ОРЕХОВ И.

ПО СЕВЕРНОМУ СКЛОНУ ЗАПАДНОГО КАВКАЗА

(Из путевых заметок).

I.

Командировка. — Дорожные сборы. — Майкоп. — Онуфрий Ильич П-ий. — Охота на вальдшнепов. — Доктор Г-ий. — Абадзехская станица и лечение от водянки. — Путь в Хомышки и новая задержка. — Н-в. — Знакомство с Ф. — Попытка пробраться к урочищу Тлип-Кищ. — Возвращение.

В половине марта 1866 года, после продолжительной слякоти сверху (Слякоть внизу в г. Екатеринодаре вещь такая же постоянная, как и самый город), проглянуло солнце и в Екатеринодаре. Заблестели улицы, жидкая поверхность которых, взволнованная арбами и проезжими всадниками, отливала не то серебром, не то чернилами. В воздухе запахло вешнею теплою, с легким ароматцем гнили и болота. День был воскресный; я собирался на Кубань поохотиться и серьезно занят был размышлениями о способах преодоления препятствий, представляемых почвою и климатом, т. е. грязью г. Екатеринодара, как вошедший деньщик подал мне большой пакет с казенной печатью.

В пакете оказалось предписание начальника области: отправиться в возможно-непродолжительном времени в горы, для избрания мест под поселения двух линейных баталионов поротно, подобно тому, как это сделано было мною осенью и зимою 1865 года (См. "Военный сборник" 1869 года №№ 9, 10, 11); но на этот раз мне предстояла командировка не по южную, а по северную сторону гор.

— Вот-те бабушка и Юрьев день! невольно вырвалось у меня по прочтении бумаги, в которой, между прочим, значилось, что, за [140] надлежащими подробными инструкциями и словесными указаниями, я имею явиться завтра, т. е. в понедельник, к подлежащему начальству.

Присовокупление: «на другой день явиться за получением надлежащих и проч.», надпись: «весьма спешное», слова: «в самом непродолжительном времени» и т.д., все это, очевидно, указывало на немедленный отъезд, и число рек, для которых предстояло отыскать места, давало понять, что эта командировка выйдет, если не столь неудобная по своей обстановке, как первая, то все-таки не лишенная некоторых хлопот и несравненно более продолжительная.

Поручив деньщику заботу о немедленном приведении в порядок всех дорожных принадлежностей, сам я отправился за дополнительными справками к служившему в областном штабе подполковнику Н*.

Новость, почерпнутая из казенного пакета, не была, собственно говоря, для меня совершенным сюрпризом: я знал, что мне придется в том году сделать прогулку по северному склону западного Кавказа, но не ожидал, чтобы предписание состоялось так скоро, и чтобы пришлось выехать в безлюдные горы накануне или в самый праздник Пасхи.

Н* сидел в своем кабинете, облеченный в серый пиджак, с бесчисленными карманами, и бойко строчил что-то.

— А, здравствуйте батюшка!... пробормотал он, увидя моим и протягивая левую руку. Садитесь-ка, пока вот окончу бумажку.... Все по вашему же делу....

— Это по командировке?

— Ну да, а конверт-то получили?

— Получил.

— Одобряете?

— Нет.

— Почему?

— Потому что теперь в горах снег еще лежит, а под снегом рассматривать почву и растения неудобно.

— Эксперты будут. Ну, вот и окончил, добавил он, вставая и засыпая песком написанную бумагу. — Хотите полюбопытствовать? и он передал мне только что оконченный отзыв, в котором, между прочим, стояло: .... «дабы не встретилось затруднений, в роде испытанных капитаном Ореховым, во время командировки его осенью прошлого года на южный склон, по причине неимения при [141] нем проводников, хорошо знакомых с местностью... имеете распорядиться высылкой двух благонадежнейших проводников из туземцев, знакомых с горным пространством в верховьях рек: Кефара, Бекжона, Урупа, Зеленчука, Белой, Лабы, Пшехи и Пшиша, и т. д. Проводники должны прибыть к 20-му марта в Майкоп, где и явиться к капитану Орехову».

— Неужели же к 20-му нужно быть в Майкопе? спросил я. Если так, то надобно завтра или после завтра выезжать.

Н. подал мне еще бумагу, на полях которой, косым, убористым и очень мне знакомым почерком начальника области, стояло: «Экстренно командировать капитана Орехова, чтобы с ранней весны можно было начать расселение».

В виду столь лево выраженного приказания, оставалось только поторопиться приготовлениями к предстоявшему путешествию, и я, пожав руку Н., вернулся домой, предаваясь философскими размышлениям на тему: «могло быть в хуже».

Сборы для военного человека вообще несложны, а для кавказца и подавно. Небольшой запас платья и вещей, укладывающийся в переметных сумах, бурка, конь, да исправное оружие — и дорожные заботы кончены. В счастию, все это уже у меня было заведено, и на приведение в порядок требовалось лишь несколько часов. Оставалось затем наладить вьюк и купить вьючную лошадь для тяжелого багажа; к вечеру, впрочем, мне удалось управиться и с этою частью походного снаряжения.

На другой день, поутру, в узаконенный час, я стоил, в числе прочих, в приемной начальника области. Через полчаса генерал вышел и, переговорив с просителями, пригласил меня в кабинет.

— Как вы скоро можете отправиться? спросил он, когда вы осталась одни.

— Когда вашему превосходительству угодно будет приказать. Я опасаюсь только, что плохое состояние дорог и разлив рек задержат нас еще на плоскости, или при вступлении в горы; погода стоит теплая....

— Я желал бы, чтобы вы начали обозрение не позже 25-го.

— 25-е число приходится за два дня до Пасхи: не удобнее ли будет обождать неделю?...

— Получили вы предписание?

— Получил, ваша превосходительство.

— С вами отправятся оба командира батальонов. Если вы [142] покажете избранные вами места, как сказано в предписании. Выбирайте места, удобные в санитарном отношении.

— Я, ваше превосходительство, не специялист по этой части, и боюсь ошибиться; поэтому просил бы приказать кому-нибудь из врачей сопутствовать мне; тогда будет больше шансов на выполнение этого условия.

— В конце командировки вашей, т. е. когда вы выберете место для последней роты, вы отправитесь к полковнику С-ну и вместе с ним, а может быть и отдельно, пройдете в верховья рек Кефара, Бежгона, в долины Пхсу, Иркыз и Заагдан, и поищете месть, удобных для горного коневодства: Его Высочество Великий Князь Николай Николаевич Старший желает приобресть в нашем крае участок земли, удовлетворяющий условиям горного коневодства. Я надеюсь на ваше усердие. Полковник С-н, как хорошо знающий край и условия успешного коневодства, даст вам необходимые указания. Цель поселения рот та же, что и на южном склоне. Отправляйтесь скорее, чтоб разлитие рек вас не задержало.

Затем, легким наклонением головы, генерал окончил объяснение.

От начальника области я зашел к начальнику штаба, чтобы узнать наверное: дадут ли мне в спутники медика, или нет. Мне не хотелось брать на свою ответственность ошибки в оценке санитарных свойств месть под поселения, случавшиеся в прежние годы и имевшие результатом громадную смертность в горной полосе западной части Кубанской Области; кроме того необходимо было похлопотать о проводниках, о путевом довольства и о прочих мелочах.

Начальник штаба совершенно согласился со мною в необходимости иметь с собою медика и проводников, обещал все это устроить к приезду моему в Майкоп, снабдил меня картою и целой тетрадью инструкций; пожалел, что я принужден Пасху провести не дома, и в заключение все-таки посоветовал ехать поскорее.

Всем известно, в какой степени дружеские советы начальства обязательны для подчиненных, и потому я, получив их два в один день, поспешил отправить в тот же вечер своих лошадей в Майкоп, с двумя приданными мне для посылок расторопными казаками, а на следующий день выехал туда и сам.

До Майкопа я проехал без всяких приключений: сначала на почтовых, а потом на станичных лошадях, всего в сутки, [143] что, несмотря на близость этого пункта от Екатеринодара (около 120 верст), надобно было считать большим благополучием, принимая в расчет весенние дороги и затруднения, неизбежные при езде на обывательских, т. е. на казачьих лошадях.

Майкоп, один из тех многочисленных пунктов северного Кавказа, которым в войну приходилось временно приобретать серьезное военное значение, благодаря чему они обращались сначала в стоянки баталионов или полков, потом в узлы операционных линий или во временной базис отрядов. Около них заводились кое-какие строения и маркитантская торговля; мало по малу являлось туда население, составлявшееся преимущественно из семейств военнослужащих и отставных. Такими пунктами для всего Кавказа были: Ставрополь, Георгиевск, Владикавказ; для правого же фланга — Майкоп, Псебай, Хамышки, Хадыжи и проч. В последнюю эпоху кавказской войны, т. е., когда способ отдельных экспедиций, с целью поворота или усмирения непокорных горцев, уступил место постепенному, но систематическому заселению горской территории линиями казачьих станиц, занятие Майкопа (Урочище его занято в 1857 году, в мае месяце, отрядом генерал-майора Дебу) было одним из существеннейших успехов русского оружия на правом фланге, так как с приобретением его являлась возможность открыть наступательные движения в труднодоступные ущелья верховьев реки Белой и ее левых притоков, и отнималась у горцев обширная и плодородная майкопская равнина, служившая житницею для махошевцев и егерукоевцев — самых воинственных и упорных из племен западного Кавказа.

С окончанием войны, Майкоп начал исподоволь приходить в упадок. Из торгового местечка он обратился в штаб-квартиру какого-то полка и линейного баталиона, но прежняя насиженность еще сохраняла свои следы: было несколько улиц, бульвар, что-то в роде крытого гостиного ряда; бакалейных лавки, и особенно погреба, были далеко не пусты; много было небольших, но чистеньких деревянных домов, были даже две гостиницы. Я остановился в одной из них, очень скромной по удобствам, но нескромной по цене, и, одевшись сообразно случаю, пошел отыскивать начальника местных войск области, генерала С-го, и командира N** баталиона. От первого и мог получить некоторый данные, необходимые для моей командировки, и, главное, медика; [144] второму же должен был предъявить предписание отправиться со иной в поход.

Часа в четыре пополудни, я явился к генералу и застал его в кабинете, за бумагами.

— Я догадался кто вы и зачем прибыли, встретил он меня. — Сегодня утром получена бумага о вашей командировке; только не знаю зачем меня не предупредили раньше: я бы уведомил, что теперь пробраться в горы, особенно в верховья реки Белой, нет никакой возможности даже и пешком; зимою были большие снега; теперь они разрыхлили и прохода нет. Вам придется обождать с недельку или здесь, или в Хамышках.

Новость эта заставила меня поморщиться. Жертвовать своими удовольствиями и комфортом для службы — дело понятное и ни для кого не новое; но сидеть целую неделю, а может быть и более, в захолустье, не имея ни души знакомых, конечно, неприятно. Генерал заметил, по-видимому, впечатление, произведенное на меня его словами,

— Что? попалим в блокаду? промолвил он, улыбнувшись: — да еще как раз у праздника.

— Не привыкать стать, ваше превосходительство, ответил я: — хотя, конечно, лучше было бы обождать. Впрочем хорошо, по крайней мере, что у меня будет довольно времени сообразить предварительный план рекогносцировки и размещения рот, вызвать проводников и обеспечиться всем необходимым, для избежания неудовольствий, испытанных мною на южном склоне. Кстати, я хотел просить распоряжения вашего о докторе....

— Как же-с, будет вам и доктор, я уже отправил предписание к Г...ну, и он к вам скоро явится. Были вы у полковника П-го?...

— Нет еще. Я только что приехал.

— Ну, так сходите к нему, да если вам нечего будет вечером делать, приходите с ним ко мне: потолкуем о вашем путешествии.

Откланявшись С-ну, и отправился отыскивать П-го. П-ий жил совсем в другом конце Майкопа, и хоть веселом этот невелик, тем не менее мне пришлось порядочно потоптаться, пока я не встретило, солдата N* баталиона, указавшего мне квартиру своего командира.

Онуфрий Ильич П-ий жил в небольшом новеньком донник, на самом берегу реки Белой. Он вышел ко мне с лицом [145] слегка выражавшим неудовольствие. Это был человек лет сорока пяти, высокого роста, с загорелым, умным лицом и сединою в волосах.

— Это вы по мою душу приехали, капитан, сказал он, кисло улыбаясь, когда отрекомендовавшись друг другу, мы уселись в его гостиной.

— Почти что там, полковник, ответил я. — Впрочем, приношу вам новость хорошую для вас и неприятную для меня: раньше осминой недели выступать не придется, по крайней мере дальше Хамышков; генерал С-ий сообщил мне, что за этим пунктом еще снег на горах не стаял, и движете вверх по Белой невозможно.

— Ну, слава Богу! Во всяком случае, праздник дома проведу, сказал он, повеселев. — Знаете что? Вы, конечно, остановились в гостинице, но вам будет удобнее у меня: перебирайтесь же без всякой церемонии. У вас будет отдельная комната, а меня вы ничуть не стесните.

Я поблагодарил гостеприимного П-го, но перебраться отказался, так как не знал еще, прядется ли остаться в Майкопе, или прямо ехать в Хамышки. Это зависело от исхода предстоявших вечером совещаний с генералом С-им, т. е. от порядка или плана предстоявшего похода,

Передав Онуфрию Ильичу, вместе с привезенным предписанием, приглашение С-го на вечернее совещание, я явился затем еще к кое-каким майкопским властям, и возвратился в гостинницу, чтобы написать и отправить в Екатеринодар донесение о причинах, помешавших мне в точности исполнить приказание начальника области, т. е. начать обозрение с 25-го числа.

Оканчивая свою работу, я услыхал легкий стук в двери и слова: "можно войти"?

— Прощу.

Вошедший оказался не кто другой, как Егор Петрович Г-ий, седенький, небольшой человек, с очень добрым лицом и маленькими мигающими глазками.

А я к вам: Егор Петрович Г-ий — отрекомендовался он, усаживаясь на скамейку, покрытую чем-то в роде попоны и заменявшей в моей комнате диван; тово.... знаете.... С-ий назначил. Говорить: гигиенические условия.... тово.... необходимо исследовать.... в климатическом отношения....

— Очень рад. Теперь я буду покоен: не придется, по крайней [146] мере, соображаться с медицинской географией Торопова и брать на свой страх дело мне совсем незнакомое, ответил я.

— Правда.... точно.... Но только так же.... тово?... праздник через три дня, а вы идете.... в горы.... тово.... заговорил он снова, как-то рассыпчасто, то протягивая на распев, то бормочи скороговоркой. — Не лучше ли обождать праздники?

— На этот раз будет, кажется, по вашему желанию, т. е. Пасху мы проведем не в походе, а или здесь, или в Хамышках. — И я передал ему слышанное от генерала о дорогах в горах и о невозможности немедленного выступления.

Доктор полез в боковой карман сюртука, вынул оттуда тетрадку в форме осьмушки и карандаш, вооружился очками и начал что-то писать.

— Так вы сказали... выпал глубокий снег, препятствующий.... тово.... движению в верховья рек?... спросил он, взглянув на меня через очки.

Да, большие снега, завалившие виною в тропы, ведущие в горы, а теперь разрыхленные теплою погодою, мешают начать немедленно рекогносцировку, отвечал я, немного озадаченный стенографическими приемами почтеннейшего Егора Петровича.

— Благодарю... я так и запишу, протянул он на распев.

— Для чего вы это записываете? спросил я в свою очередь.

— Я всегда.... тово.... все.... замечательное записываю. Пригодится.... благодарю, бормотал он, продолжая свое занятие.

— Да что же тут замечательного?

— Все замечательно.... тово.... если его замечаешь; я.... тово.... здесь тридцать два года на Кавказе, и у меня все по числам записано.... все.... тово.... что видел и слышал. Позвольте.... виноват, забыл.... ваше отчество и фамилию....

— Иван Иванович Орехов.

— Ах!... очень.... тово.... благодарю.... я так и запишу.

— Так и запишите.

Минуть через пять доктор ушел, записав все достопримечательности моей особы.

Едва только я занялся раскладкою и приведением в порядок своих вещей, как на пороге комнаты показались еще две фигуры, в черкесках и при орудии.

Молча вошли они и не снимая папах; один из гостей подал конверт.

Это оказались проводники-горцы. Старший из них юнкер [147] Мегмет-Али Виданоков, украшенный георгиевским крестом, серебряным темляком и добрым рубцом на лице, хорошо знал русский язык; младший же, Омар Хагоджиев, ив понимавший по-русски ни слова, знал, как уверял первый, отлично все предгорья северного склона западного Кавказу, вплоть до верховьев Кубани. Оба они только что прибили иль Лабинского округа, откуда командировались в мое распоряжение.

Расспросив их о составлении дорог в горах; и вполне убедился, что дальше Хамышков пробраться было невозможно, да они и не брались безошибочно указывать путь, пока хоть ближайшие предгорья и долины не очистили от света.

Было уже часов восемь вечера, когда и, распорядившись их помещением в соседнем со мною нумере и захватив все взятые мною из Екатеринодара планы, карты и инструкции, отправился к генералу С-му.

Я застал у него Онуфрия Ильича и еще нескольких офицеров, впрочем скоро удалившихся один за другим.

— Ну, вот и вы пожаловали — встретил он меня, приветливо пожимая руку. Садитесь, да займемтесь сначала чаем, а после и к делу.

— Не лучами, ваше превосходительство, дело с безделием мешать или, точнее, приятное с полезным?

— И то можно. Только здесь негде будет разложить карт и планов, которых у вас такое множество, так перейдем в зал.

Мы перешли в соседнюю комнату и уселись вокруг обеденного стола, на котором я разложил карту области.

— Ну-с, проповедуйте! сказал С-ий, лукаво подмигнув П-му, а мы вас слушаем.

— Я прибыль за указаниями вашего превосходительства, а не для проповеди, отвечал я, и, как мало знакомый с краем, прибегаю к карте, чтобы яснее их понимать и усваивать.

С-ий рассмеялся. Я тогда еще был новобранец в том ведомстве, где и поныне служу, и потому причины странности отношений нашей братьи к старшим других военных специяльностей, и вообще к артилерийским офицерам, были мне не совсем понятны; позже многое мне уяснялось, и я перестал удивляться той сосредоточенности, утонченой вежливости, а иногда и насмешливо любезному тону, с каким обыкновенно встречали меня в тех случаях, когда необходимость вверить дело, более или менее [148] выходящее из ряди обыкновенных поручений, заставляю мое ближайшее начальство не особенно стесняться табелью о рангах.

Мне не понравился такой приступ к совещаниям, и я намерен был придерживаться помалкивания, ограничиваясь в разговорах: крайне необходимым.

С-ий угадал, должно быть, мои мысли.

— Полно-те, это шутка, которая, вижу, вам не понравились, проговорил он. — Я старый солдат, немножко одичал на Кавказе, и может быть не совсем ловок по разговорной чисти; но вы старика извините... и он крепло пожал мне руку.

Подали чай. Несколько минут длилось молчание. Я чувствовал себя не совсем ловко.

— Вы хорошо полните предписание ваше? спросить пеня С-ий.

— Оно со мною, ответил я, вынимая бумагу из портфеля и подавая ему.

— Там сказано, чтобы оба командира баталионов вам сопутствовали, в тех видах, чтобы, познакомясь с местами, которых вы изберете, они могли немедленно приступить к распоряжениям по водворению на них рот. Но ведь вы, конечно, выберете сначала места для рот одного баталиона, а потом для другого, и а не вижу для вас никакой необходимости брать обоих командиров: оставьте мне хоть одного.

С справедливостью доводов С-го нельзя было не согласиться.

Лучше всего вам, по моему мнению, продолжал С-ий переждав праздники в Майкопе, отправиться в Хамышки к Ф*, и начать осмотр местности с района, который вы признаете достаточным для удобного разделения поротно N* баталиона, а потом приступите к обзору местности для N**... К тому же у Ф* (Командир N* баталиона) и лошадей казенно-подъемных больше, следовательно и выступить ему легче.... Я уже послал ему предписание в этом смысле, вы повезете другое.... Чем вы полагаете определить, хотя бы примерно, районы каждого из баталионов: каким рубежем?

— Рекою Белою, с тем, чтобы роты N* баталиона расселись к западу от верховья этой реки, а роты N** к востоку; впрочем, точное определение районов едва ли возможно прежде обзора, да оно, к тому же, находится в зависимости от числа урочищ, который окажутся удобными для военных поселков.

— Верно! Так на том и остановимся, а теперь от дела к [149] безделью: сложите ваши карты и планы, и пойдемте в гостиную, я вас познакомлю с моими.

Мы перешли в гостиную. Семейство С-го состояло в наличности из моложавой видной: дамы — его жены, и еще белее видной — дочери. Вечер прошел весело за болтовней и расказами С-го из его обильной воспоминаниями походной жизни.

На другое утро, едва я успел встать, как в мою дверь постучались. Я попросил войти. Это оказался Онуфрий Ильич, в визитной форме, сопровождаемый нескольким солдатами.

— Я к вам и за вами, сказал он, усаживаясь на предложенный мною стул. Там, как себе хотите, сердитесь, не сердитесь, а я вас беру к себе. Ведь все равно: вам праздники в Майкопе доводится быть, а у меня все-таки веселее, чем в гостинице. Вот и людей привел, чтобы пожитки ваши забрать.... Лукьянов! обратился он к одному из них, распорядись-ка перетащить все это ко мне в кабинет. Бери чемоданы.... что же вы стали-то?

Протестовать на такую любезность не приходилось, надобно было ей подчиняться. Я только успел выговорить себе право на собственноручную переноску бумаг и книг.

— Э, да вы, я вижу, охотник! снова обратился ко мне П-ий, указывая пальцем на двухствольное ружье, уже прихваченное одним из солдат. Стой, брат, давай сюда, а то неравно уронишь.... Ну, ж отлично, бормотал он, рассматривая его. — Славное ружье, а теперь и вальдшнепы прилетели; значить, и пострелять можно перед походом, а? Я, ведь, тоже охотник.

Скоро я сам и все мое походное имущество были уже у Онуфрия Ильича. Мы весело беседовали о предстоящем походе, к которому он относился вовсе невраждебно с тех пор, как уверился, что его не потревожить на праздники, и не раз заводил речь о изобилии дачи в горах и об удовольствиях охоты на крупного зверя. — Вы, батюшка, и понятая себе составить не можете, сколько в горах зверя-то — толковал он. Стада свиней попадаются штук до тридцати, особенно в верхних частях Большой в Малой Лабы; есть олени и медведи, а уж сколько коз диких, так к сказать не умею.

— Да ведь и здесь охота должна быть тоже недурная, заметил я: край совсем еще малолюдный; звери, верно, множество в лесах....

— Какое! Прежде точно что много водилось: бывало, в походе [150] натыкаешься то на свиней, то на оленей, так такую перепалку колона задаст по ним, словно по носителю. Уж и сколько вы их перестроили, беда! Случалось, в один день в каждой роте по четыре кабана добудут! Вот и повыстреляли! Попадается, правда, зверь еще и теперь, только мною, да и то редко, а то весь подался в горы. Вот вальдшнепов так и теперь моего бывает: хорошие охотники бьют пар до сорока в день.

— Неужели? Где же у вас их такое множество?

— Да вот в круглом лесу, а то и в длинном есть: верстах в пяти отсюда, между келлерметской и кужорской дорогами. Хотите, поедемте завтра; у нас, кстати, тут целая компания собирается: человека четыре вы будете пятый.

— У меня собаки нет, ответил я, мои остались в Екатеринодаре.

— Ничего, добудем вам и собаку. Собака, впрочем, ни весенних вальдшнепов почти бесполезна. Охотились вы когда-нибудь, на весеннего вальдшнепа?

До того времени я незнаком был с этого рода охотой, в чем и признался. П-ий с таким увлечением распространился о прелести ее, с такою готовностью брался снабдить меня собакою и всем необходимым для охоты, что я не в силах был бороться с искушением, и согласился.

— Ну, так слушайте же: я сегодня же схожу к Юсту, оружейнику, а не то сходимте вместе, коли вам нечего делать. У него мы обыкновенно собираемся. Заодно познакомитесь и с прочими: все больше наша братия, офицеры. Юст тоже охотник.

Мне не предстояло никаких занятий, и потому я с удовольствием принял предложение. Мы вышли, захватив с собою в ружье, нуждавшееся в осмотре.

Через полчаса мы подошли к небольшому домишку, над крутым берегом реки Белой.

— Герр Юст! крикнул Онуфрий Ильич, подходи к двери.

— Wer da! послышался чей-то голос.

— Dae ist eine Rose, und das ist auch eine Blume, отчеканил П-ий. — Отворяйте, что ли?

— Сичас, пашалуйте!... и через несколько минут на порога показалась фигура небольшого, приземистого, рыжеватого господина, в очках. — О!... здравствуйте, полковник! Guten Tag! поздоровался он и со иною, взглядывая на меня вопросительно. — Пойдем в хата.

— Das ist eine Tulpe, und das ist auch eine Tulpe, [151] продолжал декламировать П-ий, которого познания в немецком языке, по-видимому, дальше не шли.

Квартира Юста была, в то же время, и его мастерской, и представляла, по этому самому хаотический беспорядок. Сам хозяин был в рабочей блузе, с напильником в руке.

— Сатитесь, пожалуйста, господа, пригласил он, указывая нам на сундук, покрытый ветхим ковриком и принимая из моих рук ружье.

— Ваш? спросил он меня, рассматривая оружие и сделав несколько прикладов.

— Мое.

— Карош; aber немношко споршин, нада стволы править. Гладить!... И он, отняв ложу, начал поворачивать стволы против света. Стволы, к великому моему огорчению, точно оказались погнутым!

— Когда могут быть готовы? Нельзя ли к завтраму? спросил я.

— Почем нельзя! сегодня можно; aber keine Zeit....

— Так когда же?

— Freitag, Sonnabend, Sonntag, считал по пальцам почтенный немец.... после понедельник; раньше нет.

— Нельзя ли раньше, снова молвил я, волнуемый опасностью утерять случай поохотиться: будьте столь любезны!...

— Юст сказал нильзя.... Юст значить justus, справедливый; вы знает: pereat mundus, fiat justicia, важно произнес он, приподнимая брови и самодовольно взглянув на П-го.

— Да вы не очень латынью щеголяйте, герр Юст, перебил Онуфрий Ильич, подмигивая мне, а лучше скажите: много ли вальдшнепов в круглом; ведь мы с капитаном на них собрались.

— Zum Teufel hohlen mit die Waldschnopfe! проворчал мастер, как будто сконфуженный. — Это, верно, вам Гейнрих сказал, а вы смеется.... Гейнрих! крикнул он: komm! komm her!...

В дверях соседней комнаты показался мальчик лет двенадцати, с веселым открытым лицом.

— Ти полковнику сказал мой охота вчера на вальдшнепов?

— Нет, папа, ничего не говорил, отвечал тот, искоса взглянув на нас.

— Правда скажи, продолжал допрашивать мастер. — Ти большой шелм и назевейс (Нахал, наглец). [152]

— Право, не говорил, папа. Это, верно, г-н Бюргер.

— Ну, ну, geh!... Aber мальшайт!

Мальчик исчез.

П-ий взглянул на меня многознаменательно, как будто дивив заметить, что ему известны обстоятельства вчерашней охоты г. Юста, но он боится выдать мальчика, или не хочет сердить честного немца.

— Чтожь, вы все-таки не сказали, Фридрих Иванович, вновь заговорил полковник: есть вальдшнепы?

— Ошень иного.

— Так пойдем что ли?... Вот и Иван Иванович тоже.

— А вот работа кто делайт?... Дела иного.

— Ну, дело — не волг, в лес не уйдет; после праздником успеете.

— Юст взглянул на него недоверчиво.

— Серьез? спросил он.

— Серьезно.

— Когда так, мошно. Только зачем завтра, почему не сегодня? Бюргер обещал придти сегодня взять у меня шомпол, он едит, вот и мы едит.

— Да у капитана ружья нет: это ведь не годятся.

— У Юст есть два: одно давайт Kapitan, другой сам взяйт, весело сказал оружейник. — S’geht?

— Идет, ответил я, очень вам благодарен, герр Юст.

— В это самое время вошел в комнату высокий плотный мужчина, в охотничьем костюме, с ружьем в руке.

— О! Herr Buerger! guten Tag!

— Здравствуйте, герр Юст. Как вам живется? Здравствуйте, Онуфрий Ильич! обратился он к П-ну, пожиная его руку.

— Капитан Орехов, капитан Бюргер, отрекомендовал нас друг другу П-ий. — Что, вы уже совсем готовы; в круглый едете?

— Да. Вот только зашел за шомполом в Фридриху Ивановичу, вчера на охоте сломал.

— А вы вчера много убили?

— Порядочно; но убил бы больше, если бы не сломал шомпола; вальдшнепов пропасть.

— Но теперь, кажется, жарко для вальдшнепа: он в крепях; не лучше ли попозже, так часа в три после обеда, сказал П-ий... [153]

— Да мы так и хотим: введем теперь, закусить в круглом, поваляемся на травке, а потом я за дело;

— Ну, вот и отлично! И мы с Иваном Ивановичем приткнемся к вам, да и Фридрих Иванович тоже. Пойдемте, капитан, собираться.

Мы вышли. Онуфрий Ильич шагал так проворно, что я едва поспевал за ним. Через четверть часа мы уже были в охотничьих доспехах. Собака П-го юлила под ногами, радостно взвизгивая.

— Эх, напрасно вы собаки с собою не взяли! говорил П-ий. — Сегодня уже не успеем для вас ее добыть, И как можно ехать в горы без собаки — тут на каждом шагу охота! Уж вы нонче стреляйте или шумовых, или из под моей, а то как раз вместо птицы подстрелите человека. Ну, что, готовы?.

— Готов.

— Значить, перекусим маленько, пока запрягут лошадей, а там заедем, возьмем Юста, и прямо в круглый.

Через час я сидел в легоньком тарантасе, запряженном тройною добрых коней, в обществе П-го, Юста и двух собак, я шибко катился по равнине правого берега реки Белой.

Майкоп лежит на правом берегу реки Белой и замыкает собою, на юге, обширную равнинную полосу, простирающуюся от него на север, между низовьями рек Белой, Большой Лабы и средним течением Кубани. В хорошую погоду вид из Майкопа на горы превосходен. Мрачные контуры главного хребта, опоясанного облаками, из которых там я сам вырезываются на темно-синем небе снежные вершины, смягчаются зеленью, нижних терас, тихо склоняющихся к Бедой, только что вырвавшейся из своего тесного ущелья и катящей на свободе свои светлые, голубые волны. Я предоставил моим спутником полную свободу препирательства о достоинствах и недостатках их собак, и весь отдаляй наслаждению прекрасным ландшафтом. Скоро мы въехали на невысокий плоский уступ и, повернув влево, остановились у опушки леса. Здесь мы застали уже Бюргера и еще человек пить офицеров, заседавших на разостланом ковре. Несколько деньщиков возились около горевшего костра.

— Герр Юст!.... Онуфрий Ильич! Герр Юст.... здравствуйте!... Wie geht’e!... послышалось из их кучки, как только тарантас наш остановился.

Мы подошли к компании. Все эти господа, за исключением [154] инженера Бюргера, оказались офицерш К-го пехотного волка, квартировавшего в Майкопе. Черт несколько минут, знакомство ваше было уже полное, и мы весело толковали о всевозможных охотничьих подвигах и приключениях.

— Нет, я вам расскажу, господа, вмешался в общий разговор молчавший до той поры Бюргер, что с одним нашим общим знакомым на охоте случилось. Вот смех-то!

— Расскажите! расскажите! слышалось кругом.... Es war ein Mahl.... начал было П-ий. — Шш!.... не перебивайте! шумели прочие.

— Один знаменитый охотник — начал рассказчик — пошел в лес на вальдшнепов, отправив вперед своего товарища с лошадью, чтобы после охоты было на чем дичь везти....

— Упряжную или вьючную? спросил кто-то.

— Не мешайте! перестаньте!.... все равно!

— Оделся этот знаменитый охотник в большие сапоги и прочий охотничий костюм, нагрузился чуть не пудом дроби и пороха, кликнул свою собаку, пришел благополучно к круглому, вот где мы теперь. «Леди» сделала стойку.... Тут только наш приятель заметил, что ружье он дома забыл.

— Ха, ха, ха!... Знаем, кто ото... ну что же дальше?

— .... В это время товарищ, отправленный им прежде, увлекшись охотою, забрался в чащу. Чтобы спасти свою репутацию, приятель наш живо сбросил ягдташ и пороховницу под куст, заложил руки в карманы и пошел домой; но, спустившись с горы, наткнулся на товарища, возвращавшегося уже с порядочной добычей.

— А вы же что? спрашивает тот, удивленный, что видит его без ружья.

— Я ничего.... гуляю... отвечает наш приятель.

— А ружье-то где? Ведь мы на охоту выехали.

— Это Юст.... Фридрих Иванович!... Ха, ха, ха!... А где же он? Куда делался наш егермейстер? — посыпались вопросы.

Мы оглянулись; но немца около нас не было: под шумок он дал тягу с своей «Леди». Два выстрела, часто один за другим раздавшиеся сзади нас в лесу, подтвердили общую; догонку.

— Гоп, гоп!!!! закричало несколько голосов — Юст... Гоп!...

— Го-о-оп! отликнулся он.

— Быва-а-ай!.... [155]

Скоро затрещали кусты и из нить выскочила пестрая «Леди», а за ней показалась и небольшая фигура Юста.

— Фридрих Иванович! Фридрих Иванович! Что же вы вперед удрали? итак не годится; уж идти так вместе... Расскажите-ка про вчерашнюю вашу охоту, вставить кто-то.

Фридрих Иванович взглянул грозно через очки на говорившего, потом на Бюргера, и, пригрозив на него пальцем, процитировал: «Та quoque, Brutus!.... нехорошо: в своем глаз бревно видит — в чужом не видел ничего!

— То есть в чужом глазу мы спицу видим, в своем невидим и бревна» поправил его П-ий при общем смехе.

— Ну, это все равно.... Вы лучшие пойдем на охоту, и тот лушше будет смеяться, который последний смеется.

— И то правда, господа! двигаемся что-ль.... Кощей!... ici! Гектор!.... зашумела наша компания, подвилась и отправляясь в лес.

Люблю и охоту. Славная это забава. Весело дышется в свежем тенистом лесу; нога не чувствует усталости. Бойко носится впереди умная собака, озираясь и стараясь, но взгляду вашему, угадать ваши мысли и намерения. Но вот поиск ей сделался горячее и, вместе с тем, осторожнее: длинными, но неслышными прыжками носится она в кустах, перепрыгивает пни и валежники, и как ловко, как грациозно! Вот она метнулась вправо, влево, и вдруг остановилась, замерла на скачке, вперив взгляд в какой-то предмет дли вас еще невидимый.... Будьте готовы — это вальдшнеп!

— Вперед!....

Шумно и быстро вспорхнул долгоносый, но ваш выстрел догнал его на первом же колене его извилистого полета, и через минуту он уже болтается на вашем поясе, как почетный трофей вашего искусства.

Поздно вечером, выбрались мы из леса, порядком усталые. Костры из валежника высоко пылали у опушки, облипая красным светом высокие деревья. Мне не повезло на этот раз: я учинил убийство только одного пернатого. Другим посчастливилось лучше, и мы, усевшись около огня, занялись чаем, рассказывая своих успехах и неудачах. Фридрих Иванович обстрелял всех, и теперь трунил над Бюргером.

— Ваш собак как называет? спросить он.

— Сами знаете как — Беком. [156]

— Вы его назовите Грош.

— Это зачем?

— Затем — ему цена копейка.

— Ну, уж и ваша «Леди», тоже собака!....

— Юст молча повернул к инженеру ягдташ, весь увешанный дичью.

— Это мой «Леди», добавить он с торжеством.

— Браво, браво, Юст! молодец Фридрих Иванович! говорит прочие. — Правда ваша: «Леди» лучше «Бека»,

Долго еще шла веселии болтовни. Тем временем померкшее небо осветилось; длинные тени легли от леса па поливу; взошел месяц.

— А пора бы и домой; свежо становится, заметили некоторые из нас. И точно, была пора: усталость, незамечаемая на охоте, действует очень быстро после нее; многих, в том числе и меня, клонило ко сну.

Час спустя, мы с Онуфрием Ильичем сидели уже дома, и развивали вдвоем план предстоявшей рекогносцировки.

— Вот жалко, что Ф* (Командир линейного N баталиона, квартировавшего в уроч. Хамышках) не охотник, а то там красного зверя тоже много. Ну, да вы скорее кончайте с ним, и возвращайтесь сюда; я к тому времени составлю наш конвой из таких охотников и стрелков, что чудо; не поход будет, и прогулка. Однако вы совсем уже спите, добавил он, заметив мою усталость. — Доброй ночи!

Я, точно, дремал уже и, простившись с любезным хозяином, через несколько минут заснул, как спят только после охоты.

Дней шесть еще пришлось мне прогостить в Майкопе у радушного Н-го, и, как ни старался он развлекать меня, я скучал невольным бездельем. Раза два посылал я проводников в горы, разузнать о состоянии в них дорог, но они возвращались с одним и тем же ответом: дорог нет. Приходилось ждать.

На седьмой день поутру, из Хамышков приехал нарочный, с известием от Ф., что верховьи реки Белой несколько очистились от снега, и доступ туда возможен.

Эта весть жени обрадовала. Отправив немедленно проводников в Хамышки и послав на почту за лошадьми, я уведомил доктора, что выезжаю.

Не прошло и часа, как явился и доктор, сопровождаемый деньщиком, несшим небольшой чемодан. [157]

— Ну, Егор Петрович, готовы ли вы? — Пора ехать, а то загостился и у вас в Майкопе, обратился и к нему. — Я уже и за лошадьми послал.

— Что-ж, тово.... и хороню сделали: — и совсем готовь. Онуфрий Ильич — тоже, тово... с ними?

— Нет, он после, а пока только мы с вами вдвоем..

Егор Петрович полез в карман, вытащил записную книжку и карандаш, надел очки и погрузился в свои заметки.

— Позвольте вас.... тово.... спросить, обратился он ко мне через несколько минут: вы давно на службе?

— С ..55 года.

— А офицером?

— Тогда же.

— Благодарю.... тово.... я запишу-с.

И он снова нанялся заметками. Скоро вернулся казак, посланный мною на почту, с известием, что раньше двух часов пополудни лошадей не будет.

Приходилось протянуть еще срок моего плена. П-го не было дома — он занять быль в своей канцелярии, а мой будущий спутник всецело погрузился в хронику текущих событий. Медленно и рачительно двигался его карандаш по бумаге. Так прошло с полчаса.

— И у вас целы все ваши записки, Егор Петрович спросил я его, чтобы вызвать на разговор.

— Почти все.... тово.... целы. Вот только.... тово.... за 46 год утонули, да ей 57-й несколько месяцев.... тово.... не в порядке: мыши съели.

— Ну, как же вы их пополните?

— А вот.... тово.... распрашиваю, и вношу-с.

Приход П-го, узнавшего о выезде моем и пришедшего проститься, прекратил наш разговор, но не прекратил занятия Г-го. Поздоровавшись с вошедшим, он продолжал строчить в своей тетрадке. Онуфрий Ильич подмигнул мне и спросил, когда я еду.

— Когда лошади будут, ответил и: обещают в два часа.

— Ну и отлично; значит без обеда не будете.

— А разве с этой стороны была опасность?

— Немалая. До Абадзехской станицы вы нигде ничего не достанете, а в Абадзехскую раньше вечера не будете: дорога отвратительная. Вы как расчитываете ехать, всю ночь? [158]

— Да, если не встречу остановки в лошадях.

— Ну, без этого здесь нельзя, и потоку будьте довольны, если заночуете в Абадзехской; там и квартира для приезжающих хорошая, да и дорога дальше идет такого сорта, что ночью ехать не приходится. Поедете — сами увидите. Да не забудьте, как проедете Абадзехскую, взглянуть на каменный мост: это одна из самых крупных достопримечательностей у нас на Кавказе.

— Что тикое? какая.... тово... достопримечательность? спросил Г-ий.

— Каменный мост.

— Где, тово....

— На реке Белой, выше станицы Абадзехской.

— Благодарю.... я так и запишу-с.

— Так и запишите.

Не знаю как долго ткнулось бы бесконечное записывание почтеннейшего Егора Петровича, если бы вошедший ординарец генерала С — го не возвестил, что генерал «требует» и меня, и П-го.

Мы оставили Г-го над его хроникою и отправились за посланным.

Дорого» П-ий пне объяснил, что Г-ий, очень добрый и любимый всеми человек, но одержим страстию к письменным знакам, и что чудачество это, развитое у него до «idea fixa», заставляет подчас серьезно опасаться за его здоровье.

С-ий прислал за мною, чтобы, на основании моих соображений о выезде послать донесение начальнику области и изложить в нем причины, замедлившие рекогносцировку. К П-му плелось особое какое-то дело, по хозяйству баталиона.

Переговорив с генералом, я вернулся домой; вскоре пришел и Онуфрий Ильич, и мы уселись с ним за ранний обед или, точнее, завтрак.

За обедом П-ий развернулся вполне, сыпал рассказами из своей недаром прожитой жизни. Из доброго товарища по охоте на вальдшнепов и радушпого хозяина-хлебосола он преобразился в дельного боевого офицера, видавшего на своем веку виды, бывавшего, что называется, и на коне, и под конем.

Звук колокольчика подъехавшей тройки напомнил мне об отъезде. Пять минут спустя пришел и Г-ий, в длинной офицерской шинели с капюшоном. Простившись с радушным [159] Онуфрием Ильичем, мы уселись на перекладную и поехали в Хамышки.

Дорога из Майкопа в Хамышки идет правым берегом реки Белой, на станицы Абадзехскую и Даховскую минуя Каменномостскую, расположенную на левом берегу реки, и, не доезжая версте шесть или семь до Хамышков, переходит, по перекинутому через реку мосту, на другую ей сторону. До Абадзехской дорога идет почти прямо, по узкой полисе мийкопской волости, вдавшейся далеко в долину Белой; далее долина реки, постепенно суживающаяся, обращается в ущелье дикого, мрачного характера. Мы ехали очень медленно, и уже в сумерки добрились до семиколенной горки, лежащей в угле, образуемом впадением реки; Фюнфта в Белую. Название свое гора получила от множества зигзагов, или колен, которыми пришлось инженерам ее нарезать, чтобы дать отлогий уклон дороге. Здесь, в 1862 году, происходило знаменитое и очень кровопролитное дело одного баталиона. Апшеронского полка с огромным скопищем абадзехов, окончившееся полным поражением последних.

Дорогою, спутник мой хранил молчание и как будто подремывал. В ночи приехали мы в станицу и остановились у станичного правления. С ними ехал еще один из казаков, отданных в мое распоряжение на время командировки. Я отправил его добыть лошадей, или отыскать квартиру для проезжающих.

Мы ждали его довольно долго. Наконец он возвратился и объявил, что лошади будут около четырех часов утра, если и заплачу по вольной цене, потому что почтари гуляют на чьих-то крестинах и не хотят ехать за прогонные деньги, а что квартира свободна, хороша и недалеко.

Приходилось волей-неволей вооружиться терпением, остановиться на квартире и, в ожидании луны, напиться чаю и похлопотать о лошадях.

Квартира оказалась опрятною, просторною хатою. Хозяйка, молодая, разбитная баба, слегла под хмельком, рассыпалась в похвалах своей избе, в пять минуть успела сделать перекличку всем, сколько-нибудь большим господам, когда либо у нее останавливавшимся, и проворно притащила огромный кипящий самовар.

Г-ий на этот раз оставил в стороне свои заметки и хлопотал о чае. Я послал за судьею (Судья в станицах имеет то же значение по отбыванию земских повинностей, что в наших русских селах волостной и сельский старосты. К сожалению, большинство их неграмотны и находятся в руках станичных писарей, которые в сущности-то и есть местные администраторы, и почти сплошь отъявленные плуты. Должность столичных начальников, на которую назначают обыкновенно офицеров, дает такое ничтожное содержание (иногда 20 руб. в год!), что лица эти в материальном отношении, вполне зависят от добровольных приношений своих подчиненных, и потому молча смотрят на все их злоупотребления.) в станичное правление и [160] предался размышлениям о способах дальнейшего вашего передвижения.

Прошел добрый час, пока возвратился мой посланный, в сопровождении небольшого сутуловатого старика, с длинною, седою бородою.

— Вы судья? спросил я.

— Я. Что вам?

— Лошадей нужно; почему не дают?

— Почтари не хотят ехать за прогоны.

— А кто же должен их заставить?

— Это не наше дело.

— Чьежь оно?

— А Бог-е-знает.

— Ну, так знай же, что это твое дело, и ты мне дураком не прикидывайся, ответил и, возмущенный его наглостью. — Пахомов! ступай с ним к станичному начальнику, и скажи, что вот судьи не хочет дать лошадей за прогоны, и задерживает вас.

— Ну, чтож, и к станичному пойдем!... эка штука статный!... а лошадей все-таки до утра не будет, ворчал судья, направляясь к двери.

Мне были тогда уже неновы казачьи порядки, и потому и хладнокровно выслушал эту угрозу и решился ждать результатов моего посольства.

Прошло еще добрых полчаса, пока вернулся Пахомов, уже один.

— Ну, что скажешь?

— Станичный сказал, что ему некогда этим делом заниматься, потому у них гости, в карты играют.

— А не слыхал, как его зовут?

— Есаул Касьянов.

— Ну, ступай же ты в есаулу и скажи от меня, что ежели я с рассветом не выеду отсюда в Хамышки, то пошлю с нарочным обо всем донесение наказному атаману, и приготовься ехать. Вот тебе и открытый лист на верховых лошадей. Бели есаул [161] не обещает, что к свету будут лошади, предъяви ему лист, проси лошадь, и заезжай ко мне за конвертом.

— Слушаю-с!

На этот раз нам пришлось ждать возвращения Пахомова гораздо дольше.

Он возвратился в сопровождении нескольких казаков, порядочно захмелевших, но настроенных дружелюбно; судьи между ними не было.

— Вы, ваше благородие, ничево, не обижайтесь!... потому нехорошо, говорил один: — не годится!... А лошадей дадим, ей-богу! Вот только что крестины у свата: ну, этта значит.... лучше поутру.

— Нам что лошади? Когда угодно, хоть сейчас! Только, ваше благородие, знаете какая дорога в Хамышки-то?... А завтра, по видному, первый сорт, тараторил другой.

— Что же, есть лошади? спросил я Пахомова.

— Станичный приказал дать; судья вот и прислал почтарей; да что ж с ними поделаешь: сами изволите видеть, в каком они безобразии.

— Кто? Мы? вскинулся один из пришедших. — Нет, брат, постой: я старый казак, а ты что?...

Пришлось прогнать гостей и ночевать в Абадзехской, потому что ехать с пьяным возницей, ночью, по горной дороге, было бы большим риском, да и, судя по всему, трудно было расчитывать добыть лошадей от станичных властей раньше утра. Па всякий случай я сделал им внушение, довольно, впрочем, энергичное, и удовлетворился обещанием очередного почтаря, самого хмельного из всей компании, что лошади будут «до белой зари».

На следующий день, чуть только забрежжил свет, перекладная уже стояла у подъезда нашей квартиры. Почтарь сдержал слово. Проглотив по стакану чаю, мы хотели уже идти садиться в телегу, как вошла хозяйка наша, в сопровождении девочки лет десяти, с желтым, отекшим лицом.

— Я, поштенные господа, к вам — пособите: лихорадка осилила девку-от мою.

— Давай сюда.... тово, проговорил Г-ий. — Давно.... тово, больна?

— Да, вот, мало — не другой год.

— Хину давали?

— Чаво? [162]

— Хину.

— А Бог-е-знает. Давал фельшер разного зелья — не помогло. Опять господа ехали тоже, так лечили; только все не пособили.

Г-ий замигал глазами и подошел к девочке. Та спрятались за мать.

— Ты не бойся.... тово.... не съем; я добрый, говорил Г-ий. — Ну, чего же ты боишься?

— Нютка, не балуй! Слышь, барин кажет, он добрый! Чаво же испужалась?

Но девочка крепко уцепилась за юбку матери и пугливо выглядывала из-за нее.

— Иди што ль! не то плюх надаю! ишь ты шельма! говорили мать, насильно отрывая ее и толкая к доктору.

— Не бойся.... тово.... я сахару вот, тово, тебе.... бормотал скороговоркой Егор Петрович.

Соединенными их усилиями девочка очутилась, наконец, в руках у доктора, поглядывая из подлобья то на него, то на меня.

Доктор полез в боковой карман, достал оттуда бумажник и вынул из него порошок.

— На-ка, прими.... тово.... это, обратился он к ребенку; но девочка быстро вырвалась из его рук и снова очутилась за спиной матери.

Долго возились они вдвоем, заставляя больную принять лекарство; наконец кое-как насильно всыпали порошок ей в рот и залили чаем. Девочка заревела благим матом.

— Ты бы.... тово, ей питье варила, а то она крепко больна, говорил Г-ий: — водянка начинается.

— А Бог-е-знает, кое питье варить, отвечала мать.

— Травка, такая.... тово.... цветки такие желтые, знаешь; листья широкие, тово....

— Энто што на болоте много?

— Нет.... тово.... то не надо: то цикута, Боже сохрани!...

— Ну, а какой же?

— Постой.... тово.... забыл название.... постой!... primula veris — знаешь?

Я крепился, чтобы не расхохотаться. Казачка стояла выпуча глаза.

По описанию свойств этого растения, мне удалось, наконец, объяснить казачке, что цветок этот не что иное, как степной [163] одуванчик, из корней которого, выкопанных весною, и должно было быть приготовлено лекарство от водянки. Поняв в чем дело, хозяйка поблагодарила нас, пожелала счастливого пути и ушла, а через пять минут мы с Г — и подпрыгивали в непокойной перекладной, двигавшейся по направлению к Хамышкам.

Дорога от Абадзехской, на протяжении четырех — пяти верст, тянется по довольно еще широкой плоскости правого берега Белой; левый же ее берег представляет цепь крутых отрогов, покрытых лесом. Дальше долина суживается и обращается в тесное, скалистое ущелье, по дну которого шумно несется огромный горный поток. У входа в ущелье лежит станица Каменномостская, названная так по соседству своему с натуральным каменным мостом через Белую, лежащим с версту выше ее. От Каменномостской дорога лепится совершенным карнизом, над кручею, и извивается змеею между утесами и оврагами. Полотно дороги так узко, что, в случае, встречи с другою повозкою, разехаться можно только на поворотах, где она несколько шире. Около часа ехали мы до Каменномостской. Я нетерпеливо понукал возницу, желая поскорее полюбоваться каменным мостом. Глухой рев воды, по мере нашего приближения, делался явственнее, наконец обратился в шум, похожий на падение крупного водопада.

— Вот и мост! сказал ямщик, осаживая лошадей: — угодно посмотреть?

Мы вылезли и пошли вправо от дороги, где сквозь кусты так близко виднелись скалы другого берега, что я считал их сначала на нашем берегу. Пройдя сажени четыре, мы очутились на вершине высокого узкого свода, под которым, на глубине 10 — 12 сажень, несколькими водопадами прыгала по каменным уступам река Белая. Стесненная в своем узком русле огромным утесом, она разделилась на два протока, подмыла несколько громадных каменных глыб в обоих берегах, и они, падая в реку, встретились верхними своими краями и составили две прочные арки (В левой, однако, не доставало замкового камня, и он заменен был настилкою из досок. В последствии я слышал, что его вымыло наводнением 1864 года, когда, от снежного обвала в истоках, Белая хлынула внезапной волной в несколько сажен вышины. Следы катастрофы были еще видны и обозначались посохшей травой и мелким вялежником, засевшим высоко на ветвях деревьев правого берега. В последнюю эпоху минувшей войны, у горцев правого фланга, на каменном мосту было мегкеме, т. е. народный суд, под председательством Мегмет-Аминя; преступников, по произнесении над нами приговора, бросали с моста в реку). [164]

Перегнувшись через перила, сделанные из нескольких жердей, и несколько минут, молча, любовался эффектной картиной. Г-ий уселся на камне и вносил свои наблюдения в тетрадку.

Почему, думалось мне, есть так много охотников гоняться по свету за красотами природы и диковинками в чужих краях, а наш Кавказ, столь богатый ими, остается за штатом? Ним мы лишены чувства понимания их? Или славянская наша скромная натура неспособна трубить об отечественных редкостях, и, по обычаю предков, вменяет себе в похвальную обязанность восхищаться только чужим? Случись такое диво где-либо в Швейцарии, в Германии или во Франции, промышленный дух народа сделал бы из него славную аферу. Скоро, как гриб, выросла бы гостиница, с нумерации дли путешественников, явились бы постные проводники-фюреры; в гидах отметили бы эту Seltenheit словом Sprung der Bielaja, или как-нибудь еще забористее, и явилась бы здесь сначала деревушка с несколькими отелями, потом городок; завелась бы торговлишка, развилось бы благосостояние. Ничего подобного еще и тени нет в окрестностях каменного моста; ближайшие станицы, Каменномостская, Даховская и Абадзехская, населенные охотниками из старолинейских станиц, людьми, по большей части, плохой нравственности, далеки от процветания; жители трудно свыкаются с климатом, болеют и мрут от лихорадок, и не радуют их ни вешнее синее небо, ни величественные очерки гор!...

Легкий толчек в бок вывел меня из задумчивости. Передо мной стоял Г-ий с карандашем и тетрадкой в руке.

— Что.... тово.... не отойти ли лучше вам от перил, а то как бы не упали: голова может закружиться.

— Не бойтесь, Егор Петрович, нервы мои крепки и я на страдаю головокружением.

— Нет.... тово, все-таки лучше пойдем прочь.... тово. И он взял меня под руку с проворством, какого я от него не ожидал, и свел с моста.

— Так.... тово.... лучше будет, протянул он, взбираясь на повозку. Я последовал его примеру, я мы поехали.

Чем дальше подвигались мы, тем теснее и диче становилось ущелье. Лес, которым густо поросли оба его ската, из сплошного, почти, дуба исподоволь переходил в еловый. Дорога становилась уже и извилистее; местами колесо катилось в [165] нескольких вершков от обрыва, в котором, пенясь и брызгай, с ревом неслась река.

Многие восхищаются Дарьяльским ущельем и его мрачною, пустынною красотою, На мой взгляд ущелье реки Белой от каменного моста к Хамышкам и красивее, и величественнее. Местами оба берега так близко сходится, что нет особенного труда его перескочить. Поток, клеивший внизу, и больше и шумнее, горы так же дики в очертаниях, но только нагота их прикрыта темной зеленью ели и сосны.

От Каменномостской, на протяжении верст шести или семи, левый берег ущелья очищен от леса, и потемневшие стволы гигантских деревьев, разметанные в беспорядке, висят над рекою до первого хорошего дожди или снегового обвала. Это просека, сделанная отрядом генерал-майора Геймава (Тогда еще полковника), прошедшего в 1862 году в Дахо — пункт, считавшийся у горцев дотоле неприступным.

Мы приехали в Хамышки часам к двум пополудни, и остановились у штабс-капитана Н., которого домик, более других просторный, служил, со дни своего сооружения, временной квартирой для приезжающих по делам службы штаб-офицеров и чинов областного штаба. Н-в, к крайнему коему удивлению, оказался близким мне родственником и школьным товарищем, с которым прихотливая судьба разлучила меня лет двадцать тому назад. Тем радостнее была наша встреча. Обо многом хотелось нам переговорить; но прежде надобно было явиться местным властям в лице баталионного командира, полковника Ф., и потопу мы обменивались только урывчатыми фразами, пока я преображался из походного костюма в парадный.

Хамышки, как я уже упомянул, принадлежат к числу пунктов, так сказать насиженных нашими отрядами в последний период кавказской войны. Урочище это не что иное, как котлообразный раструб ущелья реки Белой, пересеченный тремя небольшими ее левыми притоками, из которых наибольший река Дзых, неизвестно ради чего, названный на карте река Азиш. Хамышейская долина, во время войны, имела для нас важное значение, как узел горских троп, ведущих на южный склон через перевалы Шатлиб (Белореченский) и Псегашко (из Уруштена, притока м. Лабы, к реке Мзымте). Кроме того, котловина эта, по трудности к ней доступа, была долгое время у горцев складочным местом [166] всяких запасов и хлеба (Хамышки заняты в 1862 году, в декабре месяце, отрядом полковника (ныне генерал-майор) Геймана). По занятии ей нашими войсками, здесь поставлено было укрепление, с целью служить опорным пунктом для действий вверх по Белой, а вслед затем устроена штаб-квартира линейного N* баталиона. В бытность мою там, она состояла из форштата и укрепления, впрочем уже упраздненного, и имела около сотни небольших деревянных домиков. Торговли велась в нескольких духанах, исключительно спиртными напитками и бакалеею.

Мы застали Ф*. дома. Это был среднего роста, плотный мужчина, с мужественным, красивым лицем. Любезность, с какою он встретил меня, привела меня почти в смущение. Не было конца комплиментам и рукопожатиями.

— Вы, конечно, у меня отобедаете; я вас не пущу, говорил он, обнаруживая на каждом слове свое нерусское происхождение, заменою шипящих букв мякенькими з, ц и с. — У меня обед готов совсем. Скиньте саски, господа. Капитан Н*, куда-зе вы? обратился он к последнему, заметив его покушение откланяться: ви тозе у меня обедаете. Я вас арестую на это время.

Вошел деньщик с обычным: «пожалуйте кушать».

Мы перешли в столовую, где застали моложавую даму, разливавшую суп. Это оказалась хозяйка, Лизавета Гавриловна Ф*. Через десять минуть после рекомендации, мы уже разговаривали с нею как старые знакомые. Она живо интересовалась предстоявшим расселением баталиона, распрашивала о цели этого распоряжения, и входила в такие подробности солдатского быта, баталионного и ротного хозяйства, что я не мог скрыть своего удивления.

— Вы так хорошо знаете все подробности баталионной администрации, что можете отлично заведывать хозяйством этой части, невольно вырвалось у меня.

— Познакомишься, ответила она, как проживешь несколько лет в полковом или баталионном штабе, а я вот двенадцать лет замужем за Афанасием Афанасьевичем. Мы, штаб-квартирные дамы, не отделяем своих интересов от интересов части, а смотрим на баталион или на полк, где служат наши мужья, как на семью. У нас и солдаты привыкли к такому порядку. Спросите любого из них: кто я такая? вам имени моего не скажут, не знают, а ответит — командирша; и если бы, в отсутствие мужа, горцы, например, сделали нападение на Хамышки, я могла [167] бы принять начальство над гарнизоном, в полной уверенности, что солдаты слушались бы меня так же точно, как слушаются Афанасия.

— Ну а если бы ты струсила, вставил Ф*: плохо пришлось бы.

Лизавета Гавриловна взглянула на него с выражением упрека, как будто обиженная таким невыгодным для ней и почти невероятным предположением.

— Ну, ну.... знаю, что ты и храбрая, и распорядительная дама, спешил поправиться Ф*. Вы, капитан, когда хотите выступить в поход?

— Это будет зависеть от вас, полковник, ответил я. Я совсем готов.

— Я тоже. Куда же мы пойдем?

— Сначала вверх по левому берегу Белой, потом попробуем пробраться ущельем Гузерипля (левый приток реки Белой) как можно дальше, и поискать на ней, или на реке Белой, поляны для одной из рот. Ущелье реки Белой, по дикости своей, представляете иного удобств дли укрывания хищников, и потому должно быть занято какою-нибудь ротою.

— Какие там хищники? Никаких хищников не может быть в такой трущобе. Горцы тоже не дураки, чтобы селиться там, где только лес да горы.

— Но вы забыли, полковник, что так называемые хакучи именно в таких-то местах и селились на южном склоне, а теперь, как их распугали оттуда прошлой виною, так они, наверно, переберутся на северный (Предсказание кое, к сожалению, исполнилось очень скоро, и три офицера, в том числи и бедный Н-в, заплатили жизнью за позднюю и не совсем основательную расстановку рот).

— Э! что хакучи! Это дрянь какая-то, байгуши (Нищие). Стоит ли из-за них хлопотать столько? Впрочем, что ж, на Гузерипле так и на Гузерипле!... Григорий Дмитрич, обратился он к Н-ву, вы тут с все горы вытоптали: есть там удобные места?

— Есть, полковник, но только одно: Тлиплькиш, да и то тесно будет для роты.

— А далеко отсюда?

— Версте двадцать пять, один переход будет. Только дорога туда плоха. [168]

— Ну, ничего; значить, завтра мы туда и выступим. Назначьте в конвой нам двадцать пять стрелков вашей роты.

— Я только что хотел проситься у вас, Афанасий Афанасьевой, пройтись с капитаном по горам. Позволите?

— С большим удовольствием. Это у нас домашний горец, обратился он ко мне: вей дорожки знает около Хамышков; он же и главный инженер-строитель. Видели мост через речку Хамышейку? Его постройка. Дом, в котором он живет, тоже своими руками, вместе с деньщиком, выстроил.

Я взглянул на Н-ва. Двадцать лет крепко изменили его. Из хилого, нежного ребенка он сделался закаленным кавказцем, сухого, здорового сложения, а нужда развила в нем таланты, каких я в нем и не подозревала

— Кто тебя выучил всему этому? спросил и его.

Н-в слегка сконфузился и молча мял салфетку в руках.

— А вы и прежде знакомы были друг с другом? спросила m-me Ф*, заметив мою короткость.

— Мы родственники и товарищи еще по гимназии, отвечал и, и вот, расставшись двадцать лет тому назад, еще школьниками, встретились сегодня здесь....

— Вот что! Ну, очень рад, сказал Ф*. Тем приятнее должно быть вам встретиться.

— Сколько лет.... тово.... вы не виделись? промолвил Г-ий, молчавший все время. — Как вы.... тово, сказали?

— Около двадцати лет, с сорок седьмого года.

— Где, тово, вы тогда были?

— В Харькове?

— Благодарю. И он снова погрузился в молчание, вероятно затверживая данные для своих записок.

После обеда мы вернулись к Н-ву. Г-ий тотчас же перебрался к какому-то знакомому медику. Поход на следующий день назначался недлинный, и потому никаких особенных сборов и укладов не предстояло, и мы с Н-м могли провести остальную часть дня в рассказах о нашем житье бытье, в широкий промежуток двадцати летней разлуки. Много трудов, нужды и горя выпало ва его долю в течение его службы юнкером и субалтер-офицером; за то и выработалась из него личность, небоявшаяся никакого труда, трезвая, сметливая и скромная, человек дела, а не фразы. Он был в то время уже несколько лет ротным командиром и любимцем офицеров и солдат. Привычка прикрепила его вполне к [169] Кавказу, и он смотрел на него как на родину. Постоянная штаб-квартира баталиона в Хамышках дала ему в последние годы возможность порядочно устроиться и завести хозяйство; он вполне доволен был своею участью и, не лаская себя честолюбивыми надеждами на генеральские эполеты, мечтал вскоре жениться и зажить счастливо в своем собственном домике. Я всматривался в него и вслушивался в его рассказы, полные правды и нечуждые боевой поэзии. Н-в представлял собою тип особенный, чего-то среднего между Максимами Максимычами ермоловских времен и последним, молодым поколением кавказских служак. Как у первых, у него сохранилась почти детская теплота души, уцелевшая во всех тяжелых столкновениях с жизнью, таже любовь и благоговение к службе, но проглядывал и скептицизм.

Я собирался уже спать, когда вошел один из проводников моих, Хагоджиев, и кое-как, больше пантомимой, объяснил, что его товарищ, Биданоков, болен и лежит. Новость эта была не из приятных, представляя новое препятствие моему путешествию, и без того полному всяких задержек. Н-в успокоил меня, объявив, что верховья рек Белой и Курджипса (впадает в Белую) ему известны вполне, и можно будет несколько дней обойтись без проводников, а тем временем и больной может выздороветь. — Впрочем, прибавил он, если ты хочешь выйдти долиною Гузерипля в Курджипсу, так прийдется долго прождать, пока там снега растаят; зима в этом году была снежная.

Отпустив Хагоджиева, я поручил ему передать своему товарищу, что завтра приведу к нему гакима (доктора), и скоро заснул.

Поутру, когда я встал, Н-ва не было дома. Он давно уже был в роте. Я поспешил одеться, чтобы пойти навестить больного. Выйдя из дома, я встретил Н-ва в сопровождении другого мужчины в лекарской форме.

— А я к тебе вот с Шерстовым шел: зять мой, и тоже Григорием зовут.

— Григорий Петрович Шерстов, отрекомендовался последний, пожимая мне руку; хамышейский эскулап и кутила-мученик, женат на хохлуше, и потому бью баклуши....

— Ну, уж и пошел врать-то, с упреком отнесся Н-в к словоохотливому лекарю; не можешь?

— Да ты пойми, братец, продолжал тот: что я такое? врач? Ну, значить, и должен врать.

— Тогда бы ты был вралем, а не врачем. [170]

Почтенный Григорий Петрович, что называется, слегка закусил; меня немножко удивляла только ранняя пора его веселости.

Я объяснил, что иду взглянуть на больного проводника, нуждавшегося, по всей вероятности, в медицинской помощи.

— Ну, вот и отлично, объявил Шерстов, я тоже с вами. Гриша, двигаем! обратился он к Н-ву. — Вы не смотрите, прибавил он мне, что и раздавивши; и по пословице: "и пьян, да умен".... Пойдемте!

Мы нашли больного в просторной избе. Он лежал на бурке и слегка покрякивал. Похудевшее лицо его выражало сильное страдание. Он жаловался на правую ногу, раненую, много лет прежде, русскою пулею. Шерстов обнажил больное место и привился на осмотр.

— У него ревматизм, сказал он, указывая на небольшой нарост на кости ниже колена. Я пришлю ему спирту: пусть разотрет ногу; через несколько дней он наверное поправится. Горец приложил руку ко лбу, в знак благодарности.

Мы возвратились домой. Шерстов проворно настрочил рецепт и отправил в баталионную аптеку; затем снова рассыпался в шутках и остротах. Скоро пришел и Г-ий, в длинных сапогах и с выражением большой задумчивости на лице. Он уже готовь был к отправлению в поход. Пока мы пили чай, подошла и команда наша и расположилась на дворе. Мы с Н-м поспешили тоже облачиться в походные костюмы, и отправили унтер-офицера к Ф. спросить, когда ему угодно будет выступить.

Посланный вернулся и объявил, что полковник просит пожаловать закусить. Было еще слишком рано для завтрака, но отказываться от хлеба-соли, в первую пору знакомства, не приходилось: мы пошли.

Ф. занять был отдачей каких-то приказаний баталионному адютанту. Его полная фигура была обтянута сюртуком. Он был при шашке и в больших сапогах.

— А, здравствуйте, господа, приветливо встретил он нас. — Я тоже, как видите, готовь; вот только закусимте немного и поедем. Пойдемте господа.

В столовой мы застали Лизавету Гавриловну, хлопотавшую около стола, сплошь заставленного всевозможными солеными лакомствами. Тут были и балыки, и сыры, и окорока, и пастеты, и кефаль в нескольких видах. К сожалению, непривычка к ранним завтракам и недавно оконченный чай не позволили мне сделать должную [171] честь роскошному угощению. Хозяева, видимо, недовольны были моим воздержанием.

— Эти штабные офицеры Бог знает чем живы, говорил Афанасий Афанасьевич, принимаясь за кефальную икру. — Если бы меня на такую диету посадить, так я бы высох как спичка.

— И хорошо было бы, заметила Лизавета Гавриловна, а то смотри, как растолстел.

— Что же, душечка, это и хорошо. Разве лучше быть таким худым как капитан, или ты, например? Всякий, кто ни посмотрит, непременно подумает, что тебя три дни не кормили, и уважения к тебе не почувствует. Да в некоторых чинах оно и необходимо таки иметь представительную фигуру. И он самодовольно взглянул сначала на свои штаб-офицерские погоны, а потом на объемистую, выпуклую грудь.

— Ну, вот теперь, и в поход! сказал Ф., подымаясь из-за стола. Григорий Дмитрич, ваша команда может двигаться. Взяты ли инструменты на случай поправки дороги?

— Взяты-с, ответил тот на ходу, направляясь к дверям.

Через несколько минуть небольшая группа всадников, состоявшая из полковника, Н-ва, доктора, меня и проводников, двигалась колесною дорогою, вверх по левому берегу реки Белой. Ф. ехал на массивном кабардинском иноходце, плавно выступавшем под тяжелою ношею. Доктор сидел на крошечном вороном хакучинце, и его длинные ноги чуть не касались земли.

Дорога в верховья реки Белой идет сначала левым ее берегом на протяжения 6 или 7 верст, до впадения в нее р. Гузерипля; затем тянется еще версты четыре левым берегом последней, после чего из колесной делается вьючною и не совсем безопасною тропою. День был ясный. Мы ехали тихо. Ущелье с каждым шагом становилось все теснее и теснее. Исполинские ели, в шесть, сем обхватов толщиной, стройные как тополи, высились по обе его стороны, как колоны фантастического храма. Под ногами нашими клокотала Белая.

Хороши такие места, но не нравится они мне. Жутко становится на душе жителю привольных степей в этих темных, сырых и тесных трущобах, мрачных как гроб. Некуда кинуть взгляда: вправо — степа, влево — тоже, кругом — сумрак дремучего, молчаливого леса. Чувствуется какой-то гнет окружающей природы, какое-то сиротство и беспомощность. Не любить таких мест и солдаты наши. Не раз доводилось мне слышать от них: «в [172] этой щели только лешему и жить, потону тут и ее иди там вовсе — что — нету».

До Гузерипля мы доехали беспрепятственно, если не считать две, три осыпи, задержавшие нас по нескольку минут. По дороге мы полюбовались устьем реки Кишу (На карте река Чегс. У горцев же она была известна под именем Кишу, почему ж у жителей Хамышков сохраняла то же название. Я придерживаюсь его, нам более известного и употребительного в той местности), впадающей в Белую версты три ниже Гузерипля. С плеском и грохотом песет она через скалистые отвесные ворота свои пенистые струя. Мелкие брызги сеются туманом к обоим ее берегам и отливают радугой на, прорвавшейся сквозь темную чащу елей, солнечном луче. Ущелье Кишу показалось мне еще диче и недоступнее ущелья реки Белой. Оно было очень мало исследовано нашими отрядами в минувшую войну, и представляло, по рассказам горцев, своею замкнутостью и множеством угодий, большие удобства для укрывательства хищников.

У устья Гузерипля дорога превратилась в очень плохую тропинку. Несколько раз слезали мы с лошадей и заставляли их перепрыгивать через осыпи и промоины, а сами, кое-как цепляясь руками и ногами за что попало, ползли горою. Только один Г-ий, с чисто-философским равнодушием, продолжал сидеть на своей лошадке. Мы несколько раз предупреждали его об опасности и убеждали слезть, но он отказывался, уверяя, что, по близорукости своей и слабости, еще скорее может попасть в беду пеший. Тучный Ф. преодолевал препятствия, при помощи двух проворных стрелков, поддерживавших его в опасных местах под руки. Верст пять прошло мы таким образом, пока не выбрались в небольшой, низменной поляне, при впадении в Гузерипль какого-то ручейка. Здесь стоял гузерипльский пост, выстроенный из толстых бревен, наподобие блокгауза. Отсюда дорога должна была круто загнуться вправо, но весенние воды уничтожили все ее признаки. В команде нашей были люди, бывавшие на поляне Тлипль-Киш, и мы отправили их, с половиной остальных и со всем шанцевым инструментом, отыскать потерянную дорогу, или хоть след ее, а сами сделали привал у поста.

Полчаса спустя, люди наши вернулись и объявили, что дорогу совершенно смыло в реку, и пробраться в Тлипль-Киш нет никакой возможности. Мы повернули назад. Несмотря на небольшое расстояние, которое мы прошли, трудность дороги заняла много [173] времени, и мы начали наше обратное движение за-полдень, спеша выбраться на колесную дорогу, прежде чем настанут сумерки. Все мы шли пешком, за исключением Г-го, доверившегося вполне своей лошади. Ловкость, с какою умное животное везло нашего историографа, была истинно изумительна: она ощупывала каждый шаг и боязливо фыркала на всякий камень или на полуобнаженный древесный корень. Г-ий, плохой наездник, вместо того, чтобы помогать ей сохранять равновесие, нагибаясь вперед при подъеме на гору и откидываясь назад при спуске, делал совершенно наоборот и нам по временам становилось за него страшно. В одном месте, где дорога осунулась в реку, оставив обрыв аршина на два шириною, я крикнул, чтобы он слез, и хотел помочь ему перебраться, но, прежде чем он собрался ответить, опасность уже миновала: одним скачком маленький конь его перенесся на другую сторону пропасти.

Вечерело, когда мы выбрались из теснины и перед нами приветливо заблестели хамышейские огоньки. Кони наши приветствовали близость жилья радостным ржанием. Нам самим веселее дышалось в широкой долине. Мы пустили лошадей рысью, и через несколько минуть подъехали к опрятному домику Н-ва. Скоро пришел и Шерстов, веселый как и поутру, и объявил, что проводнику моему хуже, и что он едва ли скоро станет на ноги, так как у него обнаружилась сильная лихорадка.

Чтобы не засиживаться без пользы в Хамышках, я решил отправить другого проводника в станицу Лабинскую, и просить новых проводников, знающих русский язык; в отсутствие же их попробовать пробраться, с помощью Н-ва, в верховья реки Курджипса (впадает слева в реку Белую, близь Майкопа) на урочище Лугонаки, составляющее часть высокой плоской терасы Ногаи-Хошх (по-черкески — Ногайская плоскость), отделяющейся к северо-востоку от огромного Оштен-Фиштского горного массива. Исследование этой местности было особенно важно, так как через Лугонаки шла дорога на перевал Шатлиб (Белореченский), которым можно было выйдти в верховья реки Шахе на южном склоне, где еще держались остатки хакучинского племени.

После обеда я написал начальнику Лабинского округа о высылке проводников и отправил к нему Хагоджиева. Оставалось обождать еще сутки в Хамышках, чтобы дать ему время приехать в станицу Лабинскую. Новым проводникам я назначил прибыть через два дня на реку Мезмай, к горским мостам, отстоящим [174] от Хамышков на 1 1/2, дня пешего и от станицы Лабинской на 2 1/2 дня конного пути.

Текст воспроизведен по изданию: По северному склону Западного Кавказа. (Из путевых заметок) // Военный сборник, № 9. 1870