ПРЖЕЦЛАВСКИЙ П. Г.

ДНЕВНИК

1862-1865

(См. “Русскую Старину” изд. 1877 г., том XX, стр. 253-276.)

II.

Возвратимся, на минуту, к прошлому. В бытность свою в Петербурге, в 1861 году, Шамиль не упустил случая лично просить Государя Императора об увольнении своем в Мекку и был осчастливлен милостивым ответом, что “со временем” просьба его будет удовлетворена. По этому случаю, возвратясь в Калугу и сообразив, что его просьба была несвоевременна, после домашнего совещания, он написал наместнику кавказскому, князю Барятинскому, следующее послание:

“Спешу уведомить тебя, что мы возвратились в Калугу здравы и невредимы. Будучи осчастливлены высочайшим вниманием и милостивым благоволением Государя Императора, благодарим Его Величество за постоянные к нам милости и молим Всевышнего, да ниспошлет ему, всем приближенным его и всем любящим его всякое благо во всякое время, и дома и на пути! Мы знаем, что не можем вполне выразить всей нашей благодарности и сердечной признательности за великие к нам царские милости; нам остается только молить Бога о здравии, споспешении, победе и покорении врагов под ноги его! Боже наш! как велико к нам внимание царя! он, из собственных рук своих, которые составляют предмет лобызания для всех великих и знатных сего мира, и которые суть источник благости и всякого добра, подарил мне золотую шашку! эта шашка — острый нож для врагов моих, который беспрестанно будет им колоть глаза, а для друзей моих — прекрасный цветок, который будет вечно цвести в цветнике их памяти! Да наградит Бог Императора за эту милость тысячекратно, да победит врагов его, и да сделает [472] меч его смертельным для них оружием! Увы, не произвести времени царя — подобного нашему! Время, как сказал один поэт, — скупо на таких царей!...

Во время моей аудиенции с тобою, князь, относительно известного тебе желания, мы узнали, что борьба ваша с шапсугами и абадзехами еще продолжается, чего мы не думали и не подозревали!... Мы думали, что борьба кончена, и что осталось одно имя борьбы вследствие преследования рассеявшихся по лесам и ущельям малых партий, не имеющих такого человека, который бы руководил их к благоустройству или остановил бы советом от бесполезной потери людей и имущества! Шайки эти мы считали стадом разбежавшихся по разным местам баранов, которые пошалят, пошалят до тех пор, покуда не увидят волка, который их скрутит и к вам доставить! Я объяснял их безрассудство недостатком здравого смысла, и быль уверен, что наиб абадзехов Магомет-Амин, получивший от Царя нашего богатые дары и полезные наставления, возвратившись к своему месту, окончательно усмирил народ!... Теперь, когда это дело вышло совершенно иначе и я в своих предположениях обманулся, краснею со стыда перед Его Императорским Величеством и перед тобою, и раскаиваюсь, что высказал желание отъехать в Мекку! Клянусь Богом, я не высказал бы моих задушевных желаний, если бы знал, что Кавказ еще незамирен окончательно, не высказал бы потому, чтобы Император и ты, князь, не подумали бы обо мне чего дурного!... Если я лгу, — то пусть поразит меня и все мое семейство кара Божья!... (Подписано): раб Божий Шамуиль”.

Не понимаю, кто мог внушить Шамилю эту мысль, чтобы в письмах он, подражая рескриптам королевским, употреблял выражение: мы?

“Врагами своими”, по правилам “шариата”, имам считает тех горцев, которые покорились русским, изменили ему, а друзьями — тех фанатиков, которые готовы всегда восстать против русских.

Единственной несомненной правдой в этом письме — то, что имам считает мусульман баранами, а нас волками. Поклясться ложно перед неверными, накликивая на себя кару Божью — фанатизм допускает; это игра слов ради обмана гяуров (91-й стих 5-й главы Корана определяет очищением за ложную присягу: накормить 10 бедных, освободить невольника, или поститься три дня. Это разрешение достаточно знаменует достоинство присяги мусульман. Стих 2-й главы 66-й уже положительно разрешает нарушать обещание.). Шамиль очень хорошо знал и теперь (1863 г.) знает, что [473] правый фланг Кавказа продолжает еще (1863 г.) драться с русскими, а между тем в разговорах часто намекает мне об исходатайствовании ему переселения в Мекку!

_________________

Калужский губернатор Арцимович, в течение 3-х лет, оказывал семейству Шамиля особенное внимание и расположение; — при каждой встрече, Шамиль со своей стороны заявлял г. Арцимовичу свою признательность, называя его своим другом и покровителем. В конце 1862 года, г. Арцимович был отозван к другому назначению: чиновники и купечество, давая прощальный обед, предложили Шамилю: не желает ли и он участвовать в подписке. Имам с готовностью принял предложение, но, на другой день, домашний совет отклонил старика от этого намерения и он прислал ко мне переводчика доложить, что в обеде, даваемом г. Арцимовичу, участвовать не будет.

По поводу крестьянского вопроса, в Калуге было тогда две партии, расходившиеся в своих идеях по вопросу освобождения; во главе первой, состоявшей из служащих, стоял губернатор, во главе второй — из дворян-помещиков — губернский предводитель дворянства г. Щукин.

При свидании со мною, Шамиль, объясняя причину нежелания участвовать в прощальном обеде ссылкою на нездоровье, присовокупил, что если бы он был здоров, то, конечно, не пожалел бы подписать для этой цели 100 руб.

— Дело не в деньгах, — отвечал я, — подпиши 5 рублей, и если сам лично не желаешь, или не можешь присутствовать на обеде, то пошли сына, или одного из своих зятевьев. Не участвуя в подписке, ты явно выкажешь себя человеком неблагодарным.

Спустя несколько минут, Шамиль высказался, что он не принимает участия в обеде г. Арцимовичу собственно потому, что это может не понравиться уважаемому им г. Щукину. Отзыв этот, в мусульманском духе, можно толковать так: г. Щукин остается здесь, а г. Арцимович уезжает — последний теперь нам не нужен!...

— Мы люди частные, и нам нет никакого дела быть за или против гг. Арцимовича и Щукина, — сказал я; впрочем, имам, [474] ты поступаешь по дагестанскому обычаю — принимаешь сторону выгоднейшую....

Вот обращик признательности и благодарности мусульман.

При прощальном визите, Шамиль однако же не упустил случая сказать г. Арцимовичу, что он лишается: друга, брата, отца, благодетеля, и т. д.

_________________

С потерею жены, Каримат, сын Шамиля, Кази-Магомет, уединившийся окончательно от общества, стал тосковать и худеть. После долгих интимных бесед с имамом и самим Кази-Магометом, я отправил следующее письмо, к докладу военному министру:

“Заметно расстраивающееся здоровье старшего сына Шамиля, Кази-Магомета, возбуждает в семействе военнопленного сильное опасение. Причину как зарождающейся болезни, имеющей некоторые признаки чахотки, так и апатии, которой Кази-Магомет страдает, домашний медик Шамиля, приписывая постоянному одиночеству, совершенному и добровольному отчуждению от всякого развлечения и общества, и, наконец, тоске, причиненной ему смертью любимой жены, Каримат, для восстановления здоровья Кази-Магомета советует, чтобы он, как человек, привыкший к семейной жизни, вступил во вторичное супружество, и нашел развлечение в обществе избранной подруги.

Исполнение совета медика крайне затруднительно, особенно в таком городе, где нет мусульманского населения. Для того, чтобы Кази-Магомет мог сделать выбор жены, есть два средства, состоящие в разрешении ему, кратковременного отпуска в укр. Темир-Хан-Шуру или в город Казань. Из этих двух средств, я признаю удобнейшим последнее. Не допуская мысли, чтобы появление Кази-Магомета в Дагестане было причиной какого-либо беспорядка в народе, мало симпатизирующем как бывшему их имаму, так и его семейству, могу почти поручиться, что поездка туда Кази-Магомета, с целью выбора жены, будет без успеха, как потому, что ни один из более знатной фамилии дагестанец, зная какую исключительно затворническую жизнь ведут жены Шамиля в Калуге и признавая себя выше происхождением, не отдаст дочери своей за Кази-Магомета, так и потому, что последний не захочет взять жены из среды низшего слоя населения.

Желание Шамиля и Кази-Магомета в отношении того, откуда именно взять для последнего жену, а также брать ли ее или не брать, еще не высказалось положительно, по случаю врожденной им обоим [475] нерешительности, — постоянными результатами домашних советов по этому предмету бывает трата слов и времени, а, между тем, здоровье Кази-Магомета страдает.

Докладывая об этом вашему высокопр-ству, я, для выиграния времени, прошу ходатайства вашего о предоставлении моему усмотрению, по желанию Шамиля, или отправить лично Кази-Магомета в Казань, сроком на один месяц, для выбора из среды тамошнего мусульманского населения жены, или командировать туда переводчика Мустафу-Ягина, который привез бы в Калугу девицу, пожелавшую заключить с Кази-Магометом брак “никах” (брак “никах” заключается доверенными от жениха лицами, без его личного присутствия), допускаемый Кораном. Поездке Кази-Магомета в Казань могут сопутствовать переводчик и один из членов семьи Шамиля. Что же касается до прогонных денег на 6 почтовых лошадей, от Калуги до Казани и обратно, а также дорожных расходов, будут ли они приняты на счет казны или должны быть произведены из собственности Шамиля, не оставьте почтить меня инструкцией. Примите уверение и проч.”.

Ответ на письмо это был следующий:

“В разъяснение вопросов, изложенных в письме вашем, г. военный министр признает за лучшее отклонить под благовидным предлогом поездку Кази-Магомета из Калуги и командировать переводчика для приискания и привоза в Калугу такой девицы, которая пожелала бы соединиться с Кази-Магометом союзом “никах”. Что же касается издержек по этой командировке, то г. военный министр находит возможным принять их на счет казны, но с тем, чтобы они бы были ограничены действительной необходимостью, без всякого излишества. Я буду ожидать вашего уведомления об окончательном решении по этому делу на домашнем совете Шамиля. Примите уверение и проч.”.

_________________

Возобновляя прошлогоднее желание, Шамиль объявил мне, что он хочет оставить Калугу, с тем, чтобы переселиться на жительство в другой город, о чем и написал письмо к военному министру.

В разъяснение домогательства имама, я отправил от себя письмо, в котором объяснил, что год тому назад, приехав в Калугу, я застал все семейство Шамиля, за исключением жены Кази-Магомета, Каримат, одержимой чахоткою, в очень хорошем положении здоровья. Шамиль хотя с врожденным фанатизмом сохранял в семье своей правила строжайшего [476] “мюридизма”, но при всем том, не лишая себя движения и развлечения, по приглашениям, лично посещал иногда общество, присутствовал на зрелищах и публичных гуляньях, и охотно принимал у себя посетителей. Остальные мужчины семьи военно-пленного, как-то: сын Кази-Магомет, зятья Абдурахман и Абдурагим и родственник Омар, весьма охотно пользовались гостеприимством калужан, и будучи ревностными посетителями всех общественных увеселений, на которых вели себя всегда благопристойно, подвергались постоянным за эти посещения выговорам Шамиля, находившего, что подобный образ жизни запрещен “шариатом”, и крайне неприличен ревностным поклонникам “мюридских” тенденций.

Пользуясь доверием имама и его семейства, я положительно мог убедиться, что единственным задушевным желанием его было достижение, какими бы то ни было путями — посредством просьб или даже хитрости — возможности выезда в Мекку. Для этого он всегда приискивает предлоги писать письма к военному министру, к наместнику кавказскому, хотя об отвлеченных предметах, но имеющих тайную цель: напомнить о себе, напомнить о данном ему обещании!... Кроме того, Шамиль неоднократно просил меня формально ходатайствовать пред начальством о дозволении ему со всем семейством его переселиться в Турцию, с сохранением получаемого им ныне денежного содержания — содержания, по образу его жизни, весьма значительного.

При всем моем старании отклонить Шамиля от просьб, могущих быть несвоевременными и, по настойчивости своей, неуместными, даже подозрительными, — он, упорно преследуя свою цель и более подчиняясь советам полной фанатизма, хитрости и жадности к деньгам, жены своей Заидат, ни на минуту не теряет надежды на скорый выезд в Мекку, вследствие чего вопрос о возможной женитьбе здесь Кази-Магомета — женитьбе, присоветованной ему доктором, — могущей иметь большое влияние на поправление его здоровья — оставляет нерешенным!...

В последние полгода, Шамиль совершенно переменил образ жизни, что имеет вредное влияние на его и его семейства здоровье. Не смотря на постоянные со всех сторон советы — иметь хотя маленькое движение, подышать иногда свежим [477] воздухом, он буквально заперся в натопленной до невозможности свободно дышать комнате, с энтузиазмом предался молитве и строгому посту, перестал красить бороду, прибавил к подписи своей на письмах слово: “старец” и, по наущению жены Заидат, сокращая свои расходы до скряжничества, стал копить деньги. Такой же добровольно строгой арестантской жизни он подвергнул сына Кази-Магомета и зятей своих, тайно запретив им иметь общество с христианами, и, для удержания их дома, допуская себя до мер неприличных: отбирания платья, обшитого галунами, запрещения пользоваться лошадьми и экипажами и невыдачи ни одной копейки на карманные расходы.

Таким образом, настойчиво лишив себя свободы и развлечения, дыша воздухом удушливых комнат, из которых, просидев не более получаса, я, не природный житель Дагестана, всегда выхожу расслабленным, с головной болью и головокружением, — Шамиль и его семейство, постоянно восхищавшееся калужским климатом, теперь влиянию того же климата стали приписывать все свои недуги, действительною причиной которых есть ничто иное, как ненормальный, тяжелый для свободного горца образ жизни, как бы нарочно устроенный с целью накликать недуги, и, имея предлог сослаться на болезни, на бледность лица, свойственную всем затворникам, письмом к военному министру напомнить о себе.

С этой целью именно составлено было представленное мною письмо Шамиля. Он выражал надежду, что оно принесет ему разрешение, если не на отъезд в Мекку, то на переселение в страну, населенную мусульманами, в Крым или Казань, о которых местах он всегда расспрашивает, и однажды даже потребовал карту, чтобы узнать о сообщении Крыма с Турцией.

Выезд из Калуги, не с тем, чтобы прямо следовать в Константинополь и далее в Мекку, не есть исключительное желание Шамиля. Он весьма откровенно говорил мне неоднократно, что всегдашнее его желание (“мурад”) поселиться в Мекке, а в России — жить ли в Калуге или в Саратове, для него безразлично; поэтому, безошибочно можно полагать, что перевоз семейства Шамиля из одного в другой город России принесет только огромнейшие для правительства расходы, но не остановит просьб о переселении в “святые места”. [478]

По долгу службы, высказав все с полной справедливостью и откровенностью, зная характер и образ мыслей вверенных мне пленников, я, полагая, что иметь среди мусульманского населения людей с таким укоренившимся фанатизмом, как Шамиль, жена его Заидат, сын Кази-Магомет и зять Абдурахман, довольно опасно, я полагал, для отклонения просьбы Шамиля о перемещении его из Калуги, если это благоугодно будет правительству, приискать несколько благовидных предлогов, а в числе их предложение Шамилю: не подвергать себя добровольно затворнической жизни, пользоваться движением, дозволяя себе возможное развлечение, и разрешение мне нанять вблизи Калуги дачу, для перевоза туда на лето семейства имама, если он того пожелает. Наем загородной дачи мог быть сопряжешь с весьма незначительными для казны расходами.

В заключении моего письма я заметил, что на смерть нескольких детей в семье Шамиля местный климат не имел никакого влияния; — они, большей частью, родились полуживыми, с такими физическими недостатками, что, по определению домашнего медика, жизнь их, при самых благоприятных климатических условиях, не могла быть продолжительной.

Через три недели, Шамиль заявил мне желание оставаться на жительстве в Калуге и написал письмо к военному министру в том смысле, что, с прискорбием узнав теперь о возникших в Царстве Польском беспорядках (о чем ему было известно при составлении первого письма), он считает неуместным своими собственными просьбами увеличивать заботы правительства, и причинять казне расходы, почему просит предшествующее письмо его о перемещении из Калуги считать недействительным и не подлежащим удовлетворению.

Между тем, ответ военного министра на письмо мое был тот, чтобы я, в частном разговоре с Шамилем, выведал у него, не желает ли он на лето поселиться где-нибудь на даче вблизи Калуги, чтобы иметь возможность пользоваться свежим и чистым воздухом.

На письмо Шамиля, военный министр отвечал так:

“Светилу учености, достойному уважения Шамилю! Да будет ваша мудрость полезным поучением для других!

Содержание письма вашего ко мне я имел счастье докладывать [479] Государю Императору и Его Величество принял с удовольствием выраженные в нем чувства. В Польше большие шайки разбиты, но продолжаются еще беспокойства от мелких партий. По всегдашнему своему милосердию, Государь Император обещал прощение тем из мятежников, которые положат оружие до 1-го мая, но если они будут упорствовать в своем заблуждении, то сами будут виною своей погибели. Письмо ваше к князю Барятинскому я отправил заграницу.

_________________

"Желаю, чтобы летнее время окончательно укрепило силы ваши и семейства вашего".

Предложение провести летний сезон на даче Шамиль принял с удовольствием; известие, что расходы по этому случаю будут отнесены на счет казны, еще более его порадовало.... Оставалось осмотреть окрестные дачи, и сделать выбор которую из них удобнее будет для нас нанять. Домашний доктор предложил свою дачу, Перцово, за 350 руб., и Шамиль, после осмотра других, решился поселиться в ней, хотя дача эта, на мой взгляд, не представляла необходимых удобств, и, главное, на ней не было помещения для переводчика. Когда представление о найме для семейства Шамиля дачи Перцово, на условиях, мною заключенных, было утверждено г. военным министром, я приискал дачу Ермолово, в 7-ми верстах от Калуги, которая, будучи несравненно удобнее дачи Перцово, отдавалась в наем, со всеми расходами, за 250 руб.

— Как вы находите эту дачу? — спросил я Шамиля, выехавшего для ее осмотра.

— Прелесть, “бу джаннет!” (это рай), — отвечал он. — Кроме достаточности помещения, и местность похожа на Чечню: здесь есть и овраги, и лес, и река!...

— В таком случае, не нанять ли нам Ермолово?... она дешевле ста рублями, — предложил я.

— “Фикир-этеик” (подумаем), — отвечал Шамиль, не желавший порешить дела без обычного семейного “маслягата” (совещания).

Дня через три, переводчик доложил мне, что Шамиль решился переехать на дачу Перцово.

— Почему же не нанять Ермолово, когда оно и ближе, и удобнее, и дешевле?... [480]

— Имам полагает, что если не нанять Перцово, то это будет неприятно доктору, — отвечал Мустафа.

— Скажите Шамилю, — отвечал я, — что, не желая огорчить его отказом, я найму для него Перцово, тем более потому, что наем этой дачи уже разрешен. Было бы гораздо приличнее, — прибавил я, — если бы Шамиль приобретал расположение своих знакомых собственными деньгами, а не деньгами казны!... Явное пристрастие и лицеприятие могли быть хороши в Дарго, но не в Калуге.

Разговор этот сделался известным семейству имама. Спустя три дня, переводчик доложил мне, что имам решился переехать на дачу Ермолово.

— Почему же не в Перцово! — спросил я улыбаясь.

— Имам полагает, — отвечал Мустафа, — что Ермолово ближе, удобнее и дешевле ста рублями.

— В добрый час; завтра же взять почтовых лошадей под три экипажа, нанять подводы под мебель; сегодня дать знать, чтобы приготовили дачу к приему жильцов, и марш в дорогу! — сказал я, обрадовавшись окончанию дела.

— Имам желает выехать сегодня в два часа ночи, под понедельник, потому что это счастливый день для всех начинаний. Все мужчины и женщины побрили и повыщипали волосы, обрезали ногти, и вали-киз (служанка), отправленная к Оке, все это завязала в тряпку и бросила в воду....

— Ну, и прекрасно! значит, благополучие предстоящей поездки и пребывания на даче — обеспечено. Ступайте же хлопотать об отправке нашей милой семейки в путь, а вечером я зайду с ними проститься, — приказал я переводчику.

_________________

И так, моя несговорчивая семья перебралась на дачу Ермолово. Шамиль с ясным лицом гуляет по обширному тенистому саду, громко напевая песнь тарриката “зикру”, перебирает чётки, и в сотый раз перечитывает свои глубоко-умные книги. Кази-Магомет в установленное время кричит “азам” (призыв к намазу), и, в свободное от молитв время, прогуливается то верхом, то пешком, по окрестностям. Абдурахман, наш доморощенный алим (ученый), играет роль дервиша: заперся в [481] своих комнатах для молитв и смирения, и, рапортуясь больным, приобретает право на суп с курицей!... Абдурагим и Омар так и норовят, чтобы спозаранку удрать или в город, или к соседям-помещикам, в гости. Женский персонал купается в реке, и с палками бегает за любопытными деревенскими бабами. Заидат, занимаясь хозяйственной экономией, командирует в город Омара — менять серебро и кредитки на полуимпериалы.

_________________

Зять Шамиля Абдурагим — прогрессист — не перестает бомбардировать меня просьбами об определении его на службу. Желание это он заявляет всем приезжим в Калугу флигель-адъютантам, всем своим знакомым, которые, в свою очередь, забрасывают меня вопросами: почему я не постараюсь пристроить Абдурахмана, Абдурагима и Омара на службу?

Обстоятельство это вызвало со стороны моей особое к докладу военному министру представление, в котором я изложил, что Абдурагим — молодой человек без фанатизма и претензии на имя алима, желая посещать общество и пользоваться свободой действий, — свободой, далеко несогласной с правилами строгого “мюридизма”, подвергается постоянным упрекам, выговорам, и со дня на день более выказывающемуся нерасположению к нему Шамиля; что, стесняясь подобным положением, Абдурагим неоднократно обращался ко мне с просьбами об исходатайствовании ему позволения выехать из Калуги, с предоставлением возможности поступить на действительную службу.

Зная характер горцев, которые нередко готовы отказаться от того сегодня, чего хотели вчера, — я счел необходимым доложить министру подробности домогательства Абдурагима и предстоящих при исполнении его затруднений.

Абдурагим, завидуя участи Магомета-Шафи и других дагестанских товарищей, в свою очередь желает удостоиться счастья служить в Собственном Е. И. В. конвое, в конвое Е. Выс-ва Наместника Кавказского, или в конвое же Е. Выс-ва Наместника Царства Польского; между тем, исполнение просьбы Абдурагима будет для Шамиля крайне неприятным. Если он и согласится на выезд зятя из Калуги, то ни за что не пожелает [482] добровольно расстаться со своей дочерью, и хотя, согласно правил “шариата”, вытребовал Каримат от Даниель-бека, так же согласно правил того же “шариата”, найдет “дорогу” не отдавать жены Абдурагиму, вследствие чего спор по этому предмету необходимо будет передавать на решение дагестанских алимов. Определение в конвой Абдурагима, без сомнения, повлечет за собою подобного рода просьбу со стороны другого зятя Шамиля, Абдурахмана, и родственника его Омара, так что, при исполнении их желании, Шамиль останется в Калуге только с сыном Кази-Магометом, женами и малолетними детьми.

Ответ на это письмо был тот, что желания зятьев Шамилевых не иначе могут быть исполняемы, как с согласия самого Шамиля, и чтобы я не обещал что-нибудь этим молодым людям без ведома старика.

Огорченный моим притворным равнодушием к его участи, Абдурагим отправился к калужскому гражданскому губернатору, и словесно заявил желание поступить на службу, вследствие чего я получил от г. Лерхе официальный запрос: не встречается ли, по семейным каким-либо обстоятельствам, препятствия к поступлению в военную службу Абдурагима?

В ответ на это, я объяснил губернатору содержание вышеприведенного ко мне письма, не допускающего, чтобы Абдурагим, без желания Шамиля, был определен на службу. Ни Шамиль, ни я, не были в зависимости от губернатора, а следовательно, его вмешательство было лишним.

_________________

Приехавший с дачи в город, Кази-Магомет крайне удивил меня вопросом: можно ли им требовать от помещицы дров для варения пищи и отопления комнат, и отвода лугов для пастьбы лошадей и заготовления сена?... Получив отрицательный ответ, сын Шамиля заявил мне спекулятивный проект: продать саженей 20 дров, заготовленных на счет казны для калужского их дома, и деньги, таким образом вырученные, употребить на покупку дров для дачи.

— Помилуй, мой друг, — сказал я Кази-Магомету, — неужели вам не будет стыдно, когда по Калуге пойдет молва, что высокопочтенный имам занимается продажей дров?... [483]

— Дрова потихоньку продаст Мустафа, — заметил сын Шамиля, бывший “мудир” падшего имамата.

— Нет, — отвечал переводчик, — увольте; я не приму на себя подобной операции.

С переездом на дачу, домашние расходы Шамиля значительно сократились. Вся семья больше питается молоком и творогом, а лошади — подножным кормом, без овса. Экономия эта однако же не останавливает жалоб на недостаток отпускаемых ежегодно на содержание 15.000 руб. Владетельница дачи Ермолово согласилась отпускать семейству Шамиля штоф парного молока по 6-ти коп.; скупая до скряжничества, Заидат несколько дней торговалась и сбила цену до 5-ти копеек.

_________________

При посещении губернатора, Кази-Магомет, поистине нагло, завел разговор об огромных в доме отца расходах, и о недостатке отпускаемых ему от казны денег. Не желая разоблачить этой лжи, и давая губернатору несколько уклончивых по этому предмету ответов, я сказал Кази-Магомету по-кумыкски, чтобы он переменил разговор.

— Магомету-Шафи, вашему брату, жизнь в Петербурге стоит дорого, потому что он посещает общество, гулянья, театры, и, как я слышал, курит отличные сигары и пьет шампанское, — сказал губернатор.

Замечание это наделало мне много хлопот; возвратясь домой, я гласно протестовал и насилу мог уверить святош, что дошедшие до губернатора слухи несправедливы! Если Магомет-Шафи любил вращаться в цивилизованном обществе, то от карт, табаку и вина всегда держал себя далеко.

III.

Приезды мои на дачу к Шамилю сопряжены с лишними для него расходами, и потому я стараюсь посещать его реже. Быть может, сам он и рад, имея случай пообедать лучше обыкновенного, но Заидат наверное проклинает мое посещение, стоящее в один раз дороже двухнедельной жизни. Приготовление последнего обеда для меня и для доктора стоило 8 рублей. [484]

Со своим всегда искусно-симпатичным лицом, Шамиль, за чашкой чая, беседовал очень весело. Я постоянно говорю с ним не стесняясь, даже о предметах, которые для святоши могут быть очень скоромными. Свобода речи свойственна горцам.

— Часто ли вы купаетесь в речке? — спросил доктор

— Да, каждый день, — отвечал Шамиль.

— Нет ли в реке змей? — заметил я.

— Как не быть; но таких, какие есть в Дагестане, здесь нет, — сказал Шамиль.

— Какие же это змеи в Дагестане?...

— Есть змеи длинные, тонкие, которые, зацепившись за дерево, окручивают ногу буйвола и притягивают его к себе, чтобы потом задушить!...

— Ну, уж извините, имам, таких змей не только в Дагестане, но и во всем Кавказе нет, — сказал я улыбаясь.

— Нет, есть, я это знаю! — настаивал Шамиль.

— В каком же месте?

— Есть в Улле-кале, есть в Могохе...

— Помилуйте, я целый год жил в Улли-кале и около Могоха, и не только не видел подобных змей, но и не слышал об их существовании там.

— Поверьте, что есть!... Они просто так и тащат за ногу самого сильного буйвола! — твердил старик.

— Да у вас в Дагестане и буйволов-то нет!..

— Как нет? — вмешался Абдурахман. — У имама была буйлица, у моего отца была буйлица, у Даниель-бека была буйлица...

— Далеко же было змеям ходить из Могоха в Дарго и Ириб, за этими тремя буйлицами, имам! — обратился я к Шамилю. — Вы сами видели дагестанских злых змей?...

— Нет, я не видел, но мне говорили, — отвечал старик.

— Квартируя в Дженгутае, — сказал я, — я был однажды на вечеринке (“былкэа”, посиделки), где было много женщин, занятых обивкой кукурузы. Хозяйка моя, Бакай, рассказывала, что в пустом доме за ханским дворцом поселились черти... — Ты их сама видела? спросил я. — Нет, я сама не видала, но видела Айхали... — Я сама не видала, видела Туту-гуш, — отозвалась Айхали. — Нет, я не видела, а видела Девист-кан... — Иох, [485] иох (нет, нет!), я не видала; мне говорила Маната, и так далее. — Вероятно, такой же результат справок был бы и о твоих дагестанских змеях, — сказал я Шамилю, который усердно смеялся моему рассказу.

_________________

После появления в газетах известия, будто бы в партии польских инсургентов находился сын Шамиля, я советовал имаму опровергнуть эту утку и послал к нему на дачу, с переводчиком, черновое письмо к военному министру, следующего содержания:

“В № 130-м газеты “Русский Инвалид” перепечатана телеграфическая депеша, сообщающая о нахождении будто бы моего сына в экспедиции одного из польских агитаторов, полковника Лапинского (Тефик-бея).

Проникнутый чувствами глубокой преданности к Великому Государю Императору, осыпавшему меня своими щедрыми милостями, а равно чувствами благодарности к его верноподданному народу, оказавшему мне добродушное гостеприимство, я, будучи крайне оскорблен взведенною на мой дом позорною клеветою, считаю себя обязанным просить ваше высокопр-ство опровергнуть ее гласно, давая этим знать всем завистникам величия России, что ни я, ни мои дети, не способны быть на столько презренными, чтобы принимать участие или сочувствовать в их неправых замыслах, и за дарованные мне и всему Кавказу благодеяния заплатить черною изменою!

Я буду несказанно счастлив, если, при всеподданнейшем докладе содержания моего настоящего к вам письма, нисходящие от глубины моего сердца чувства будут отечески всемилостивейше приняты Великим Государем Императором, на защиту прав которого я, дряхлый старец, готов обнажить ту самую шашку, которую имел счастье получить в дар из рук его величества.

Да ниспошлет Всевышний Бог все блага Великому Царю и его верноподданной России!”

После десятидневных семейных советов, письмо это оставалось не отправленным.

— Почему вы не хотите перевести и написать этого письма к военному министру? — спросил я Кази-Магомета.

— Мы не умеем хорошо писать по-арабски, да притом министру и так известно, что сведение о нахождении сына имама в шайке Тефик-бея — ложно.

— Конечно, нам известно; но за границей могут [486] подумать, что это правда; письмо ваше было бы читано в Париже, в Лондоне, в Константинополе. Писали же вы письма прежде, и они были хороши, — заключил я.

Повторять далее мой совет я считал лишним, — исполнение его было бы уже явно не чистосердечным. Постоянные затем намеки на то, что Абдурахман, игравший роль домашнего секретаря, не хочет заниматься письмоводством, кажутся мне только предлогом, оправдывающим неисполнение моего совета. Шамилю стоило приказать, и Абдурахман не посмел бы ослушаться приказания своего имама, и притом родственника.

_________________

На два отправленные Шамилем из Калуги письма, бывший наместник кавказский ответил одним, сообщающим о прибытии в С.-Петербург и о том, что здоровье его за границей несколько восстановилось.

— Я хочу отвечать князю Барятинскому, — сказал мне Шамиль.

— Как хочешь, но письмо князя не вызывает на ответ; придерживаясь твоей методе, перепискам не было бы конца! — отвечал я.

Однако, напоминая о себе, Шамиль написал к князю Барятинскому новое послание. Вот оно:

“Главе всех великих людей, велико-ученому, чище корней древесных князю фельдмаршалу Барятинскому. Да возвеличится твое здоровье и могущество.

Здоровье ниспослано тебе Богом; драгоценное письмо твое я получил. Прибытие твое в Петербург очень меня обрадовало; одно, что огорчает меня, это невозможность видеть тебя лично, а я надеялся видеть тебя уже потому, что ты мне это обещал!

Надеюсь, что, при помощи Бога, я еще буду иметь это счастье, которого от души желаю!”

_________________

По случаю произведенного в некоторых дачах воровства, Кази-Магомет, по поручению отца, обратился ко мне с просьбою потребовать в Ермолово, для ночных караулов при доме и конюшне, солдат. Не имея основания исполнить эту просьбу, тем более потому, что состоявший до сего при доме Шамиля в городе ночной полицейский караул снят полицеймейстером [487] вследствие весьма основательного рассуждения, что человек, получающий от правительства огромное содержание, может нанимать от себя дворников, я предписал переводчику Турминскому предложить Шамилю нанять как для дома в Калуге, так и для дачи, сторожей.

Г. Турминский отвечал мне рапортом, что Шамиль отвергнул это предложение, по-видимому, как излишнее, или, правильнее сказать, вредящее его экономии, и обязанность ночных сторожей возложена им на Кази-Магомета и Исмаила, которые и совершают ночной дозор, вооруженные возможным оружием.

— Кто сторожит вас ночью на даче? — спросил я при свидании Кази-Магомета.

— Мы сами по очереди караулим.

— Ружья и пистолеты заряжены?

— Гай, гай, заряжены.

— Смотрите, не убейте кого-нибудь.

— “Валла” — убью! Как вора не убить! — отвечал сын имама с энтузиазмом.

— Ну, а я прошу вас не забывать, что здесь не Чечня и не Дагестан, и что здесь убивать даже воров нет “адата”, — сказал я серьезно Кази-Магомету.

_________________

Сенатор Арцимович, выехав из Калуги, где на время оставил свое семейство, в письмах к жене постоянно осведомлялся о семействе Шамиля, и передавал ему самые дружеские поклоны. Передавая это вежливое приветствие, я всегда замечал, что имам конфузится, сознавая, что в отношении г. Арцимовича выказал себя человеком неблагодарным. Желая поправить чем-нибудь свой промах, старик заявил мне желание подарить в знак памяти супруге г. Арцимовича золотые дамские часы.

— Жена г. Арцимовича всегда наделяла подарками моих детей, и я хочу отблагодарить ее за внимание, — заметил при этом Шамиль.

Г-жа Арцимович обратилась ко мне с вопросом, нельзя ли ей отказаться от подарка, но я отвечал, что непринятие его оскорбит и Шамиля и его адаты (обычаи). [488]

Подарок был принят.

Через месяц, г. Арцимович прислал из Петербурга, в подарок Шамилю, отличной работы Сазикова, в азиатском вкусе, массивный серебряный с резьбою и позолотой сервиз, стоящий вдвое того, что стоили часы. Сервиз этот передавал калужский помещик, г. Свистунов. Шамиль был очень рад подарку.

Горцы имеют обычай, при получении подарка из благородного металла, прежде чем поблагодарить за него, взвешивать на руке, осведомляясь о цене и качестве подарка, что в присутствии дарящего можно считать неделикатностью. Отозвав в сторону Абдурахмана, я не успел еще ему передать, чтобы он по лезгински предупредил имама не осведомляться о цене и достоинстве подарка, как старик, взвешивая на руке кофейник, спросил, чистое ли это серебро и золото?

Прощаясь с г. Свистуновым, Шамиль сказал, что письменно поблагодарит сенатора за подарок и внимание, — чего в последствии не исполнил.

Расчитывать на благодарность наших кавказских, а в том числе и калужских горцев никак нельзя; сколько для последних сделали добра предместники мои, полковник Богуславский и капитан Руновский, но и о них они отзываются без особенной признательности.

Когда в Дамаске мусульмане резали христиан и Абдель-Кадер защищал последних, Шамиль написал письмо к эмиру, восхваляя его человеколюбивые действия. Письмо это было более исполнением настойчивого совета предместника моего, чем искренним заявлением чувств. Послание к эмиру переписывалось два раза, потому что в первом, по показанию переводчика Турминского, имам сделал неловкую подпись: “находящийся в руках неверных, раб Божий Шамуиль”.

_________________

Гвардии капитан Руновский, при письме из Тифлиса, препроводил новую азбуку, которая может заменить арабские буквы русскими, и которая легко может быть принятой в употребление аварцами, — спрашивая мнения Шамиля: в какой степени это нововведение может быть применимо?

Вопрос этот занял умы калужских горцев. Пошли [489] обыкновенные толки и совещания; в присутствии моем все решили, что по новой азбуке весьма легко читать и писать по-аварски. Оставалось ответить на вопрос, но ответ замедлялся, и, наконец, в оправдание моей догадки, что имам не будет на стороне нововведения, капитан Руновский получил письмо, в таких выражениях, что Шамиль не может определить, будет ли новая азбука полезной или нет, потому что в имеющихся у него ученых книгах ничего о подобном предмете не говорится. В заключение, имам советовал г. Руновскому с вопросом об азбуке обратиться к дагестанским алимам, которые умнее его, Шамиля.

_________________

— Откуда ты так хорошо знаешь наш Коран и наши изустные предания? — спросил меня однажды старик.

— Я их читал у литовских татар.

— По-арабски?

— Нет, по-русски и по-польски.

— О, бедный наш Коран! — обращаясь к сыну, сказал Шамиль, — его переводят на языки гяуров!...

Кази-Магомет, покачав головою, глубоко вздохнул.

На основании 106-го стиха главы III-й Корана, признающего мусульман лучшим в свете народом, мусульмане-фанатики не терпят, чтобы в руках христианина были их арабские религиозные книги; поэтому, заметив, что просьбы мои одолжить их для прочтения весьма неприятны Шамилю, который некоторым образом прямо отказать стесняется, я оставил его библиотеку в покое и он очень рад, что его книги далеко от табачного дыма и нечистых рук гяура! Хотя у Шамиля есть несколько экземпляров Корана, но он, зная, что один экземпляр имеет переводчик Турминский, всеми силами старался выручить его из рук неверного, то прося подарить, то предлагая уступить за деньги.

_________________

Разговаривая о моих предместниках, Абдурахман, клеврет Заидат, аттестовал их таким образом:

— Богуславский — человек вспыльчивый. Имам был им недоволен за то, что он всегда твердил, будто бы [490] отпускаемых от правительства нам на содержание денег очень достаточно. Однажды старик очень-очень рассердился, когда полковник подробно рассчитал, сколько у него именно выходит в месяц денег. Имам даже сказал, что вмешиваться в его денежные дела никто не имеет права.

— Руновский — обращался с нами очень мягко, он постоянно как будто бы обнадеживал нас, что мы скоро будем отпущены в Мекку, а между тем обещания эти были только “сладкими словами” (ширин-сёзляр).

— А обо мне что говорят ваши домашние? — спросил я с улыбкою.

— Говорят, что полковник наш “коп октем киши” (очень гордый человек), ничего не обещает, чего нельзя сделать, но за то: “дурюст киши” (прямой человек).

— Ну, это еще отзыв не дурной! — заметил я.

_________________

— Почему ты не навещаешь имама каждый день? — спросил Абдурахман.

— А потому, — отвечал я, — чтобы не возбудить в вас подозрения, что я присматриваю за вами, не доверяю вам. Вы бы это непременно подумали.

Абдурахман засмеялся.

— Ты бы приходил к нам почаще пить чай, обедать, — сказал он, расчитывая, что мое присутствие за столом улучшило бы обеденную еду.

— Спасибо, я не хочу, чтобы вы имели предлог говорить, что я вас обедаю... Подобная история была же при моем предместнике.

Собеседник мой сконфузился и замолчал.

_________________

В ту самую минуту, когда я садился в экипаж, чтобы ехать на приглашенный парадный вечер, переводчик доложил мне, что Шамиль просит меня на чай.

— Поблагодарите и скажите имаму, что я отозван в гости и потому сегодня быть не могу. Притом, что за странная манера — приглашать к обеду или чаю именно в ту минуту, когда уже накрыт обеденный стол или подан самовар? [491]

Нельзя же мне постоянно отказываться от других приглашений, в ожидании, авось не пригласит ли меня Шамиль!...

На другой день, когда я зашел к Шамилю, он встретил меня словами:

— Вчера, мы напрасно купили пирожного и фруктов, полагая, что ты придешь к нам пить чай!..

— Очень сожалею, — отвечаля, — что был причиной лишних расходов

Того же дня, вечером, зашел ко мне Кази-Магомет и попросил секретной аудиенции. Я полагал, что дело идет о чем-нибудь очень важном.

— Пожалуйста, полковник, — сказал сын Шамиля, — не отказывайся приходить к отцу, когда он приглашает тебя на чашку чая; при отказе, имам может подумать, что ты им недоволен, или сердишься...

— “Чох якши” (очень хорошо), — отвечал я Кази-Магомету, уверив его, что мне сердиться на них не за что.

_________________

При посещениях Шамиль всегда отзывается, что для него самое приятное то время, когда он спокойно сидит в своем кабинете и читает ученые книги. Однажды, приехавший к нему с визитом, генерал Гринфельд стал извиняться, что бывает редко.

— Если ко мне приходят гости, то я очень рад, а если не приходят — то я тоже рад!... Когда меня оставляют спокойно молиться Богу и читать книги, то я бываю так доволен, как бывает доволен заяц, не видевший за собою собак, — отвечал неловким сравнением старик.

Переводчик Мустафа не перевел дословно этой метафоры.

Вообще Шамиль не умеет поддержать кабинетного разговора. Кази-Магомет и Абдурахман, на аварском наречии, всегда подсказывают ему что сказать, или что отвечать гостю. Только беседа о Кавказе и о том, что написано в арабских книгах, идет довольно плавно. Каждый посетитель выдерживает неизбежные вопросы: как его имя, фамилия, откуда приехал, на долго ли, сколько дней нужно ехать до С.-Петербурга из того города, в котором он живет и т. п. [492]

— Какое сегодня ясное небо, — сказал я однажды, гуляя с Шамилем на даче.

— А ты знаешь ли, из чего составлен небесный свод? — спросил старик, видимо желавший прочитать мне лекцию.

— Например? — отвечал я, вызывая его на разговор.

— Из хрусталя, — сказал он с авторитетом, и пошел цитировать то смешное описание семи небес, которое мы читаем в биографии их пророка.

Опровергать то, что находится в книгах: Коране, гадисе и суннете, даже в книге, называемой “Сумка всего чудесного” (Хадиратуль Аджаиб), похожей на сказки “Тысяча одной ночи”, было бы напрасным трудом. Шамиль отвечает всегда: “так написано в книгах” и баста.

Абдель-Кадер действовал и действует уклоняясь от рутины, и потому, как человек передовой, не пользуется расположением Шамиля и его семейства. Письма эмира, помещенные в газетах, о прорытии Суэзского канала и другие, не производят на Шамиля приятного впечатления.

_________________

Командир местного гарнизонного батальона, полковник Еропкин, конфиденциально обратился ко мне с просьбой, чтобы Шамиль, или кто-нибудь из его родственников, привел к присяге на верность службы поступивших в батальон рекрут из мусульман.

Вследствие моего о том предложения, явился ко мне, от Шамиля, Абдурахман, с объяснением, что, по религии, никто из них не имеет права давать другим присягу.

— Удивляюсь, — отвечал я, — что вы решаетесь говорить мне подобную ложь, зная притом, что ваши обряды хорошо мне известны!.. Приводить к присяге может каждый мусульманин, умеющий читать по-арабски. Впрочем, комендант обошелся и без вас: рекрутов привел к присяге казанский грамотный татарин. Своими фанатическими выходками вы себе же вредите.

_________________

Имамуль Шамуиль давал имя новорожденной дочери переводчика Мустафы, и я присутствовал при этой церемонии. Младенца, уложенного на белой большой подушке “назверишь” [493] и покрытого белым же одеяльцем, положили на стул, перед сидящим в кресле имамом; он нагнулся к правому уху малютки и пропел громко составляющие символ магометанской веры слова: “Ля иль Алла-иль Алла, Магомет расуль Алла” (“Нет Бога кроме Бога и Магомет пророк его”), а потом, перевернув дитя, пропел то же в левое ухо, каждый раз троекратно.

— У пророка нашего Магомета были дочери: Аминат, Фатимат, Написат, Заидат, Умма-Гульсум. Какое из этих имен ты хочешь дать своей дочери? — спросил имам у Мустафы.

— Умма-Гульсум, — отвечал последний.

— Это хорошее имя, — заметил имам, нагнулся к лицу девочки, подул направо и налево и троекратно повторил: — “Ей Умма-Гульсум! Ля иль Алла-иль Алла, Магомет расуль Алла!”.

Затем, мы уселись за обеденный стол. Я полагал, что он приготовлен на счет Шамиля, а вышло на оборот: нас потчевал, получавший годового жалованья 400 р., переводчик.

_________________

Обеденный стол у Шамиля всегда сервируется по-европейски, но серебро заменяется изделиями Фраже, будто бы ради смирения. Однажды, как бы оправдываясь в том, что допустил отступление от обычаев старины — есть сидя с поджатыми ногами на земле, — Шамиль, указывая на накрытый на десять кувертов стол, сказал мне: “Так ел Исса-пейганбер (пророк Иисус) со своими учениками”.

— В таком случае, последуем его примеру, “Бис мильля” (во имя Господне), — отвечал я.

— “Бис мильля!” — проговорил довольный имам, и сел за стол.

_________________

Прислуга в доме Шамиля — из христиан. Она меняется очень часто; в течение года переменилось шесть кучеров. Я подозреваю, что это делается из экономии и спекуляции: старый кучер увольняется и, покуда приищется другой, проходит 5 или 10 дней; за лошадьми кой-кто присмотрит, а между тем, [494] два-три рубля осталось в кармане. С лакеем и поваром, на днях, разыгралась такая сцена: им было объявлено, что они не нужны и потому увольняются от службы. Через четыре дня, они, по приглашению, опять заняли прежние места, но с уменьшением жалованья на один рубль в месяц.

Та же скупость в отношении употребления экипажа. Сын и зятья имама всегда готовы принять приглашение покататься на моих лошадях, но никогда не предложат мне подобного же одолжения, даже тогда, если будут видеть, что экипаж мой требует починки. Впрочем, зятья не имеют права ни распоряжаться, ни ездить на шамилевских лошадях; они постоянно путешествуют по образу пешего хождения и от души злятся за это лишение, тем более, что нанимать биржевых извозчиков не на что. Шамиль сначала давал им на карманные расходы по 10-ти р. в три месяца, но потом прекратил эту подачку, в том расчете, что они, не имея в кармане копейки, отстанут от светских удовольствий. Мера эта, в отношении к Абдурахману, была успешной; но Абдурагим положительно не захотел отстать от общества и дал себе слово никогда не просить у имама денег и не ездить в его экипажах. “Я лучше у вас, полковник, попрошу четвертку табаку, зная, что вы ее не пожалеете, но не попрошу “абаза” (20 к.) у Шамиля”, — сказал Абдурагим.

— Отчего бы вам не давать Абдурахману и Абдурагиму рублей по 10-ти в месяц на карманные их расходы? — спросил я однажды Кази-Магомета.

— “Валла! Бир шай вермес!” (ей Богу, пяти копеек не дадим), — отвечал он. — Зачем им деньги? Затем, чтобы они могли шататься по городу, по гуляньям, по знакомым? (Главы 3-й Корана стих 27-й говорит: “Чтоб верующие не брали в друзья или покровители неверных. Те, которые это сделают, не должны ни на что надеяться от Бога”). Им имам дает хлеб, дает одежду, и довольно!..

— Дорого же им приходится ваш кусок хлеба и пара сапогов; они должны платить за них своей свободой! — заметил я.

— А в Дагестане они умерли бы с голоду! — сказал Кази-Магомет в сердцах. [495]

— В Дагестане умирали с голоду только при вашем управлении, а теперь там много кукурузы. Поступив на службу в милицию, молодые люди получали бы порядочное жалованье...

— Так почему же они не едут в Дагестан? Мы были бы душевно рады избавиться от присутствия этих кумухцев! (кумухли).

— Как же им ехать, когда вы не отдаете им жен?

— Жены сами собою не хотят за ними следовать, а по правилам “шариата” отдать их нельзя! Если бы покойная жена моя Каримат и отец ее Даниель-бек сами не желали, то я никогда не позволил бы себе взять ее насильно из родины в Калугу.

Это была совершенная ложь, основанная на предположении, что дело этом не неизвестно, Каримат никогда не хотела ни ехать в Калугу, ни жить с мужем в Калуге — насилие в этом отношении свело ее в могилу. Смерть этой несчастной молодой женщины должна лежать на совести Шамиля и Кази-Магомета, которые, считая откровенные советы медиков обманом, не внимая мольбам покойницы, не отпустили ее на родину.

Каримат не любила своего мужа; она всегда поносила его самыми обидными эпитетами, заключая их фразой, что “человек, который насильно держит не любящую его жену, не заслуживает чести называться мужчиною!” Об этих семейных тайнах рассказывала мне Е. Д. Апрянина (Евгения Дмитриевна Апрянина, жена адъютанта калужского жандармского управления, дочь князя Долгорукова, воспитывавшаяся в Персии, во время бытности ее отца в посольстве.), которая, зная татарские наречия, была в большой дружбе с Каримат и часто ее посещала.

Как предсказал медик, Каримат умерла от чахотки. Тело ее, превратившееся в скелете, отвезено с высочайшего разрешения, на родину в железном саркофаге. Крупные расходы этой перевозки приняты были на счете правительства.

_________________

Переводчик принес сегодня к Шамилю дюжину серебряных ножей и вилок, продающихся по случаю, и спросил, не угодно ли имаму купить их? [496]

После обычного совещания и предложения самой низкой цены, на которую не согласились, последовал ответ, что правоверным мусульманам Коран запрещает приобретать и иметь столовые вещи из благородного металла.

— Арцимович верно подарил имаму кофейный сервиз из железа или меди! — шепнул переводчику остроумный Абдурагим, присутствовавший при переговорах.

Шамиль всегда обедает с деревянной ложкой, как бы заявляя этим совершенное отчуждение от роскоши, не подобающей человеку, преданному молитве, посту и смирению.

IV.

Дело об отъезде жены корнета Магомета-Шафи, Аминат, из Калуги в Дагестан опять возобновилось: Кази-Магомет принес мне письмо от Аминат к брату ее, прапорщику Исмаилу, в котором она просит убедительно его или самому приехать за ней, или же, для этой цели, прислать меньшего брата, могущего сопровождать ее от Калуги до селения Чох.

— Известно ли это письмо имаму? — спросил я Кази-Магомета.

— Известно! отвечал он как-то нерешительно.

— Во всяком случае, сделай пожалуйста приписку такого рода, что письмо Аминат составлено с ведома имама.

Кази-Магомет взял перо и сделал требуемую приписку.

— Скажи Аминат, что письмо ее будет отправлено по назначению, — сказал я.

По уходе сына имама, послание бедной Аминат попало не на почту, но в мой письменный ящик. Я обратился к корнету Шафи с вопросом: согласен ли он на подобное отправление жены его в Дагестан или нет?

Магомет-Шафи ответил мне следующим собственноручным письмом, доказывающим, что он сделал большие успехи в русской грамоте:

“Любезный друг, Павел Гилярович! Письмо, которое вы писали ко мне, я получил и очень обрадовался вашему благополучию и здоровью. Я, слава Богу, жив и здоров, желаю и вам также быть здоровым. Насчет [497] поездки жены моей на Кавказ, я напишу вам то, что я скоро, то есть после лагеря, собираюсь совсем (?) поехать в Калугу; тогда я обсужу: можно будет или нет отправить жену на Кавказ; но до моего приезда, скажите, чтобы подождала: если и случится, что не поеду в Калугу, то тогда все-таки дам вам знать и напишу ответ о поездке. Кланяйтесь от меня отцу, всем моим родным и знакомым. Остаюсь любящий вас друг Шафи”.

И так, дело Аминат опять легло в длинный ящик....

_________________

Кази-Магомет получил от Магомета-Шафи письмо, с просьбой передать мне, чтобы я ходатайствовал у военного министра о дозволении ему, Шафи, числясь в конвое Его Величества, жить постоянно при отце, в Калуге.

Прежде доклада мне этого желания, на семейном совете было решено, что просьба Магомета-Шафи — неуместна.

— Выдумали же, — сказал Шамиль, — что сын мой был в партии Тефик-бея, а если я возьму Магомета-Шафи из Петербурга, то, пожалуй, еще что-нибудь другое выдумают.

Радуюсь, что хотя один раз умно порешили дело.

Впрочем, возвращению Шафи в семью едва ли бы была рада Заидат, потому что, с приездом его, противная ей партия усилилась бы одним голосом.

_________________

Виновник бывших в 1861-м году в Чечне беспорядков, состоящий ныне (в 1863-м г.) под надзором полиции в г. Смоленск, наиб Умма-Дуев, неоднократно просил меня и Шамиля письмами о дозволении ему навестить лично бывшего своего имама и последний, со своей стороны, высказывал желание видеть своего прежнего наиба. Дело оставалось за мною, потому что, до возбуждения ходатайства о разрешении Умме приехать в Калугу, я счел необходимым собрать справку об образе его жизни в Смоленске.

На днях (1863 г.) я получил письмо от состоящего при императорском посольстве в Константинополе полковника Богуславского, который, между прочим, сообщил о том, что кавказское начальство обвиняете тестя Шамиля, отца Заидат, ефендия Джамал-Эддина, проживающего ныне в кр. Карсе, в наущении горцев Дагестана произвести возмущение и в поддерживании с ними переписки. Весть эта крайне встревожила все [498] семейство имама. Старик стал доказывать мне непогрешимость преданности Джамал-Эддина русскому правительству, оказавшему ему так много милости, стал доказывать, что Джамал-Эддин, бывши еще на Кавказе, всегда восставал против виновников беспорядка и давал советы народу прекратить борьбу с русскими, и, наконец, заключил свою речь тем, что враги, бросая в Джамал-Эддина камень, имеют цель ранить его, Шамиля. Виновниками клеветы он назвал Кибит-Магомета и Гаджи-Кази-Магомета Тилитлинских.

Весьма много стоило мне труда уверить Шамиля, что обвинение, павшее на его тестя, не должно его тревожить и не возбудит к нему недоверия правительства.

— Джамал-Эддин не так прост, — сказал я старику, — чтобы решиться писать возмутительные письма к своим соплеменникам. Он очень хорошо понимает, что письмо его, неделю спустя по доставлении в Дагестан, очутилось бы в руках Кази-кумухского окружного начальника. Опытному начальнику, право, не трудно знать, что говорится и делается в его округе, и я, по чести, удивляюсь, как Закатальский окружной начальник, распоряжениям которого курят фимиам корреспонденты газеты “Кавказ”, не знал, что подвластные ему жители будут штурмовать крепость?... И так, имам, будь спокоен: на сколько видимо я доверяю тебе, на столько доверяет тебе и правительство!

— “Баракялла” (прекрасно!), — сказал Шамиль, взяв меня за руку, — твои советы всегда для меня полезны и доброжелательны.

— Жаль только, что ты-то не всегда им следуешь, и через это делаешь промахи!... На одной неделе не должно быть семь пятниц, — отвечал я.

— “Не этсим!” (что буду делать), — заключил улыбнувшись старик, признавая в душе, что советы семейства его виною такого непостоянства.

Во время этого разговора, у меня была в кармане следующая бумага:

“Управление иррегулярных войск, препровождая при сем отношение министра внутренних дел и начальника Смоленской губернии, о дозволении состоящему в Смоленске под надзором полиции Умме-Дуеву [499] отправиться на несколько недель в Калугу, для богомоления по случаю предстоящего поста и свидания с Шамилем, — по приказанию военного министра, просит вас сообщить ваше по изложенному предмету мнение, для доклада его высокопр-ству”.

— Ты всегда желал видеться с Уммою, — сказал я Шамилю. Если хочешь, я испрошу ему позволение посетить тебя?

— “Иох, иох, алайсен тарих-тугул!” (нет, нет, пожалуйста не надо), — отвечал Шамиль, под впечатлением вести о Джамал-Эддине опасаясь, чтобы посещение Уммы не навлекло на него какого-нибудь подозрения.

— Не бойся, имам, — сказал я; — посещение Уммы не накличет на нас беды; в этом случае предоставь мне распорядиться. Ответ за все я беру на свою голову.

— Ну, делай, “достум” (друг), как знаешь, — отвечал с доброй улыбкой старик, провожая меня и несколько раз протягивая мне свою белую руку.

По вопросу об Умме, я изложил то мнение, что увольнение его на несколько недель в Калугу может быть разрешено, без опасения, чтобы свидание его с Шамилем могло быть для нас вредным. Желание Уммы посетить Шамиля прикрыто только предлогом богомолия, цель же его поездки, вероятно, заключается в том, чтобы, посредством ходатайства имама, выпросить для себя возвращение на родину, перемещение в Калугу, или увеличение денежного содержания.

_________________

На письмо корнета Магомета-Шафи с просьбой ходатайствовать об увольнении его от личной службы в конвое, я отправил к нему полное благих советов послание, откровенно указывая ему на те неблагоприятные последствия, которые будут результатом его странного намерения. Вот ответ его на мое письмо:

“Письмо ваше я получил, за что очень благодарен. Я в особенности доволен за ваши советы, которые я всегда рад исполнить! Вы пишете, что я нехорошо сделаю если выйду в отставку, и вам кажется, что это делаю я сгоряча, по причине неприятностей с командиром конвоя. Нет, вы хотя так думаете, но я могу себя оправдать в этом! С командиром я всегда дружен, никогда не получал за службу выговоров, и если я выхожу в отставку, то это я не сгоряча выдумал, а совершенно [500] спокойно и подумавши делаю это. Сколько я ни служу в конвое и стараюсь во всем угодить, все-таки убедился, что здешняя служба не везет для меня и несчастлива! Причины, по которым я убедился и через который я оставляю службу, не сообщу вам теперь, но по приезде в Калугу все подробно расскажу вам. Вы еще пишете, чтобы я перешел в армейский полк; если мне здесь не посчастливилось, то в полку вовсе не повезет служба; я положительно решился выйти в отставку; поэтому, будьте так добры, попросите моего отца, чтобы он написал к военному министру, чтобы меня, хотя не буду служить, но считали бы в конвое, если это возможно, но, во всяком случае, я не могу оставаться здесь, а хотя бы и остался, все никакой пользы не будет, и ничего не выиграю. Кланяйтесь отцу и попросите, чтобы скорее покончил мое дело, и написал бы ко мне”.

По второму моему письму, в котором я дал понять Maгомету-Шафи, что намерение его оставить службу считаю черною неблагодарностью за все благодеяния и милости, которыми Государь Император осыпал семейство Шамиля, Шафи перестал писать об отставке, сообщая лишь, что он собирается приехать в Калугу. В письме моем я откровенно высказал мнение, что отставкою своею Шафи огорчит старика-отца и всех родных, повредит себе в мнении света, потеряет карьеру, и лишится содержания, отпускаемого ему от правительства, а также и тех 1.500 р., которые он ежегодно получает ныне от отца. “Поселясь тунеядцем в Калуге, — писал я, — ты примешь на себя роль Абдурахмана и Абдурагима, с вечными скандалами и упреками выпрашивающих несколько грошей на покупку сапогов. Оставь нелепую мысль об отставке, служи охотно и правдиво, и верь, что за Богом молитва, а за Царем служба не пропадают”.

Причину служебного разочарования Шафи угадать не трудно: он горец, а потому честолюбив и немного завистлив; получение его товарищами наград за отличие по службе и оставление его без награды, вероятно, его оскорбило; могло также оскорбить и невнимание к нему командира.

Кавказских мусульман не следует слишком баловать ни обхождением, ни наградами; примеры на лицо: генерал Даниель-бек-Елисуйский бежал к Шамилю, генерал Агалар-бек-Кази-Кумухский, как говорят, готов был сделать то же, а все это оттого, что их сначала ласкали, [501] уважали, награждали, а потом стали явно подпускать им шпильки, манкировать их службой, осуждать их действия. Как ни бесполезны были на Кавказе ханские управления, но упразднение их не следовало покупать ценою превращения ханов — во врагов наших.

Флигель-адъютант Е. И. В-ва, полковник Ибрагим-хан-Мехтулинский, молодой человек, телом и душою преданный правительству и более похожий на русского, чем на мусульманина, был отстранен от должности аварского хана, после больших, доставшихся на его долю, неприятностей. В интимных беседах, он неоднократно говорил мне, что душевно был бы рад, если бы с него сняли несовременный титул хана и предоставили звание окружного начальника, с правами, этому званию присвоенными. С титулом хана должны быть неразлучны: ханская обстановка и ханские деспотические привилегии. Без них, хан не будет иметь в народе почти никакого значения. Ибрагим-хан очень хорошо понимал, что в мнении народа начальник округа, со своими обыкновенными правами, стоит выше хана, лишенного древних прав, и потому сам желал расстаться с звучным, но пустым титулом.

Главной виной полковника Ибрагим-хана, послужившей предлогом отстранения его от управления Аварским ханством, была казнь, произведенная им над жителем селения Гамуши, Гаджиов-Магометом, сброшенным с кручи в глубокий каменистый овраг, в волны бушующего Кара-Койсу, тогда как осужденный имел от меня охранное письмо, адресованное на имя хана (я исправлял тогда должность воинского начальника Среднего Дагестана и жил на Гунибе.). Поступок этот, без сомнения, несовременный, необдуманный и превышающий власть ханов нового покроя, по заключению местного начальства, должен был произвести возмущение в Аварии. Ничуть не бывало! Казнь Гаджиова не произвела на народ особенного впечатления, на нее смотрели как на событие, не выходящее из ряда обыкновенных, и даже некоторые жители Аварии, при вопросе о казни, отзывались: “Теперь, по крайней мере, мы знаем, что у нас есть хан!” [502]

При покорении Дагестана, учреждение ханских управлений считалось полезным; мы полагали, что народ симпатизирует ханам, но как время доказало противное, то и следовало ханские управления превратить в окружные, и, чтобы не обидеть ханов, предложить им принять звание и права окружных начальников.

_________________

Один из посетителей, полагавший, что быть в Калуге и не видеть Шамиля все равно, что быть в Риме и не видеть папы, сообщил имаму о высоком посещении Государем Наследником г. Тулы, советуя Шамилю ехать туда же, чтобы иметь счастье представиться лично Его Императорскому Высочеству.

За два часа до отхода московской почты, прискакал ко мне с дачи Кази-Магомет.

— К тебе есть просьба от имама, — сказал он.

— “Буюр!” (извольте), — отвечал я.

— 8-го октября, Наследник престола приедет в г. Тулу. Имам желает представиться Его Высочеству и потому просит исходатайствовать нам разрешение отправиться на несколько дней в этот город. Как ты думаешь, будет ли разрешено наше желание?

— Право, не знаю; полагаю, что будет. Скажи имаму, что я войду с представлением к визирю (военному министру).

— Так напиши и отправь представление с сегодняшней почтой, — сказал Кази-Магомет.

— Время терпит, сегодня уже поздно, не успею; напишу в среду с будущей почтой, — отвечал я, единственно желая протянуть время и испытать, устоит ли Шамиль на своем проекте или нет.

— Поездка наша обойдется не дорого, не более 50-ти или 60-ти рублей, — заметил сын имама.

— О, нет! — отвечал я, засмеявшись; — если мы пробудем в Туле пять дней, то это будет стоить в шесть раз больше.

— Тсс!! — помотав головою, щелкнул языком Кази-Магомет, полагавший, что ехать из Калуги в Тулу все равно, что из Караты в Дарго, и недоверявший моему показанию. [503]

— Посчитать предстоящие расходы не трудно, — заметил я. — Начнем с прогонов: переводчику, который поедет вперед для заготовлений, нужно три лошади; под карету для имама и тебя — 6; под коляску мою — 4; под коляску для зятей имама — 4, и под перекладную для вещей — 3. Итого, за 20 почтовых лошадей, в оба пути, за 200 верст, — 100 рублей.

— Мы все можем поместиться в карете двухместной и в коляске, — сказал Кази-Магомет.

— А мне кажется, что бывшему имаму Чечни и Дагестана не подобает ехать так, как ездят жиды на шабаш, — заметил я улыбнувшись.

— Да, это правда! согласился мой собеседник.

— Перейдем к расходам в городе: за наем в лучшей из гостиниц 4-х номеров, в сутки 10 руб., а в 5 дней 50 руб.; на стол, чай, и проч. 50 руб. Наем экипажей, а на случай и верховых лошадей, потому что нельзя же нам будет ходить пешком, — 50 руб. Вот тебе и итог в 250 рублей, же считая непредвиденных расходов.

Пока дело шло о 50-ти рублях, расходы эти предполагалось принять на счет Шамиля, но как речь зашла о 300 рублях, Кази-Магомет призадумался.

— Правительство приняло на свой счет наем для вас дачи, — сказал я с целью, — теперь, хотя и не ловко просить, но я буду ходатайствовать, чтобы и поездка в Тулу вам ничего не стоила.

— Отлично, я скажу об этом всем имаму, и мы посоветуемся, — отвечал раскланиваясь Кази-Магомет.

В среду, когда я уже запечатывал конверт для отправления на почту, вошел ко мне сын ех-имама.

— Хошь гельдын! приветствовал я его.

— Саол! (спасибо).

— Ничик-сен? Хульфет ничик-дур? (как поживаешь? Как поживает семейство?).

— Чох якши-мен, чох якши-бис!.... (Коран предписывает отдавать поклон за поклон и осведомляться о здоровье.).

— Вот и бумага о вашей поездке в Тулу готова; все [504] написано согласно вашего желания, — сказал я, показывая запечатанный конверт.

— Имам просит вас оставить это дело. Он находит, что не ловко вводить казну в расходы и постоянно беспокоить министра своими просьбами, — отвечал Кази-Магомет.

Я разорвал представление. Пари подержу, что у ех-имама и его сына есть на вакансии какая-нибудь другая просьба, более для них интересная.

_________________

Дом, занимаемый военно-пленным Шамилем в Калуге, исправлен, и принял праздничный вид. В комнатах жен ех-имама обои переменялись два-три раза: Шуанет нашла, что в комнате Заидат обои красивее; — когда сорвали прежние и поставили новые, Заидат нашла свои дурными. Едва-едва можно было сладить с нашими даргинскими прихотницами, которые всю прежнюю жизнь провели в грязных саклях циклопической постройки.

— На днях мы хотим переехать в город, оставить дачу, — сказал Шамиль, провожая меня до крыльца.

— Как угодно! — ответил я, — дайте знать, и я пришлю за вами лошадей.

— Постой, еще есть дело! — задержал меня старик и взял из рук сына ящичек.

— Жены мои, — сказал имам, — хотят сделать хозяйке дачи вот этот подарок. Как ты думаешь, хороша ли эта вещица?....

Я взял ящичек и увидел в нем брошку, стоящую много-много 9 рублей.

— Что ж, не мешает исполнить ваш “адат”, подарите; — правда, что это вещь недорогая, но она может быть приятной, как подарок жен имама. Владетельница получила за наем дачи 200 руб. и этим довольна, — сказал я, возвращая брошку.

— И получила от нас за молоко, дрова, и проч. до 300 рублей, — присовокупил Шамиль.

— Вот вздор! — подумал я, — или ты, мой друг, шутишь, или, что вернее, тебя жестоко надували твои экономы.

В последствии я узнал, что, до получения еще брошки, г-жа [505] Заборовская подарила понравившееся Шамилю ореховое бюро, стоящее более 30 рублей.

_________________

— Имам просит завтра прислать за ним почтовых лошадей под три экипажа, — доложил мне переводчик.

— Разве окраска полов в городском доме уже высохла? — спросил я.

— Нет; еще бы двое суток следовало подождать...

— Так отчего же бы не повременить несколько дней? Погода стоит прекрасная.

— Кази-Магомет торопится оставить дачу; ему надоело содержать ночные караулы, — отвечал Мустафа.

— Вольно же скряжничать, и заменять собою сторожей!.. В котором часу они хотят выехать с дачи?

— В 3 часа ночи, чтобы никто не видел женщин!...

— Так распорядись лошадьми, если не будет перемены, в чем сомневаюсь, — сказал я, отпуская переводчика. Спустя три часа, прибыл нарочный, с извещением, что отъезд с дачи отсрочен.

Семейство ех-имама переехало в город спустя четыре дня, в счастливый день, под пятницу (Джумма-гюнь).

Поздравив “раба, Божьего” с благополучным возвращением в город, я получил приглашение обедать у него в первое воскресенье.

— Простите, имам, я уже отозван на обед, даваемый для приезжего артиллерийского генерала, а однажды приняв приглашение, отказаться, по нашему адату, невежливо. Я охотно пообедаю с вами в другой день, — отвечал я.

— И прекрасно! мы люди свои, церемониться нечего, пообедаем и в другой раз вместе. На воскресенье я позвал к себе обедать всех наших ссыльных горцев, быть может, тебе было бы неприятно сидеть с ними за одной трапезой? заключил он вопросительно.

— О, нисколько! отвечал я. Старому кавказцу понятно, что у горцев ловко украсть лошадь означает удальство, а убить по кровомщению (Vendetta) человека — “адат”. Это обыденные события, не могущие служить мерилом их нравственности! [506] Притом, пророк Магомет сказал: допускай к своему столу и хромых и слепых....

Отзыв этот очень понравился старику, который в обхождении с находящимися здесь в ссылке горцами следует тенденциям равенства.

Вот уже более месяца, как об обещанном мне обеде нет помина: “честь была предложена, а от убытков Бог избавил”.

_________________

Примечание. Мнение мое в отношении отпуска фанатиков в Турцию редакция “Русской Старины” назвала ошибочным, но я остаюсь при своем, потому что оно относилось до фанатиков-коноводов, как, например, сына Шамиля Кази-Магомета, Умма-Дуева, и других, воображающих себя алимами двигателей мюридизма. Положим, что султан и сделал их генералами, но куда же годятся подобные генералы? Что касается до разрешения переселиться в Турцию всего населения черкесов, то этого дозволять не следовало. В “Дневнике” читатели встретили имя наиба Умма-Дуева, посетившего Шамиля в Калуге и ныне двигающего возмущением в Дагестане. Вот обращик, насколько можно верить сладким речам фанатиков из бывшей Шамилевской иерархии.

П. Г. Пржецлавский

(Продолжение следует)