ПРЖЕЦЛАВСКИЙ П. Г.

ДНЕВНИК

1862-1865.

(Первые четыре главы напечатаны в “Русской Старине” изд. 1877 г., том XX, стр. 253-276; 471-506. Там же смотр. гравирован, портрет Шамиля, том XVIII. Изд. 1878 г., том XXI, стр. 41-64.).

VII.

После передачи корреспонденции на почту, пришел во мне Абдурахман.

— Представление по вашему делу уже отправлено, — сказал я ему.

— Что же вы написали обо мне? — спросил он пасмурно.

— Я написал о твоих трех желаниях: ехать в Дагестан, если нельзя туда — то в Тифлис, или остаться в Калуге, и наконец сообщил, что в России ты служить не хочешь.

— Я не просился ехать в Дагестан, — отозвался нагло Абдурахман, вспомнивший, вероятно, что я накануне советовал ему не настаивать так упорно о выезде туда, и сообразивший, что это настаивание может навлечь на него подозрение.

— Полюбуйтесь изворотливостью этого человека! — сказал я, вставая с кресла, и обращаясь к переводчику Турминскому. — Один только Абдурагим стоит на своем слове, и не отказывается от своих желаний!...

— Я точно просился на родину (как будто бы проситься ему на родину и в Дагестан — не все равно), — отозвался бледный, блудливый как кошка и трусливый как заяц потомок пророка, — отпустили же туда Гаджиова-Каратинского, [266] Таушь-Магомета и других, отчего же не отпустить меня? Я вовсе не пленный, но прибыл добровольно в Калугу. Имам сам говорил мне вчера, что мне уже лучше проситься на родину, или в Мекку к отцу.....

— Такому “мюриду”, как ты, не годится жить в Дагестане между “мунафиками”, — сказал я. — Они живут по адату, а ты, пожалуй, будешь продолжать жить по шариату и ни за что не снимешь с лица жены покрывала.

— Конечно, жена моя будет под покрывалом, но я ей прикажу сидеть постоянно дома, не показываться на улице. Я, пожалуй, и сам буду делать намазы только внутри своего дома, — отвечал он.

— Намазов — фарс-намазов, установленных Кораном, никто не запрещает вам делать, — сказал я, пожав плечами, — но кто соблюдает вводные правила “суннета”, тот уже фанатик, а фанатик в Дагестане — вредное зелье!... Примеры заразительны: явись в Кази-Кумух твоя жена — жена сына известного, проповедовавшего “тарикат” ефендия, потомка пророка, дочь имама Чечни и Дагестана, с покрывалом на лице, и тотчас найдутся дуры, которые последуют ее примеру! Нет, любезный друг, поверь мне, что твоей благоверной супруге с мюридским покрывалом не будет ловко там, где все женщины или не знали, или с радостью бросили украшение, установленное вашим ревнивым пророком — твоим предком!.. Впрочем, что толковать!... Поедешь ли ты на Кавказ, в Петербург, или в другое место — я не знаю, на это есть воля правительства, — заключил я.

— Но я в России служить не хочу, — отозвался Абдурахман, — и лучше уже останусь в Калуге. Спрошу имама, что он скажет?

— Имам десять раз говорил при тебе же, что вас нужно выслать куда бы то ни было из дома, — заметил я.

— Я этого не слышал, — нагло солгал Абдурахман, — и потому пойду спросить имама. Если он действительно не желает, чтобы я жил при нем, то пусть сам напишет письмо к визирю об отправлении меня на родину...

— Теперь уже поздно, представление мое в дороге! Советую тебе смирно ожидать решения и напрасно не беспокоить [267] старика, который по вашему делу не хочет взять пера в руки, — сказал я Абдурахману.

— “Тамаша!” (удивительно!), — отозвался он с желчью. — Вы все притесняете меня; я очень хорошо вижу, что и вы против меня и, конечно, напишете обо мне что захотите!...

— Я напишу истину! Это мой долг — долг каждого честно служащего! — отвечал я. — Третьего дня Кази-Магомет сказал же при тебе, что я держу вашу сторону, а теперь ты говоришь, что я держу сторону твоих противников? Если уж вы можете быть недовольны мною, то именно за то, что я, съев с подобными вам горцами четверик соли, раскусил вас, и не позволяю надувать себя!...

После ухода Абдурахмана, спустя полчаса, пришел ко мне Кази-Магомет.

— Представление об Абдурахмане ты отправил уже, или нет? — спросил он между прочим.

— Отправил, — отвечал я.

— Ради Бога, избавь нас от этого человека, потому что мы можем нажить “балах” (т. е. срам) на свою голову!... Абдурагим еще будет человеком, у него хороший характер, но с того никогда никакого толку не будет!...

Провожая Кази-Магомета, переводчик Мустафа шепнул мне:

— Кази-Магомет говорит, что он душевно был бы рад, если бы вы постарались, чтобы Абдурахман был зачислен в полк рядовым, но не юнкером!...

Вот это примерное родственное желание в азиатском вкусе человека, исповедующего религию Божию... (Религия Божья — есть ислам. Гл. III-й стих 17-й Корана.)

Принимаю на себя труд познакомить читателей с порядком исполнения мусульманами намазов: перед совершением каждого намаза, молящийся должен обмыть лицо, руки, ноги, и так далее; впрочем, однажды исполни в это омовение, он может сохранить “достомаз”, т. е. чистоту для будущих молитв, избегая прикосновения женщин и нечистых животных, то есть: свиньи и собаки. Платье молящегося равномерно должно сохранить чистоту: облитое вином, оскверненное вышепоясненным прикосновением, вымывается семь раз. Во время молитвы под ноги кладется ковер, называемый “намазлык”. В дороге, в случае неимения воды, совершается “теемум” — примерный намаз, без воды.

Просчитаем последовательно все намазы и при них земные поклоны “ракаят ”. Суннет-намазы отстаивают только мусульмане-фанатики. [268]

1. Фарс-намазы:

(обязательные для всех мусульман по Корану).

2. Суннет-намазы:

(необязательные: исполняющий делает богоугодное дело, “Зуаб”, a не исполняющий не грешит перед своей религией).

3. Годовые намазы:

(обязательные).

Если положить для каждого намаза с омовением полчаса, то для 34-х в сутки потребуется 17 часов и только 7 часов останется для еды, сна и других житейских процедур.

Hамаз состоит из чтения двух молитв, называемых: “Альхам” и “Атах-ятуль”, — первой, стоя на ногах, второй — на коленях после поклонов. Усердные мусульмане перед “Альхамом” читают молитву: “Ваджахту”, которая необязательна, но богоугодна.

Первая: Альхам.

(Первая глава Корана).

“Во имя Всевышнего Бога! Хвала будь Богу, Господу всех тварей,

Царю в день судный, делающему добро на земле всем и на том свете воздающему достойное по заслугам каждого.

Тебе мы служим, от Тебя помощи просим;

Настави нас на путь истинный —

На путь благоугодный перед Тобою,

Отклони от нас путь, навлекающий на нас гнев Твой! Аминь”.

Вторая: Атах-ятуль.

(Молитва эта есть цитирование разговора, который будто бы пророк Магомета вел с Богом, в бытность на седьмом небе у престола Всевышнего Творца):

Магомет: Почет, благодать, богочестие, благополучие Богу!

Бог : Приветствую! это пророк, благодать тебе и почет!

Магомет: Привет нам и всем благочестивым людям!

Ангелы: Заявляем, что нет Бога — кроме Бога, еще заявляем, что Магомет его посол!

Прибавление молящегося: Просим Бога милости для Магомета и его потомства!

Окончив молитву, молившийся поворачивает голову к правому и левому плечу и говорит сидящим там ангелам, записывающим все его дела в книги добра и зла, которые будут заявлены на страшном суде (Кыймет-гюнь).

“А салям алейкюм ва рахматулла!

Привет и благодать вам Божья!”

Арабские богословы толкуют первую главу Корана, называемую: “Предуведомление”, так: [270]

Предуведомление — на арабском языке: “Фатихат”. Глава эта есть молитва наиболее почитаемая у магометан, которые дают ей многие другие названия. Называют ее главою молитвы, хвалы, благодарения, сокровища и проч. и почитают ее самою сущностью всего Корана. Читают ее как в собраниях, так и наедине, точно как христиане молитву Господню.

“Господу всех тварей” — в арабском: “Раббиль-Алла-мина” дословно значит: “Господь миров”, но Алла-мина, в этой главе Корана и в других, собственно означает разумных тварей, как-то: людей, духов и ангелов.

“Настави нас на путь истинный” — подразумевается просьба о том, чтобы Бог молящихся обратил в магометанскую веру, которая в Коране часто называется путем истинным. В 1-й главе — исключительно значит путь тех, к которым Бог был благ, то есть путь пророков и верных, которые предшествовали Магомету, включительно с христианами и евреями. Так вообще толкуют 1-ю главу, хотя Замашхари и некоторые другие толкователи, прилагая к тексту отрицательные частицы разными образами, относят все к правоверным; — при такой процедуре рождается смысл: “путь тех, к которым Ты был благ, на которых не прогневался, и которые не заблудились”.

_________________

Обыкновенно так было заведено, что местный губернатор, желая частно или по делам посетить Шамиля, давал о том предварительно знать приставу при военнопленных для того, чтобы он, предварив Шамиля о посещении, мог сам встретить почетного посетителя, или послать к нему переводчика.

14-го декабря 1863 года, в 3 часа по полудни, вовсе неожиданно приехал к Шамилю губернатор, г. Лерхе, удалил из залы переводчика, и около часа вел с Шамилем и его сыном Кази-Магометом секретные переговоры. Такое небывалое, тайное от пристава и переводчика, посещение, взволновало умы всей семьи имама, заставляя их теряться в догадках — в чем именно состоял “хальфет” (секрет). Одни говорили, что губернатор спрашивал имама: доволен ли он мною, другие — доволен ли переводчиком, третьи, что речь шла о взятии на службу зятьев имама, и так далее.

— Как же губернатор мог разговориться без переводчика? — спросил я Мустафу.

— Вероятно, Кази-Магомет занял место переводчика, — отвечал с улыбкой спрошенный.

— Много же они друг друга понимали! — заметил я, засмеявшись, — да и можно ли полагаться на показание людей, [271] которые едва-едва понимают, и говорят лишь по-русски: моя — твоя!... Человеку, незнающему ни языка, ни изворотливости в ответах, трудно вести секретные переговоры с мусульманами!...

— После отъезда губернатора, Кази-Магомет сказал мне, — отозвался переводчик, — что от губернаторских секретов ни “хейр”, ни “зерер иохтур!” то есть: нет ни пользы, ни вреда!... больше я ничего узнать не мог.

— Прошу вас ничего не расспрашивать, — приказал я переводчику; — через несколько дней я буду знать, зачем приезжал губернатор. Горцы не мастера сохранять секреты, хотя пророк и завещал им быть воздержными на язык!...

Действительно, через два дня я уже знал о цели посещения губернатора. Он расспрашивал Шамиля: сколько именно он отпускает сыну, корнету Магомету-Шафи, денежного в год содержания и доволен ли тем, что Шафи состоит на службе? Сведения эти я мог бы доставить его превосходительству и без всяких секретов, которые лишь встревожили семейство военнопленного, возбуждая подозрение, что корнет Шафи, вероятно, жаловался на отца военному министру.

С трудом я мог убедить подозрительных поклонников Магомета, что Магомет-Шафи не способен на такой поступок.

До сих пор не могу понять, почему и на каком основании г. Лерхе старался вмешиваться в дела Шамиля, тогда как ни я, ни военнопленные не были ему подчинены, и другие губернаторы не заявляли ничем подобного притязания.

_________________

По делу зятьев Шамиля я получил от начальника управления иррегулярных войск следующее конфиденциальное сообщение:

“Вполне соглашаюсь с вами, что, при том положении, до которого дошла ссора в семействе Шамиля, скорое отделение обоих зятей от семейства тестя сделалось настоятельною необходимостью. Так как Абдурагим сам пожелал поступить на службу и соглашается служить в каком-либо кавалерийском полку, находящемся внутри России, то с этой стороны представляется затруднение только в желании его — взять с собою жену [272] свою. Но я полагаю, что если ему объяснить все неудобства этого предположения и обещать, что будут его отпускать в Калугу для свидания с женою, то он и сам отступится от своего намерения, по крайней мере, на первое время, пока он не освоится с новой для него жизнью военнослужащего. Для окончательного решения этого дела, я прошу вас сообщить мне, в какой именно из кавалерийских полков пожелал бы Абдурагим поступить на службу, нужно ли ему назначить какое-либо содержание от казны, или Шамиль уделит ему часть из своего содержания, и согласен ли Абдурагим, хотя на первое время, отправиться в полк без жены? Можно объявить ему, что ему будет дозволено носить на службе азиатскую одежду и вооружение, если он сам не пожелает обмундироваться по форме полка, в который поступит.

Что же касается до Абдурахмана, то желание его служить только в Дагестане, или в г. Тифлисе, не может быть исполнено, так как кавказское начальство не соглашается на возвращение на Кавказ ни одного из зятьев Шамиля. Затем, для отвращения печальных последствий, могущих произойти из взаимной ненависти между Кази-Магомой и Абдурахманом, может быть, понадобится удалить последнего из Калуги на постоянное жительство под надзор полиции в один из ближайших к Калуге городов, дозволив ему взять с собою и жену его, если она сама пожелает за ним последовать и если Шамиль не примет за чувствительное и тяжкое оскорбление для себя удаление от него дочери. Отправлению Абдурахмана из Калуги можно дать вид или наказания за неуважение главы семейства и за смуты, производимые в его доме, или снисхождения к собственной его просьбе — отделить его от семейства его тестя. Из этих двух способов надобно предпочесть последний, но если, по несговорчивости Абдурахмана или по другим уважительным причинам, способ этот окажется неудобоисполнимым, то придется по необходимости прибежать и к первому. Здесь опять встречается вопрос о содержании: согласится ли Шамиль назначить ему содержание от себя, или надобно ему определить особое от казны и, в последнем случае, в каком размере? Прошу вас уведомить меня об этом, а также и о том, не нужно ли будет, в случае удаления Абдурахмана в другой город, назначить для надзора за ним особое лицо, и какое потребуется тогда назначить ему содержание?

Я не упомянул еще об одном способе, на который указал сам Абдурахман: оставить его в Калуге, но перевести в другой дом. Если можно положиться, что Абдурахман, живя в одном городе со своим тестем и старшим сыном его, будет сам избегать всяких случаев к опасным столкновениям с последними, и не подвергнется и с их стороны преследованиям, то, конечно, этот способ был бы самым лучшим для [273] водворения спокойствия в семействе Шамиля и избавил бы нас от многих лишних хлопот; но и в этом случае нужно также озаботиться о содержании Абдурахмана, то есть: в случае, если Шамиль не примет его содержания на свое попечение, определить какое необходимо ему содержание от казны, а также, при принятии Шамилем всех издержек на себя, не нужно ли будет отнести на счет казны наем квартиры для Абдурахмана, так как и дли самого Шамиля квартира нанимается независимо от выдаваемого ему содержания. Вообще, прошу вас написать полное соображение о денежных издержках от казны на содержание обоих зятьев Шамиля сверх того, что согласится уделить им тесть на содержание, если только он согласится.

Если я что-нибудь упустил из вида в этих соображениях, то прошу дополнить их вашими замечаниями, с тем, чтобы, по получении от вас ответа, можно было, не теряя времени на переписку, сделать окончательные распоряжения. При этом, кстати, я желал бы получить от вас сведение, в каком положении находятся денежные дела Шамиля, и как он ведет свое хозяйство”.

После новых советов, переговоров, увещеваний, секретов и уверток, ни к чему ровно меня не приведших, я отвечал генералу Карлгофу письмом следующего содержания:

“Начиная с материальной стороны этого дела, я должен сказать, что на денежное участие в нем Шамиля рассчитывать нечего! Прилагаемые при сем выдержки из моего “Частного дневника” послужат тому ручательством, объяснить вам денежное положение дел Шамиля и методу его хозяйственных соображений.

В отношении определения на службу Абдурагима, все почти затруднения устранены: он желает быть зачисленным юнкером в лейб-гвардии гусарский полк, или, в случае невозможности исполнить это желание, в один из армейских кавалерийских полков, вблизи С.-Петербурга или Калуги расположенных. Жена его, Фатимат, на первое время останется при семействе Шамиля. Назначение Абдурагиму от казны содержания, до производства в офицеры, по 240 руб. сер. в год я считаю весьма достаточным. Право ношения на службе азиатского костюма и вооружения должно быть Абдурагиму предоставлено, хотя вероятнее всего, он сам в последствии пожелает надеть полковую форму.

Причина увеличения Шамилю первоначально отпускаемого содержания мне неизвестна, но если прибавка 5 тысяч руб. в год состоялась вследствие прибытия к нему из Дагестана зятей Абдурахмана и Абдурагима, то, по моему мнению, выбытие тех же зятей не должно бы вводить правительство в лишние расходы и необходимая на их отдельное содержание сумма, по [274] всей справедливости, могла бы быть отнесена на счет получаемых Шамилем 15 тысяч руб. в год; между тем, я обязан доложить вам, что малейшее ограничение денежного содержания будет для Шамиля весьма неприятно.

Затем, мне остается просить вас ускорить решением определения на службу Абдурагима, после чего легче будет покончить дело его старшего брата Абдурахмана, выказывающего упорную несговорчивость. Высылка Абдурагима по назначению не встретит никаких затруднений, и он, по получении подорожной и прогонов, может совершить переезд без провожатого, что будет экономнее.

Вследствие странных притязаний, устройство положения Абдурахмана более затруднительно: он, как бы не понимая обвяленного ему мною отказа, сперва упорно настаивал на выезде с женою на родину, а потом решился на перемещение из дома Шамиля на особую, по отводу от казны квартиру, с отпуском ему от казны же на содержание семейства, состоящего из трех душ, по 1,500 р. в год, с выдачей единовременно на покупку лошадей, экипажа и обзаведение хозяйством 500 р., и тону подобное.

Столь странное домогательство Абдурахмана не заслуживает ни малейшего внимания, но как отделение его от семейства Шамиля сделалось настоятельной необходимостью, то я, основываясь на заявленном мне Кази-Магометом желании, в отстранение опасных столкновений, полагаю лучшим по крайней мере на год, перевести Абдурахмана из Калуги в другой город, подчинить его надзору местной полиции, отвести квартиру с отоплением, и отпускать от казны содержания: если он будет отправлен один — 240 р., а с женою 340 р. в год. Для отвоза Абдурахмана к месту нового назначения, может быть командирован переводчик Турминский, или рядовой местной жандармской команды.

Разрешая высылку Абдурагима на службу, я прошу вас снабдить меня предложением, относящимся собственно до Абдурахмана, одной почтой позже. Быть может, в промежуток этого времени, я успею примирить Кази-Магомета с Абдурахианом, и Шамиль позволит последнему по прежнему жить в Калуге, что избавит казну от совершенно лишних расходов”.

VIII.

Имея основание быть недовольным несговорчивостью и другими выходками Абдурахмана, но при всем том сознавая, что высылка его из Калуги в качестве преступника была бы довольно крутой мерой — мерой даже отчасти несправедливой в отношении человека, добровольно прибывшего к Шамилю из [275] Дагестана и не считавшегося ни пленным, ни ссылочным, я всеми силами стал хлопотать дать делу такой оборот, который избавил бы правительство от лишних издержек. Зная, что причиной происходивших в доме военнопленного дрязг был не один только Абдурахман, но вся почти семья Шамиля, я принял намерение примирить враждующих, хотя, по запутанности дела, исполнение этого становилось весьма трудным; так, например:

Определение Абдурахмана на службу в России — было невозможным, по нежеланию его служить в России.

Желание его быть отправленным на Кавказ — не было в видах правительства.

Желание его быть перемещенным из дома имама на особую в Калуге квартиру — не могло быть удовлетворено вследствие отзыва Кази-Магомета, что если Абдурахман останется в Калуге, то он сам будет просить о переселении в другой город.

И, наконец, против перемещения в другой город, Абдурахман поднял ужасный ропот, считая эту меру вопиющей несправедливостью.

Глава семейства, Шамиль, хотя держал себя далеко от дела, повторяя просьбу: чтобы его не вмешивали в ссоры, не беспокоили ни жалобами, ни вопросами, но, по чувству фанатизма, желал, чтобы зятья не оставляли его дома для служения неверным!...

Катастрофа, о которой я намерен рассказать, помогла сбить спесь с потомка пророка и сделать его сговорчивее.

Накануне нового года, временно проживавший в г. Калуге оптик Зальцфиш пригласил к себе Абдурахмана с целью провести время за бильярдом. Игра началась с четвертака и кончилась огромным кушем. Не отрываясь от бильярда ровно целые сутки, Абдурахман забастовал только тогда, когда выиграл от амфитриона 500 руб., в число которых получил бинокль в 25 руб. и 25 руб. деньгами. Зальцфиш обещался рассчитаться с Абдурахманом на следующий затем день.

Пораздумав хорошенько, что расстаться с 500 руб. очень неприятно, Зальцфиш, при требовании Абдурахманом уплаты остальных 450 рублей, отозвался, что весь проигрыш, [276] составлявший 50 руб., и именно за проигранные 500 ставок или партий по 5 копеек, он заплатил, а потом, спохватившись, что 500 ставок по 5 коп. составляет только 25 руб., стал уверять, что они играли каждую партию по гривеннику. Возникла жалоба, оставленная мною без последствий, на том основании, что как игра истца и ответчика происходила глаз-на-глаз, без свидетелей, то показания обоих были юридически бездоказательными. Не подлежало, впрочем, сомнению, что оптик проиграл Абдурахману не 50, но 500 рублей.

— Знает ли Шамиль о твоем выигрыше? — спросил я вторично пришедшего ко мне с жалобою на Зальцфиша Абдурахмана.

— Знает. Я ему рассказывал об этом.

— Какого же он мнения о твоем деле?

— Он сказал, что если я уже выиграл от жида (яхуди) 500 руб., то и должен их получить, потому что неполучение денег будет со стороны неверного “яхуди” (еврея) насмешкою над правоверным магометанином!... Помоги мне, — присовокупил Абдурахман, — взыскать выигрыш, или позволь жаловаться полицеймейстеру.

— Если Зальцфиш, по совести, не рассчитается с тобою, то принудить его к уплате проигрыша нельзя; поэтому я советую тебе оставить это дело, и довольствоваться полученным. Впрочем, я попробую уговорить Зальцфиша, чтобы он дал тебе еще несколько вещиц или денег.

— Нет! Я хочу получить все деньги, я хочу, чтобы дело мое решилось по закону, — сказал Абдурахман.

— Без доказательств, без свидетелей, ты ничего не выиграешь по закону.

— Ну, так рассудите нас по “шариату”.

— И по шариату ты проиграешь, — отвечал я, засмеявшись, — потому что Коран запретил азартные игры!... О чем говорится в 92-м стихе 5-й главы этой книги.

— При Магомете, мусульмане не играли в биллиард! — сказал Абдурахман изворачиваясь.

— За то отлично играли в кости, — отвечал я. Абдурахман замолчал, поняв, что дело его проиграно и по шариату. [277]

Убедившись, что вмешательство полицеймейстера не принесло бы ему пользы, и что Зальцфиш решился положительно отказаться от проигрыша, Абдурахман составил план самостоятельного действия по обычаю мюридов Дагестана! Спустя три дня, он, отправившись с братом к Зальцфишу, пригласил его в бильярдную на мировую и, заставив последнего сыграть партию с гостем, сам, улучив удобную минуту, спустился вниз в магазин. В присутствии находившихся там приказчиков, не ожидавших набега, Абдурахман, в качестве покупателя, открыл ящики, выбрал золотые часы, несколько биноклей, лорнеток (всего на сумму до 300 рублей) и, все это завернув в платок, не расплатясь, стал ретироваться к дверям. Такое бесцеремонное действие показалось прикащикам подозрительным, они подняли шум, и, стараясь задержать самоуправца, наделявшего их толчками, призвали на помощь хозяина. При крике: “Шамили грабят! Караул! Помогите!”, Абдурахман выскочил на улицу, сел в санки и помчался в полицию, где, как человек предусмотрительный, представил частному приставу все взятые из магазина вещи, позволил себя осмотреть в доказательство, что ничего ее утаил, и просил снять допрос с извощика, что он, по дороге в полицию, нигде не останавливался и никуда не заезжал. Когда потребованный в часть оптик объявил, что взятия Абдурахманом вещи на лицо, то они были опечатаны и оставлены в полиции до расправы.

Весть о произведенном скандале, преувеличенная и украшенная россказнями, заставила меня поспешить на место происшествия, где я и узнал о его подробностях. Зальцфиш, рассказывая мне “о разбое, грабеже и чуть не убийстве”, о том, что его соблазнил, завлек в игру Абдурахман, заключил свой рассказ обещанием написать длинную-длинную жалобу. Дальнейший ход этого дела не стоит труда рассказывать, — оно кончилось тем, что Зальцфиш получил обратно вещи, и был очень рад дешевой с носящим кинжал черкесом разделке; а Абдурахман получил от меня порядочный выговор и приказание оставить оптика в покое, и не возобновлять требования по-пустому. Желая по своему делу попробовать счастья в другой инстанции, беспокойный потомок пророка [278] секретно отправился к местному губернатору с просьбой о взыскании с Зальцфиша выигранных в бильярд денег, но и тут успеха не было.

— Зачем ты ездил к губернатору? — спросил я его.

— Разве мне нельзя ездить к губернатору? — отвечал он вопросом.

— Если с целью жаловаться на меня, то можешь ездить сколько тебе угодно, но, по делам другого рода, от меня секретов быть не должно! Прими к сведению, что за нарушение этого правила, за малейший неприличный поступок, я без церемоний посажу тебя на гауптвахту!... В то время, когда я не знаю как покончить твои дрязги с Кази-Магометом, ты еще прибавляешь к ним скандалы, порочишь имя старика имама, заставляешь по городу кричать, что “Шамили грабят лавки!...” Теперь пеняй на себя, потому что ты будешь переведен из Калуги в другой город! — заключил я.

Абдурахман совершенно сконфузился и стал оправдываться тем, что сделать, по кавказскому выражению, “чапкун” (набег) на лавку Зальцфиша присоветовал ему какой-то незнакомый, встретившийся с ним в театре, офицер.

— Такому “алиму”, каким ты себя считаешь, стыдно слушаться каждого встречного, — сказал я Абдурахману. — Если бы ты слушался моих советов, то в доме Шамиля было бы спокойно, и я был бы избавлен от необходимости беспокоить правительство переписками.

— Что же вы мне теперь советуете делать? — спросил зять Шамиля, после раздумья.

— Тоже, что советовал прежде: отбросить пустую гордость в сторону, и попросить Кази-Магомета, чтобы он забыл все неудовольствия, которые ты причинял ему своими выходками! Протяни ему руку, скажи несколько мягких, сладких слов, и он помирится с тобою; со своей стороны, и я ему скажу, что пророк Магомет приказал прощать братьям...

Вследствие этого разговора, на другой день, в присутствии моем и старика имама, Абдурахман просил у Кази-Магомета извинения, и оба противника протянули руки для примирения.

— Ты всегда говоришь мне правду, — обратился ко мне Шамиль, — ответишь ли и теперь по истине на мой вопрос? [279]

— Конечно, отвечу.

— Если Абдурахман будет перемещен из моего дома, казна наймет для него на свой счет квартиру и назначит денежное содержание, — не будет ли это для меня стыдно, не осудят ли меня в городе знакомые?...

— Без всякого сомнения, осудят; получая от правительства такое огромное содержание, неловко вводить его в лишние расходы! — отвечал я.

— В таком случае, я очень рад, — сказал старик, — что ты сумел потушить наши семейные дрязги! За них я вчера сделал порядочный выговор Кази-Магомету, и надеюсь, что ссора его с Абдурахманом кончена.

По лицу Кази-Магомета видно было, что он очень недоволен откровенной речью отца, но, имея довольно воли и сдержанности, он старался казаться спокойным. Мне стало жаль его; выговор, вероятно, был делом вмешательства Заидат.

— Откровенно скажу вам в глаза, — заметил я, — что виною всех неприятностей был более Абдурахман, чем Кази-Магомет. Зять твой надменными выходками, явно выказываемым неуважением, постоянно тревожил, раздражал его. Нам остается от души благодарить Кази-Магомета, что он с готовностью принял предложенное ему примирение.

— Я сделал это ради спокойствия имама, из уважения к твоей, полковник, просьбе. Если уже правительству было угодно назначить на твое место другого пристава, то я не хочу, чтобы ты уехал от нас с дурным обо мне воспоминанием, — сказал Кази-Магомет.

Шамиль встал с дивана, взял мою руку, несколько раз пожаль ее, и с лицом, выражающим полное спокойствие и доброту, сказал: “Баракяла! мен сенден коп разымен”, то есть: “спасибо, я тобою очень доволен”, вышел из гостиной в залу, прошел около двух зеркал, погладил бороду, и, напевая зикру, отправился наверх в свой кабинет читать книги, делать намазы и беседовать с женами (в книгах преданий говорится, что пророк Магомет имел привычку при каждом случае смотреться в зеркало.). [280]

— Простите, полковник, за все беспокойство, которое я причинял своими делами, — сказал мне Абдурахман.

— Разбирать ваши дела, мирить вас, давать вам добрые советы — это моя обязанность, — отвечал я.

Возвратясь домой, я написал генералу Карлгофу коротенькое письмо, в котором уведомил о последовавшем примирении.

_________________

Накануне примирения враждовавших, как снег на голову, прилетело ко мне письмо от капитана Смирнова, моего прежнего кавказского сослуживца, с уведомлением, что он из Москвы поехал в Петербург, чтобы явиться военному министру, в качестве офицера, поступающего на мое место приставом при военнопленном Шамиле. Не видя надобности скрывать это событие, я передал содержание письма переводчику.

На другой день, утром, пришла ко мне вся семья Шамиля мужского пола, изъявляя сожаление, что им приходится раздаться со мною; и передавая, что имам не менее огорчен неожиданно выпавшей на мою долю отставкой. Пошли догадки о причине предстоящей мне служебной перемены; все калужское общество, удостаивавшее меня своим расположением, заявило мне свое сочувствие. Замена меня другим офицером — замена, произведенная от меня секретно, по обыкновению губернских городов, послужила основанием различных толков: одни говорили, что я удален от должности по представлению губернатора, другие — по жалобе на меня Шамиля, третьи — по жалобе жен Шамиля, и проч. и проч.; — были даже догадки нелепые — догадки, не делающие чести соображениям догадывающихся и отзывавшиеся клеветой!...

— Поистине удивляюсь, что тебя берут от нас, — сказал мне Шамиль при свидании, — ты к нам привык, мы к тебе привыкли, а теперь приедет новый человек!.. Если уж тебе нельзя при нас оставаться, то я просил бы визиря прислать к нам опять капитана Руновского!... Скажи пожалуйста, по какой причине тебя не оставляют на месте?...

— Право, сам путаюсь в догадках, — отвечал я, — а впрочем что будет — то будет!... Одно могу сказать, что я с совершенно спокойной честью и совестью ожидаю моего преемника.

П. Г. Пржецлавский

(Продолжение следует).