ОРЕХОВ И.

ПО СЕВЕРНОМУ СКЛОНУ ЗАПАДНОГО КАВКАЗА

(Из путевых заметок).

II.

Новые проводники: Селмен Гаушев и Натырбов. — Дзыхский перевал, Лугонаки и верховье реки Курджипса. — Урочище Псечек. — Долина Моемая и новый способ ловли форели. — Поляна Гуама, нижнее течение р. Цеце. — Станица Самурская; быт казаков в новых закубанских станицах. — Слух о серебряной руде.

Еще день провел и в Хамышках, крепко досадуя на постоянный непредвиденный задержки, встречавшийся с первых же дней командировки моей. Н-в развлекал меня как мог и обещал хорошую погоду на целый месяц, основывая свои предсказании на каких-то особых приметах, сохраненных им в секрете; Ф* и его почтенная супруга старались меня закормить, но все это мало действовало, и я с нетерпением ждал выступлении. На беду, Г-ий атаковал меня своими вопросами, и целое утро заносил ответы в тетрадку. Он распрашивал решительно обо всем: когда основаны были Хамышки? кто командовал тогда отрядом? как его звали? был ли он женат или холост?... Все находило место в его записках. Под конец допроса, Н-в серьезно уверил его, что у Гузерипльского моста растет много малины, тогда как там ее не было ни кустика: Г-ий занес и это сведете в свой журнал. Я не знаю, долго ли тянулась бы эта пытка, если бы меня не выручил приход Шерстова. Он забросал Г-го, в свою очередь, вопросами самого разнообразного свойства, перешел потом к способам лечения лихорадки и, наконец, повлек его в лазарет, показывать какой-то редкий образчик этого рода болезни. Мы с Н-м воспользовались тем временем, ушли к Ф* и остались у него до вечера. Г-ий, хоти тоже пришел к обеду, но пробыл недолго и от распросов воздержался.

Вечером я обошел от скуки Хамышки, познакомился на прогулке с двумя, тремя офицерами баталиона, слушал хор доморощеной музыки, игравшей перед домом Ф*, по случаю какого-то праздника и, порядочно утомленный, лег спать, в ожидании на другой день раннего выступления.

На следующее утро меня разбудила возня в комнате. Это Н-в, вместе с деньщиком своим, рыжеволосым сыном Израиля, укладывал вещи во вьючные чемоданы. На столе горела свеча; в открытия ставни пробивался свет. [175]

Пора я одевался, ударили зорю и Хамышки пробудились.

Через полчаса собралась наша команда и вьюки. Одного Г-го не было; он на этот раз изменил своей пунктуальности и почему-то замешкался. Уже солнце подевалось из-за окружающих Хамышки высот, когда пришел от Ф* вестовой, с приглашением на закуску. Мы послали его отыскивать Г-го, а сами пошли к полковнику. Но и на этот раз, с непривычки к беспорядочной еде и от нетерпения, с каким я ждал выступления, я едва мог принудить себя проглотить несколько кусков. Ни еда, ни разговоры как-то не клеились. Ф* заметил это и, вскоре по приходе Г-го, приказал Н-ву выступать. Мы сели на лошадей и отправились в путь.

Урочище и штаб-квартира Хамышки лежит, как я уже сказал, в глубокой котловине, на левом берегу реви Белой. В нескольких стах саженях, за оградой бывшего укрепления, впадает слева же в Белую речка Хамышейка, вытекающая из западной гряды лесистых, окружающих котловину гор. Почти параллельно ей, верстах в двух севернее, течет речка Дзых, названная на карте Азиш, берущая начало свое под довольно высоким перевалом того же имени, составляющим первую крупную ступень подъема к Лугонакам и Ногаи-Хошх. При малой длине своей, Дзых имеешь, однако, множество притоков, выбегающих из расщелин высокого хребта, отделяющего систему Курджипса от системы Белой и имеющего направление на северо-восток. Ближе к Хамышкам отроги его, сравнительно, пологи, и представляют больше удобств для движения. Дорога, проложенная через них к перевалу, сначала довольно хороша и возможна даже для езды на колесах, хотя под этими словами не следует разуметь что-нибудь похожее на езду даже по самой плохой великорусской проселочной дороге: такие дороги в горной полосе Кавказа роскошь, которою хвастают. Под колесной дорогой в этих местах следует понимать такую, по которой на быках, а в трудных местах и не без помощи людей, можно провезть тяжести, например ротные котлы, провиянт и т. д. На случай ломки осей, всегда имеются в команде топоры, лесу кругом вдоволь, запасные колеса возятся с собою, и дорога несет государственную службу исправно.

Мы выступили в десятом часу. День был теплый, солнечный. Переправясь через Хамышейку, мы начали подъем на ближайшие уступы хребта, изрезанные притоками реки Дзых. Яркая зелень травы покрывала уже соседние с Хамышками низкие безлесные [176] терасы. Дорога местами была так широка, что позволила ехать всем нам рядом. Скоро мы обогнали нашу команду и вьюки и продолжали путь впереди последних. Доктор Г-ий с любопытством оглядывался по сторонам, частенько нагибаясь, чтобы сорвать ветку куста, привлекшего почему-либо его внимание; иногда соскакивал с седла и копошился в траве, отыскивая в ней диковинки. Он так увлекся, наконец, своим занятием, что забыл о нас, и скоро совершенно отстал. Заметив его отсутствие, мы остановились под высокой, развесистой яблоней, одиноко выросшей над перебегавшим нашу дорогу ручьем, и стали его поджидать. Прошло полчаса, потом другие еще полчаса; уже и растянувшаяся команда наша, обогнав нас, скрылась в погустевших, по мере подъема нашего, пролесках, а Егора Петровича все нет, как нет. Наскучив ждать, Ф* послал за ним конного фурштата. Посланный скоро вернулся и доложил, что сейчас будут.

— Что он там делает? с нетерпением спросил Афанасий Афанасьевич.

— Записываюсь что-то, ответил фурштат.

— Ну, вот, нашел время; проворчал Ф*, недовольный остановкою.

Скоро показалась вдали и фигура Г-го, на лошадке. Он медленно подвигался к нам, побалтывая в воздухе длинными, висевшими почти до земли, ногами; в руках у него виднелся целый куст растений. Напрасно махали мы с Н-м руками, приглашая ехать скорее; он продолжал подвигаться тем же шажком, не смущаясь нашей мимикой.

— Что это с вами случилось, доктор? спросил Ф* когда, наконец, он поравнялся с нами.

— Ничего.... тово.... вот набрал разных.... тово.... растений... бормотал Егор Петрович, моргая главками, не без некоторого смущения; — вот... тово.... редкое растете: «corona caucasica», и он показал нам куст желто-зеленоватых растений, формою похожих на мак, у которых и цветок, и стебель были совершенно одинакового цвета, а вот это.... тово....

— Да ведь вы записывали там что-то?

— Гм.... тово.... да.... для памяти занес.... тово.... частил он, приходя еще в большее смущение.

Мы тронулись рысью и нагнали нашу команду при въезде в редкий еловый лесок. Чем дальше подвигались мы, тем гуще становился лес и хуже дорога. Глинистая почва, размокшая от [177] снеговых ручьев, сделалась вязкою; огромные сваленные деревья заставляли часто прибегать к помощи людей и топоров для того, чтобы или стаскивать их в сторону, или очищать от ветвей, торчавших ежем и мешавших вьючным лошадям переступать через их стволы. Под одним из таких деревьев я заметил несколько овальных ям, наполненных водою.

— Что это такое? спросил я Н-ва.

— Это дикие свиньи купались; тут их множество.... Да и недавно еще, должно быть, добавил он, приглядываясь: вот посмотри, сколько свежих следов. Жаль, что поздно выступили, а то можно было бы к вечеру на шашлык свининки добыть. Впрочем, этого добра будет еще довольно.

Со мною было ружье, и соблазн дать пару выстрелов по кабанам — дичи, столь редкой у нас в России — был велик; но намек Н — ва на необходимость безостановочного движения не позволял увлекаться пустяками в виду дела.

Чем выше мы подымались, тем, несмотря на близость полудня, становилось холоднее. Продолжительных привалов мы не делали и двигались безостановочно, давая людям через каждые два часа небольшой отдых. По мере приближения к истокам реки Дзых, горы становились круче, сохраняя по-прежнему свой лесистый характера Деревья, сплошь ель, достигают здесь огромной высоты и годны не только для обыкновенных построек, но и для кораблестроения. Вывоз их на плоскость не представил бы особенных затруднений: стоило бы только разработать верст шесть — семь дороги от Лугонаков к Хамышкам, в мягком глинистом грунте, и можно было бы щедро снабжать лесным материялом не только бедные им низовья Кубани, но и степные части Крыма, Новоросийского края и войска Донского. Для этого достаточно было бы довезти бревна сухопутьем до Майкопа и спускать далее по рекам Белой и Кубани плотами.

К сумеркам окончили мы подъем, и через небольшую седловину, из которой вытекают, с одной стороны, река Дзых, а с другой верхние притоки Курджипса, въехали на плоскогорье, покрытое еще снегом. Здесь кончался уже лес, и открывалась слегка всхолмленная, безлесная поляна, покрытая снегом, местами стаявшим. Мы стали бивуаком в седловине, у опушки леса, чтобы защититься сколько-нибудь от холодного ветра, не беспокоившего нас, пока мы шли лесом и порядком здесь разгулявшегося. Слегка морозило. Солдаты проворно распорядились набрать [178] валежнику, и не успели еще вьюки и отсталые подтянуться к нам, как с полдюжины костров уже запылали, отражаясь красноватым отблеском в снежных сугробах. Скоро палатка наша была готова; семи-часовая езда и морозец порядочно раздразнили наш аппетит, и мы с нетерпением поглядывали то на походный самовар, то на котелки, подвешенные на жердях и взапуски шипевшие у костра. Ф* был молчали в по-прежнему, что, по мнению Н-ва, основанному на долгом служебном опыте, было дурным признаком настоящего, но обещало в будущем хорошее расположение духа, так как прежде всего выражало аппетит. Г-ий подремывал. Я собирался поправить в глазах Ф* дурную репутацию, приобретенную в Хамышках, скромными размерами моего желудка. Только что уселись мы около походного столика и занялись чаем, как из лесу выехали два всадника и, поровнявшись с нами, соскочили с лошадей. Один из них приложил руку ко лбу, потом вынул из-за пазухи конверта и подал его Ф*. Это оказались наши новые проводники. Я расчитывал на их приезд никак не ранее следующего утра, и побаивался, чтобы они, опоздав, не задержали нас в этой негостеприимной местности. Прибытие их развязывало нам руки для дальнейшего движения, и тотчас же принялся за распрос их о дорогах.

Один из прибывших горцев, Натырбов, был дворянин и владелец порядочного ауле в одном из горских округов, был молод, хорош собою, украшен георгиевским крестом и очень порядочно объяснялся по-русски, но местность знал плохо; другой, Селмен Гаушев — родом хакуч, т. е. из того разбойничьего племени, которое жило в самых недоступных трущобах гор, исповедывало какую-то смесь магометанской религии с христианскими и языческими обрядами, промышляло разбоями, не делая никакого различия между русскими и горцами и пользовалось самою ожесточенною ненавистью последних. На вид ему было лет около сорока. Наружность его, блеск светло-зеленых, бегающих глаз и какое-то особенное, необыкновенно дикое выражение физиономии, делало его как две капли воды похожим на волка, несмотря не очевидную принадлежность к человеческому роду. Встреча с таким молодцом в лесу, один на один, не должна быть приятна; но за то он знал всевозможный дороги и лазы в горах, и дорогою был нам особенно полезен. Я не мог не заметить некоторого пренебрежении, с каким относился к нему щеголеватый Натырбов, и, как только Гуашев отошел, [179] чтобы позаботиться об лошадях, я спросил его о причинах таких отношений к товарищу.

— Он хакуч, отвечал последний, презрительно пожав плечами, и плюнув в сторону.

С помощью Натырбова, служившего мне переводчиком, я узнал от Гуашева, что от верховья реки Дзых мокло пробраться через перевал Шатлиб до верховья реки Шахе, при хорошем состоянии дорог, в один долгий летний день; но что для этого необходимо было следовать через плоскость Лугонали, покрытую еще снегом и подверженную, в это время года (мы выступили 10-го апреля), даже метелям. Он прибавил, что существует пешая тропа, которою можно пробраться южнее горы Оштена в верховья реки Пшехи, разумеется при условиях хорошей погоды и дорог.

Необходимость занять столь важный узел горных троп военным поселком была слишком очевидна, и потопу я хотел, на следующее же утро, осмотреть местность в истоках Курджипса, и выбрать удобную для помещения там роты. Отпустив проводникам несколько похвал за их молодецкий переезд (из станицы Лабинской в одни сутки, что составляет около 120 верст), я возвратился к Ф*. Он рассказывал Г-му и Н-ву историю занят десантом одного из береговых пунктов черноморской линии, причем захвачены были у горцев орудия. Экспедиция эта совершена была под командою бывшего начальника правого фланга, генерала Ф-на, а отнятие пушек даже в его глазах.

— Ну, что? распросили? обратился он ко мне.

— Распросил, но не вполне еще; пусть отдохнуть с дороги; утро вечера мудренее.

— Правда ваша. Но все-таки, куда и по какому направлению мы завтра выступим?

— Этого я и сам еще не знаю: надобно осмотреться поутру, и если найдется по близости, верстах в двух-трех, удобная местность, поставить на ней одну роту.

— Ай, ай! Что такое? В этакую-то трущобу? Да вы здесь всех людей у меня переморозите. Что вы?...

— Да здесь мы и не поставим людей ваших, а поищем местечка получше, но неподалеку. Здесь ведь узел дорог, ведущих и на южный склон, и в долину Пшехи, и к Хамышкам; оставить его незанятым нельзя, и, конечно, если бы тут было больше хозяйственных удобств, то лучшего пункта и искать нечего.

— А, так вот оно что! уныло промолвил Афанасий [180] Афанасьевич: — нет, пожалуйста, я вас прошу: не ставьте на таких местах моих рот, сделайте одолжение!...

Я старался уверить его, как только упел, что мне и в голову не приходило селить солдат на перевалах; но он все как-то испуганно вопросительно поглядывал на меня, видимо не доверяя моим словам.

— Вы, вот, офицеры штаба и чиновники дли особых поручений, вам ведь здесь жить не придется; вы выберете место, донесете, что хорошее; начальство утвердить, а каково-то бедному солдатику? Вы о том не думаете: каково-то ему ноги таскать сюда, и за всякою безделицею ходить в Хамышки и обратно? Вы, верно, никогда в походах не бывали, солдатских трудов не делили и не видели; иначе вы и не подумали бы ставить солдата на тикие вышки....

Долго еще говорил Ф* о необходимости сожаления и солдату и к армейскому фронтовому офицеру, о необходимости изучения их быта и нужд. Я пробовал несколько раз прервать потом его красноречия уверением, что сам считаю себя прежде всего солдатом и разделяю взгляд на необходимость доставлении ему всевозможных удобств, но напрасно: Ф* был неудержим. Легкий толчек ногою и взгляд, брошенный Н-м, дали мне понять, что мне следует не мешать почтенному Афанасию Афанасьевичу изливать свои похвальные чувства и ограничиться только поддакиванием. Я замолк.

Не знаю, как долго продолжалась бы еще его речь, еслибы не звон стакана, в который клюнул носом давно сладко дремавший под его говор Г-ий.

Ф* немножко сконфузился. Г-ий смотрел на нас еще не вполне пробудившись; мы с Н-вым кусали губы, удерживаясь от смеха.

— А что, готово ужинать? крикнул Ф., приподнявшись со стула и плюнув с очевидной досадой в костер, разложенный у палатки.

— Готово-с! отвечал ему голос из темноты.

Мы с Н-м тоже встали, чтобы, в ожидании ужина, пройтись и поравнять утомленные ездою члены. Ветер стих. Из-за темной опушки леса выплыл край месяца и осветил наш бивуак. Длинная тень леса падала на белевшие снежные сугробы и на групы возившихся у костров солдат. [181]

— А ведь сладко пел душа-соловушко! сказал Н-в: — можно подумать, что и чистосердечно.

— А разве нет?

Н-в махнул рукою и крикнул.

— Не досадно било бы, если бы он еще только тебе одному эти сказки рассказывал, а то ведь при мне!... Точно и не помнить, что я восемь лет уже ротою командую и все эти его проповеди наизусть знаю. Туда же: солдатские нужды должны быть священны!... А зачем же он от стрелкового баталиона отказался, а линейный взял? Не потому ли, что у нас эти нужды несвященны? Нет брат, шалишь! Там помощники по хозяйственной части завелись.... Вот оно что!...

— Кушать пожалуйте-с! раздался голос у меня за плечами.

Мы вернулись к палатке и уселись за ужин. Он прошел без особенностей: все мы чувствовали усталость, как всегда в начале похода, и потому были не особенно разговорчивы. Г-ий, сверх того, был смущен неудачным приключением со стаканом, а Ф* не вполне удавшеюся проповедью. На беду еще и повар не совсем угодил тонкому вкусу Афанасия Афанасьевича. После ужина я и Н-в, помещавшиеся в одной палатке с доктором, сей час же улеглись; но Г-ий уселся на свою постель и принялся записывать достопримечательный события дня. Я уже совсем засыпал, когда легкий толчек разбудил меня.

— Иван Иванович, а Иван Иванович! вполголоса говорил доктор.

— Что вам?

— Не помните ли: как зовут проводников новых?

— Натырбов и Селмен Гуашев. Доброй ночи!

— Благодарю, я так, тово, и запишу....

Я уже заснул, как новый толчек разбудил меня. Возле меня опять стоял доктор.

— Не помните ли, в котором часу мы выступили из Хамышков?

— В половине десятого. Не мешайте спать: я больше отвечать не буду.

Не знаю, удовлетворился ли Егор Петрович моими ответами, только он уже меня больше не тревожил, и я проспал до утра, как спится после похода, на свежем горном воздухе.

Мы поднялись с зарею, и, оставя команду готовою к [182] выступлению, поехали осмотреть окрестности нашего ночлега, чтобы поискать удобного для ротного двора клочка земли.

Перевалившись на другой склон некрутой седловины, мы очутились на лугонакской плоскости, возвышающейся постепенно к югу и переходящей наконец в высокое горное плато Ногай Хошх. Я объяснил Натырбову, что ищу местечка пониже и потеплее, где бы можно было с удобством поселить дворов сто, и где бы такой аул не нуждался ни в пахотной земле, ни в лесе, ни в покосах и пастбищных местах. Он зацокал на своем непонятном языке, обратясь к Гуашеву, говорил ему что то более получаса и перевел, что здесь горцы никогда не жижи оседло, а только в летние месяцы пасли свои стада, что летом пастбище где превосходное, вода хорошая и в изобилии, мухи и овода нет, но что даже в конце августа бывают иногда снежные мятели. Он прибавил, что для жилья надобно искать мест или на реке Пшехе, или на Цеце, или на Курджипсе, или, наконец, на Мезмае.

Зная по карте, что ближе всего от наших бивуаков была долина реки Курджипса, я спросил: нет ли в верховьях этой реки такой поляны?

Снова зацокал и засвистал Натырбов на несколько минуть. Я тем временем внимательно всматривался в физиономию Гуашева, который как-то шипел, пока его товарищ переводил мой вопрос, и наконец отчетливо произнес: «дзы шеб».

— Нет такого места близко на Курджипсе, ответил Натырбов.

— А бывал он в верховьях этой речки?

— Был, но только не отсюда.

— Нельзя ли пройти по долине Курджипса отсюда на плоскость?

— Нельзя.... Посмотреть ущелье Курджипса можно, а для того, чтобы выбраться на плоскость, надобно пройти на реку Мезмай.

Я предложил Ф* отправиться со мною взглянуть на верхнее течение Курджипса, и мы тронулись рысью, взяв направление на запад. Проехав с полверсты, мы заметили, что Лугонаки, казавшиеся издали в этом направлении непрерывною плоскостью, разделяются не вдалеке большим и глубоким оврагом, которого противоположный берег находится на одном горизонте с нашим. Склоны его, совершенно отвесные, походили на огромную трещину, происшедшую от какого-то чудовищного катаклизма. В трещине этой, сердито ворча, несся Курджипс между обломками скал [183] и наносами валунов. Узкая лента его воды казалась несоответствующею размерам ущелья. Я снова спросил Гуашева, не хочет им он попробовать спуститься вниз и поискать тропинки, которою бы можно было и нам спуститься взглянуть поближе на эту реку.

Тот долго рассказывал в ответь на мои слова, переведенный Натырбовым, и в заключение проворчал: "хау, яххау".

— Нельзя, перевел Натырбов. Хотя дорог туда и нет, но спуститься можно бы пешком, только теперь снег на Оштене уже тает, бывают обвалы, а когда упадет хороший обвал, то все ущелье иногда вдруг наполняется водою так, что не успеешь и выскочить. Горцы сами никогда сюда не ходили; река здесь злая.

Из дальнейших распросов я узнал, что лучшим местом для поселка проводники считали одно урочище на р. Мезмае, где стояло прежде несколько аулов, от которых уцелели еще следы и сохранились три моста построенные горцами. До него был один только большой переход, на котором первая половина дороги была плоха, а далее делалась все лучше и лучше.

Не теряя времени, мы отправили Натырбова к команде, с приказанием выступать на Мезмай, и поспешили за ним на полных рысях.

Путь наш был вначале тот же, по которому мы пришли накануне, но казался легче, потому что мы теперь спускались; затем, на пространстве восьми, девяти верст, отклонялся влево и шел через лесистые отроги Дзыхского хребта, то ныряя в ущелья, то подымаясь на гребни высот. Через два часа мы выбрались наконец из сплошного леса; пройдя еще с версту, очутились у подножие горы, усеянной острыми гранитными и песчаниковыми обломками. Казалось, это были остатки какой-то исполинской каменоломни. Здесь Гуашев посоветовал нам развьючить лошадей и вести их в руках. Ф* с неудовольствием спросил: не хотят ли его вести на гору. Ответь, конечно, был утвердительный. Крепко поморщился при этом известии Афанасий Афанасьевич; но нечего было делать, так как обход, по словам проводников, потребовал бы несколько часов лишнего пути.

Вьюки были сняты, и лошади, поддерживаемые людьми, встащены на гору. Только одна из них оборвалась у самого верха, но упала недалеко, на плоскую сторону скалы, и получила несколько ссадин. Труднее всего было самому Ф*.; его увесистая особа потребовала поддержки двух дюжих солдат и, вероятно, послала не [184] одно крепкое словцо мне и всей мало-мальски прикосновенной к рекогносцировка братии. Раза три садился он отдыхать и под конец, когда нужно было взобраться на уступ аршина в полтора вышиною, совершенно выбился из силы: понадобились еще двое людей, чтобы помочь ему вскарабкаться.

— Ну уж и дорога! сердито ворчал он. Ох! уморили!... Чириков! Ох!... закусить подай.

Пока расторопный Чириков занимался раскладкой закуски, мы с Н-м пошли осмотреть гору, не которую с таким трудом взбирались. Людям и лошадям, порядочно утомленным, сделан был привал. Гора эта (Названия особенного она не имеет ни на карте, ни у горцев, но на 5-ти верстную карту она нанесена), с той стороны откуда мы взлезли, имела вид разорванной какою-то подземною силою. Острые, неправильные изломы известково-песчаных и гранитных камней ясно указывали, что в разрушении этом вода не принимала участия, а две-три небольшие конусообразные воронки, усеянный по краям обломками скал той же породы и формы, замеченный мною на плоской вершине горы, невольно наводили на мысль о бывшем здесь когда-то вулканическом извержении (Подобные же воронки замечены мною и при выходе на плоскость Лугонаки). Пришлось пожелать о недостаточности своих познаний в геологии и занести эту достопримечательность в свой журнал. Едва я занялся этих, как Г-ий, в свою очередь, принялся записывать. Около него лежал порядочный запас собранных уже из цветов и растений. Наши занятия прерваны были приходом Чирикова, возвестившего, что закуска готова.

— Благодарю.... тово.... буду.... сейчас, пропел Г-ий, не трогаясь с места. — Иван Иванович! постойте.... тово.... виноват ... обратился он ко мне, как это место зовут?

— Право, не знаю.

— Я не пишу — неизвестно....

— Напишите.

— Благодарю....

За закускою Афанасий Афанасьевич позабыл неприятность трудного подъема и разговорился. Скоро пришел и Г-ий, и принял участие в походной нашей трапезе, но с таким резсеянным видом, как будто и не подозревал сем что делает. Навьючив лошадей, мы тронулись вновь. Дорога здесь шла больше под-гору; спуски и [185] подъемы хотя и встречались, однако были отлоги и позволяли нам оставаться на седлах. Ф* повеселел и рассказывал свою родословную, производя свою фамилию от нынешнего названия одной из местностей Мореи; затем увлекся до того, что чуть ли не договорился до родства с Ликургом, Сократом и Миносом Критским.

К нам подъехал Натырбов. Он спросил, не хотим ли мы взглянуть на лежащую невдалеке от нашей дороги лесную прогалину, через которую едет и кратчайшая дорога из Хамышков в Мезмаю. Я передал его предложение Ф* и Г-му; мы взяли несколько влево и поехали по направлению указанному проводниками. Через полчаса мы выехали на обширную поляну, кое-где перерезанную неглубокими лощинами и редкими рощицами. Она имела приблизительно около четырех верст длины и трех ширины и покрыта была высокою прошлогоднею травою. В лощинах, говорили проводники, текли прежде ключи отличной воды, но мы не нашли из них ни одного: так искусно они были забиты горцам. Черешневые деревья, очень высокие, были все вырублены, и их темнокрасные, блестящие стволы валялись на земле, резко оттеняясь на желтом фоне сухой травы, покрывавшей всю поляну. Следов жилья мы нашли здесь очень мало. Поляна носила несколько названий: Псечек, Чанмок и другие, и была главным сенокосом жителей этой части гор в последнюю пору войны; но, по словам Гуашева, здесь бывали энною сильные морозы и мятели, почему горцы и предпочитали селиться в долинах более закрытых и, следовательно, более теплых.

Перерезав Псечек по направлению на северо-запад, мы въехали в сплошной еловый лес, покрывающий все продолжение его плоскости до самой долины Мезмая. Близкое соседство больших черешневых деревьев с елью, растущею, как известно, в холодном климате, меня удивило, и я обратился за объяснением к доктору, но он не мог мне объяснить такого странного соседства.

Проехав версты три, мы выбрались на довольно широкую дорогу (проложенную еще горцами) из мезмайских аулов в Хамышки. Мы проехали ею, часам к четырем вечера, к спуску в долину реки Мезмай.

Н-в знаком был с этою местностью из прежних походов, и потому, отправив Гуашева назад, за отставшею командою, мы поехали вместе с ним левым берегом реки, к пресловутым горским мостикам. [186]

Река Мезмай течет почти припою линиею с востока на запад в отлогих берегах, покрытых травою и зеленевшими, в то время деревьям, по большей части орешником, липою, дикими яблонями и грушами. Уцелевшие местами сакли, огорожи и вспаханные поля доказывали, что население здесь было густие и зажиточное. Глубина долины, по которой бежал, чистый как хрусталь, Мезмай, и широкий ей развал представляли все удобства для поселения, а отсутствие лопуха, папоротника и других луговых и болотных растений были признаками здорового климата. Мы спустились к тому месту, где в Мезмай впадает слева небольшая речка Гурмай. Несколько ниже, мы увидели два моста в полуторе или в двух верстах один от другого. С виду они ничем не отличались от обыкновенных наших построек, и если бы не у выреши Н-ва и Натырбова, то я с чем бы их за произведении отечественных инженеров. Самое ложе Мезмая — известняк, что, при богатстве в лесе, могло бы дать возможность будущему населению сделать из выжигания извести, которой здесь такое изобилие, хороший промысел. Подробный осмотр этой прелестной долины убедил нас, что ни в хозяйственном, ни в санитарном отношении она не ниже своей репутации, составленной в нашем мнении по рассказам проводников. Мы решили поселить здесь роту и поручить ей наблюдение за верховьями реки Курджипса и за белореченским перевалом (Шатлиб).

В ожидании прибытия команды и вьюков, мы слезли с лошадей и спустились к речке. Ширина Мезмая в ту пору была не более двух сажен, местами даже менее, а в одном пункте, недалеко от мостов, так мала, что и без особенного труда перескочил через него. Тем не менее Мезмай никогда не пересыхает, и вода его, несмотря на известковую примесь, вкусна и считалась у горцев здоровою.

Скоро послышались над нами голоса прибывшей команды. Застучали топоры, запылали огоньки. Через полчаса на берегу Мезмая уставились наши палатки и загорался огромный костер. Не успели мы еще порядком размять наши ноги, утомленные долгим сидением на седле, как появился солдат, держа в руках нитку живых крупных форелей, нанизанных одна над другою под жабры.

— Не угодно ли, ваше высокоблагородие, рыбки покушать, хварели? обратился он к полковнику.

— Ах, братец, спасибо! те, те, те! какай славная форель! [187] зацмокал он, аппетитно поглядывав на лакомую рыбу. Где это ты успехи их столько наловить?

— А здесь, ваше высокоблагородие, в Мезмае. Энто самая хварельная речка и есть.

— Да чем же ты это: неужели удочкой... так скоро?....

— Никак нет-с, ваш высокоблагородие, руками-с.

Полковник по-видимому, удовлетворился ответом; но мне плохо верилось, чтобы такую юркую рыбу, как форель, да еще в быстрой горной речке, можно было ловить руками. Я взглянул на Н-ва; он лукаво моргнул мне и отошел в сторону. Я пошел за ним.

— Знаешь, как солдат рыбы наловил? спросил он.

— Нет.

— Ну, погоди, я тебе покажу новый способ рыбу ловить; ты наверно об нем и не слыхал.

— А куда же вы?... погодите.... сейчас чай дают, господа! крикнул нам вслед Ф* пришедший в хорошее настроение духа, в веду лакомого ужина. Эй!.... что же чай!?

— Подаю-с! отвечал из-за огромного костра знакомый голос нашего привиянтмейстера, и в ту же минуту его огромная косматая голова, с раскрасневшеюся физиономиею, показалась перед палаткой. Он нес в руках источник и орудие самого дорогого из походных удовольствий — самовар.

Мы воротились к палатке и уселись на разостланном ковре. Солнце тем временем склонилось к западу; на востоке блеснуло несколько звезд, с гор натянуло прохладой. Чай, в такую пору дня, особенно после хорошего моциона, пьется хорошо и в количестве неопределенном; но желание узнать поскорее диковинный способ ловли рыбы в горных речках заставило меня изменить привычкам. Шепнув Н-ву, я поднялся и пошел по линии костров, разложенных вдоль реки. Через минуту Н-в догнал меня.

— Ну, отгадал ли, каким образом на Кавказе солдаты рыбу-то ловят? спросил он.

— Нет, не догадываюсь; думаю только, что не руками.

— Ни руками, ни удочкой, он сетью.... Чем же, как ты думаешь?

— Мне положительно в голову не приходил иной способ, кроме перечисленных.

— Багром, может быть, сказал я. [188]

— Нет, попросту солдатскими штанами, ответил он, снуясь. — А вот и рыбаки налицо, прибавил он, указывая на темные головы солдат, видные из-за берегового обрыва. Мы спустились к самой воде и очутились на одном из самых узких месть Мезмая, разделенном посредине плоским утесом, шириною в несколько аршин, на котором поместились два солдата. По обоим берегам, человек восемь отечественных санкюлотов держали против воды на жердях исподнее платье, до половины погрузив его в воду. Сидевшие на острове, выше по течению, запаслись мелкими камнями, и от времени до времени пошвыривали их в воду. Все они так были заняты своим делом, что и не заметили нашего прихода.

— Фадеев! кричал на нашем берегу один из них: тащи! — давно глядел.

— Чаво тащить — погожу....

В это время сам говоривший потянул свой импровизованный сачек и вывернул его между каменьями на берегу. Из него выпрыгнуло несколько форелей, тотчас же очутившихся в руках проворного рыбака. Я нагнулся, чтобы взглянуть поближе на оригинальный рыболовный снаряд. Солдат заметил меня и Н-ва и пришел в смущение.

— Виноват, ваше высокоблагородие! пробормотал он, отбегая несколько шагов и приседая за кучею камней.

— Ничего, братцы! Забавляйся! отвечал я, смеясь над летним его костюмом — я вам не помеха....

— Только штанов казенных не топить, вставил Н-в.

— Слушаем, ваше благородие! отозвалось на обоих берегах.

— Я успел тем временем взглянуть на рыболовную снасть. Это были форменные суконные шаровары, в концах перевязанные бичевками, а в широкой части своей прикрепленные к жерди. Внутрь, вместо груза, положено было несколько камней.

Форель держится обыкновенно на быстрине и любить плыть против течения. Только испугавшись чего-нибудь, она необыкновенно быстро мелькнет вниз по течению и, найдя более покойное место, снова поворачивается головою к течению. Встревоженная бросаемыми камнями, она, бросаясь вниз, встречала целую цепь мешков к концу суженных, так что повернуться в них навсегда приходилось в меру, и делалась добычею искусников.

Возвратясь, мы застали Ф* за рассказом какого-то замечательного дела, бывшего еще при генерале Вельяминове, в котором [189] сам рассказчик принимал участие. Г-ий слушал его с напряженным вниманием. Мне хотелось поделиться с доктором вновь приобретенными познаниями в рыболовном искусстве, и дать свежий материял для его записок; но Н-в предупредил меня, чтобы и остерегся рассказывать при Ф* о риске, какому при этом подвергалось казенное имущество, и я удержался, боясь навлечь взыскание на охотников до вкусной ухи. Пользуясь продолжающеюся беседою, и ушел в свою палатку распрашивать проводников о завтрашнем пути.

Я узнал от них, что в долине реки Цеце (впадающей в Пшеху, недалеко от станицы Самурской) есть еще удобное урочище, и что к нему выходит горская тропа, ведущая в долину Тубе (в верховьях реки Пшехи), отличающуюся отличными угодьями и здоровым климатом. Последнее как-то странно противоречило распоряжению войскового начальства, по которому Тубинская станица, за нездоровость климата, была оставлена, и жители ее расселены по другим, более здоровым местностям.

Отпустив горцев, и пошел к Ф* и застал его сидящим в складных креслах в сладкой дремоте. Около него Г-ий заносил что-то в свою неизбежную тетрадку. Я хотел было удалиться, как доктор поймал меня за руку, и шепотом спросил, как называется урочище, на котором мы бивуакируем.

— Право не знаю, Егор Петрович, ответил я; погодите, спрошу у проводников. Да и на что оно вам понадобилось? Довольно будет, если вы запишите, что стояли, мол, в верховьях Мезмая.

Разговор наш разбудил Ф*.

— Ах это вы! сказал он. Ну, что рассказывают азияты? Хороша дорога на завтра?

— Хороша, полковник. А вот сегодняшняя, кажется, вас крепко утомила, и потому не пожелать ли вам доброй ночи?...

— Нет, это и так немножко.. . Вот поужинаем и тогда на боковую.... Чириков!....

Чириков вырос как из-под земли.

— Ужин готов?

— Готов, ваше высокоблагородье, отрапортовал Чириков: прикажете подавать?

— Подавай, братец.

Подали ужин и мы отдали должную честь превосходной ухе, плоду кулинарного искусства Чирикова. Сонливость Афанасия Афанасьевичи совершенно исчезла, и нельзя было не позавидовать [190] его замечательному желудку. Чириков оказался настоящим магом истым волшебником, устроив, в какой-нибудь час времени, великолепный ужин, после которого я отговорами необходимостью внести в походный журнал сделанный переход, и отправился спать, оставив Н-ва и Г-га дослушивать начатый рассказ Афанасия Афанасьевича о походе наместника князя Воронцова к Дарго и о причинах неудачи сухарной экспедиции.

Холод и сырость, проникшие в палатку, разбудили мани. Я выглянул из нее, чтобы узнать о погоде. Шел проливной дождь и небо кругом заволокло тучами. Н-в и Г-ий продолжали спать. Костры нашего бивуака, накануне столь яркие, едва дымились; солдат около них почти не было; за то, по соседству с кострами, выросло около дюжины шалашиков из древесных ветвей, из под которых торчали ноги в походных сапогах и полы солдатских шинелей. Чириков был уже на ногах и суетился около нашей походной кухни, помещавшейся под навесом, устроенных из войлочной полости, распяленной на двух кольях.

Видя, что моим палаточным сожителям сладко спится под шум дождя, я принялся от скуки пересматривать свои походные записки. Приход Пахомова прервал мое занятие.

— Ваше благородие: прикажете будить их? обратился ко мне линеец, — не гоже так спать.

— Отчего?

— Полковник вставши уже. Чириков сказывал, что цырюльника позвали; неравно потребуют кого, ан они в постели.

Совет казака моего был основателен, и я, отправив его узнать могу ли видеться с Ф* у которого хотел осведомиться о времени нашего выступления, принялся будить приятелей.

— Пожалуйте-с, сказал вернувшийся Пахомов.

— Я отправился к Ф*.

— А вот и вы! Ну что скажете? Садитесь, пожалуйста, встретил он меня.

— Я пришел узнать, полковник, выступим ли мы сегодня, или у нас будет дневка?

— А что? Вы как желали бы?

— Мне хотелось бы выступить. Дорога, говорить, хорошая, и мы, помаленьку, все-таки доберемся к вечеру на Цеце.

— А что ж, можно, ответил Афанасий Афанасьевич тоном, ясно выражавшим полнейшую неохоту расставаться с удобствами палатки и отдавать свое грешное тело на произвол стихий. — [191] Только знаете: вчерашний переход ужасно утешил людей и лошадей. Я боюсь, чтобы не было чего: дорогу-то теперь подгрязнило. Впрочем, и уже приказал вьючить, и, если хотите, сейчас двинемся. При этом лицо его выразило такую скорбь и страдание, что и оказать трудно.

Я знал, что никаких распоряжений о походе ни вчера, ни сегодня им не было сделано; иначе Н-в, встававший всегда очень рано не позволил бы себе заспаться, и меня забавляла привычка Ф* хитрить даже и тогда, когда в том не било ни малейшей надобности.

— Так и пойду тоже приготовляться, отвечал и притворись что верю ему, и направился к выходу.

— Постойте, капитан.... Куда же вы?.... Еще поспеете.... Выпейте-ка, лучше, чаю ... Чириков, что же ты не подал чаю капитану? обратился он к юркнувшему в то же время в палатку деньщику.

— Я попробовал было отказаться, но Афанасий Афанасьевич уже держал меня за руку и бесцеремонно усадил на табурет.

— У! да какой же вы служака ретивый!.... проговорил он заигрывающим тоном. И куда спешить? Посмотрите ко какая погода? Знаете, что и вам скажу: не лучше ли вам дослать одного проводника вперед, осмотреть дорогу и выбрать заранее бивуак, и с другим мы бы переждали дождь и выступили? Тем временем и люда немножко бы отдохнули.... а? Ведь вот мы с вами верхом вчера приехали, а бедный солдатик все эти тридцать пять верст ногами вымерял. Каково-то ему бедняге? А ведь и они люди: надобно и их пожалеть.

Было ясно к чему клонились речь Ф*. С другой стороны, опасность сделаться вновь слушателем превыспренних рассуждений о том, что солдаты суть наша младшая братия, становилась серьезной. Я решился предупредить беду и высказаться в пользу дневки на берегу Мезмая, с тем однако, чтобы на следующий день, какова бы ни была погода, заночевать на реке Цеце.

— О! вот и отлично! радостно произнес Ф*. Вы, я вижу, понимаете, что солдаты тоже люди, и что до из железа же они сделаны. Русский солдат, я вам скажу, это агнец: все вынесет терпеливо; умрет, а сделает как прикажут.... поэтому-то мне и больно...

В это время вошел Н-в, и шашке, отрапортовал, что все обстоит благополучно, и спрашивал приказаний. [192]

— Э!.... каких вам приказаний от меня? Вот наш главнокомандующий! полушутя отвечал ему Ф*, указывая на меня, — Сегодня капитан дает нам дневку, и потому распорядитесь, чтобы лошадей выпустить на траву; больше ничего.

— Стрелки, полковник, на охоту просятся — по соседству иного кабаньих и медвежьих следов нашли. Прикажете отпустить?

— Отпустите. Только скажите им быть осторожными, чтобы, Боже храпи, несчастия какого не было. Вы мне за них отвечаете....

Упустить такой отличный случай поохотиться было свыше сил моих. Я объявил Ф*, что иду с его стрелками, и поспешил в свою палатку заняться необходимыми приготовлениями.

Через четверть часа я вышел в собравшийся уже у палатки нашей охотникам, и мы, рассыпавшись редкой цепью поперек склона левого берега мезмайской долины и прикрывшись, чем кто мог, от дождя, тронулись на охоту.

Целый день прошатались мы по лесу и горам, не добыв ничего. Кто-то из стрелков выпустил два заряда в какого-то зверя, но, видно, промахнулся. Собак с нами не было, и потопу мы хоть и находили множество козьих и кабаньих следов, но отличить старый от свежего в намокшем от дождя грунте не могли, и это-то, вероятно, и было главною причиною нашей неудачи. Часам к пяти вечера мы возвращались уже домой. Я чувствовал сильную усталость и едва передвигал ноги; за то постоянный сосед мой в охотничьей цепи, небольшого роста, коренастый унтер-офицер Федотов, шагал по оврагам и кручам, как по ровному, все одной и той же длинной, размашистой походкой, не обнаруживая ни малейшей усталости, и удивлял меня своей силой и неутомимостью. Впоследствии я узнал, что это был один из лучших ходоков баталиона, заслужившего, еще при предместнике Ф*, полковнике К*, весьма почетную репутацию между кавказскими войсками. Для Федотова пройти в день 60 верст по самым плохим кавказским дорогам, и даже вовсе без дорог, не составляло никакого труда; доводилось ему проходить в сутки и 70 верст. Таких ходоков, или, как их называли солдаты, «шатунов», в баталион оставались только два; прочие вышли в отставку. При К-м они назывались курьерами и, будучи в то же время отличными пластунами, не раз пробирались в одиночку, с конвертом за пазухой и с несколькими сухарями в кармане, из одной колоны в другую, через местности занятый неприятелем.

Измученный и промокший до костей, добрался я, наконец, домой, [193] недовольный охотою. Дождь тем временем перестал и небо очистилось. Мы велели очистить место у костра и разместились у него на разостланной бурке. Солдаты тоже повыползали из шалашей и сушили у огней намокшие свои доспехи. Солнце садилось чисто и обещало на утро хорошую погоду, чему я был особенно рад, испытав на собственной коже неприятность хождения в намокшем платье по грязи через дебри и выси кавказские. Ф* чувствовать себя не совсем здоровым, и потому не выходил из палатки. Вечер прошел у нас в болтовне и в рассказах Н-ва из прежней кавказской боевой жизни, которые Г-ий не преминул записать.

Утром меня разбудили шум и возня около нашей палатки. Открыв глаза, и увидел возле своей походной постели Пахомова, с принадлежностями умывания в руках.

— Ваше высокоблагородие, вставайте! Ваше высокоблагородие, а ваше высокоблагородие!... жалобно тянул он унисоном: пора, вот уже все готовы....

Я вскочил на ноги и выглянул из палатки. День был отличный. Команда наша, точно, готова была к выступлению. Лошади стояли уже оседланные; около палатки Ф* суетились люди; сам он помещался в креслах, у догоравшего костра.

Скоро ударили подъем, и мы потянулись к мезайским моста. Дорогой Гуашев рассказал, что часть пространства между Курджипсом и его правым притоком Хокодзем, несколько в стороне от нашего пути, состоит из волнистого плоскогорья, весьма обширного, носящего название Гуама и Гунаке, удобного для сенокосов и пастбищ, но бедного водою, и потому пригодного только для небольшого поселении. Я приказал вести нас туда, и мы, перейди на другой берег реки, двинулись сначала вниз по ее течению, почти до впадения Мезмая в Курджипс, потом взяли круто направо и поднялись по довольно хорошей вьючной дороге, проложенной горцами, на невысокую горную цепь, которой верхняя грань, постепенно расширяющаяся к востоку, обращалась исподоволь к окоймленную пролесками плоскость.

Мы употребили на переход к Гуама около двух часов и, сделав команде привал, отправились вчетвером, сопровождаемые проводниками, на осмотр этого урочища.

Пустив лошадей рысью и отправив проводников с Н-выи в стороны поискать воды, мы с Ф* и доктором, минут в двадцать, объехали окраины Гуама и возвращались уже шажком к нашей команде, как заметили, что из ущелий, находившихся под [194] нами, начал подыматься густой туман. Мы пустили коней шибче, но туман густел ежеминутно. Пустив лошадей галопом, мы не успели проскакать и четверти версты, как туман скрыл от нас окрестности. Я успел только заметил направление, по которому им ехали, прежде чем последний куст исчез из наших глаз. Посоветовав Ф* и доктору не отставать, и пустил кони в карьер, расчитывая прискакать к большой осине, мимо которой мы проезжали после того, как расстались с командой. Минут пять неслись мы во всю прыть, но осины не увидели; только вправо от нас мелькнула в тумане какая-то тень. Я осадил коня и крикнул. Выстрел и затем учащенный конский топот отозвались на мой голос. Это Н-в с проводниками, догадавшийся, при первом признаке тумана, об опасности заблудиться, которой мы подвергались, спешил нам на встречу. Я выстрелил в ответ из револьвера, чтобы указать им наше место, и через минуту они к нам присоединились.

До команды оставалось еще версты две; но проводники, несмотря на туман, привели нас к ней сразу.

Мы застали людей наших у огня, который они успели уже развести. Ни Н-в, ни проводники не отыскали ни воды, ни следов жилья, кроме загонов с навесами для овец, и потому я не мог признать эту поляну годной для поселка.

Туман стал как будто редеть, и мы двинулись дальше, чтобы, пройдя горною плоскостью еще версты четыре на север, взять влево и перейти Курджипс версты три или четыре выше станицы Нижегородской. Такое направление было, если не по протяжению, то по времени, кратчайшим, потому что Курджипс, верст шесть выше и версты две-три ниже Нижегородской, течет в крутых берегах, глубок и неудобен для перехода в брод.

Мы подошли к этой реке часа через три, затрудненные в пути крутым подъемом и спуском через едим из отрогов Гуама, по чрезвычайно плохой тропке. Но за то туман к тому времени совсем рассеялся и погода прояснилась, а с тем вместе вернулось и хорошее расположение духа Ф*, нарушенное вначале туманом и непривычной для него скачкой.

Под вечер мы расположились бивуаком на левом берегу реки Цеце (впадающей в Пшеху), верст двенадцать выше станицы Самурской, на слегка всхолмленной черноземной равнине, опушенной кустами ольшаника и группами осин и лип.

Выше по течению реки начинались крутые, горные отроги; хотя [195] и невысокие, но изрезанные речками и ручьями, покрытые сплошным лесом, и потому мало удобные для устройства поселка. Чтобы не выбрать места для роты на казачьей земле, мне надобно было съездить в станицу Самурскую и, взяв оттуда депутатов, осмотреть с ними границы станичного юрта; но было уже далеко за полдень и до вечера оставалось мало времени. Пришлось назначить на следующий день дневку на берегу Цеце, к великому удовольствию Ф*, и посвятить вечер распросам проводников.

Долина реки Цеце считалась горцами одной из самых богатых по плодородию своему, и отличалась в былые времена густотою горского населения и его воинственностью. Невдалеке, говорили проводники, в горной котловине, которую обещали нам показать, при движении в Тубинскую долину, жили двое инглизов (Англичан) и двое урусов (Русских), и занимались выплавкой серебра из руды, добывавшейся неподалеку же, для чего и был выстроен ими небольшой плавильный завод. Помимо любопытства, возбужденного в нас этим рассказом, мне хотелось внимательно осмотреть долину Цеце и ее притоков, как потому, что ею и далее, ущельями ее верховых притоков, шла тропа, через Тубу, в Хакучинскому перевалу, на южный склон, требовавшая вооруженного надзора, следовательно и военного поселка, так и потому, что рассказы проводников о достатке прежних обитателей этой местности, рядом с постоянными жалобами жителей станиц Самурской, Нижегородской и других на нездоровость климата и плохую почву, невольно заставляли думать, что есть еще иные причины, независимые ни от плодородия грунта, ни от климата, мешающие процветанию наших поселений. Внимательное исследование этих причин было, по моему мнению, необходимо для того, чтобы, при размещении ротных дворов и поселков, избегнуть повторения тех ошибок, которые повлекли за собою общую бедность, болезненность и смертность в наших новых станицах горной полосы Кубанской Области.

На другой, день часов в одиннадцать утра, я поехал, в сопровождении Н-ва, Гуашева и Пахомова, в станицу. Н-в был знаком со станичным начальником А-мовым, и я хотел воспользоваться случаем через него познакомиться и получить необходимая сведения о границах станичной земли и о быте жителей. Мы застали А-ва среди многочисленного семейства, состоявшего из одних дочерей. Он принял нас со стариковскою [196] простотою и радушием и тотчас представил всей семье, причем одной из своих дочерей, приютившейся в уголке за работой, протелеграфировал жестами, употребляемыми в разговорах с глухонемыми. Я взглянул на нее и был поражен удивлением: передо мной была семнадцатилетняя красавица, в полном смысла слова. Физиономия ее была выразительна; черты лица правильные; в голубых глазах светился ум, но, вместе с тем, они смотрели так грустно-покорно, что трудно было выдержать их пристальный взгляд, и я поспешил обратиться к А-ву за необходимыми сведениями, чтобы освободиться от невольного тяжелого чувства, овладевшего мною при виде его дочери.

На вопросы мои о быте жителей и о их занятиях, А-в с досадою ответил, что жители ничем не занимаются и не занимались со дня своего водворения, кроме пьянства, да иногда конокрадства и тому подобных непохвальных художеств; что, благодари даровому провиянту, отпускаемому на них начальством (Это распространено было на все новые станицы нагорной полосы в течение трех лет, стоило казне больших издержек и привело к самым печальным результатам, особенно на южном склоне, в районе шапсугского берегового баталиона), никто ничего не делает; что, по всей вероятности, даже и изб-то они не выстроили бы, если бы их к тому не принуждали; что народ все здесь поселен больше негодный, высланный из различных войск, под именем охотников, а в самом деле по приговорам станичных обществ прежнего их места жительства (Устройство новых линий казачьих станиц в последнюю эпоху кавказской войны производилось вызовом охотников не только из кавказских казачьих войск, но из всех почти войск Европейской России, так что в состав населения вошли черноморцы, линейцы, донцы, оренбургцы; кроме того, были приглашены из Николаева, Херсона и Одессы мещане, отставные матросы и вообще, как сказано было в вызове: "люди не имеющие обеспеченных средств к существованию”. Нетрудно себе представить, какой сброд составился из всей этой смеси, и в какой степени они могли принести пользу и обезопасить край, где самая природа предлагает много искушений пуститься на разбой и другие вольные промыслы, доставляя на каждом шагу возможность укрывательству). Относительно климата, по его мнению, на северном Кавказе было очень мало мест не лихорадочных, и станица Самурская не составляла исключения; но и эту беду он относил к нерадению казаков, приводя в пример несколько семей, занявшихся с охотою, а не по приказанию начальства, устройством хороших изб, занимающихся земледелием, живущих в довольстве и очень редко болеющих.

Мне не хотелось вполне верить такому безотрадному положению [197] дела, и я выразил сомнение, будто нельзя было приохотить жителей к труду.

— Пока не уничтожите пайка, никто работать не будет, отвечал А-в. — Вы, ведь, не можете себе представить, что это за народ! Ну, поверите ли вы, до каких размеров доходит здесь пьянство: пропивают сначала все деньги, потом скотину, затем строевую лошадь, наконец избу, и если уже ничего не осталось — идут в батраки, забрав и пропив вперед все, что можно. Здесь, вот неподалеку, будете ехать, так увидите, стоит заколоченная изба, рубленая; пропита в кабаке за пять рублей серебром.... А, каково?...

— Ну, а те кто работает, довольны?

— Были бы довольны, да общество заедает. У тех все есть: и хлеб, и скот, и пчелы: пасеки пней по полутороста и более.... Верите ли, какая здесь земля-то: конопля в четыре с половиною аршина вышиною вырастает. А пчелы!... Одних диких столько, что только лови, да сажай в улья. Вот двое казаков попорядочнее и занялись этим делом: там один на 100, а другой на 40 рублей в ту же осень дикого меду продали (Это, как я после имел случай убедиться, была совершенная правда; имена этих пчеловодов Сухов и Аликов. Что касается до конопли, то она была на первой сельскохозяйственной выставке в Екатеринодаре и, сколько помнится удостоена медали). Да много ли таких хозяев? по пальцам пересчитать можно, и то, смотришь, сегодня один жалуется — скотину украли, завтра другой — ниву вытоптали, там третий — мед на пасеке повыкрали, и все свои же братья.

— Да разве нельзя отыскать виновных и наказать? Ведь это чистый разбой!...

— Отыскиваем и наказываем, да только отыскивать-то виновного труднее, чем булавку в возе сена найти. Все виноваты, а все — значит никто. Вот слух прошел, что переселять отсюда: когда б Бог дал поскорее, а то кончится трехлетняя льгота, так того и гляди — разбредутся в горы, да и начнут разбойничать не хуже прежних абадзехов.

— Что же, по вашему, следует делать?

— Да уж теперь только одно и остается, что переселить их отсюда; работать вы их не приучите, особливо когда три года им позволяли жить на даровом пайке.

— Скажите, полковник, слыхали вы что-нибудь о серебряной [198] руде здесь в окрестности, спросил и, желая переменить тему разговора, раздражавшего, по-видимому, почтенного старика.

— Это туда, по дороге в Тубу? Слыхал, батюшка, есть, точно, руда, или, вернее, была, да сплыла; остался частокол на месте прежнего завода, где Лапинский (Польский авантюрист, мечтавший сплотить разноплеменное кавказское население правого фланга в один общий союз, с целью борьбы против русских. Он оставил сочинение о Кавказе: “Die Bergvoelker des Kaukasus", замечательное чрезвычайно верным и подробным описанием племен западного Кавказа и их оригинальных племенных, родовых и вассальных отношений) и выплавлял.

— Так это он и завод выстроил?

— Говорят. Впрочем, у этих азиятов не разберешь: одни говорит инглиз, другой — урус, а третий — инглиз-урус, или франк. Вот тут и догадывайся!...

— Известно вам месторождение руды?

— Где нам, батюшка! Слыхал, что где-то около горы Фишт, либо около Тубы; доносил тоже по начальству, думал, что пошлют инженера на разведку — ничуть. Подождал с полгода, поехал потом в полк, справился в полковом правивши: приказано оставить мой рапорт без последствий. Так это дело и кануло. Не будете ли вы счастливее, не отыщете ли?

Мне надобно было, как я уже сказал, осмотреть южную межу станичной земли, в долине реки Цеце, чтобы решить, можно ли ставить ротный поселок на месте нашего бивуака. Я обратился к А-ву с просьбой дать мне двух, трех стариков, из надежнейших, которые могли бы мне ее указать на месте.

— С удовольствием, отвечал он: — только межи никакой у нас нет, потому что и юрт-то еще не отмежеван, да и старики не знают, где кончается юрт, потому что сами хозяйствовав не занимаются, кроме сенокошения. Покажут разве только до коих мест они землю своею считают, а точно ли она ихняя, или казенная — про то никто вам не даст толку, даже и я сам (Как ни странны покажутся эти слова всякому читателю, но, к сожалению, приходится сознаться, что в ту пору земельный раздел и пользование землею в пределах юртов, или станичных земель, был не кончен не только в новых, но и в старых станицах, и из этого положения дел возникали такие неудобства, о которых в Росси и понятия не имеют. Особенно тяжело было казачьим офицерам, которые, выйдя из той же станичной среды и становясь на службе начальниками своих односельцев, в льготное время терпели всякого рода неприятности, подчас совершенно произвольное угнетение мира, т. е. сходки; так как ежегодное пользование запашкой, выгоном, покосом и другими угодьями решалось толпою, в которой голос зажиточных стариков, подкрепленный ведром водки, всегда брал перевес над отдельными мнениями двух-трех сотников или хорунжих, проживающих в станице. В настоящее время определен приблизительно надел земли из станичного юрта казачьим офицерам и их семьям, чем затруднения устранены хотя и не вполне, но на столько, однако, чтобы вывести их из прежнего бедственного положения). [199]

С этими словами А-в вышел послать за стариками.

— А я вам скажу, капитан, заговорил он, возвратясь в комнату: — стариков вы возьмите, только словам их веры не давайте, а ставьте роту вашу там, где найдете нужным, потому что это не старики-старожилы, а старые пьяницы; старожилов же тут нет, так как и станица-то недавно построена.

— Так не лучше ли их вовсе не брать, коли они бесполезны? спросил я.

— Нельзя-с. Уже порядок такой повсюду заведен, чтобы на границы депутатов вызывать; так чтобы ропоту не было после — берите. В старину, говорят, в России детей вызывали при размежевании и на межах секли, чтобы крепче на памяти держалось; хорошо, как бы и вы их маленько поприласкали, право не повредило бы: народ стоющий-с.

— Ну, уж этим пусть забавляется кто хочет, только не я: не моя специяльность, отвечал я, коробясь от столь бесцеремонного предложения.

Не понравились мне нелестные отзывы станичного начальника о нравственности жителей и жесткость, с какою он высказывался. К сожалению, если не все, то большая часть слышанного иною оказалось сущею правдою, и едва ли можно было бы не сделаться раздражительным, живя в такой беспутной среде.

Минут через десять прибыли депутаты, оба украшенные седыми бородами и без признаков хмеля. Мы откланялись А-ву и, выехав за станицу, направились вверх по Цеце. Дорогою я распрашивал стариков об их быте и нуждах. Они оказались один донец, другой черноморец; житьем своим в станице оба были недовольны: жаловались и на неурожайность почвы, и на лихорадки. В конце концов, донец, как более словоохотливый, высказал ей, что «все энто еще не беда, и не горе, а полгоря, только беда самая в том, что водка-то подорожала в станице». От него же и узнал, что есть в станице казак, который, как прибыл в Самурскую, «да накатился до пьяна, так целый год без просыпу пьянствовал; на последях отрезвел, хватился выпарывать из жилетки да из бешмета тысячу рублев, что зашито было, а [200] из этих денег только лохмотья гнилые, что и в кабак не берут».

— Что ж казак-то? спросил я.

— Известно что: затужил, заскучал, а потом тую же жилетку с бешметом в кабане оставил, да еще и избу новенькую, что на него батраки его строили, в пяти монетах (На северном Кавказе, в иных местностях, рубль называют монетой. Эта ошибка забрела из Закавказья от татар и персиян) спустил.

— А теперь как же он без избы-то?

— Все больше в батраках слоняется.

— Энто, ваше благородие, теперь, слышно, солдат на место нас в станице селить будете, вновь обратился ко мне донец: — что землю нашу смотреть хотите?

— Нет, братцы: солдаты само собою, а вы само собой. А взял я вас, чтобы вы показали конец станичной земли, чтобы не поставить солдат на ней, и чтоб после споров не было.

— Энто точно-с.

За болтовнею мы проехали около десяти верст. Уже показались вдали дымки наших огней. Долина постепенно суживалась.

-А далеко еще станичной землей ехать? спросил я.

— Ще далеко, ответил черноморец.

— А как?

— Хто иого знаяк: ще не миряно (Кто его знает как: тут еще не меряно).

Проехали еще версты полторы; до бивуака нашего оставалось всего несколько сот сажен. Я снова повторил вопрос о станичной земле.

— Ще видсыля версты чотыри, а може й бильш, ответил опять черноморец.

— Ты там бывал?

— Ни.

— Почему же ты знаешь?

— Люде казалы (Люди говорили).

— Какие люди?

— Наши.

Видя, что приятель совсем не знает местности, я обратился к донцу; но и тот с первого слова объяснил, что он тут не хаживал, а что бабы в лес ходили за кщилом и грибами и сказывали, что «энто все земля станичная.» [201]

С такими молодцами толку добраться было невозможно, и я счел за лучшее отправить их домой, соглашаясь мысленно с мнением А-ва о пользе старинных обрядов размежевания для такого народа.

Мы застали бивуак наш в послеобеденном кейфе. Ф*, Г-ий и часть команды спали. День был теплый, почти летний, и на солнце начинало припекать. Пообедав, мы от нечего делать последовали примеру Афанасия Афанасьевича и доктора.

Свежий ветерок, ворвавшийся в палатку, разбудил меня. Было уже темно. Я зажег спичку и взглянул на часы. Часы показывали семь. Поспешно вылез я из палатки и застал у костра, горевшего перед нею, все наше маленькое общество. Я присоседился к компании и, выждав окончания длинного рассказа Ф* о том, как следует рассыпать фланговый цепи, авангард и арьергард при движении в узких ущельях, где класть залоги (секреты), репли и т. д., предложил призвать проводников и подробно распросить их о сереброплавильном заводе в горах и о месторождении руды.

Вот что сообщил нам Гуашев о последнем.

Еще в конце пятидесятых годов, на правом фланге появилось несколько инглизов, франков и беглых русских; был тоже и Лапинский, живший преимущественно на южном склоне, но приезжавший и на северный. Собирали они не раз советы и приезжали из Мегмет-Аминю, просили, чтоб не забывал воевать с урусами, обещали помощь френгов и инглизов, много ружей и пушек, прося указать места где железо, медь и серебро родятся, чтобы выучить их как лить пушки, делать оружие и деньги. Горцы много приносили Лапинскому земли, в которой они думали видеть руду, но он все находил нехорошею; наконец один пастух принес ему с гор небольшой тяжелый камень, очень блестящий, которому тот обрадовался, и говорил, что это хорошее железо. Затем Лапинский и четыре его товарища, между которыми наш проводник лично знал беглого русского солдата, хромого кузнеца, сходили пешком на гору с пастухом, а потом, на берегу ручья Тух или Тхух, впадающем в речку Годдедж (приток реки Пшехи), устроили фабрики, где плавили доставлявшуюся жителями руду, выделывали подковы, укладывали их в ящики и отправляли на берег моря для ожидавшейся будто бы кавалерии инглизов и френгов. Фабрику свою они обнесли густым и высоким частоколом, и работали только вчетвером, а горцев не только туда не пускали, но не позволяли и подходить близко [202] близко. Гуашев прибавил, что в заводе том вырабатывалось не железо, а серебро, и что пастух тот, по знакомству, показал и ему месторождение руды, к которому бы он охотно нас и провел, если бы не был уверен, что по раннему времени года гора еще покрыта сплошным снегом. По его словам, от завода до руды надобно было идти вверх по плохой дороге более полдня, а спуститься можно было часа в четыре или в пять. Завод лежал на самой дороге, по которой нам предстояло идти в Тубу. В 1860 году работы на заводе прекратились, и мастера скрылись неизвестно куда (Я занес рассказ проводника в свой походный журнал и передаю в точности, как слышал. Мне удалось, по возвращении из командировки, передать его, вместе с фамилией проводника, горному инженеру, капитану Г., отправлявшемуся на разведку минеральных богатств северного склона Кубанской Области. Г. с энергией принялся за розыск, но, или Гуашев позабыл настоящую дорогу к месту, где бралась руда, или умышленно утаил из каких-либо видов, только, взобравшись на довольно большую высоту, объявил, что за снегом, покрывавшим гору, он не берется указать яму, откуда брали руду, и казался очень сконфуженным. Поиски самого Г., по неимению достаточных рабочих средств, могли быть только самые поверхностные и оказались также безуспешными).

1870 года 27-го февраля.
Г. Тифлис.

Иван Орехов.

(Продолжение будет.)

Текст воспроизведен по изданию: По северному склону Западного Кавказа. (Из путевых заметок) // Военный сборник, № 9. 1870