книгу на полку и погасил свечу. Не прошло и десяти минут, после того как я улегся, против дверей землянки раздался оклик часового: кто идет?

Часовой шагал от конюшни, где помещались две лошади, командира сотни и моя, к цейхгаузу, расположенному шагах в десяти от навеса над палаткой; таким образом, оборачиваясь взад и вперед, он проходил не в далеком расстоянии от выхода из нашей землянки. В случае сильного дождя, он становился под навес цейхгауза, в таком месте, откуда бы ему видна была и конюшня. Возвращаясь к последнему зданию, он наткнулся на кого-то выезжавшего из дверей его на лошади.

Почти в самый момент первого оклика, послышался быстрый [342] лошадиный топот, и только через несколько секунд сделан был выстрел: запрятанное от дождя в чехол ружье не могло быть вовремя употреблено в дело. Покуда встревоженные казаки выбежали из своих конурок, вор, укравший, как оказалось после, двух лошадей Апостолова, успел уже ускакать. Повсему видно было что вор был знаком с местностью.

Через полгода после этого случая, мы узнали, что злодей почти с вечера терпеливо сидел близ бивуака до часа пополуночи, выжидая покуда в палатке погаснет огонь, откуда конюшня находилась не больше как в трех саженях. Вслед затем он пробрался к цейхгаузу и, воспользовавшись временем, когда часовой повернулся идти от дверей конюшни, проскользнул в нее, отвязал лошадей и поминай как звали.

Я с намерением упомянул об этом происшествии, чтобы указать на ловкость и рискованную смелость абазинов в конокрадстве, которое не считается у них за порок или за что-либо предосудительное, а, напротив, они им гордятся, как удалью и молодечеством.

На другой день дождь шел по обыкновению и с своими обычными видоизменениями. Море, всегда неспокойное, в этот день разбушевалось как-то особенно. Около полудня среди бурного ропота его, послышался с подветра резкий, но отдаленный пушечный выстрел, почему несколько человек, в числе их и я, тотчас же отправились к устью Хюпсты. Не успели мы выйти из лесу, как выстрел повторился уже невдалеке: то были сигналы азовского барказа, который, извещая о своем намерении подойти к пристани, требовал от нас помощи. Едва мы добежали туда, как лодка, несшаяся до тридцати узлов в час, была уже в расстоянии нескольких десятков сажен от берега, но не могла пристать; паруса, конечно, уже были спущены. Серые валы грозно и высоко поднимали хребты и, шипя и пенясь, ударялись о прибрежные камни. Как только показались мы из лесу, был сброшен причал с барказа; но он, увлекаемый от берега отходившим валом, чуть не утащил схватившихся за веревку шесть человек в клокотавший бурун. Несколько раз азовцы пытались вновь сбросить веревку, однако не могли подойти к берегу близко, потому что с каждой минутой ветер крепчал и волнение усиливалось. Мы только тут заметили, что на лодке был С. П., который, по приглашению начальника команды, [343] отправлявшегося в Сухум, стал на нее с намерением сойти на берег при устье Хюпсты. Быстро усиливавшийся шторм помешал тому.

Наконец, близ самого берега держаться было уже невозможно: барказу грозила опасность разбиться о щебень дна на мели, или опрокинуться. Он отошел от берега сажен на полтораста и хотя оттуда кричали нам, что мы уже больше не нужны, однако за шумом нельзя было ничего слышать: море до того буянило и ревело, что даже стоявшему на берегу рядом нужно было чуть не кричать под ухо. Особенно замечательное зрелище представлялось на баре Хюпсты, где с стремительным напором ее вод встречались широкие, шумно рокотавшие шквалы и, борясь между собою, вздымались на изумительную высоту. Казалось, обе стороны не хотели уступать одна другой; но победа оставалась на стороне сильнейшего: следовавшие рядами одна за другой гряды шторма подавляли своею тяжестью бешеную быстроту реки, и схватившиеся буруны с оглушительным воем обрушивались вниз. За баром, из-за грязно-седых грив, покрытых клубящейся пеной, порой выпрыгивал барказ и опять скрывался в них. Общий вид бушующей стихии представлялся нам в виде кипящего гигантского котла, валуны которого, клокоча, то опускали лодку вниз, то подбрасывали ее снова на свои вершины, качая как щепку и показывая на поверхности то борт, то корму. Порой скрывались за гребнями волн даже невысокие ее мачты, наклонявшихся чуть не горизонтально на обе стороны, делая размах почти на третью часть круга. Каждый раз, как лодка опускалась совсем с снастями, ниже ближайших к нам валов, мы невольно вздрагивали. Но гребцы работали с большою энергиею и отошли почти на полверсты от берега, так что через несколько минут могли совсем выбраться из прибрежных шквалов, буянивших с каким-то неистовством, и самых опасных даже для таких мелких судов как азовский барказ.

Отойдя от берега лодка могла считать себя почти вне опасности: волнение было тише и удары гребней его, следовавших в известном порядке, ровнее. Как только выбрались азовцы на место, в котором, по выражению их, «можно было взять ветер», тотчас же подняли четверть паруса на самой нижней части мачты, и направили курс к Бомборскому мысу. Тут они стали, хотя и медленно, двигаться вперед. По мере того, как судно приближалось к мысу, мы следовали берегом, предполагая, что за углом его можно будет ему пристать, где прибой, судя по [344] направлению ветра, должен быть значительно слабее. Поровнявшись с этим последним пунктом, судно сделало поворот под ветер, который ему тут был совершенно попутный, т.е. «в распашную», и пошло в ход быстрее. Нам оставалось всего сажен сто до оконечности мыса, когда барказ зашел за него. Но, выйдя туда, мы увидели, что он, поднявши почти весь парус, был уже от нас верстах в четырех и, спустя четверть часа, скрылся совершенно из глаз. Через час барказ входил в сухумский рейд.

Текст воспроизведен по изданию: Из воспоминаний кавказца (Из записок юнкера) // Военный сборник, № 10. 1872