ПРЖЕЦЛАВСКИЙ П. Г.

ДНЕВНИК

1862-1865

Печатаемый ныне на страницах “Русской Старины” дневник пристава при военнопленном IIIамиле служит новым вкладом в длинный ряд статей о Кавказе, помещенных в нашем издании. Под пером рассказика, некогда грозный имам Чечни и Дагестана является довольно сварливым и слабым старичком, обнаруживающим в своем характере все черты, не всегда похвальный, но столь присущие характеру кавказского горца. В своем домашнем и семейном быту пленный Шамиль далеко не тот, каковым мы его воображали себе, судя по долговременной борьбе с Россией, в горах его родного Кавказа. Сойдя с театра войны за кулисы обыденной, мирной жизни, Шамиль заставлял нередко своего пристава сомневаться в тех высоких дарованиях, блестящих качествах ума и сердца, которые ему издавна приписывали.

Автор “Дневника”, полковник П. Г. Пржецлавский, по особому Высочайшему повелению, состоявшемуся 23-го ноября 1861 года, назначенный приставом при военнопленном Шамиле, прибыл в Калугу 1-го апреля 1862 года, и в течение четырех лет находился при бывшем имаме. В эти четыре года он имел возможность вполне изучить его нрав, обычай, склад ума и все [255] наклонности; вникнул в его семейные отношения и — совершенно разочаровался в его характере. Еще в бытность свою в Дагестане, читая газетные статьи о Шамиле, автор “Дневника” считал его исключением из всего рода кавказских мусульман. “В этих статьях, — говорит П. Г. Пржецлавский в предисловии к своему “Дневнику”, — почти на каждой странице встречались хвалы и панегирики достоинствам бывшего имама; его признавали чуть не гением мусульманского мира, человеком добродушным, справедливым, щедрым на милостыни, бескорыстным до незнания счета деньгам; наконец, чуждым хитрости и фанатизма. Все эти мнения крайне ошибочны! Авторы статей смотрели на моего калужского пленника сквозь розовую призму. Не зная ни обстоятельств, сопровождавших все действия Шамиля в его управлении страною, в которой: inter arma silent leges (где говорит оружие, там молчат законы), ни характера горцев — они чересчур прикрасили героя своих рассказов и, обманываясь сами, ввели в заблуждение читателей”.

Нижеследующие рассказы о событиях, сопровождавших домашний быт Шамиля в Калуге, как свидетельство очевидца, представляют самый полный характеристический очерк бывшего имама, портрет которого, гравюра на меди, приложен к “Русской Старине”, изд. 1877 г., том XVIII.

I.

Семейство Шамиля: Кази-Магомет; Магомет-Шафи; Абдурахман; Абдурагим; Омар-Мехтев; Шуанет; Заидат. — Просьбы Шамиля об отпуске его в Мекку. — Расходы по содержанию дома бывшего имама. — Невестка Шамиля: Аминат. — Семейные распри по поводу отсылки ее в Дагестан. — Заметка о местности Тад-Бурты. — Дочери Шамиля: Написат и Фатимат.

1862-1863

....Однажды, военнопленный Шамиль обратился ко мне с просьбой об исходатайствовании разрешении начальства — отправить из Калуги на постоянное жительство зятев его: Абдурахмана и Абдурагима, сыновей ефендия Джомал-Еддина-Кази-Кумухского, согласно их желанию, в Дагестан.

Абдурахман и Абдурагим, с своей стороны, неоднократно просили меня секретно предоставить им возможность выехать из Калуги и поступить на действительную службу в ряды русской кавалерии. Зная характер горцев, всегда готовых [256] отказаться от того сегодня, чего хотели вчера, я в этом случае не смел беспокоить начальство ходатайством об исполнении обоих домогательств, и результат оправдал мою выжидательную систему.

Причиной вышесказанных просьб были семейные несогласия, для разъяснения которых я должен распространиться о домашнем быте и о взаимных отношениях членов семьи нашего пленника.

В доме Шамиля существуют две партии, а именно так называемая “Джомал-Еддиновская”, во главе которой стоит жена имама Заидат, поддерживаемая двумя родными братьями: Абдзфахманом и Абдурагимом, и партия сыновей Шамиля — пасынков Заидат: Кази-Магомета и Магомета-Шафи (до вступления моего на должность пристава, Магомет-Шафи был уже принят в Собственный Его Величества конвой — корнетом. – прим. П.). Обе эти партии друг перед другом стараются захватить в свои руки власть над слабым по характеру и до смешного не умеющим располагать своей волей, Шамилем... Влияние Заидат над мужем, как в нравственном, так и в материальном отношениях, так велико, что Кази-Магомет и Магомет-Шафи всегда остаются на заднем плане, в роли обиженных и признающих, что им невозможно бороться с женщиной, которая, умея держать в руках своих волю имама Чечни и Дагестана, не выпустит из них воли и калужского пленника....

Шамиль в Калуге, ведя жизнь в самых строгих правилах “шариата”, постоянно мечтая о выезде в Мекку или Медину на жительство, если не с сохранением получаемого ныне от правительства содержания, то хотя с частью его, по мере возможности избегает сообщительности с христианами, одиноко читает Коран и другие религиозные книги, совершает абдесты, кричит в свое время “Азам”, призывая этим пением свою семью к “намазам”, и очень редко оставляет свой кабинет, в который имеет свободнейший доступ Заидат.

Последователями столь строгого образа жизни и прозелитами “мюридизма” он хотел бы видеть не только членов своего семейства, но и всех горцев, после высылки из Кавказа находящихся в Калуге под надзором полиции. Между тем, [257] Абдурагим, как человек молодой, желая посещать общество и пользоваться свободою в своих действиях — свободой, хотя не выходящей из пределов приличия, но далеко не согласной с правилами строгого “мюридизма”, подвергается постоянным упрекам, выговорам, и со дня на день более выказывающимся к нему нерасположением Шамиля, который, при ожидаемом выезде в “Святые места”, не желал бы оставить ни в России, ни в Дагестане ни одного члена своей фамилии, а тем более такого члена, который предпочитает “адат” “шариату”, и склонен превратиться в презренного “мунафика!”... (Мунафик есть мусульманин, отвергающий правила проповедуемого Шамилем и другими фанатиками “мюридизма” и придерживающийся “адата”, т. е. древнего местного обычая.).

Подозрение в неправильном и недобросовестном расходовали отпускаемых правительством Шамилю на содержание 15 т. р. избранным в домашние казначеи, братом Заидат, Абдурахманом — подозрение, высказанное предместнику моему — Кази-Магометом, было причиною, что после долгих словопрений и советов, без которых Шамиль не приступает ни к самому пустейшему делу, он решил, что напред деньги будут расходованы им самим; но решение это, по-видимому, не разъяснило подозрения.... Устранив себя от вмешательства в финансовые дела Шамиля, я, не высказывая теперь в отношении их расходована своего мнения, приведу собственные слова Кази-Магомета:

— “Я очень сожалею, — говорит он, — что возбудил подозрение на Абдурахмана! С отнятием от него звания казначея и денег, дело расходования их стало еще темнее!... Книги на записку прихода и расхода не имеется; кому нужны деньги на покупку того или другого — лично является к имаму, и он, не прерывая чтения своей книги, машинально передает ключ от бюро, поручая взять оттуда потребную сумму. Вместо пяти или десятирублевой депозитки, взять 25-ти или 50-ти рублевую нетрудно, потому что общего итога наличной суммы имам никогда не знает!... Ключ от бюро вручается чаще Заидат...”

Отзыв этот ясно выказывает подозрение, что предусмотрительная Заидат, при жизни своего мужа, не упускает удобного случая приобрести капиталец, который, не входя по смерти [258] Шамиля в состав обще делимого между семейством наследства, обеспечит ее собственных детей, конечно, в ущерб пасынков: Кази-Магомета и Магомет-Шафи.

_________________

Вся семья Шамиля друг другу не верит, друг за другом присматривает, и друг другу старается подставить ножку. Шамиль, 25 лет успешно занимавшийся возбуждением правоверных к священной против нас войне, ныне занимается восстановлением в своей семье мира — без успеха.

Вследствие настойчивых просьб Абдурагима о возвращении его на родину и заверений Кази-Магомета и Магомета-Пиафи, что Шамиль готов дать согласие на отъезд Абдурагима и просит меня сделать о том представление военному министру, я и тут, не доверяя окончательному будто бы решению дела, собрал семейный совет, и занял в нем кресло президента.

Запишем в форме диалога вопросы и ответы по этому делу, которое, как бы в оправдание моего недоверия, окончилось — ничем!... Оговариваюсь, что в разговоре на кумыкском наречии местоимение “вы” не употребляется; не смотря на лета и звание, всем говорится “ты”. Начал я таким образом:

— Шамиль! Зять твой Абдурагим заявил мне желание быть отправленным в Дагестан. В течение почти двух недель, в каждый почтовый день, являлись ко мне твои посланные с просьбой, то о составлении представления военному министру о возвращении Абдурагима на родину, то об уничтожении составленных уже о том докладов!... Покончим это дело за один раз!... Абдурагим, выскажи имаму свое желание...

Абдурагим: — Я просил и прошу имама отпустить меня в Дагестан, где намерен поступить на службу.

Шамиль: — Желание его мне известно. Не один он хочет оставить меня — есть другой здесь стоящий человек, который также хотел бы выехать из Калуги...

Абдурахман: — Если брат Абдурагим поедет, то и я поеду, если он останется, — то и я останусь!...

Старший сын Шамиля, по обыкновению, подсказывает отцу, на не понимаемом мною лезгинском наречии, ответ.

Шамиль: — Я всегда говорил и говорю, что никого не [259] намерен удерживать при себе, тем более удерживать такую собаку, как Абдурагим!... Хотят ехать — пусть едут; с моей стороны насилия нет...

— И так, Абдурахман и Абдурагим, ваше намерение оставить Калугу неизменно?

Абдурахман и Абдурагим: — Да, мы хотим непременно ехать в Дагестан.

— Ты, имам, что скажешь на это? спрашиваю вторично, чтобы не было недоразумений.

Шамиль: — Я согласен!...

— Следовательно, дело решено?...

— Решено! отвечал Шамиль, перебирая в руках четки и нашептывая молитву (четки из кости, или из глины, имеют 99 зернышек, именно то число, какое мусульмане дают прилагательных эпитетов к имени пророка Магомета, как, например: добрый, милостивый, добродетельный, великий, и т. д. – прим. П.).

За дверьми слышен говор женщин и плачь Заидат, не желавшей, чтобы братья ее оставили дом Шамиля.

Возвращаясь домой, я обратился к провожавшему меня Кази-Магомету с вопросом, как он полагает, уедут ли потомки пророка Магомета из Калуги, или нет?

— Едвали, — отвечал спрошенный, — Заидат все переделает!...

Так и случилось. В течение почти десяти дней шли переговоры, советы и секреты; переводчик Мустафа бегал ко мне с докладами: сегодня имам просит написать представление; завтра имам просит не писать представления, и т. д. Наконец, вся семья Шамиля притихла, перемирие состоялось. На долго ли?...

В чем же заключается желание Шамиля и всех членов, его семьи?

Шамиль старается поддержать в своем доме правила строгого “мюридизма” и постоянно мечтает о переселении, со всем своим семейством, в пределы Блистательной Порты. Считая невозможным просить о том прямо, он изыскивает предлоги писать письма, то к военному министру, то к бывшему наместнику Кавказскому князю А. И. Барятинскому, косвенно [260] напоминая ими о себе и о своем желании, которое он высказал лично в бытность свою в Москве и Петербурге. Справедливость заставляет меня заявить, что в одном калужском доме Шамиля столько фанатизма — сколько его нет ныне во всем Дагестане!... Для возбуждения к себе сочувствия влиятельных лиц, на письмах своих калужский пленник подписывался прежде: “Раб Божий, Шамуиль”, потом: “Раб Божий, бедный Шамуиль”, а теперь стал писать: “Раб Божий, бедный старец Шамуиль” (Стих 39-й главы 76-й Корана учит мусульман: “Если вы располагаете какой хитростью, то приводите ее в исполнение” (против неверных). В деле интернационализма, фанатики-мусульмане не уступят иезуитам. – прим. П.).

Кази-Магомет, старший сын Шамиля, — отъявленный фанатик, искусно маскирующийся в обществе с русскими, но для меня понятный. Желания и поступки свои он слепо подчиняет желанием отца. Впрочем, в случае выезда в Мекку, сын имама едва ли не попросит отпустить его по временному паспорту, для того, чтобы: если будет хорошо в Турции или Египте, остаться там; а не хорошо, — так возвратиться в Россию, где он рассчитывает получать от правительства огромный пенсион. Более знатные происхождением или делами мусульмане, при переселении из наших владений в Турцию, предполагают, что султан, обрадованный их появлением, возведет их в сан пашей, назначит правителями отдельных областей, и т. д.

Магомет-Шафи, второй сын Шамиля, доволен настоящим. В нем вовсе нет фанатизма, и он забыл бы о его существовании, если бы реже бывал в отпусках, в обществе отца и брата, отвергающих правило, что “в чужой монастырь со своим уставом не входят”.

Абдурахман, зять Шамиля, считающий себя “алимом” (ученым) и гордый происхождением от потомков пророка Магомета “Завидь-Курба” — фанатик в душе и хитер до наглости. При полном убеждении, что я хорошо знаю характер, обычаи и религиозные постановления магометан, он и меня старается иногда обмануть своими изворотливыми толкованиями и рассказами. Абдурахман не знает на что решиться: ехать ли с имамом в Мекку, или остаться в Дагестане? [261] Разговоры его по этому предмету всегда полны задних мыслей, могущих быть понятыми как вопросы: “Сделает ли меня турецкий султан сановником?” или: “Если я захочу ехать в Мекку, не предпочтет ли русское правительство оставить меня здесь, и зачислить на службу прямо офицером, подобно Магомету-Шафи?” и т. д. Отрицательный ответ, что он не может рассчитывать ни на то, ни на другое — мучит тщеславного Абдурахмана.

— В таком случае, я лучше поеду в Турцию, — говорит он.

— Это еще вопрос, — отвечал я ему. — Если правительству будет угодно отпустить вас в Мекку, то это разрешение коснется только Шамиля и Кази-Магомета, как военнопленных, которым оказывается помилование. Ты же прибыл с имамом в Калугу по своей доброй воле, и ни более, ни менее, как житель Дагестана, а, следовательно, должен подчиняться тем правилам, которыми там руководствуются при увольнении жителей в Мекку; — по этим правилам, ты еще слишком молод для того, чтобы сделаться высокопочтенным “гаджием” (посетившие гроб пророка Магомета мусульмане секты “Сунни” получают звание “гаджи”, дающее им почет и некоторые преимущества в обществе. – прим. П.).

— Если я уеду в Дагестан, — сказал мне однажды Абдурахман, — то поселюсь в Гимрах (притон мюридизма). У имама там есть дом, фруктовые сады и пахотные земли; он мне их подарит...

— Ну, это едва ли быть может, — отвечал я. Шамиль уже подарил это богатое имение своей племяннице. (Казна выкупила его от прапорщика Исал-Магомета, за 200 р., и желая удовлетворить просьбе имама, передала его во владение его племяннице. Дело это шло через мои руки, когда я был еще на Гунибе, и, за отсутствием генерала Лазарева в Ункратль, управлял Средним Дагестаном).

— Это ничего не значит! — Имам имел право подарить свое имение, имеет право и отобрать его, для того, чтобы передать мне, как близкому родственнику...

Таковы суждения будущего “алима”.

Абдурагим — зять Шамиля — молодой человек, чуждый [262] фанатизма и претензии на ученость. Он большею частью проводит время в обществе с русскими, ведет себя прилично, и тайком курить папиросы, мало заботясь о выезде в Мекку и Медину. — Искреннее желание его в том, чтобы, поступив на службу в русскую кавалерию, дослужиться до офицерского чина. Оба зятя Шамиля самоучкою хорошо говорят по-русски, а Абдурагим порядочно читает и пишет.

Омар-Мехтев, житель селения Кумух, молочный брат дочери Шамиля, Наджават, — молодой человек относительно хорошей нравственности, без фанатизма, но нерешительный. Желание его заключается в том, чтобы быть отправленным на родину, и поступить там на службу в местную милицию.

Щуанет (ренегатка — из армян, Анна Ивановна Улуханова), жена Шамиля, женщина добрая, но в семейном быту бессловесная, уступчиво повинующаяся владычеству в доме имама второй его жены: Заидат. — Шуанет до того отатарилась, что в угодность мужу даже не хотела видеть приехавшего в Калугу по торговым делам дальнего своего родственника, моздокского армянина Халатова, и помочь ему несколькими рублями при его критических обстоятельствах.

Заидат, дочь ефендия Джамал-Еддина-Кази-Кумухского, пропагандировавшего некогда “таррихат” в Дагестане, — вторая жена Шамиля. Ее можно назвать главою всего дома. Ни одно дело не проходит без ее вмешательства; все промахи, какие только делал и делает Шамиль в Калуге, были отчасти следствием ее советов; все беспокоящие начальство письма, pro и contra его просьб и домогательств, писались по ее почину. Когда Шамиль, вопреки моим советам, написал письмо к военному министру с просьбою о переселении его из Калуги в другой город, и потом новое письмо, с просьбой об оставлении его в Калуге, то, по передаче мне этого последнего письма для отправки на почту, он спросил переводчика Мустафу:

— Что говорит полковник? Верно он сердится, что я не послушался его прежде?

— Полковник говорит, что вы, имам, напрасно слушаетесь женщин, — отвечал Мустафа! [263]

— Это совершенно правда, — отвечал Шамиль; — они-то именно и не дают мне покоя!...

Заидат — фанатичка, жадна на деньги и хитра до утонченности; все хозяйство в ее руках. Упразднение должности домашнего казначея было отчасти ее делом; казначей записывал расходы, а следовательно, итог их был известен; теперь же она, полагая, что стоимость содержания семейства имама никому не ведома, имеет возможность бессовестно твердить, что ежегодно отпускаемых им 15 т. р. сер. недостаточно. Ложь эту поддерживают Шамиль и Кази-Магомет. Заидат первоначально собирала серебряную звонкую монету, но потом. узнав, что в ней есть порядочная доля лигатуры, стала скупать бриллианты, жемчуг, кораллы и драгоценные камни. В покупках этих она имеет помощниками: Абдурахмана и Омара, вероятно, извлекающих и для себя маленькую пользу из этой операции.

В отношении стола, в доме имама развито скряжничество в высшей степени (В этом отношении, Шамиль не следует Корану. Главы 3-й стих 175-й гл., 4-й стих 41-й и главы 70-й стихи 18-й и 19-й осуждают скряжничество и судят ад людям скупым и алчным к собиранию сокровищ.). Обеды состоят из трех блюд, чаще из супа с клецками, пирожков с сыром или луком и компота; когда же нет компота, то его заменяет молочная каша. — Говядина подается не каждый день, а раза два-три в неделю; ее отпускается на 18 душ не более шести фунтов. Для Шамиля собственно иногда приготовляется кушанье особо. Чай, для экономии, пьется нередко такой жиденький, что сквозь него потребители могут смотреть не только на Кронштадт, но и на Кавказ, на самый Дарго-Ведень. Когда Шамиль приглашает к себе гостей на обед (а этими гостьями бываю только я), что случается не более четырех раз в год, то обед приготовляется европейский, но без вин. Остальные гости, посетители, весьма редко навещающие имама, потчуются шоколадом и печениями, что не причиняет большого расхода.

Желающих иметь фотографические карточки Шамиля и членов его семейства очень много; стыдясь обнаружить, что имам, получая от русского правительства в год 15 т. руб., жалеет пожертвовать десятком рублей для русской публики, я обыкновенно [264] покупаю у фотографа их портреты на свой счет, что нисколько не конфузит ни Шамиля, ни членов его семейства.

_________________

Просьба Шамиля была поводом следующего со стороны моей представления к докладу военному министру:

“По словам военнопленного Шамиля, в прошлом (1862) году предполагалось перевести его с семейством на жительство в г. Москву, с тем, что перемещение это состоится к 1-му октября настоящего года, по истечении срока найма занимаемой им ныне в Калуге квартиры. — С приближением этого срока, Шамиль обратился ко мне с вопросом: будет ли он оставлен в Калуге, или же переведен в Москву? За разрешением вопроса этого, который есть ни что иное, как косвенный со стороны его вопрос о постоянно ожидаемом им выезде в Мекку, я, по обязанности быть ходатаем в делах пленника, вынужден обратиться к вашему высокопр-ству.

Причину желания жить в Москве Шамиль объясняет, во-первых, тем, что он, сделавшись жителем столицы, много выиграет в мнении дагестанского народа, который, не зная Калуги, считает ее Сибирью; а во вторых, что он будет ближе от своего сына Магомета-Шафи, по роду службы проживающего в С-Петербурге. Обе эти причины, по моему мнению — предлог, настоящая же цель желания ех-имама заключается в том, чтобы, находясь лично вблизи Престола, иметь случаи часто напоминать собою просьбу об отпуске в Мекку и этим осуществить свое постоянное задушевное стремление; в мнении этом я еще более утвердился после слов Шамиля, высказанных мне откровенно: что он год-два готов прожить не только в Калуге, но даже в самом отдаленном уголке России, лишь бы после этого срока ему дозволено было отправиться в Мекку.

Представляя обстоятельство это на благоусмотрение ваше, я не лишним считаю доложить, что перевоз семейства Шамиля в Москву будет сопряжен со значительным для казны расходом, и, как я имею некоторое основание подозревать, вслед за перемещением воспоследует просьба об увеличении отпускаемой на содержание Шамиля суммы”.

Отправку этого письма к докладу я нарочно остановил до следующей почты; — накануне почтового дня, Шамиль, сообразив мой совет, просил меня: просьбу его о выезде из Калуги считать недействительной. [265]

Вот приблизительно ежемесячный расход на содержание дома военнопленного Шамиля:

1) На уплату наемной прислуге: лакеев 2, повара 1, кучера 1, дворника 1, прачки 1, и кухарки для варения пищи прислуге 1 — выходит в месяц, по расчету — 41 р.

2) На содержание пяти лошадей, считая на одну лошадь в сутки овса 4 гарнца и сена 20 фунтов, полагая за этот фураж самые высокие цены, — в месяц — 45 р.

(По показанию Омара, лошади получают в сутки по 2 гарнца овса).

3) На чай и сахар для 18-ти человек, приблизительно, в месяц чаю 9 фунтов и сахару 4,5 пуда. — 63 р.

(По показанию Омара, выходит только в месяц: чаю 3 ф., сахару 2,5 пуда).

4) На хлеб к столу и булки к чаю, в месяц — 40 р.

5) На весьма скромный стол, состоящий из одного лишь обеда, примерно в сутки 3 р., а в месяц — 90 р.

6) На освещение дома, полагая очень роскошно в сутки по 3 ф. стеариновых свечей, которых не выходит и половины, в месяц — 30 р.

7) На кофе для гостей собственно, потому что сами его не пьют, в месяц — 6 р.

8) На смазку сбруи и починку экипажей. — 5 р.

9) Домашнему медику в месяц — 15 р.

10) На обнову одежды и обуви, которой не много требуется для людей сидящих постоянно дома и имеющих в изобилии одежды, сшитой им после плена на казенный счет, примерно в месяц — 100 р.

11) Магомету-Шафи, на содержание в С.-Петербурге, в месяц — 125 р.

12) На раздачу милостыни неимущим ссыльным горцам, по пресловутой щедрости ех-имама, в месяц — 15 р.

(Расход этот прогрессивно уменьшался).

Итого ежемесячный расход на содержание дома Шамиля, показанный, по образу жизни, преувеличенным — 575 р. [266]

Годовой расход — 6,900 р.

Затем, из отпускаемых от правительства ежегодно 15 т. руб., чистого остатка — 8,100 р.

Квартира с отоплением ничего Шамилю не стоит (с 1860 по 1868 год, все вообще содержание и издержки по переездам Шамиля и его семейства стоили правительству более 200 т. руб. сер. – прим. П.).

В какой степени Шамиль не индифферентен и щедр на раздачу милостыни бедным — каким его представили читающей публике некоторые биографы, разъяснит следующий случай с ямщиком Калужской почтовой станции. Для осмотра бумажной фабрики Говарда, имам ездил туда на почтовых лошадях. На обратном пути, вблизи Калуги, когда ямщик подошел поправить постромку, пристяжная лошадь ударила его в колено, и шипом подковы раздробила ему чашку. Ямщик умер. Жена его и дети, оставшись без отца, без куска хлеба, пришли к Шамилю просить милостыни:

— А мне до них какое дело! — отвечал им ех-имам, опасающийся помощью, оказанной неверному, погрешить против Корана, предписывающего ненависть к христианам, в главе III-й стих 27-й, 114 — 117-й, 172-й; глав. V-й ст. 17-й, и т. д.

_________________

В мае месяце 1862-го года, сын Шамиля, корнет лейб-гвардии кавказского эскадрона Собственного Его Величества конвоя, Магомет-Шафи, прислал из С.-Петербурга в г. Калугу жену свою Аминат, с тем, чтобы она была отправлена далее, в Дагестан, с всадником того же конвоя, родственником ее, Исмаилом Халатау, которому для этой цели выданы были от казны прогонные деньги. Аминат в это время была на седьмом месяце беременности; при всем том, для поправления расстроенного здоровья, решилась посетить родину.

Шамиль, опасаясь, что Аминат, как женщина беременная, не выдержит трудности предстоящего ей пути в Дагестан, и более — отправку ее с Исмаилом, дальним родственником, находя делом противным “шариату” — оставил Аминат у себя, не смотря на то, что она со слезами умоляла имама или возвратить ее к мужу в Петербург, или дозволить продолжать [267] путь на Кавказ, но никак не оставлять в Калуге, где она, в семье Шамиля, не встречая родственного расположения, обречена будет жизни затворнической и скучной.

Со своей стороны, я полагал лучшим отправить жену корнета Магомет-Шафи в Дагестан, но прибывший одновременно с ней в Калугу, для отвоза тела умершей жены Кази-Магомета, Каримат (Каримат, жена Кази-Магомета, дочь Елисунского султана генерал-майора Даниель-бека, умершая от чахотки, просила, чтобы ее тело было отправлено на родину, что и исполнилось на казенный счет.) в г. Нуху, корпуса фельдегерей капитан Гузей Разумов, передал мне, что желанием правительства есть оставить Аминат в России. Отправка Аминат на родину, по моему мнению, сократила бы Магомету-Шафи домашние расходы и, без сомнения, восстановила бы расстроенное здоровье этой бедной женщины.

В июне месяце, корнет Магомет-Шафи прибыл в Калугу, пользуясь данным ему отпуском. Из слов предместников моих, полковника Богуславского и капитана Руновского, сделалось мне известным, что Шамиль, при отправлении сына на службу, назначил ему содержание по 2 т. руб. в год. При окончании срока отпуска, корнет Магомет-Шафи, готовясь к выезду из Калуги, обратился к отцу с просьбою о выдаче ему положенных денег, но, получив отказ, должен был прибегнуть к моему содействию. На просьбу мою: выдать Магомету-Шафи обещанную сумму и дозволить, чтобы на время он оставил жену свою в Калуге, имам дал весьма странный ответ, удививший меня и уклончивостью, и отсутствием здравого смысла: в отношении денег, Шамиль, ссылаясь на их недостаток, отозвался, что давать сыну содержания не может и не хочет, потому что “он не его сын” (старик не сочувствовал определению сына на службу в ряды неверных. – прим. П.), и, наконец, предлагая 300 руб., заключил свою речь замечанием, что Шафи, будучи его гостем, три месяца держал пару лошадей, прокормление которых стоило ему, Шамилю, до 400 рублей. Убедив старика, что я сам, имея на конюшне три лошади, издерживаю на фураж в месяц не много более 30 р., а, следовательно, содержание лошадей Шафи стоило не 400, но [268] 60 р., я с большим трудом упросил Шамиля отдать сыну тысячу рублей за прошлое полугодие. При вручении денег, вычета за содержание лошадей не последовало: присутствие мое стеснило старика.

Оставалось решить дело относительно Аминат, жены Магомета-Шафи, которую, до предполагаемого отправления в Дагестан, нужно было оставить в Калуге. Шамиль отказал наотрез, отзываясь, что он никак не обязан кормить жену человека, получающего от казны жалованье, — но когда, для отстранения этого мелочного расхода, Магомет-Шафи взялся содержать ее в Калуге на свой счет, то Шамиль, ссылаясь на свидетельство зятя своего Абдурахмана, стал уверять, что и в таком случае Аминат не может быть оставленной в его доме, потому что как она будет постоянно плакать и грустить, то через это накличет на него — “зульмат” (мучительную летаргию) и даже, что неизбежно, у него, Шамиля, откроется при зульмате кровотечение из ушей!... Предложение мое перевести Аминат из главного дома во флигель, или на особую по близости квартиру, не изменило желания, чтобы Магомет-Шафи взял жену с собою в Петербурга.

— “Если она только будет жить в одном со мною городе и будет печалиться, то “зульмат” посетит меня неизбежно”, — твердил почтенный старец. Зять Абдурахман, враг корнета, нагло подтверждал справедливость опасения имама, присовокупляя с уверенностью, что “зульмат” бывает всегда у таких благочестивых людей, каков имам.

Замечание мое, почему у имама не было “зульмата”, когда он насильно оставил Аминат в Калуге, через что она три дня плакала, прекратило речь об этой болезни, постигавшей людей святой жизни.

“Зульмат”, в дословном переводе “потемнение”, есть сильный каталептический припадок, происходящий внезапно и вследствие огорчения. Он, по мнению фанатиков, бывает только у избранников Божьих, или у людей, отличающихся строгим образом жизни, усердием к религии и беспрестанным чтением книг духовного содержания, просто выражаясь — до одурения.

И так, в течение трех суток, дело Аминат оставалось [269] нерешенным. Шамиль предложил сыну взять ее в Петербург и уже оттуда отправить в Дагестан с всадником Исмаилом Халатау. Предложение это было следствием того, что на днях имам нашел в своих умных книгах статью, дозволяющую женщине совершать путешествие с мужчиною, дальним родственником.

_________________

После домашнего совещания, явился ко мне однажды Кази-Магомет с двумя от имени отца просьбами: во первых, испросить у военного министра о высылке прапорщика Исмаила-Инко-Гаджиева из Дагестана в Калугу, с тем, чтобы он взял сестру свою Аминат на родину в селение Чох, Гунибского округа; и, во вторых, чтобы я сохранил в секрете происходивший в семье имама, по расчету с сыном, скандал. Вследствие первой просьбы я вошел с представлением. Аминат, с согласия Шамиля, оставлена в его доме до испрашиваемого приезда за ней брата ее, прапорщика Рисмаила.

Корнет Магомет-Шафи, отправляясь к месту служения, сначала убедительно просил меня снабдить его письмом к военному министру, испрашивающим разрешение отделить ему из суммы, отпускаемой на содержание отца, подлежащую часть, с тем, чтобы деньги эти он получал не из рук имама, а от меня. Но потом, сообразив мой совет, что подобное распоряжение может огорчить отца, оставил это дело при прежнем порядке.

_________________

По поводу моего представления, о котором говорилось выше, кавказское начальство отозвалось, что полагает более удобным отправить из Калуги жену корнета Магомета-Шафи в сопровождении одного из лиц, находящихся при Шамиле, потому что прапорщик милиции Исмаил-Инко-Гаджиев, сын одного из самых известных в Дагестане фанатиков-сподвижников Шамиля, вследствие неблагонамеренного образа мыслей, был переселен в 1861 году в шамхальство Тарковское, потом отправлен в Мекку, откуда недавно возвратился, так что высылка его в Калугу, для привоза в с. Чох сестры, может подать повод к разным неблагоприятным для нас толкам в дагестанском народе. [280]

Вследствие этого отзыва, военный министру поручая мне узнать у Шамиля, кого он пожелает выбрать из числа лиц, при нем находящихся, для отвоза в с. Чох жены корнета Магомет-Шафи, присовокупил, чтобы я уладил это дело, не огорчая Шамиля прямым отказом отправить Аминат с прапорщиком Исмаилом.

_________________

Не могу не заметить, что если местное начальство Дагестанской области находит вредным отправление Исмаила в Калугу, то такой же вред может произвести и поездка одного из членов семейства имама в Дагестан; поэтому, как домогательство об отправке Аминат на родину, со стороны Шамиля и ее мужа, притихло, то я нашел лучшим оставить дело, могущее продлить переписку — втуне, до будущей тревоги.

Прапорщик Исмаил известен мне лично. Это, действительно, отъявленный фанатик. В 1861 году отец его, Инко-Гаджи, без ведома ближайшего начальства, продав все свое имущество, пожелал переселиться в Мекку. Исмаил заявил намерение последовать за отцом, и, совместно с прапорщиком Доутиловым, подобным ему фанатиком, — стал получать односельцев последовать их примеру. Старик Инко-Гаджи отправился в путь, а Исмаил и Доутилов, как вредные люди, были переселены в шамхальское владение; но Исмаил вскоре был возвращен в сел. Чох, где и ныне (1863 г.) находится, и, по званию офицера милиции, едва ли не получает от казны содержание. В бытность мою на Гунибе, до 1862 года, он в Мекку отпускаем не был и кажется, что вовсе не совершал этого путешествия. Я никогда не мог понять цели некоторых местных начальников запрещать коноводам фанатизма — переселение навсегда в Турцию; по моему мнению, дурную траву нужно вырывать с поля. Отпустите: Кибит-Магомета и Гафни-Кази-Магомета-Тилитлинских, прапорщиков Исмаила и Доутилова-Чохских. Гальбарц-Дебира-Каратинского, и других подобных им фанатиков, и Дагестан будет спокоен. Какую пользу приносят эти люди для края? За что они получают от казны денежное содержание?.... Фанатики Дагестана, [271] переселенные в Турцию, не могут быть для нас вредны (к сожалению, война 1877-го года доказывает всю ошибочность этого мнения. – прим. Ред.), а фанатики, удерживаемые в Дагестане — это язва, которая может развиться во вред нам. “Мунафики” всегда были душимы “мюридами”, потому что у них не было энергических предводителей, тогда как у мюридов были фанатически преданные исламу коноводы.

Если бы высылка прапорщика Исмаила в Калугу за сестрою могла произвести “разные неблагоприятные для нас толки в народе”, то я никак бы не входил с представлением о его высылке. Допускаю, что народ Дагестана не прочь от выдумок, и пустил бы “хабар” (весть), что Исмаил отправлен в Сибирь, но эта весть нисколько для нас не была бы вредною. Я лично арестовал (в июле 1861 г.), в присутствии всего сельского общества и Куядинского наиба, капитана Имам-Гозали и шесть человек кородинцев, отправленных в последствии за ослушание во внутрь России, и этот арест почетнейших в местном обществе людей не произвел ни толков, ни возмущения. Прапорщик Исмаил столько насолил народу в бытность свою шамилевским наибом, что даже казнь его мало бы возбудила огорчения, и об нем столько же бы жалели — сколько жалели об убийстве его собрата Гаджи-Муссы. Перевоз Аминат в Дагестан ее братом Шамиль готов был принять на свой счет, между тем как отправка ее же с одним из членов семьи имама стоила бы казне огромных издержек — это соображение может быть ничего незначущим только для лиц, рассуждающих, что “казна богата”. Наконец, если смотреть на это дело с дипломатическим расчетом, то взятие Исмаилом сестры было бы скорее полезно. Шамиль ненавидит Исмаила за измену, за участие его при сдаче нам укрепления Чох, но это не мешает Исмаилу уважать и следовать по тенденциям имама-родственника. Возвращение Аминат, без сомнения, разорвало бы их родство и Исмаил, недовольный этим разрывом, из родственника превратился бы в непримиримого врага и, ради неудовольствия, готов бы был возненавидеть и Шамиля, и его родных, и имамские мюридские идеи. [272]

_________________

По возвращении из Ункратльской экспедиции (в августе 1861 г.), генерал-майор Лазарев, рассказывая о трудностях успешно оконченной экспедиции и описывая места, с которыми он познакомился, сказал между прочим следующее:

— “Более всего обратила на себя мое внимание местность, находящаяся за Андийским озером, на правом берегу, не доходя реки Шаро-Аргуна; она, будучи чрезвычайно изобильна посевными полями, травою и лесом, по своему географическому положению, командует всем Дагестаном и Чечнею. С основанием выше Веденя, на возвышенности Тад-Бурты (на карте Тад-Бутры или Чарбили), поселения, усиленного соответственным положению края гарнизоном, легко и не без материальной выгоды для правительства можно со временем соединить Чечню с Дагестаном. Учреждение в Тад-Буртинском поселении главного управления этими двумя странами, разделенными на округи, доставило бы возможность упразднить начальников отделов, за исключением места дербентского военного губернатора (именуемого ныне военным начальником Южного Дагестана), в непосредственное ведение которого, без увеличения штатов и без изменения системы управления, при соединении Чечни с Дагестаном, могли бы поступить: Кази-Кумухский, Даргинский и Кюринский округи, Мехтулинское и Тарковское ханства и При-Сулакское наибство”.

Однажды, при посещении меня Шамилем, я между прочим передал ему отзыв генерала Лазарева, касающийся исключительно вышеописанной местности; рассказ этот вызвал со стороны имама следующее объяснение:

— “Во всей Чечне и Дагестане нет места здоровее, живописнее и богаче землею, как Тад-Буртинская возвышенность. Произрастение хлебов и трав на полях, которых имеется даже в излишестве против потребностей жителей селений, расположенных в окрестностях, так изобильно, что содержание жителями большого количества скота, даже в редких случаях неурожая, не представляет никакого затруднения. Порода местных овец и мясо их отличительно хороши, а молока, сыра и коровьего масла, прекрасного приготовления и качества — избыток. Вода в родниках, в которых нет недостатка, чистая, вкусная и несравненно здоровее гунибской воды, хотя [273] прозрачной как хрусталь и холодной всегда как лед, но вредной для зубов и желудка. Лесов в окрестностях Тад-Бурты достаточно, так что, при экономическом употреблении, их достанет на продолжительное время. Об употреблении в топливо торфа и о признаках его месторождения горцам почти неизвестно, поэтому и я (говорит Шамиль) о нахождении или отсутствии при Тад-Буртинских высотах этого горючего материала ничего сказать не могу. На северном склоне горы Тад-Бурты находится большое и очень глубокое озеро, разделяющееся на три рукава, с каменистыми берегами; горцы называют его “денгиз” (т. е. море); в него впадает множество мелких ручейков, но куда убывает из озера вода — неизвестно. Озеро это изобилует форелью” (“марджан-балык”, то есть: коралловая рыба (Тад-Буртинское плато, подобно Гунибскому, образовалось на группе неправильно лежащих громадной величины каменных обломков, имеющих внутри отверстия, в которые просачивается вода, и, достигнув Дна возвышенности, у подошвы ее, выходить ручейками на плоскость. На Гунибе, около дома в шесть комнат, который первым был мною построен из камня на глине, протекает довольно большой ручей, падающий на плоскость каскадом. В этом ручье вода иногда сильно убывала, и только местные жители соседних деревень умели найти отверстие и прекратить просачивание. – прим. П.).

За несколько лет до падения мюридизма, известный нам Юсуф-Гаджи, игравший в горах и при имамате роль инженера, предлагал Шамилю, прорыв канаву, — к исполнению чего, по близости одного рукава озера к утесу, не представлялось большого труда, — спустить воду на плоскость и воспользоваться богатствами, которые, по поверью, всегда можно найти на дне моря; но, как предложение это, обещавшее несметное, но при том неверное богатство, могло наверно затопить окрестные поля и разорить жителей селений, расположенных у подошвы горы, то и проект Юсуф-Гаджия был оставлен Шамилем без исполнения.

_________________

Зять высокостепенного Шамиля, Абдурагим, в десятый, если не более раз, заявил мне свое неизменное желание: оставить семью имама и поступить на службу в России или в Дагестане. Прения об этом предмете опять возобновились. [274] Шамиль, изъявляя согласие на разлуку с зятем, высказал намерение отпустить с ним и Абдурахмана.

— Я не намерен никого удерживать силой, — сказал имам, — но жены их, а мои дочери, Написат и Фатимат, сами не хотят последовать за мужьями.

— Это не правда, — отвечали зятья, — жены наши совершенно готовы ехать туда, куда мы поедем!...

Оставалось спросить самих жен, для чего и был послан к ним имамом Кази-Магомет. Депутат этот, возвратясь через пять минут, объявил, что Написат и Фатимат последовать за мужьями и расстаться с отцом — решительно не желают.

Опровергая это показание, зятья, в свою очередь, побежали к своим женам, и, возвратясь, заявили, что они ехать с ними куда бы то ни было — решительно желают.

С целью покончить недоразумение, я предложил Шамилю свои услуги, именно: лично переговорить с его дочерьми. Старик согласился с тем, чтобы Кази-Магомет служил мне переводчиком на аварском наречии. Замечая, что Абдурахман и Абдурагим не довольны этой хитрой комбинацией, я, сказав Шамилю, что буду говорить с его дочерьми по кумыкски, отправился в одиночестве к нашим султаншам. Сын и зятья Шамиля последовали за мною, и остались около не совсем затворенных дверей, — подслушивать мой разговор с прекрасным полом. Фатимат и Написат, в смежных комнатах, каждая на своей кровати, сидели за занавесками и обе громко хныкали. Высказав цель прихода, я спросил первую из них: желает ли она уехать с мужем, или остаться при отце?

— Если Написат поедет, то и я поеду, если Написат останется — то и я останусь; но я не желаю расставаться ни с отцом, ни с мужем, — твердила Фатимат.

Повторив несколько раз вопрос и выслушав ответ на одну тему, я обратился ко второй.

— Если Фатимат поедет, то и я поеду, если Фатимат останется — то и я останус; но я не желаю расставаться ни с отцом, ни с мужем, — отвечала как попугай Написат.

Из-за дверей раздавались голоса суфлеров: [275]

— Скажи, что желаешь остаться при отце, — подсказывал старший сын имама, по аварски.

— Скажи, что желаешь ехать с мужем, — подшептывали на том же наречии зятья его.

Далее, за группой мужчин, слышался говор, похожий на трещотку. Это держала речь главнокомандующая двором имама в Калуге, ветвь из фамилии великого пророка Магомета — Заидат. — Шуанет, дети и две старухи-служанки дополняли этот семейный концерт, хныканием на разные мотивы.

Смиренный старичок, “бедный раб Божий Шамуиль”, сидел в зале, перебирал зерна четок, и без остановки шептал “зикру”, состоящую из повторения слов: “Ля-иль-Алла, иль-Алла!”

Я махнул рукой, раскланялся, и ушел, высказав по чести справедливо, что мне гораздо легче было управлять несколькими округами Дагестана, чем несговорчивой семьей имама.

— Будет ли когда-нибудь конец этим комедиям? — спросил я провожавшего меня Кази-Магомета.

— Едва ли, — отвечал он, — сегодняшнее решение переменится завтра, по желанию Заидат.

— Отчего это у вас вечное несогласие? — спросил я однажды Омара.

— Оттого, — улыбнувшись отвечал он, — что вся семья имама не из одной деревни: есть гимринцы, кази-кумухцы, чохцы, казанищенцы и даргинцы.

_________________

— Ради Бога, — умолял меня Абдурагим, — исходатайствуйте мне определение на службу; неужели, из-за куска хлеба и пары сапогов, терять мне молодость!... Я не могу и не хочу быть “мюридом”, Калуга — не Дарго! Удерживать меня насильно — это чистая “зульма” (притеснение) (главы IV-й стих 16-й Корана запрещает причинять обиды и притеснения кому бы то ни было. – прим. П.).

— Обратись к Шамилю, пусть он изъявит согласие на твое определение в службу, и я завтра же возьмусь о том ходатайствовать; — согласие Шамиля должно быть выражено на бумаге, иначе я не возьму пера в руки. Я знаю ваш [276] характер, всегда нерешительный и изворотливый, и не поверю людям, которые, по обстоятельствам, отказываются от того сегодня, чего хотели вчера.

— Право, мне иногда и грустно — а иногда смешно! “Тамаша” (удивительно), неужели моя просьба служить царю не может быть решена ни по “адату”, ни по “шариату”, ни по русскому закону! сказал Абдурагим, и раскланялся со мною.

Распри на время притихли.

П. Г. Пржецлавский.

(Продолжение следует).