СМОЛЕНСКИЙ С.

ВОСПОМИНАНИЯ КАВКАЗЦА

(Из записок юнкера).

ГОД НА КАЗАЧЬЕМ ПОСТУ.

I.

Движение казачьей сотни в Абхазию. — Остановка на реке Амчиш. — Досты. — Переход на реку Хюпсту. — Оборона луны. — Пленный солдат и его рассказы. — Покос из укрепления Бомборы. — Визиты абазинов и взаимные рекомендации. — Покос под горами.

На прибрежье северо-западного Кавказа, хребет гор, упираясь в берег Черного Моря, иногда отвесными скалами, образует для сообщений только узкую песчаную, или покрытую мелким щебнем, полосу земли, от Новороссийска до украин Гагр. Во многих местах, между этими пунктами, горы, постепенно понижаясь, спускаются к морю пологими скатами или террасами, окаймляя долины при устьях рек, которые становятся шире по мере выхода русла из гор и приближения к морскому берегу. От Гагр скаты абхазского хребта начинают понижаться. Здесь между реками Бзыбью (Между Гаграми и Бзыбью, близ реки Жеуадзе, вскоре после войны 1853-1856 годов, поселились два джигетских князя с своими крестьянами, изъявившие желание принять подданство России. Они бросили свои аулы, находившиеся в этом непокорном обществе за мысом Адлер) и Гализгой, горные ветви отходят иногда от берега верст на шесть и более, оставляя широкие возвышенности, пересеченные неглубокими ущельями, а местами придвигают скалистые отроги к набережной полосе, стесняют ее, и даже выдаются своими обломками в самое море. Расстояние в промежутке устий названных рек, на протяжении 160 верст, было населено абазинским племенем, составлявшим Абхазское владение. За рекой Кодором границы Абхазии [150] удаляются от моря вверх по рекам Охури и Гализге, отделяющих ее от Самурзакани; далее с севера она граничит малопроходимыми ущельями и горными кряжами с Далом и с Цебельдой.

Вслед за покорением восточного Кавказа, начато было постепенное передвижение оттуда частей войск на западные окраины его. По распоряжению кутаисского генерал-губернатора, 3-я сотня донского казачьего полка, расположенного в Кутаисской губернии, была направлена в Абхазию, куда и выступила в июне 1859 года под командой сотника С. П. Апостолова. Маршрут от Кутаиса ей дан на Зугдиды (в Мингрелии), Анаклию (древняя Гераклея), находящуюся над морем, при устье реки Ингура; здесь мы переправились через речку на лодках, пустив лошадей вплавь. От этого последнего пункта до города Сухум-Кале сотня следовала по берегу моря, поросшему местами крупным камышом, вышиной до девяти аршин, где, как и по болотистому прибрежью Мингрелии, приходилось идти близ самой воды по мелкому, круглому щебню, нанесенному горными речками, что чрезвычайно утомляло людей и лошадей. По прибытии в Сухум (в то время военное поселение, носившее название города и место сосредоточения войск в крае), мы получили назначение следовать дальше к бывшему укреплению Бомборы и остановиться там, где будет найдено удобным, по указанию начальника Бзыбского округа.

Был знойный июньский день, когда мы от Сухума потянулись берегом по грудам раскалившегося на солнце щебня; тихий, но удушливый южный ветер с моря делал жар невыносимым. Здесь дорога по берегу считалась также, одной из удобнейших, в обход которой существовали только тропинки, проложенные по лесной и гористой местности, нередко перерезываемой непроходимыми болотами. В этот день нам пришлось пройти около пятидесяти верст до реки Амчиш. Здесь сотня расположилась на узкой долине, тянувшейся по-над руслом реки и примыкавшей другой стороной к отлогостям возвышенности, покрытой густым лесом мелкого орешника; на правой стороне Амчиша, на таком же возвышении, разбросана абхазская деревня между садами винограда, каштанов, черешней, грецких орехов и проч. Хотя, по-видимому, мы и удобно поместились, но положение сотни было далеко незавидное: удаленная от Сухума на пятьдесят верст и от укрепления Пицунды на тридцать, в крае почти непризнававшем русской власти и окруженном обществами непокорных горцев, часто пробиравшихся сюда небольшими партиями на разбой и грабеж, сотня могла подвергнуться [151] первой случайной опасности, при малейшем поводе к беспорядкам в Абхазии. Цель расположить сотни в Бзыбском округе, как кажется, состояла в том, чтобы устранить затруднение по продовольствию лошадей, ибо, по случаю дороговизны сена в окрестностях Сухума, оно нередко доставлялось на судах из Таврической губернии. Впрочем, близ Соуксу и Бомбор трав могло найтись в достаточном количестве, для заготовления фуража сотни.

Несмотря на поздний приход к указанному месту, нас встретила целая толпа жителей соседней деревни, которые несли на продажу сыр, кур и яйца, причем отдавали десяток яиц за полкуруша (2 1/2 коп), и старую курицу не дороже двух куруш (10 коп). На нас тут смотрели как на редкое явление, потому что с оставлением Бомбор, в 1854 году, до нашего прихода, русские почти не появлялись в здешних местах, кроме пунктов занятых после войны: Сухума, Пицунд и Гагр. Но эти укрепления были на таком расстоянии, что малые команды находили небезопасным посылать за чем-либо в этот округ; а между собой пункты эти сообщались посредством паровых судов сухумской морской станции и азовских казачьих барказов. До самой ночи абазины окружали нас; при этом, они не считали за неприличие, при первой встрече с русскими, подойти и осмотреть из какого сукна сделан ваш сюртук, дотронуться до цепочки на часах, или какой-нибудь безделки и даже спрашивали позволения подробно осмотреть вещь, что и делали с детским любопытством.

На следующий день, посетителей явилось больше вчерашнего; тут были и жители других деревень; некоторые из них приходили по делу, т.е. для продажи чего-либо, а остальные так себе, посмотреть на «уруса», тем более, что мы для абазинов были большой диковинкой. Но, вместе с любопытством, выказывалось и неудовольствие по поводу нашего прибытия. Особенно дворянский класс местного населения, как вообще преданный интересам турок, считал наше появление недобрым знаком и относился к нам как-то несочувственно. Посетителями бивуака, конечно были одни мужчины; женщины же если и проходили мимо нас в местечко Гудаута на базар, то всегда под прикрытием конвоя из одного или из двух абазинов.

При всем недоверии к нам дворян, они сначала хотя и редко, однако бывали в лагере и постепенно становились сообщительнее. Зато между крестьянами и так называемыми вольными [152] людьми Абхазии у казаков скоро завязались знакомства и дружба; через неделю после прихода на место, почти каждый казак имел одного или нескольких достов (Дост — слово татарское — значит «знакомый»). Дружба эта основывалась на взаимных подарках: так, за изношенные и негодные ни для какой починки сапоги, или за казакин и прочие принадлежности платья, а также за какую-нибудь пустую металлическую безделку, досты отдаривали своих приятелей курами, яйцами, приносили им сыр, молоко в бурдюках и проч. Если случалось, что абазин не заставал своего доста в лагере, то с терпением ожидал по нескольку часов его возвращения и не продавал принесенного ему подарка; в награду за это он получал от казака стакан спирту, до которого абазины вообще охотники и который, кажется, для многих из них был одной из главных причин побуждавших сводить дружбу с станичниками. Знакомства эти начинались самым оригинальным образом: абазин проходил по лагерю, раскланивался с каким-нибудь встречным казаком; затем следовало несколько пантомимных объяснений, причем горец старался узнать: имеется ли уже у первого дост, а в заключение разговора объявлял: сара-вара дост («Сара», в точности, я, «вара» ты. Фразу «сара-вара дост», приблизительно можно перевести так: «теперь ты и я будем приятелями». Следует заметить, что язык абазинов очень беден оборотами речи), и на следующий день являлся уже с подарком. Многие из жителей знали по несколько русских слов и с помощью их могли объясняться. В реке Амчиш оказалось много лососей, форели и усачей, с которыми казаки также в скором времени успели свести знакомство, поизготовив удочки из своих проволочных крючков, застегивающих борты казакина.

Местность, которую мы занимали, лежит в котловине, закрытой со всех сторон лесистыми возвышенностями, куда почти не мог проникать охлаждающий зной горный ветер; она показалась нам нездоровою для людей по причине сильных жаров, и, действительно стали появляться лихорадки. Кроме того встретилось другое важное неудобство: на другой же день по приходе нашем, у лошадей сотни открылась сильная течь слюны изо рта с пеной, так что через несколько дней они стали заметно худеть, и хотя затем меньше показывалось слюнотечения, но все-таки не унималось. Когда мы стали спрашивать у жителей о причине этого, они не могли нам дать никакого объяснения, потому вероятно, что скот [153] их, привыкший к местным травам, не болел от них. При осмотре луга отведенного для попасов вверх по течению реки от нашего лагеря, найдено между травой большое количество холодной мяты, разводимой во внутренних губерниях России в садах и огородах. При испытании оказалось, что от нее именно и происходила болезнь у лошадей. Почему тогда же командир сотни обратился к начальству с просьбой о переводе в другое место; но разрешение на это последовало только недели через три, так что мы простояли на Амчише всего около месяца. Переход на новую стоянку сделан был нами назад, по дороге к деревне Соуксу, причем переправились через реку Хюпсту (По абазински Хыбсто — «холодная вода») верстах в трех от первой, где и остановились.

Новый лагерь расположили недалеко от речки, на левом берегу ее, на небольшой возвышенности с расстилавшейся впереди лощиной, противоположный скат которой, подымавшийся на такое же возвышение, был покрыт густым лесом самшита (Кавказская пальма) и других пород. Это была лицевая, открытая сторона бивуака. С остальных же трех сторон рос густой, молодой лес, до того спутанный вьющимися растениями, представлявшими что-то в роде кавказских лиан, что для человека он был совершенно непроходим. Только одна пешеходная тропинка через него вела к реке, по которой, впрочем, с трудом можно было проехать и всаднику. Другая перерезывала его по направлению к деревне Соуксу, вверх по течению Хюпсты, по которой и пешему можно было пробираться только с большим трудом. Леса, окружавшие лагерь и тянувшиеся впереди его до Бомбор, между этим укреплением, морем и рекой, были стройны (кроме самшита) и густы; они составляли, в то время, собственность владетеля, почему в них никаких порубок не допускалось. Исключение было сделано только для нас, именно: разрешено рубить для хозяйственных построек и балаганов хворост и колья. От Соуксу мимо нас по лощине и затем через лес, вниз по Хюпсте, шла колесная дорога к морю, которая выходила на берег, почти при устье этой речки, на расстоянии одной версты от бивуака.

В лесу водилось множество диких кабанов, но охотиться там никто не имел права. Охота производилась только во время приездов владетеля, который и убивал свиней, или позволял [154] своим приближенным и приглашенным гостям стрелять по тем из них, на каких он указывал. Абазины даже с ружьем боялись проходить и проезжать по этому урочищу; такого же рода предупреждение было сделано и нам. Жители могли бить старых и ловить молодых свиней, только на правой стороне Хюпсты, куда они переправлялись через реку на попасы, при созревании кукурузы. За убитого же кабана в заповедном лесу они подвергались, по их рассказам, большим штрафам и даже, в некоторых случаях, виновные в нарушении этого запрещения были продаваемы туркам. Может быть, нам рассказывали подобные вещи в видах предупреждения, но что жителям не позволялось в тех местах охотиться, мы сами убедились в том. Нередко случалось, что табуны кабанов и свиней, вместе с молодыми, среди дня преспокойно выходили из лесу, спускаясь в котловинку мимо лагеря, шли к реке, не стесняясь нисколько нашим присутствием. Поросята, которые отличаются от серого цвета старых рядами черных и белых продольных полосок от головы к задней части, игриво бежали за матками, следуя в одну линию один за другим, т.е. в таком порядке, как они ходят по лесным тропам. Появление этих обитателей соседних лесов на лощинке всякий раз портило много крови нашим охотникам; но мы были в таком положении, что затрагивать интересы владетеля и вообще абхазцев, каким бы то ни было образом, было для нас небезопасно. Жители убитых на канашах свиней привозили в лагерь, или звали казаков туда, где и продавали их. Кабанов, весом от семи до девяти пудов, мы покупали не дороже двух, четырех рублей. При поимке поросят, горцы привязывают их шнурком за ноги и волочат по земле к месту продажи, чтобы не оскверниться, прикосновением к нечистому животному.

Все, остальные жизненные продукты, какие только имелись у абазинов, были также дешевы, кроме скота, который мы находили выгоднее брать от сухумских поставщиков из числа пригоняемых ими из Грузии. К тому же тут была и другая причина: подрядчики для войск принимали в уплату ассигнации, а жителям за купленное нужно было платить русскою серебряною монетою, и преимущественно рублями; они не брали даже золота, или принимали полуимпериал за четыре рубля; серебро-мелочь употреблялась только при небольших расчетах. В то время у них, кроме русской, обращалась и турецкая серебряная монета, в небольшом количестве, и [155] много медной, в виде тонких посеребреных, округленных пластинок, с надписями на обеих сторонах в 10 или 20 пара (10 пар составляют пол-куруша; 20 пар куруш, или, по турецки, гуруш; в 5 пар обращалась медная монета, вероятно новейшего чекана, потому что, деланная уже без накладки серебра, имела правильную форму, похожую на нашу копейку последних выпусков).

В скором времени, после перехода сотни от Амчиша на Хюпсту, начальник Бзыбского округа известил нас, что в Абхазию пробралась партия горцев, которая скрывалась покуда неизвестно где, выжидая благоприятного случая к набегу. Вследствие этого, в лагере были приняты все необходимые меры осторожности: днем ставились пикеты на возвышенных местах, примыкавших к бивуаку, и к пастбищу табуна, а ночью по тропам, расходящимся в лес и к речке; сзади его располагались секреты. Казакам приказано было иметь оружие в постоянной готовности и указаны пункты для занятия их, по первому сигналу тревоги. Лошади с попаса и прежде разбирались на ночь, на коновязи.

Дня три спустя после получения этого сведения, когда уже воинский пыл наш начал понемногу остывать, мы почти успокоились и не ожидали появления хищников, так что даже командир сотни уехал в Сухум, поручив начальство на время своего отсутствия хорунжему Петрову. После расположения секретов на местах, по закате солнца, мы с Петровым вышли из палатки и расположились впереди ряда балаганов, на ковре, под развесистыми ветвями черешни, полусидя, полулежа, около ворковавшего самовара, вполне наслаждаясь летним вечером и предаваясь восточной лени. Мы сбросили с себя плащи, без которых днем невозможно было выйти на солнце, не рискуя быть обожженным сквозь сорочку, против чего мало помогали даже кителя, и сняли сапоги.

Был тихий вечер после знойного июльского дня, когда ночная прохлада, сменяя удушливую атмосферу, разливается живительными струями по воздуху и освежает его. Заря потухала. Западный горизонт становился бледнее; румянец зарницы догорал уже последним своим блеском, быстро погасая. По мере превращения алой полосы западного небосклона в темносиний фон, среди голубого свода, все резче выделялся круглый, золотистый диск луны, уже высоко поднявшийся над землею, и все ярче разливал серебристые, лучи, совершенно заменявшие для нас свечу. Облитые этим полусветом, окрестные полянки и леса принимали какой-то чарующий вид; тут все, и роскошь картины, и мягкая прохлада сумерок, невольно располагали к неге и мечтательности. [156]

В воздухе было тихо и ничто не нарушало однообразного безмолвия ночи; даже не слышно было обычного всплеска моря, а шакалы, на этот раз, приумолкли и не затягивали своих вечерних концертов. Казаки, собравшись кружками между балаганами, вели между собой оживленный разговор; порой слышался дружный хохот, в ответ на остроту какого-нибудь шутника.

— Выходит, напрасно нас князь предостерегал, — начал хорунжий после долгого молчания, прихлебывая чай из стакана, — горцы наверно не осмелятся сделать на нас нападение: им хорошо известно, что мы себя держим настороже. Украсть что-нибудь у жителей, это их дело.

Не успел он окончить своей речи, как раздалось, где-то в отдалении, по направлению к реке Бзыби, несколько ружейных выстрелов. Стрельба послышалась сначала верстах в двадцати пяти от нас, и с быстротой приближалась к бивауку. Незнакомому с бытом горцев трудно представить себе моментальную скорость, с какой у них пробегают тревоги от одного пункта к другому. Нужно было слышать это, чтобы иметь полное понятие о той электрической быстроте, с которой неслись выстрелы от Бзыби до Кодора и далее, от одного крайнего пункта населения Абхазии к другому. Эхо тихой летней ночи доносило к нам по морскому берегу гул пальбы с самых далеких мест, откуда, перекатываясь с моря в ущелья гор, он глухо замирал там. Не успели мы опомниться, как стрельба, становившаяся все чаще и громче, приняла большие размеры и с такою же поспешностью уходила вдаль, с какой быстротой приближалась к нам. Несмотря на то, что тревога гремела во всем крае и, кажется, пора была бы ей утихнуть, гул ружей ни на минуту не смолкал; даже порой пули, пущенные, вероятно, с ближайших канаш и дворов деревни за Хюпстой, с резким визгом проносились над лагерем. Не на шутку всполошились мы; подобная ружейная музыка для сотни была еще новостью. Казаки, большею частью, были все молодежь, а если и было несколько человек обстреляных, т.е. бывалых в кампаниях, то они уже успели отвыкнуть от бранных тревог, пробыв несколько лет дома и затем на постах в Имеретии.

Странные иногда ощущения бывают у людей в подобные минуты неожиданности. Покуда становились казаки в назначенные для обороны места, драбант (деньщик) Петрова, перед тревогой возившийся около самовара, при первых выстрелах схватил его и, выбросив огонь и воду на ковер, опрометью побежал с ним [157] в лес за цейхгауз, вероятно для того, чтобы скрыть такую драгоценность от хищных взоров горцев, которые, как вообразилось ему в то время, начинали уже грабить лагерь. А сам хорунжий, вместо своих сапог, надел мои, побежал к сотне, оставив меня без сапог, потому что брошенные им для моих ног были тесны.

Тут я счел за лучшее убраться в палатку, где розыскавши свое кремневое ружье, какими тогда еще были вооружены все казачьи войска, и другую пару сапог, вышел на внутреннюю площадку лагеря. Здесь, с Петровым и с сотенным вахмистром, мы составили экстренный военный совет, результатом которого, после короткого совещания была немедленная посылка четырех казаков в Соуксу, к начальнику округа, узнать о действительной причине тревоги и откуда именно нужно ожидать неприятеля.

Стрельба между тем не унималась и слышалась со всех сторон по прежнему, то умолкая на полминуты, то возобновляясь с новой силой. Дикие для непривычного уха крики и завыванья встревоженного населения, сливаясь с грохотом ружейной пальбы, наводили на нас какое-то, не скажу уныние, а тревожное чувство. Разместившись на пунктах, где к тому была надобность, казаки, в строгом молчании и с напряженным вниманием, ожидали что будет дальше. Через несколько времени, от леса послышался голос абхазца, которого казаки вели за руку из секрета; он упирался ногами и не хотел идти в лагерь. Заметив, вероятно, что мы в таком грозно-воинственном настроении, он дрожащим от страха голосом объяснял казакам:

— Моя абаза (я абазин); моя херстиан (я христианин).

— Зачем это абазины так стреляют? — был первый наш вопрос ему.

— Валлага-беллага («Валлага-беллага» — божба по-турецки, большею частью употребляемая жителями Абхазии, в роде русского: ей Богу. Иногда они заменяют это слово абазинским анцвинис, имеющим почти то же значение: от слова анцва — Бог), моя херстиан, — продолжал он, не поняв хорошо нашего вопроса и в подтверждение слов своих крестился свободной рукой.

— Мы верим, что ты христианин, да зачем абазин ружьем палит так много?

— А!!! таперь моя знаит! видишь: ведьма кушай, — бормотал он, поднимая руки кверху.

Начади мы все смотреть на небо, куда указывал он для [158] объяснения причины тревоги, но там ничего особенного не могли заметить.

— Ведьма месяц кушай, — пояснял он, указывая на луну. Но как мы ни напрягали зрение, нам все-таки казалось, что луна была в совершенной безопасности. На ясном темно-голубом своде, кроме миллиардов звезд, в это время сверкавших разноцветными огнями, не видно было никакой ведьмы. Между тем, абазин упорно настаивал на своем, объясняя словами и жестами, что жители, стреляя, отстаивают луну от неминуемой гибели.

— Он или помешанный, или притворяется таким — заметил на это один из взводных урядников.

— Ваше благородие, — сказал Петрову другой, — он уж не подослан ли черкесами; не мешало бы нам его арестовать.

Что и было сделано, т.е. отобрано у него цули (Цули — топор у абазинов. Это острое с одной стороны и продолговатое железо, насаженное на длинную ручку; конец острия загнут вперед. Он больше приспособлен для обрубки ветвей с дерев; толстого бревна им почти срубить нельзя; для того употреблялись там турецкие топоры с широким лезвием и с таким же массивным обухом) и не велено уходить из лагеря, до возвращения посланных из Соуксу.

Но тут кому-то из казаков вспомнилось, что, в начале вечера, луна светила полным кругом, о чем мы совершенно позабыли; теперь же были закрыты почти две трети ее диска. Она имела в это время вид новолуния, когда оканчивается первая четверть и мы тут только поняли, что это было затмение. Этим же и пояснилось, почему пули, пускаемые с соседних за рекой канашей и дворов, пролетали над лагерем: они имели целью луну, или, лучше сказать, темную часть круга ее, погруженного в тень земного шара.

Чем больше выходила луна из тени, тем реже становились выстрелы и наконец прекратились, когда оставалась закрытою четвертая часть ее.

— Разве ведьма боится ваших выстрелов? — спрашивали мы абхазца, который в этот день искал ушедших из дому буйволов и набрел на наши секреты.

— Коли абазин нет пали — отвечал он — ведьма месяц вся кушай и парпал. А коли абазин палить, она немножко кушай и опять пустил.

— А зачем абазины кричат?

— Штоб ведьма страшно был. [159]

— А если солнце так она будет кушать, абазины тоже стреляют? — спросил его опять кто-то из казаков.

— О!! нет, пожалуста... Амур (солнце) большой, его все нет кушай: середина кушай, край остался; край кушай, середка остался; абазин знает эта и нет пали.

К этому времени возвратились и казаки, посланные в Соуксу. Начальника округа застали они среди распоряжений о посылке к нам с уведомлением, чтобы мы не тревожились на выстрелы, причиной которых есть укоренившееся в народе поверье. После, из расспросов, я узнал, что, по понятиям абхазцев, какое-то чудовище нападает на луну с намерением «скушать» ее.

______

Для доставки из сухумского магазина сотне провианта и зернового фуража, к нам заходили два раза в месяц, при отправлении на крейсерство у берегов, военные суда сухумской станции, из постоянно там находившихся одного корвета, двух шхун и одного парового транспорта. О прибытии своем пароходы извещали каждый раз одним или двумя выстрелами еще не доходя до мыса Бомборы, по которым люди и являлись для выгрузки муки и овса.

В то же время, между посетителями нашего бивуака, достами, и являвшимися для сатовки (торговли), приходил иногда к нам пленный солдат. По крайней мере так он называл себя; мы же подозревали в нем беглого. По-русски он говорил бойко, а для рядового из крестьянского и даже купеческого сословия довольно правильно, что он однако старался скрывать, и в разговорах употреблял много простонародных выражений.

Рассказывая о своем незавидном положении у хозяина, дворянина одной из деревень между Хюпстой и Амчишей, пленник просил нас, чтобы во время прибытия парохода дали ему тогда знать. Мы сообщили ему, что приходящие суда всегда извещают о том выстрелами, и предложили воспользоваться первым удобным случаем, пообещав содействовать ему, т.е. предупредив командира судна и попросив о его принятии. Больше этого мы ничего не могли сделать, даже скрывая и то от абазинов, чтобы они не знали о нашем вмешательстве. Но тут встретилось очень важное затруднение: пленник был женат на пленной же самурзаканке и имел от нее уже двоих детей. Ему не хотелось бросить малюток и жену, с которой он хотя и не был венчан, но считал ее законной, как христианку. Эти-то обстоятельства и были причиной, что он в течение пяти лет ни разу не попытался бежать в [160] Сухум или Пицунду — пункты слишком отдаленные от Хюпсты для того чтобы ему можно было скрытно туда пробраться с семьей, без посторонней помощи.

Раз как-то Андрей — так звали пленного — выпивши рюмки две спирту, до которого он был охотник не менее самих абазинов, засиделся у нас больше обыкновенного, и между прочим рассказал, что восемь лет тому назад, служа в одном пехотном полку, расположенном на Лабинской линии, он назначен был в числе других в конвой, сопровождавший оказии от одного укрепления к другому. Во время пути, отставши от команды и переходя овраг, он был схвачен горцами и отведен в землю абадзехов. Много Андрей переменил хозяев, то уходя от одних и попадаясь к другим, то перепродаваясь. Он всегда старался убежать поближе к пунктам занятым русскими, а горцы, поймав, продавали опять в глубину гор, потому что чем дальше от наших границ, тем дороже ценились невольники. Наконец его купил абазин за двадцать коров (У горцев западного Кавказа ценность вещи определялась, большею частью, коровами: одна корова равнялась стоимости десяти овец, или десяти русских серебрянных рублей; десять коров стоили одного жеребца), и женил на пленнице, вымененной на лошадь в Цебельде. С тех пор, он уже живет на одном месте.

В течение трехлетнего странствования по горам, ему приходилось встречать русских пленных и беглых, живших так долго в неволе, что почти забыли родное наречие, и хотя хорошо понимали русский язык, но с трудом могли объясняться на нем.

— Продали меня по осени в убыхский авул, — продолжал рассказывать Андрей, — авул этот находится неподалеку от моря, за речкой Сочей. В ту пору у другого хозяина, там же, жил беглый казак, с которым я нередко виделся; только я не мог пользоваться такой свободой, как он. Беглыми черкесы всегда больше дорожат, чем пленниками, и меньше над ними имеют надсмотру, от того что они реже нашего брата уходят; разве уж попадется назойливый хозяин, так что не хватит мочи переносить тиранство. Всякого невольника и особенно из беглецов горцы стараются женить и тем отбить охоту от попыток к побегам и привязать к семейной жизни. За женатым окромя хозяев присматривает и жена — даже больше их. Когда привели меня в Вардане, казак уж был женат на пленной лезгинке, работал у хозяина и был спокоен, так что его не стали и [161] подозревать в намерении уйти. Посылали одного на канашу и в лес за дровами без всякого надзора.

В то время стояли на берегу турки с кочермой («Кочерма» — турецкое одномачтовое судно, которое для нагрузок иногда вытаскивается на берег), для нагрузки кукурузы, вымененной у черкесов на товары. Казак нашел случай переговорить с ними и упрашивал взять его с собою, чтобы доставить к укреплению Гагры. Шкипер согласился только с таким условием, чтобы за это он отдал жену. Тот, разумеется, согласился и без большого труда уговорил лезгинку бежать вместе, обещая ее вывезти в Россию и жить там как с женой. Она тоже согласилась, не подозревая нисколько его хитрости. В одну темную ночь, кочерма была спущена в море, а находившаяся при ней небольшая фелюга («Фелюга» — судно меньшего размера, той же кормы и с одной мачтой на котором турки так же смело пускаются в море, как и на кочермах) подъехала к условленному месту и забрала их. На рассвете они пристали к берегу в полуверсте от Гагр. Когда казак соскочил с лодки на землю, то же хотела сделать и его временно-обязанная супруга, но турки не допустили ее... Казак от стыда пустился бежать без оглядки к крепости.

— Однако низко с его стороны, так жестоко обмануть бедную женщину, — возразил кто-то из слушателей.

— Что же поделаешь! — отвечал рассказчик, — своя-то рубашка ближе к телу; надобно же было как-нибудь ему уйти, а вывезти ее на родину нельзя — там у него была законная жена и дети. Да притом он знал, что неволя для женщины у турок не так тягостна, как у горцев: там из невольницы она могла сделаться госпожой.

— Что же понудило казака бежать сначала в горы, а затем из гор?

— Он на воровстве где-то попался и судился, ну и бежал из-под арешта... Да как спробовал каково житье у черкесов, то и согласился лучше перенесть наказание, чем томиться в плену у нехристей. Слышно было после, что в Гаграх он во всем сознался и сидел на обвахте, а там и повезли его под конвоем на Кубань, где квартировал полк, в котором он числился. Дальше уж я не знаю, чем это дело кончилось.

Следующей весной, после моего нахождения в убыхах, меня перепродали к джигетам. Там в соседнем к реке Соче [162] авуле, проживал у одного князька пленник, кажется, из артиллеристов, женатый, как и я теперь, на пленной осетинке. Живя у хозяина, он оказал себя знахарем и лекарем от разных болезней и вошел в такую «моду» особенно между марушками, что из дальних мест наезжали за ним, куда он и отправлялся вместе с горцем. Мне не раз приходилось видеть его: малый был шустрый и разбитной, без того он и не сумел бы морочить черкесов разными небылицами и пускать им тумана в глаза своим мнимым чародейством. Но выпадало так, что все ему сходило с рук благополучно; леченья его почти всегда были удачны, а где он угадывал неудачу, то наперед не ручался, что выпользует болезнь и признавал ее неизлечимою. Молва о его знахарстве и познаниях в медицине, расходилась все дальше и больше. У хозяина пленник вошел в такое доверие и милость, что хотя из троих детей его некоторых уже была пора продавать (Между горцами западного Кавказа до того вкоренился обычай продавать детей своих невольников, что Андрей, долго живший между ними, упомянул об этом вкратце, как о вещи самой обыкновенной. На детях горцы выручали затраченный капитал на покупку родителей, кроме работы последних, приносивших хозяевам выгодные проценты), но хозяин воспитывал их наравне с своими ребятишками. Так, значит, уважал своего невольника! Работой не нудил; что захочет сделать — делает; молиться ему по-своему, по-христианскому обряду, тоже никогда не воспрещал.

Раз присылают за ним — а это было когда я уже находился здесь — из Псхувского общества, или с Ахчипсху, с приглашением к одному именитому князю, из фамилии Моршани, пользовавшемуся большим почетом, даже по ту сторону гор. Княгиня, видишь, т.е. жена этого самого князя, уже лет шесть или семь была замужем, но не имела детей, и наслыхавшись рассказов о чудесах, делаемых русским знахарем, потребовала его к себе. Пленник-то себе на уме: какой бы ему от горцев почет ни был, а все-таки на святую Русь тянет тоска: он вольный человек, а у горцев «гяур» — и больше ничего. Он смекнул конечно, что если ему не уйти теперь, то едва ли скоро предоставится другой удачный случай. Собираясь в путь, проходивший не так далеко от Гагр, он начал убеждать хозяина заехать в крепость, купить там какого-то необходимого снадобья для лекарства, которого у турок, торговавших в прибрежных деревнях, нельзя было достать. Князь сам было вызвался заехать туда и взять нужного зелья, по солдатик успел отклонить его от этого, уверивши, что [163] мог ошибиться в названии и взять не то, что следует. Долго хозяин упорствовал и не соглашался пускать лекаря в крепость, но лекарь так искусно повел дело, что наконец уломал таки горца: тот решился ехать туда с ним. Они вдвоем повернули прямо на Гагры, а остальной конвой из нескольких человек направили той дорогой, где сначала предполагалось всем ехать, с тем, чтобы, проехавши укрепление, проводники поджидали их на указанном месте.

Во время приездов своих к Гаграм, черкесы всегда лошадей оставляют за укреплением, куда уже идут пешие; в воротах у них часовые отбирают все оружие, и только тогда пускают их внутрь крепости. Также сделали с джигетским князьком и его пленником. Как только они сдали вооружение и, отойдя немного от ворот, поравнялись с обвахтой, лекарь закричал караулу: «братцы, берите черкесина, это мой хозяин, а я его пленник». Солдаты сейчас же выскочили; горец мигом был схвачен, так что не успел хорошенько и прийти в память, как сидел уже в «тегулевке» со связанными руками. Сперваначала джигит отказывался, будто знать не знает и ведать не ведает, откуда взялся человек, который сошелся с ним у ворот крепости и которого он видит только в первый раз. Но под конец допекли таки его: сознался, хотя и стыдно, что поддался на удочку своему рабу, да делать то уж было нечего — неволя не свой брат. По допросу воинского начальника, солдатик подробно объяснил в чем дело, и просил, чтобы бывшего его хозяина, князька, не освобождали до тех пор, покуда семейство последнего не будет доставлено в Гагры.

Горец и тут заупрямился было, и давай запираться, будто невольница не была лекарю женой и дети у нее совсем не его; да затем видит, что делишки-то плохи, не даются ему на обман, послал таки за ними. Посланные привезли известие, что семейства солдата нет, и жена, вероятно сговорившись с ним наперед, бежала с детьми неизвестно куда. А пленник все настаивал на своем, упрашивал начальство не верить им. Почему князька держали под самым строгим караулом, и он, видя, что с ним шутить не намерены, и не с тем принялись за него, чтобы он мог отвиляться разными увертками, да плутовскими изворотами, которые в большом ходу у черкесов между собой и особенно при переговорах с русскими, убедил приезжавших к нему родичей привезти семью бывшего невольника. [164]

Князька тогда выпустили, а знахаря с женой и детьми перевезли в Черноморию.

— А кроме тебя есть еще русские тут?

— Мало теперь; прежде было больше; опасаются покупать; как после войны опять русские позаняли крепости, много уходят. Вот одного недавно привезли в селение на реку Гумисту из гор; кажись, не больше полгода будет тому назад; только не знаю право, куплен ли он, или подарен каким князьком. Этот также порывается уйти, да строго смотрят за ним. А то много и таких, что вовсе не хотят себя признавать за русских: эти все беглые и, большею частью, поляки. Рассказывают, что возле самого Сухума проживает у хозяина один матрос, который почти каждый день носит в город молоко на продажу; ну, он, значит, прижился и не хочет возвратиться на Русь; да, пожалуй, ему и нельзя назваться своим именем, а то предадут суду. Одни только поляки бегают по доброй воле, а русский солдатик так «из-ничево» не побежит, а только как беда над головой разразится, т.е. проштрафится в чем-нибудь, то и дает тягу к черкесам.

После этого, хозяин Андрея, вероятно смекнув, что пленник недаром часто посещает лагерь, стал реже его к нам отпускать, и уже за присмотром. Особенно следили за ним и семейством его, если показывалось какое-либо паровое судно вблизи абхазских берегов. Так нам и не удалось ничем помочь бедняге Андрею, который оставался там еще несколько лет, с женой и детьми, до того времени, когда было сделано энергическое внушение, кому следует, о выпуске абазинами всех русских невольников. Подумаешь — сколько перемен случилось с тех пор!.. Несколько лет спустя, дворяне и князья абхазские, не пожелавшие переселиться в Турцию, уже освобождали, согласно высочайшей воле, своих крестьян от крепостной зависимости.

______

По незначительности плоскости, занимаемой Бзыбским округом, которая в то время была тесно населена, сенокосных мест там почти не существовало; трава и хлеб у жителей могли выростать, как и в Империи, только в огороженых канашах, куда не заходили буйволы и другие домашние животные. Почему, несмотря на плодородие почвы, дающей без всяких удобрительных средств хорошие урожаи хлеба и трав, абхазцы сена могли заготовлять очень немного. Лошади и остальной скот [165] находились на пастьбе, почти в течение всего года, питаясь молодыми побегами леса и подножным кормом. Об отводах покосных полей, как то делалось для казачьих полков в остальных местах Закавказского края, тут не могло быть и помину, и потому канаши для покоса мы должны были нанимать. За одну десятину нужно было заплатить от 25 до 45 рублей и даже дороже. Так, куплена была нами трава в середине укрепления Бомборы, за 200 рублей, занимавшая никак не больше трех или четырех десятин. Хотя по собранным нами сведениям и можно было без найма производить покосы в некоторых ущельях, отстоящих от пограничных селений верст за десять, но там требовалось для этого прикрытие, по крайней мере, батальона пехоты при нескольких орудиях. Там даже и жители не решаются косить трав, потому что, кроме опасности, препятствует тому еще и трудная доставка оттуда сена.

Бомборское укрепление, построенное русскими в 1850 году, в середине полукруга, огибаемого морем (Бомборский мыс), от местечка Гудауты до реки Хюпсты, со времени удаления гарнизона в 1854 году, было занято под посевы хлеба. В версте от крепости, по направлению к этой речке, начиналась владетельская дача леса, в котором располагался наш лагерь. Самое укрепление имело вид неправильного четвероугольника, окопанного со всех сторон канавой в четыре аршина глубины и обнесенного такой же высоты бруствером. На некоторых углах сохранились еще барбеты и апарели; валы были почти целы, рвы мало засыпаны. Во многих местах оставались следы каменных и кирпичных фундаментов от бывших построек, и росло несколько десятков акаций. Несмотря на то, что там было набросано, кроме ядер, кирпич и камни, трава между ними доходила до аршина вышины и до того была густа, что с большим трудом прорезывалась косою. Когда начат был покос внутри крепости, порученный в мое распоряженье, то у меня ежедневно не доставало полведра спирту на угощение достов и новых приятелей, приезжавших знакомиться. Особенно молодежь привлекало любопытство посмотреть, как русские косят. Дворяне почти всегда были с винтовками, из которых они начинают стрелять в цель с раннего возраста, как только в состоянии поднимать винтовку от земли и держать в руках. По случаю недостатка пороха, они с большими затруднениями покупали его от гудаутских турок и мингрельцев. Даже нередко крестьянский мальчик относил в [166] местечко меру кукурузы, или несколько кур, за три-четыре заряда. У абхазцев, как и у горцев других племен, для приобретения названия удальца и джигита, стояло, после воровства, на первом плане искусство стрельбы в цель. Так, между первыми вошло в обычай, чтобы молодежь делала подарки, своим знакомым на новый год, застреленными ими дроздами. Птица тогда только считалась удачно убитою, когда у ней была раздроблена голова; если же пуля попала в другое место, то она не годилась для подарка.

Наши гости нередко стреляли в цель, желая показать нам свое искусство и меткость винтовок. Припоминаю один забавный случай с молодым абазином. Как-то ему вздумалось посмотреть мое ружье, которое, по его понятиям, должно было быть у меня, как у дворянина, далеко лучше казачьих. Я подал ему тульскую гладкоствольную красноложку с кремневым замком, купленную мною с аукционного торга, после, смерти казака, несколько дней тому назад; я до того из нее не сделал ни одного выстрела. За осмотром явилось у абазина желание посмотреть и мое искусство в стрельбе. Поводом к такой просьбе, вероятно, было то обстоятельство, что мое ружье, не вынимавшееся долгое время из чехла, было не в таком опрятном состоянии, в каком горцы держат свое оружие. Абазин был вправе предположить, что я должен быть таким же искусным стрелком. Он не ошибся: будучи плох в прицельной стрельбе и вообще имея в то время поверхностное понятие о стрелковом деле, я отказывался сначала, но его поддерживали другие. Почему, для своего выстрела, я предложил поставить его шапку, а для него целью должна была служить моя фуражка. Горец согласился, но настаивал, чтобы первый выстрел был сделан мной. Покуда я из сумки вынул патрон и зарядил ружье, он в это время повесил свою высокую из бурчатого войлока шапку, с конусообразным верхом, покрытую новым белого сукна башлыком на суке черешни, находившейся от нас на расстоянии двадцати сажен. На успех своего выстрела я вовсе не рассчитывал, а потому небрежно вскинул красноложку на руку и, едва приложившись, не целясь спустил курок. Сверх ожидания и, кажется, благодаря одной случайности, пуля пробила шапку и башлык насквозь, засев в дереве. Послышались дружные крики одобрения со стороны казаков и абхазцев. Это так подействовало на моего противника, что выстрел его из винтовки в мою фуражку, повешенную на том же самом [167] суке, был неудачен: пуля даже не захватила дерева, несмотря на то, что он сначала выпустил заряд на воздух, чтобы положить другой повернее и, затем, поставивши ружье на сошку, целился около минуты. Случай этот так сконфузил абазина, что, схвативши свою продырявленную шапку и башлык, он поспешно удалился и больше не показывался в нашем лагере.

Кроме молодежи нас посещали иногда и пожилые, солидные люди, приезжавшие с предложением купить лошадь, траву, а больше так себе, в роде отдачи визита новым соседям. Между ними был один говоривший довольно хорошо по-русски, так как он находился несколько лет в ссылке в одной из внутренних губерний. Он приезжал с другими, большею частью, в качестве переводчика. Во время приезда, эти господа важно и степенно подходили к нам, прикладывая руки ко лбу и здороваясь:

— Муши бзя.

— Бзя обыд («Муши бзя» — добрый день; «бзя обыд» — равносильно фразе: «того же и вам желаю»), — отвечали мы.

Иногда они подходили молча; тогда мы уже начинали с ними здороваться по-русски:

— Здравствуйте.

— О!! здраствуй! пожалуста.

— Как ваше здоровье?

— Харошо-пожалуста.

— Садитесь — будем досты.

— Спасибо-пожалуста (Слово «пожалуста» вошло во всеобщее употребление абхазцев, как возле Бомбор, так, и близ других пунктов, занятых нашими войсками. Слово это горцы добавляют в разговорах с русскими почти всегда некстати).

Ну, и садятся новые и старые досты, поджавши ноги; начинается тихая, чинная речь, пересыпанная восточным красноречием похвал и комплиментов русским вообще и казакам в особенности. Незнакомых кто-нибудь из прежних гостей начинает рекомендовать, а затем и приступают к делу. Мне не раз прежде приходилось слышать о том, что горцы не любят самохвальства и считают большою нескромностью говорить о своем удальстве и о воинских подвигах. Соглашаясь с этим, я добавлю, что скромность горцев имеет лишь условное значение. От горца, действительно, почти никогда не услышишь рассказа о своем подвиге и вообще о самом себе, но зато в его же присутствии приятель начинает рассказывать о нем чуть не в роде того, что «не любо не [168] слушай», и уж непременно добавит, что таких храбрых джигитов и достойных, умных людей, пожалуй, не отыщешь в нескольких обществах и днем с огнем. Тот, в свою очередь, начинает также расточать похвалы первому, и будет вам доказывать, что он честен до совершенства, и что такую редкость благородства трудно найти даже за тридевять земель в тридесятом царстве. Другой, выслушивающий подобные комплименты на свой счет, иногда до того прострет свою скромность, что, перебивая речь оратора, предупредит вас, будто последний слишком уже предан ему и настолько уважает его, что против своего желания несколько преувеличивает похвалы о нем.

Но если из этих двух приятелей, говоривших вам сейчас похвальные спичи один на счет другого, один уехал, то остальной, желая почему-либо заискать ваше расположение, при разговоре не забудет между прочим, будто невзначай, ввернуть словцо: «вы не слишком доверяйте уехавшему, ведь он, меж нами сказать, плут и мошенник большой руки». А потом прибавит: «хотя он и говорил о нем много хорошего, чего тот конечно никогда не заслуживал, то это нужно было так: уехавший злой человек и может отомстить, если не польстить ему». Или же горец заметит, что у них уж такой «адат» (обычай).

При следующей встрече новый дост, если будет иметь к вам какое дело, также не забудет сообщить того же самого о своем приятеле, который оставался, оговорившись, что он явился на тот случай, что вы, как русский человек, не зная их обычаев, легко можете попасться в обман. Мне приходилось слышать не раз и встречать подобные взаимные рекомендации, с выворотом их наизнанку, при сношениях с абхазцами и даже горцами других обществ абазинского племени.

По окончании бомборского покоса, я с командой отправился для того же к одному из местных дворян, имевшему жительство под самыми горами, составлявшими естественную границу Абхазии с землями непокорных горцев. Хотя общества последних и отделялись от границы несколькими каменистыми хребтами и глубокими лесными ущельями, недоступными для поселений, но летом, когда стаивали снега и, следовательно, очищались горные тропинки для свободных проездов, жители пограничных аулов держали себя осторожно, по случаю частых нападений своих хищных соседей в этот период года. Так, во все время пребывания нашего в селении, хозяин,у которого при дворе производился покос, днем занимался [169] работами и распоряжениями по хозяйству; но как только вечерело, он уже не выходил за ворота своей усадьбы и даже по двору ходил ночью не иначе, как с пистолетом в руках со взведенным курком. На ночь он нас всех укладывал спать в деревянном бревенчатом здании, похожем снаружи на русский амбар, а сам ложился в дверях его, имея с собой все вооружение: винтовку, кинжал и пистолет, с которыми ни днем, ни ночью не расставался. Лошадей наших помещали на ночь в другом таком же сарае, где сторожили их тоже два абазина.

Хозяин был средних лет, ловкий и стройный горец, считавшийся одним из отличных джигитов; он знал несколько слов по-русски. Перед окончанием покоса, когда мне нужно было ехать на Хюпсту, он пригласил меня завтракать. Нам был подан отлично приготовленный шашлык, каждый кусок которого, по местному обычаю, запивался плохим вином туземного приговления. Несмотря на порядочный аппетит, я заметил странность вкуса жаркого, о чем и передал хозяину в виде вопроса, что это, вероятно, мясо дикого зверя; но он пресерьезно начал меня уверять, будто это «бык-мясо».

Отправляясь в лагерь, я поручил команду приказному для окончания работ, взяв с собой в конвой двух казаков и проводника абазина, хозяйского же крестьянина, которого звали Ахметкой. Этот последний знал несколько больше своего барина по-русски, и почти всю дорогу болтал без умолку; он, между прочим, рассказывал нам, что отец у него был христианин, но мать, будучи магометанкою, уговорила его не следовать религии отца. Наконец при разговоре спросил меня: «понравился ли мне шашлык, изготовленный из жирного жеребенка, где-то украденного соседом хозяина». Впоследствии я узнал, что мясо молодой лошади у абхазцев считалось одним из лакомых блюд.

Хутор Нижне-Герасимов

С. Смоленский

Текст воспроизведен по изданию: Из воспоминаний кавказца. (Из записок юнкера). Год на казачьем посту // Военный сборник, № 9. 1872