HA ЗАРЕ МОЕЙ ЖИЗНИ

(Воспоминания абхазского крестьянина из времени последней русско-турецкой войны).

Родители жили до последней русско-турецкой войны в сел. Псырдцха, Сухумского отдела, к востоку от Ново-Афонского Симоно-Конанитского монастыря, а в настоящее время мы, трое братьев, живем с матерью в поселке Абгархукв, Лыхненской общины, Гудаутского участка, Сухумского округа, Кутаисской губернии. Отца у нас нет: он умер в 1879 году. Отец мой был крестьянин и занимался земледелием. Когда его родители умерли, и он сам остался беспомощным сиротой, то, чтобы не оставить хозяйства деда и продолжать его, он женился, еще молодым, на моей матери, дочери тоже крестьянина из сел. Ацы близь м. Гудауты. Мать моя помогала отцу во всех его работах; даже, когда он уезжал куда-нибудь по делу на целое лето (он раза три ездил в Карачай, Кубанской области, для покупки скота), она одна за него трудилась и исполняла все его работы, как в доме, так и в поле, с помощью знакомых. Отец жил с ней в любви и согласии до самой своей смерти. Помню один рассказ моей матери, который произвел на меня особенно жалостное впечатление. Мать рассказывала мне, что когда [110] еще меня не было на свете, в ближних к нам деревнях появилась оспа, скоро перешедшая и в нашу деревню. Первой заболела моя мать, за ней все дети, потом служанка и т. д., словом все, за исключением отца, вся наша семья и все наши люди (В то время в Абхазии еще было рабство. Абхазия делала частые набеги на черкесов и забирала их в плен; черкесы в свою очередь делали набеги на Абхазию и брали в плен абхазцев. Пленники эти и были рабами: их продавали, и каждый состоятельный хозяин, будь он крестьянин, дворянин или князь, мог покупать их и заставлять работать; мой отец не долго держал рабов: еще раньше освобождения крестьян, он освободил своих людей, но они сами не хотели от него уходить и по-прежнему, как семейные, помогали ему в его работах.) лежали больными. Отцу пришлось прислуживать всем больным; но так как иногда ему было необходимо отлучаться в горы, чтобы присмотреть там за скотом, то больные оставались дома одни беспомощными: некому было подать им напиться и сварить какую-нибудь пищу, приходилось мучиться от голода и жажды. Из соседей никто не хотел идти к ним на помощь, боясь заразы; даже и тогда, когда умер один больной из прислуги, то отцу одному пришлось предать земле его тело. Как ни берегли себя от заразы наши соседи, но после того, как вся наша семья выздоровела, заболели оспою несколько семейств соседей; к ним также никто не ходил и они также оставались без помощи, а потому мой отец, оставив своих семейных, только что вставших с постели, стал ходить к заболевшим и прислуживать им. Все они очень удивлялись, что отец не боялся заразы. Отец так и не заразился. Мать, рассказывая все это, прибавляла: «Посылает болезнь на людей Бог, и потому не хорошо бояться болезни и укрываться от нее: «От Бога и в сундуке не схоронишься» (Абхазская пословица.); Бог везде найдет. Вот видишь ты нужно всегда прислуживать больным, не боясь никакой заразы, как это делал твой отец. И за это Бог будет хранить тебя от болезней».

Из приведенного рассказа матери видно, что отец мой был человек добрый. Хотя он не знал грамоты, но уважал грамотных людей и верил им.

У него жил один работник из имеретин, который, будучи ленив к работе, всегда уговаривал отца, чтобы он построил лавку и сделал его приказчиком; при этом он уверял, что хорошо обучен грамоте и умеет считать. Отец поддался его убеждениям, завел лавку и сделал его приказчиком, но многих хлопот и забот стоила ему после эта лавка. Когда приходилось проверять приказчика, то он проверял его по кукурузным зернам. Это делалось так: сколько пудов продавалось [111] чего-нибудь, столько откладывалось отцом и кукурузных зерен. Все эти зерна хранились в разных мешочках, и сколько было разных предметов сбыта, столько было и мешочков. Мешочки эти были для отца его конторскими книгами. Отца часто обманывали, и он думал, что будь он грамотный, обмануть его было бы нельзя. Помню, как уверял он маму, что знать грамоту очень хорошо и что он отдаст нас в школу, как только мы подрастем.

Мать моя была такая же добрая, как и отец. Она была ко всем жалостлива, особенно к детям, как к своим, так и к чужим: если бывало увидит, что у чужого мальчика плоха одежда, то найдет какую-нибудь нашу одежду, из которой мы выросли, и оденет мальчика.

У меня было двое старших братьев, которые и теперь живы. Мы все братья жили дружно и ладили с соседскими мальчиками, которые нас любили и не обижали.

Когда мой старший брат подрос, отец отдал его одному священнику для обучения грамоте. Брат находился у священника года два, после чего поступил в Сухумскую городскую школу, где, проучившись тоже два года, поступил переводчиком к одному батальонному командиру, полковнику Араблинскому. Нас же, меня с другим братом, отец отдал в монастырскую школу, где нас учили нотной гамме. Месяца через два нас выпустили из этой школы, по случаю объявления последней русско-турецкой войны.

Раз, когда отец пахал, а я стоял около, один из соседей наших окликнул отца и сказал ему: «Посмотри на море!» Когда мы посмотрели на море, то были поражены множеством пароходов, представлявших своими мачтами густой лес, который темнел на горизонте. Отец ужаснулся, не зная причины появления такого множества пароходов, а я восхищался этим зрелищем. На другой день после появления пароходов, вся наша деревня была в невыразимом страхе от пушечных выстрелов, доносившихся к нам, как раскаты грома. К вечеру того же дня, мы узнали, что пришли турки и что между ними и русскими началась война; затем узнали также, что турки овладели Сухуми, который отстоял в 20 верстах от нашей деревни. Мать плакала, отец не знал что делать, сокрушаясь о сыне, который, как я уже упоминал, служил в русской службе, в Сухуми, у батальонного командира Араблинского. Услыхав плач матери, я тоже заплакал, хотя и не понимал в чем дело. Родителям неизвестно было ничего об их сыне: [112] убить он турками в числе русских, или жив; спрашивать об этом было некого, потому что в то время сообщения с русскими никто не имел.

Турецкий паша привел всех абхазцев к присяге на верноподданство Турции и приказал им идти на войну против русских, а моего отца посадил в тюрьму, говоря, что не выпустит его до тех пор, пока он не вызовет своего сына от русских и не предоставит его к нему, чтобы узнать от него о положении русского войска. Паша пригрозил отцу даже смертью, если он не представит сына. Однако, после двухнедельного, строжайшего ареста, по ходатайству некоторых абхазцев, которые были приближены к паше и знали моего отца, последний был освобожден из тюрьмы; но при этом ему было приказано идти вместе с другими на войну. Отец пошел, надеясь увидать своего сына у русских. Через некоторое время часть абхазцев вернулась с войны, а остальные были убиты. Соседи наши, которые были с отцом на войне, вернулись к нам не с доброй вестью: они рассказывали матери, как отец был с ними в сражениях, как он не стрелял в русских, говоря: «разве я могу стрелять в своего собственного сына, может быть, еще живого!» как турки, заметив, что отец не стреляет, пригрозили ему смертью, потом, как он стрелял в сторону, где русских вовсе не было, как подходил к каждому трупу убитого русского солдата и осматривал его, ожидая найти в нем своего сына, и, наконец, как во время одной битвы он пропал без вести.

Я не в состоянии выразить того чувства, которое овладело моею матерью после такой убийственной вести. Дом наш был наполнен воплями и рыданиями мужчин (знакомых и родных), женщин и детей (я с братом и две сестры). И так мы лишились и отца и брата.

Турецкий паша объявил абхазцам, что не может устоять против русских и принужден оставить Абхазию, причем предложил им ехать с ним в Турцию, где они будут, по его словам, ходить в золоте. Абхазцы согласились и начали собираться. Мать же, узнав об этом, страшно испугалась: она ни за что не хотела покинуть свою родину. Но для этого ей нужно было бежать с детьми в лес и укрываться до выезда турок и возвращения русских; а к нам именно приставлен был тогда караул, и мы уже не могли бежать. С неделю мы сидели под караулом, а затем нам было приказано немедленно отправиться на берег моря, куда собрались все абхазцы из трех селений для выезда в Турцию.

И вот, мы — мать, две сестры мои с их мужьями, из которых один был имеретин, а другой — грек, и я с [113] братом, — в конце июля месяца, утром, чуть свет, оставив дом и все свое движимое и недвижимое имущество, отправились в назначенное место. Дорогой мать плакала, и другие были скучны, а мы с братом радовались тому, что увидим пароход, который уже рисовался в нашем воображении. Помню, как дорогой я спорил с братом относительно устройства парохода: брат говорил, что он имеет вид дома, а я уверял, что пароход вовсе не дом, а громадная бочка с толстыми обручами. На берегу было множество народа, на море стоял большой военный турецкий пароход с пушками, которые высовывались из люков; их черные, как пасть звериная, жерла, пугали меня. Взяли нас всех на пароход и он отправился в Гудаут; там дали с парохода несколько пушечных выстрелов по Гудауту, а затем пароход пошел в Сухуми и оттуда прямо в Турцию.

Пароход был переполнен людьми, которые страдали от недостатка пищи, а еще больше от недостатка воды. Воды абхазцам, после трех дней пути, совсем не стали давать. Взрослые пили морскую соленую воду; так как пить ее было противно, то некоторые подбавляли туда, не знаю для чего, перец. В пищу давались сухари, но твердые, как камень. Этими сухарями у меня содрало всю кожу с нёба и губ. Все страдали от желудочных болей; и всего более дети; они плакали, кричали, просили пить; а матери были не в силах утолить их жажду. Вода была кругом, дети видели ее и от этого еще больше кричали. Болезни делались смертельными; преимущественно гибли дети. До сих пор передо мной живо рисуется эта потрясающая картина. Над умирающими плакали не одни родители, но и все женщины и родственники; матери кричали, рвали на себе волосы. Когда все утомлялись от плача и крика, наступала на короткое время тишина, а затем снова раздавались плач, вопли и крики. Трупы малюток бросали в море, не взирая на отчаянное сопротивление матерей... Я помню, как одна мать ни за что не хотела, чтобы ее ребенка выбросили в море, и долго скрывала его смерть. Абхазцы знали об этом, но молчали. Она держала Мертваго ребенка на руках, прижав его к груди, и когда кто-нибудь из турок проходил мимо, начинала разговаривать с ним, как о живым. Так скрывала она его до тех пор, пока на пароходе начал распространяться трупный запах. Тогда сделали обыск и нашли мертвого ребенка; но мать и тут не хотела отдать его, и когда ребенка все-таки вырвали из ее рук и бросили в море, она сама пыталась броситься за ним. Ее с трудом удержали. Крик этой матери и до сих пор раздается в ушах моих. [114]

Наконец, пароход пристал к турецкому городу Самсону, где нас высадили, и, оставив на жгучем песчаном берегу моря, под палящим солнцем, велели не расходиться до особого приказания. Болезни среди абхазцев все усиливались; они умирали каждый день десятками. Только и слышались похоронные вопли по умершим.

Наконец, явился паша, чтобы определить число прибывших абхазцев и при этом спросил их: по доброй ли воле они приехали и все ли магометанского вероисповедания? Тогда моя мать, двое зятев, я с братом и сестры, выступили вперед, и мать сказала, что мы приехали не по своей воле, но что нас взяли силой и мы не магометане, а христиане. Тогда паша с бешенством крикнул на нас и пригрозил, что всех нас перережет; я страшно перепугался, уцепился за мать и начал плакать. Паша велел нас отделить от прочих махаджиров («Махаджиры» — значит переселенцы. Всех абхазцев, взятых из Абхазии силой или обманом, турецкое начальство называло переселенцами.) и отвести в какой-то дом, где приставили к нам караул, так что мы уже не могли выходить со двора.

Я был все время здоров и весел; меня занимали большие дома, каких я не видывал в Абхазии. Целые часы просиживал я у окна и смотрел на улицу, на проходящих турок, которые удивляли меня своими красными фесками и широчайшими шароварами; приводили меня в изумление и закутанные фигуры, с закрытыми лицами, часто проезжавшие мимо нашего окна на белых ослах без седел. Смотря на них спереди, видно было, что они опоясаны поясами, из-под которых торчали большие куски хлеба. Это были турецкие женщины.

Раз, паша позвал нас к себе и с угрозами принуждал принять их веру, но мать сказала за всех нас: «мы ни за что не переменим своей веры». Тогда паша запретил зятьям иметь сообщение с нами; они были отделены и к нам ходить не смели. В течение полутора месяца паша каждую неделю и всегда врознь призывал то нас, то зятев.

Нам он говорил будто зятья уже приняли магометанскую веру и что мы должны сделать то же самое, иначе он велит убить нас; а зятьям говорил, будто мы согласились принять магометанство и приказывал, чтобы и они приняли, иначе грозил их повесить. И мы и зятья все-таки отказывались твердо, что ни за что не изменим своей веры, хотя бы нас десять раз вешали.

Через два месяца, по требованию русского консула, нас отправили в Константинополь. Как узнал русский консул о нашем положении, я не знаю. В Константинополе нам было хорошо, [115] благодаря тамошним богатым грекам: из казны нам давали кормовые деньги по 10 коп. на душу, а греки от себя давали по 20 коп. и, кроме того, еще доставляли пищу.

Мы прожили в Константинополе три месяца; затем, русский консул, по нашей просьбе, отправил нас обратно на Кавказ. Через десять суток наш пароход, без особых приключений, пристал к местечку Шекватили, близь Озургет. Оттуда начальство отправило нас на подводах в гор. Кутаиси. По дороге умерла одна из моих сестер. Когда мы прибыли в Кутаиси, нам отвели квартиру от казны, где мы и жили, не имея никакого известия о брате и отце; мы и не надеялись их увидеть: думали, что их давно уже нет на свете. Как же мы изумились, когда вдруг один из зятев прибежал к нам и объявил, что отец жив и находится в заключении. Зять нашел отца следующим образом: утром он пошел на базар для покупки провизии и, когда проходил мимо тюрьмы, увидал отца выглядевшего из-за железной решетки тюремного окна. Тогда он прибежал и рассказал нам об этом. Мы тотчас же отправились к смотрителю тюрьмы и стали просить у него позволения повидаться с отцом. Получив позволение, мы пошли в тюрьму. Солдаты вывели к нам больного отца. Увидев нас, он хотел броситься к нам, но солдаты удержали его, и нас близко к нему не подпустили: мы стояли на расстоянии одной сажени и плакали от радости, как он, так и мы. Первый вопрос матери отцу состоял в том, нашел ли он сына и жив ли он? Отец сказал, что сын жив и что он нашел его, но только не знает, где он находится в настоящее время. Мы не говорили о смерти сестры, отец был едва жив, и мы боялись убить его этим известием. Мы сказали ему, что сестра не совсем здорова и потому осталась дома. Караульные не дали нам больше разговаривать и увели отца.

Наконец, дошла к нам весть и о брате. Через одного человека мы узнали, что брат находится в Зугдидах. Мы телеграфировали туда, и брат приехал чрез три дня. Трудно описать радость матери, когда она увидела сына, о котором думала, что его уже нет в живых. Когда она успокоилась от радости, то первым вопросом ее брату было, как он нашел своего отца? Брат рассказал все, и я приведу здесь его рассказ о. лица его самого.

«Когда турки напали на нас к Сухуми, — начал свой раз-сказ брат, — мы вышли оттуда и через несколько часов весь город был в пламени — турки подожгли его. Мы остановились недалеко от Сухуми. Полковник подозвал меня к себе и [116] сказал: «вот, Алексей, твои братья, абхазцы, изменили нам, русским, а ты что скажешь? Останешься ли таким же преданным, каким был до сих пор? Если хочешь ехать к своим, то даю тебе честное слово, что я отпущу тебя, только скажи мне об этом». Я отвечал ему, что останусь таким же преданным России, каким был.

На другой день утром началась страшная битва. Как пчелы жужжали неприятельские пули. В день битвы была страшная, невыносимая жара и мы утомились до крайности. В полдень битва прекратилась; полковник отдыхал в своей палатке, и я был около него. Один офицер из передового отряда донес полковнику, что захвачен живым один из неприятелей; тогда полковник послал меня узнать, не абхазец ли пойман.

Я пошел и увидал своего отца. Руки и ноги у него были туго перевязаны, и он, закрыв глаза, лежал на солнце. Вокруг него стояли вооруженные солдаты. Я окликнул его, но он был без памяти и не узнал меня. Я просил ротного командира, чтобы он приказал перенести отца в тень и отпустить веревки, которыми он был связан. Вернувшись к полковнику, я рассказал ему все, что видел; он пожалел и отца, и меня, и обещал помочь отцу по возможности.

Когда отец пришел в сознание, его допросили, но не через меня, а через другого переводчика. Отец передал переводчику, что он с русскими не хотел драться, а сам бежал к ним, надеясь увидать сына, что он никогда не был против русских и не стрелял по ним. Ему заметили, что по ружью видно, что он стрелял? Отец ответил, что он не мог не стрелять, но стрелял на воздух: «Я знал, что там сын мой, как же я мог стрелять по сыну?»

«Если ты сам хотел передаться русским, сказали ему, то почему же тебя взяли с оружием?» Отец ответил, что он не знал, что для этого нужно было быть без оружия, да если бы и знал, так все равно не мог бы сгоряча догадаться и бросить ружье.

После допроса, отца прислали в здешнюю тюрьму, где вы и видели его. Я до сих пор хлопочу об освобождении его, и мне обещали, что его скоро освободят...

Нам с отцом, прибавил брат, ничего не было известно о вас. Мы думали, что вы не поедете в Турцию, а убежите куда-нибудь в лес, но боялись, что вас найдут турки и перебьют всех. Как только турки ушли, я с разрешения начальства поехал домой, но наше селение оказалось пусто, в нем не было ни одной человеческой души, и, когда я увидал и наш дом пустым, сердце мое сжалось. Смотрю, по двору бегают куры, и собаки наши голодные воют. В доме все раскидано, [117] разбросано, столы опрокинуты. Не долго думая, пошел я искать вас, надеясь, что вы скрываетесь в лесу; искал вас везде, в знакомых мне лесах и трущобах, где только человеку можно было укрываться; звал вас громким голосом, говоря, что я, мол, Алексей, не бойтесь меня и отзовитесь, но все было напрасно. Возвратившись, я долго сидел в нашем пустом доме и плакал. Ну, думаю себе, сразу лишился я всех родных и остался сиротой, но делать нечего: на все воля Божья. Встал и поехал обратно. Когда я ехал, дорогой мне встречались лошади, коровы и буйволы, оставленные выехавшими абхазцами, но я, удрученный горем, конечно, и не подумал задержать и присвоить их себе, хотя имел от начальства на это право; но когда я увидал, что некоторых из наших собственных коров, Какуш, Балиш (Какуш, Балиш — имена коров.) и др. гонят какие-то абхазцы из селения Лыхны (Абхазцы нескольких селений остались и не поехали в Турцию, так как русские успели к тому времени прогнать турок, а турки второпях не успела всех захватить, и эти-то вот оставшиеся абхазцы и забирали скот, оставленный выехавшими в Турцию.), мне стало жалко, а потому я отобрал их от абхазцев. Но они не долго жили: заболели чумой, и все подохли. Вообще, после переселения абхазцев, свирепствовала страшная чума, и много скота погибло».

Мать с грустью слушала рассказ брата, и, глубоко вздохнув, только заметила, что на все воля Божья.

Мне следует рассказать еще о смерти отца.

Прожив в Кутаиси месяц, брат отправил нас в Абхазию. Когда мы уезжали из Кутаиси, отец просил мать оставить ему среднего брата.

— Когда вы уедете, говорил он, то я буду думать, что все это я только во сне видел, а когда будет Костя на глазах, я буду верно знать, что и вас всех видел не во сне, а тоже наяву.

Мать оставила брата.

Доехав до Зугдид, последняя сестра заболела и тоже умерла, а мы остальные, наконец, добрались до своей родной Абхазии. Так как в нашем селении никто не жил, и нам одним оставаться там было страшно, то мы поехали к знакомым в селение Ачандара. Тогдашний начальник Гудаутского участка отвел нам землю в поселке Абгархукв, где мы живем и в настоящее время.

Отца освободили из тюрьмы вскоре после выезда нашего из Кутаиси. Когда он ехал с моим средним братом и еще с одним провожатым, то дорогой узнал о смерти двух дочерей. Тогда болезнь его ухудшилась, и он, предчувствуя, что умрет, велел везти себя в свое родное и теперь опустевшее селение. [118]

Его привезли, и когда внесли в пустой покинутый нами дом, он сказал, что дальше не поедет: здесь умерли его отец, мать, здесь же и он умрет... Брат остался с отцом, а провожатый поехал к нам (мы жили в 20 верстах от нашего бывшего селения), чтобы известить, что отец зовет нас к себе домой. О том, что он плох, отец не велел сказывать, но смерть приближалась, и он, чувствуя это, велел брату принести ему воды из того ключа, из которого всегда пил. При помощи брата, он заживо обмыл себя всего этой водой, как обмывают мертвых; велел согреть чаю, выпил несколько глотков, а потом сказал брату, Косте, чтобы он забил дверь снаружи, а сам шел к берегу, на встречу нам.

Желалось ли отцу скорее увидеть нас, что он послал к нам на встречу брата, или он отослал его от себя только потому, что боялся напугать его своей смертью, так как тот был еще мальчик, сказать этого я не могу. Брат не смел ослушаться отца и пошел к берегу. Отец остался один, и когда мы все вошли к нему, часа через три после того, то живым его уже не застали. Он лежал мертвым.

Так умер отец мой.

Мне грустно подумать, что кто-нибудь, пожалуй, не поверит мне, что отец мой никогда не был изменником.

Если бы отца все знали так, как мы, то никто и не подумал бы усомниться в его честности. Но отца нашего знали коротко только мы одни, и рассказать о нем так, чтобы и другие его также узнали, я едва ли сумел.

После смерти отца нам его заменил брат. Служа у полковника, он постоянно находился при нем и во время сражений. Полковник в битвах всегда был во всем белом и на белом конце; турецкие пули летели в него, как в мишень, а брат всегда был близь него. Полковник часто говорил ему: «Ты еще молод, не опытен, — береги себя!» Не принуждал его быть около себя, но брат не покидал его.

Полковник любил брата, и, по его представлению, брат получил георгиевский крест и медаль за храбрость. Он был представлен даже в офицеры; но несчастная судьба отца повредила сыну.

После войны, брат еще оставался служить, и, исполняя намерения покойного отца, отдал меня в Сухумскую горскую школу, где я учился на казенный счет. Поступил я в школу, не зная ни буквы и не понимая ни одного русского слова; но у меня была большая охота к учению, и я учился прилежно.

Чрез три года я кончил курс в школе, и меня послали в Хонскую учительскую семинарию, но там, за неимением вакансии, меня не приняли.

И. Ладария.

Текст воспроизведен по изданию: На заре моей жизни. (Воспоминания абхазского крестьянина из времени последней русско-турецкой войны) // Исторический вестник, № 10. 1891