Когда наступила ночь, собрались в путь. Чтобы себя не обременять ничем, оставили лошадей подле шалаша. Для предохранения от волков, обложили их натертыми порохом тряпками. Подняв полы черкесок за пояс, и перебросив на плечи винтовки, мы тронулись молча. Ночь стояла такая, [159] какая и нужна была нам. Густые тучи медленно плыли по небу. Каждый из нас молился в душе, чтоб они не разразились дождем. Молитва наша была услышана. Вместо дождя поднялся сильный ветер. Лес глухо зашумел. Гладкое поле возле аула свистело как-то пронзительно и жалобно. Каждая травка будто плакала. Какое-то уныние проникло мне в душу. Недостойные мужчины чувства начинали овладевать мною… я плюнул и стал бормотать про себя какую-то веселую песню. Измаил и Харакет тоже молчали. Свист ветра и на них действовал не лучше чем на меня. Глупые минуты находят иногда на человека без всякой причины: вдруг, ни с сего начинаешь грустить, Бог ведает, по ком, и внутри тебя словно кто лопатой ворочает. Говорят, сам враг людей, проклятый шайтан, насылает их на человека, чтобы отнять у него все мужское и сделать его бабой. Должно быть, тут не без козней нечистой силы, иначе, отчего бы случиться такому стыду с людьми, которые нарочно изгоняют из сердца всякие нежности? Черт ли, другой ли кто был тому причиной, знает один Бог, только все мы трое в тот вечер походила на людей, идущих на похороны. Не поднимая друг на друга глаз, мы очутились под аульной оградой. Нас поразила необыкновенная тишина. Ни лая собаки, ни мычания коровы, разлученной на ночь с телком ,ни даже протяжного крика пасечника, оберегавшего обыкновенно по ночам свои ульи от покушения соседей, ничего не слышалось в непроницаемой мгле. Один ветер свободно разгуливал по спящему аулу, срывал с саклей камышевые крыши и разносил их так далеко, что хозяева, если б захотели наутро собрать их, не нашли бы и щепки; старые плетни скрипели и валились от сильного напора ветра. Прежде чем войти в аул, мы на минуту остановились. Брат с Измаилом взялись приготовить все необходимое для предстоящего дела, а мне велели переговорить с крестьянином насчет провизии, да предупредить его, чтоб он в эту ночь караулил весь наш двор. Мне указали место, и мы расстались. С трудом и опасением я добудился холопа, и, передав ему наскоро что нужно, поспешил оставить место, которое вызвало во мне воспоминание о прошлом счастье. Мне казалось, что место это прожигало мне пятки. Меня тянуло в нашу кунацкую: [160]я желал хоть раз еще взглянуть на нее. Я шел быстро… ноги мои чуть касались земли, колени дрожали… сердце мое билось так сильно, что я слышал каждый его стук, в ушах раздавался ужасный шум, будто вблизи меня работал кузнец; я вбежал в ограду, страшный вид опустения больно кольнул меня; я подошел к двери кунацкой и толкнул ее дрожащей рукой, но дверь была забита изнутри. Подбегаю к окну, тоже заперто. Сердце мое сжалось, слезы чуть не прошибли из глаз. Как мне хотелось взглянуть, хоть в впотьмах, на внутренность нашей кунацкой, этого теперь и выразить не могу. Я насилу оторвался от стен кунацкой и направился к назначенному мне месту. Товарищи были готовы и ждали только меня. После краткого совещания, мы опять разделились. Брат взял на свою долю середину аула, самую населенную и опасную, а нам с Измаилом велел действовать с боков. По окончании дела, все трое должны были сойтись на холмике, тотчас за оградой. Расставшись с товарищами, я бегом пустился к своей части, вырубил огня, завернул горящий трут в тряпку, потом взял горсть сухой соломы и, вложив в нее тряпку с трутом, размахивал до тех пор, пока солома не вспыхнула. Тотчас я всунул ее под крышу первой с краю сакли. Зажег другой пук соломы и дал огня соседней сакле. Таким порядком, не более как в полчаса времени, я успел обежать все строения назначенной мне половины, не исключая амбаров, конюшен, даже курятников. Мы все трое в одно время столкнулись с горящими пучками в руках. Я с трудом узнал своих товарищей. Лицо и руки их были густо вымазаны сажей, а бороды и усы укоротились наполовину: второпях пламя запалило их.

- Это выходит, по пословице - сверх чесотки веред, - сказал я, смеясь. [162]

Мы отправились в лес. Зарево пылающего аула [163] провожало нас до самой опушки, освещая нам дорогу. Ночь я провел без сна, несмотря на совершенное изнеможение. Картина пожара неотвязчиво носилась перед моими глазами, а тяжелый стон безвинной жертвы невыносимо терзал мне уши. Я вскакивал и осматривался долго и внимательно вокруг себя. Желая увериться, не наяву ли все это происходит. Я завидовал Измаилу и Харакету. Они храпели самым безмятежным образом. Можно бы подумать, что они заснули на пути из Мекки: так мало походили они на истребителей целого аула. Проснувшись утром, брат говорил, протирая глаза: «вчера на шее моей висело пудов двадцать; теперь чувствую, что половина свалилась». Я сделал черпак из листьев, принес в нем из речки воды и дал умыться Харакету; потом высыпал перед ним горсть спелых груш, запасенных еще со вчерашнего дня. Остальное время до вечера мы провели в глубоком молчании, развалившись на мягкой травяной постели. Но у каждого из нас была своя мысль – каждый по-своему рассуждал о том, что еще остается нам делать, и как бы ранить еще больнее наших врагов. Вечером я пошел к назначенному дубу. В дупле его лежал целый мешок пшена, узелок с сыром и копченкой, котелок, две чашки, плоская длинная доска, употребляемая косцами вместо стола, и другие принадлежности полевой жизни. Забрав все это, я направился было к нашему шалашу, как вдруг из-за ближнего дерева показался доверенный крестьянин. Он сообщил мне, что пожар истребил весь аул, кроме нашего двора, так что жители хотят переселиться на другое место, что убито пять человек и ранено трое, и что, наконец, ханцовцы единогласно признали нас виновниками общего несчастья. Они приняли всевозможные меры к поимке или умерщвлению нас. Прежде всего они разослали гонцов во все соседние аулы с просьбой не принимать нас нигде как гостей; в противном случае ханцовцы угрожали им своей неприязнью.

К открытию нас главным образом способствовало то, что двор наш остался невредим от огня. В порыве ярости, общество бросилось было вымещать свою обиду на нашем доме. И оно исполнило бы это, если бы крестьяне не объявили секрета, который скрывался до того времени, то есть, что они люди свободные. Дело кончилось тем, что Ханца тотчас взял к себе домой дочь с отказанным ей добром, [164] а жители разошлись по своим пепелищам, стуча зубами от ярости. Когда я рассказывал все это товарищам, брат сказал: «Пусть ханцовцы ищут нас по соседним аулам, а мы будем следовать за ними шаг за шагом. Орел слетает на цыплят в открытом месте. Выстроится новый аул, и мы не замедлим явиться».

Ханцовцы, желая по крайней мере избавиться от смрада и угара, оставили пепелища и расположились на ночь в чистом поле. Но и тут мы не дали им покоя. Прикрытые мглой, мы невидимо посылали смерть сидевшим вокруг костров мужчинам. Бедные ханцовцы, не ожидавшие нового горя, после того, что случилось, пришли в такое смущение, что громко взывали к Аллаху, с дерзостью, неприличной мусульманам. Отчаяние их было несказанное. Они кучками выбежали из круга туда, откуда раздавались выстрелы, но мы не мешкали, и в это время целились в них с другого конца. Так обошли мы круг, пробежали его потом посредине, стреляя по встречным, и когда весь табор поднялся на ноги, отправились шагом к себе. Несколько[165] всадников выскакали в погоню, но совсем по другому направлению. Они кричали во все горло: «Ловите! Ловите!»

Составили из лучших наездников ночной обход, и в то же время начали запасаться материалом для постройки нового аула, призвав на помощь соседей, так как у самих ханцовцев не осталось от пожара и половины ароб и быков. Наш лес должен был теперь привлечь жителей. Кто-нибудь невзначай мог набрести на наше убежище. Потому, когда наступила ночь, мы покинули лес, чтобы до окончания постройки нового аула скрыться где-нибудь вблизи. А чтоб узнать, не открыто ли наше жилище во время нашего отсутствия, оставили в нем старую черкеску и несколько газырей с порохом, как бы забытые второпях. Тот, кому бы пришлось побывать в шалаше, конечно, не мог бы никак отказаться от подобной находки. Приятель, к которому мы явились, жил в ближайшем к ханцовцам ауле, и был один из отъявленнейших врагов околотка, хотя и не скрывался ни от кого. Он нередко имел с нами дела, потому с большой охотой скрыл нас в своем амбаре, посреди мешков проса и кукурузы, а лошадей наших запер в особой конюшне, где обыкновенно запрятывалось все, что не терпит людского взора. Три раза в день хозяин сам приносил нам есть, и сообщал при этом слухи, доходившие до него. Долго впрочем он не засиживался с нами, опасаясь возбудить в ком-нибудь подозрение. Из домашних его, одна хозяйка знала о пребывании нашем в кладовой. Прошла неделя в таком добровольном заточении. Разумеется, в такой короткий срок ханцовцы не успели обзавестись новым хозяйством. Между тем, скука бездействия начинала сильно нас томить. Да и стыдно было нам, перед самими собой, проживать в душной конуре, словно амбарные крыты. Еще много дела предстояло нам. Не одним огнем было вымещать обиду и не все таиться под кровом ночи. Нужно было показать себя врагам и середи дня, что они не [166] подумали, будто мы прячемся от них из боязни. Мы расстались с хозяином. Он до тех пор не хотел нас отпустить, пока не взял с нас обещания в скорости вернуться к нему.

Около полуденного намаза мы явились неожиданно перед новыми жилищами ханцовцев. Не в голой степи уже увидели мы врагов своих. Толстые колья, воткнутые крепко в землю, большим полукружием захватывали огромное пространство: это были зачатки будущей сильной ограды. Кучи хвороста, очищенные от листьев, грудами возвышались там и сям. В иных местах был выведен плетень. Посредине полукруга виднелись сакли, еще не мазанные глиной и слегка прикрытые зеленой травой. Попадались еще и большие, просторные шалаши, которые мало чем уступали саклям; из тех и других дым валил густыми клубами. Видно было, что опустившиеся головы ханцовцев выпрямлялись. Мы быстро въехали в черту аула. Десятка два мальчишек играли в альчики, при самом входе в ров. Увидев нас, они оставили игру, и с любопытством посмотрели на наши лица. Казалось, они что-то припоминали. Я с Измаилом тихо приблизились к ним, схватили двух из них подмышки и повернули коней. Остальные ребята с криками бросились к саклям. Пленники наши вторили им, и отчаянно рвались из рук. Несколько человек показались на рву с винтовками, прицелились и выстрелили по нас. Пули свистнули мимо. Затем выскакала из аула и погоня. Наши кони, отдыхавшие целые две недели, неслись как из лука стрела. Но несмотря на это, погоня была уже близка. Ее злобные восклицания и ругательства доносились до нас. В ней мы узнали и старого Ханцу. Харакет, скакавший позади без добычи, поворотил своего коня, выхватил мигом винтовку и, как вихорь снежный, ударил в лицо врагам. Прогремел выстрел. Дым на мгновенье скрыл от нас и брата и погоню. Раздалось еще несколько выстрелов почти в одно время. Оглянувшись снова, мы увидели двух коней, мчавшихся к аулу с опрокинутыми под брюхо седлами, без седоков. Харакет уже нагнал нас. Погоня, однако, не отставала. Лес зачернел перед нами. Мы приударили коней. Харакет еще раз схватился с погоней, и опешил снова одного врага. Зато у самого под правой рукой проскочила пуля, унося с [167] собой кусок черкески и бешмета. Доскакав до опушки леса, мы тотчас же спешились. Пленных и лошадей поручили мне, с тем чтоб я углубился с ними как можно далее в лес. А Харакет с Измаилом, прикрывшись деревьями, остановили преследователей. Загорелась перестрелка. Погоня, раздраженная неудачей и подстрекаемая надеждой зараз уничтожить злейших врагов своих, спутала коней, и пешая ударила со всей яростью на Харакета и Измаила. Но каждый дуб стал перед нею неприступной крепостью. Дорого поплатилась она за свою смелость. Харакет и Измаил, как кошки перебегая от дерева к дереву, каждую пулю свою посылали наверняка, тогда как враги палили наудачу, и наносили больше вреда сучьям и листьям древесным. Перестрелка длилась до тех пор, пока с обеих сторон не истощился весь запас пороха. Тогда поневоле они разошлись…

В ту же ночь мы приехали к своему приятелю и, после короткого совещания, мы с ним взяли мальчиков и пустились в дорогу. Подобную добычу нельзя было долго укрывать под носом врагов; следовало, как можно скорее, сбыть ее с рук. На следующий день, утром, мы слезли с коней перед кунацкой старшины Каирбека. По обыкновению, его не было дома. Приходилось ждать его до восхода солнца; до того времени поднялись бы на ноги дворовые и гости; а мы вовсе не желали, чтобы секрет наш сделался известен кому-нибудь, кроме самого хозяина. Что тут делать? Товарищ мой, Джунис, известный мастер на штуки, нашелся тотчас. Вошел прямо на двор хозяина, и стуком в окно кухни разбудил служанку дома. «Так и так, говорит ей, - по приказанию Каирбека привезли мы двух мальчишек. Надобно сейчас же спрятать их в таком месте, где бы их никто не мог видеть. Так, мол, приказал сам хозяин. Да чтоб она, собачья дочь, не проболтнула тайны, иначе пойдет путешествовать на хвосте коня от хозяина к хозяину. После такого наставления, разумеется, служанке ничего не оставалось, как припрятать подальше наших пленников, и натянуть крепчайшую узду на бабий свой язык. Джунис прибавил еще, чтоб она ни под каким видом не заговаривала с пленными, и если б они сами покусились что сказать, то зажала бы им рот. Успокоившись насчет пленников, [168] мы вошли в кунацкую. Одни из гостей молились на разостланных на полу оленьих шкурах; другие, сидя на дворе, совершали омовение, а третьи издавали сильнейших храп, как будто на свете не существовало вовсе ни заботы, ни молитв. Мы спросили о Каирбеке, хотя может быть лучше самих гостей знали, где проводит он это время. Нас просили подождать. Развесив свое оружие на стене, мы сели на одной из длинных скамей, расставленных по углам кунацкой. Раннее посещение наше возбудило любопытство; гости исподлобья осматривали нас, желая, вероятно, по нашей наружности узнать, что мы за люди и зачем так рано приехали. Некоторые даже будто нарочно выходили на двор и, зевая да потягиваясь, осматривали наших коней. А прямо нас спросить никто не решился, зная наперед, что не получат настоящего ответа. Наконец воротился и хозяин. Увидев меня, он быстро, не давая мне произнести обычного приветствия, спросил: «где ты, молодец, оставил своего брата?» Вместо прямого ответа, я сказал, что желал бы переговорить с ним наедине. Каирбек схватил меня за плечо и поспешно вывел из сакли. Джунис последовал за мной.

- Нужно только раз взглянуть на кабана, чтоб убедиться в ширине его рта, - отвечал тот, не раздумывая. [169]

Действительно, он что-то шепнул гостям, и те беспрекословно исполнили его желание. Но все это казалось недостаточным щедрому хозяину. На прощанье, он поднес мне еще два двуствольных турецких пистолета – один брату, другой мне. В то время пистолеты эти так же дорого ценились, как нынче пистолеты с шестью выстрелами. Оружие самое надежное. Не чета нашим кремневым: и под дождем и при ясной погоде грянет одинаково, никогда не обманет. Главное, двух сразу можно положить, одного подле другого. Послужил мне подарок Каирбека – спасибо ему, - от он и теперь еще при мне, и до последней минуты будет со мной. [170]

Ханцовцы почувствовали, наконец, каких неугомонных врагов послал им Бог в наказание за грехи. Да! Они лучше бы согласились иметь против себя целый аул, нежели трех бездомных бродяг. С враждебным аулом они бы не побоялись столкнуться лицом к лицу, а укротить нас не было никакой возможности. Словно ястреб на стадо цыплят, налетали мы на них и, нанося беспощадный удар, мгновенно исчезали, не оставив по себе другого следа, кроме слез и жалоб. Имена наши сделались пугалищем не для одних детей, но и для взрослых. [171]

Ужас, наводимый нами, походил на трепет человека при мысли о страшной фигуре Азраиля. Не мудрено после этого, если в целом околотке только и говорили, что о нас. И странная вещь! Одни ханцовцы горели к нам ненавистью и жаждали нашей крови, чтобы залить ею нанесенные нами раны, а в окрестностях, даже ближайших к ханцовцам, те самые люди, которые во всякой другой беде брали на свои шеи одинаковую с ними долю, которые клятвенно были связаны с ними, - и те не желали нам зла, напротив, явно сочувствовали делам нашим. Особенно молодежь, страстная ко всему чрезвычайному, просто обожала нас и брала себе в образец. К нам приставали один за другим все недовольные праздностью, обиженные несправедливостью людской и такие, которые не питали в душах ровно ничего дурного, но были соблазнены нашими делами. Даже из ханцовцев пришло к нам трое молодцов. Таким образом, составилась у нас большая шайка, из отчаяннейших голов в околотке. Присоединяясь к нам, каждый требовал взять с него клятву в том, что он до последней минуты останется верным товарищем всех членов шайки; но брат мой не захотел связывать ничью совесть. Вообще Харакет не очень благоволил к незваным товарищам. Ему не нравилось, что эти люди без всякой причины готовы резать первого встречного и причинять вред бывшим своим соседям. Это уже делалось разбоем и воровством, а мы всеми силами избегали таких прозвищ. Дело наше было иного рода. Оно было вызвано местью, следовательно никто нас не мог упрекать ни в корыстолюбии, ни в беспричинной жестокости. Если мы угоняли скот, увозили людей, то это делали вовсе не из видов обогащения, а только из желания причинить как можно больше боли врагам нашим. Злоба сердец наших никогда не простиралась за ограду Ханцовского аула. Не раз нам случалось встретить врасплох имущество других аулов – и совесть не может упрекнуть, чтобы мы когда-нибудь прельстились им, даже что имели это в мысли. Если соседи ханцовские принимали нас иногда враждебно, то мы всегда старались внушить им, что худа им не желаем, а если они питают против нас какой-нибудь злой умысел, то да судит их Аллах! Из этого легко понять, что мы вовсе не были рады увеличению нашего кружка. Кроме разницы в целях, представлялось и другое важное неудобство. [172]

В беспрерывных наездах протекло месяца полтора. К тому времени аул выстроился и обнес себя двойной оградой из колючника. Мы явились к нему; но предприятие на первый раз не удалось. Отряд обходных не допустил нас проникнуть в аул. Тогда Харакет придумал новое средство. Он сделал из высушенного соснового дерева тончайшие дощечки и намазал их густо толченой серой, смешанной с порохом. Такие дощечки загораются от солнечной теплоты. Нам удалось кое-как бросить по такой дощечке на крыши саклей около двадцати. Но попытка снова не удалась. Вспыхнувшие крыши тотчас же были потушены. [173]

- Да, вон еще, - отвечал Джунис угрюмо, и показал в противоположный угол. И там чернела запекшаяся кровь. Я ничего более не видел, не слышал. Не помню, как выскочил я из шалаша, как вспрыгнул на коня и покакал во всю прыть, не разбирая ни рвов, ни пней, готовых размозжить мне голову. Одни кровавые пятна искрились в моих глазах… Зардевшийся конь, шатаясь и едва переводя тяжелое дыхание, стал у ограды ханцовского аула. [174]

Дело произошло так. Ханцовцы, доведенные до отчаяния, прибегли наконец к хитрости, чтоб избавиться как-нибудь от страшных врагов. План был составлен, и немедленно приступили к его выполнению. Один молодой человек в ауле знал, что Джамгурчи тайком видится с своей возлюбленной. Тайну эту он открыл кому нужно. На другую ночь после нашего отъезда с мальчиками, куп наш, по обыкновению, выехал из леса пошарить вокруг аула. Джамгурчи отделился от купа, как и всегда, под тем предлогом, что желает посмотреть поближе на ханцовцев. Никто, конечно, не подозревал в нем [175] какой-либо тайны; все были уверены, что он, как расторопный малый, высматривает добычу, чтоб известить потом и остальных товарищей: так он всегда и делал, так же, без сомнения, поступил бы и в тот вечер, если бы непредвиденный случай не повернул вдруг все вверх дном. Как только подкрался Джамгурчи к сакле любовницы, его вдруг окружили со всех сторон и не дали даже пошевельнуться. Однако, вместо того, чтобы скрутить ему руки и поднести дуло под нос, с ним заговорили самым ласковым голосом. Джамгурчи немало был удивлен, увидев перед собой первых тхамадов аула, которых нельзя было ожидать в такую позднюю пору просто на улице, не только что подсматривающих за шашнями молодежи. Между тхамадами находился и отец возлюбленной Джамгурчи. Одно из двух предложили на выбор Джамгурчи: выдать им в руки Харакета с товарищами, и в ту же ночь получить руку любимой девушки, или же навсегда выкинуть из головы мысль о женитьбе. Чтобы вернее подействовать на мягкое сердце юноши, опытные старики прибавили еще, что если он не выполнит требуемого, то на другое же утро возлюбленная его будет волей или неволей отдана другому. Джамгурчи недолго колебался. Сердце его изменило обету товарищества и предалось сетям женщины. Заключив сначала брачный союз с отцом возлюбленной, Джамгурчи поклялся на Алкоране навести, на следующую ночь, посланных из аула на жилище купа. Он назначил им место в лесу, где они должны были ожидать его, и вернулся к товарищам, как ни в чем не бывалый. Наступил срок. Куп, весело болтая, сидел в шалаше. Огонь пылал на очаге. Освещая беззаботные лица. Шышлык шипел на вертеле; котелок, вися над огнем на деревянной цепи, с шумом варил пшено. Джамгурчи незаметно ускользнул в это время из шалаша… Ужин был готов. Лежавшие на боку приподнялись, собираясь приняться за него… как вдруг раздался выстрел, и несчастный Харакет, сорванный с места, растянулся в другом углу и испустил дух, успев только до половины вынуть кинжал из ножен. Пуля попала в правую лопатку и вышла через левый бок, пройдя сердце. Куп не успел еще прийти в себя от изумления, как послышался другой выстрел, и Измаил лежал в последних судорогах. Тогда все [176] схватились за оружие, и в беспорядке бросились из шалаша; но густая цепь людей загородила им дорогу. Залп из сорока винтовок молнией сверкнул во тьме ночи. Большая половина купа легла тут же, как подкошенная трава, прежде чем успела щелкнуть курками своих ружей. Четверо или пятеро пробились сквозь цепь и скрылись в лесу.

Когда крестьянин кончил рассказ, я кинулся вон от него и долго бродил бессознательно по темным улицам, сопровождаемый горячим лаем собак. Я не знал куда мне деться, что делать. Я чувствовал, что мозг в голове шевелился… Не скажу тебе, какие чувства пробегали в это время по моему сердцу. Помню только, что в ушах моих, как прибой волны, стучал лай собак, и больше ничего… Прийдя несколько в себя, я решился было разбудить кого-нибудь из жителей, и на нем выместить смерть товарищей, но потом раздумал и медленно выбрался из аула. Лошадь моя мирно паслась недалеко от того места, где я оставил ее. Казалось, она понимала мое теперешнее одиночество и потому не хотела меня покинуть. С трудом и после долгих исканий нашел я наконец место на опушке леса, где как собак зарыли, без кефина и дженази (Кефин- саван; дженази – надгробная молитва) брата и Измаила. Свежая насыпь, не успевшая еще осесть, грустно чернела. Ноги мои подкосились… я упал на могилу милого брата и зарыдал как ребенок… Душа моя жаждала слез, как [177] раскаленная зноем земля – дождя. Грудь моя разрывалась, но слез у меня не было, глаза мои были сухи. Не помню, что далее происходило со мной… я очнулся, когда в воздухе пахнуло холодком рассвета. Темные окраины неба быстро приподнимались. Красные лучи утра пробивались сквозь груды туч. Тени скользили над головой, спеша куда-то скрыться. Я снова припал лицом к земле, и жарко целовал ее. Горячо помолился я за неоплаканные души брата и Измаила и, поклявшись их памятью мстить за них до последних минут жизни, поехал к шалашу, чтобы прикрыть землей кровь и навсегда расстаться с несчастным убежищем.

Я объяснил ему, на что нужен толмач, и он без дальнейших расспросов повел меня к самой большой палатке во всем лагере. В ней жил начальник отряда. Меня скоро ввели туда, полагая, вероятно, что я приехал сообщить что-нибудь очень важное. Начальник потребовал тотчас одного из служивших при нем черкесов, а казанцу сказал [178] что-то, после чего тот, стоявший до того времени на вытяжку, попятился к двери и вышел задом. Черкес пришел. Меня спросили, зачем я приехал в лагерь, не имею ли чего сообщить? Я отвечал, что приехал единственно из желания подружиться с русскими, но что готов услужить чем могу. Начальник обласкал меня и обещал наградить, если я укажу отряду удобные пути и доставлю нужные сведения о делах абадзехских. После этого черкес повел меня к своему купу. Таким образом очутился я посреди русских, с которыми никогда не думал я встретиться иначе, как на поле битвы. В прежнее время я бы почел мысль о таком сближении величайшей подлостью. Но теперь оно не казалось мне ничем особенным. Я очень скоро привык к русским и стал смотреть на них совсем не так, как прежде.

Чуть не каждый день приставал я к начальнику с предложениями навести его врасплох на неприятелей. Начальник, приписывая это моему усердию, давал мне денег, сукна и разные другие вещи, а все-таки не двигался с места. Так простояли мы два месяца. Нетерпение мое росло с каждым часом. Мысль, что ханцовцы наслаждаются покоем и быть может вовсе забыли когда-то страшных врагов, эта мысль точила меня червем. Дни проходили за днями. Я сидел молча в шатре черкесов и не хотелось молвить ни с кем слова. [179]

Решившись на одно из двух – вывести русских в поход или оставить их лагерь, я отправился раз вечером в палатку начальника. Со мной был и переводчик, уже заранее наученный мной, что и как говорить. После долгих переговоров, я объявил начальнику, что если он упустит из рук готовое счастье, то оно навсегда станет к нему задом. Я говорил с таким огнем, как некогда в кругу сверстников накануне нападения на русские селения. Месть поджигала мой язык. Начальник, видя мою упорную настойчивость, усомнился в искренности моего усердия, и спросил меня: чем я могу ручаться в успехе предприятия. Я отвечал, что отдаю голову на отсечение, в случае неудачи. «А если ты думаешь, кончил я, - что я как-нибудь скроюсь, обманув тебя, то держи меня постоянно при себе, окружи, если хочешь, часовыми, и в тот час, когда убедишься в моем обмане, прикажи привязать меня к пушке и выстрелить». Начальник подался наконец, - чтоб ему никогда более не знать удачи! Решено было на следующий день сняться с лагеря. На прощанье гяур протянул мне, в виде награды, два тумана. Я их не принял, сказав, что возьму не прежде, как дело будет окончено. Когда мы вышли из палатки, переводчик стал укорять меня, зачем я отказался от подарка. Он крепко сожалел о двух туманах, как будто сам выронил их из своего кармана. Но не два тумана занимали меня. Вся внутренность моя так и трепетала при мысли, что враги мои снова узнают тяжесть руки Тадж и дорого заплатят за минутный отдых и краткое обольщение, будто я более не существую, или, если и существую, то немощен как змея, у которой вырвали жало. Ночь я не смыкал глаз. Бурка прожигала мне бока. Все тело мое горело. Рыдания ханцовских жен опять раздавались в ушах отрадной песней. Палатка показалась мне душной. Я вышел на чистый воздух и сел позади шатра. Изредка долетали до [181] меня полусонные крики с цепи, выдвинутой из лагеря, да бессвязный бред из ближних палаток. Легкая прохлада, пронесшаяся в воздухе, освежительно коснулась моего горящего лица. Я почувствовал облегчение. Сердце забилось тише. С головы свалился тяжелый свинец. Мысли мои укладывались. Незаметно прервалась нить их… и мной овладел сон. Я видел Харакета. Он обнажил не зажившие еще раны и умолял залечить их. Я дал ему свою руку. Вид мертвеца был ужасен… Сделав отчаянное усилие, я раскрыл глаза. Предутренняя свежесть дохнула мне в лицо. Уже черная тень ложилась на землю. Луна была недалеко от заката. Я встал на ноги, прошелся раза два вокруг палатки, и сел опять на прежнее место. Чтобы снова не заснуть, я начал следить глазами за быстро убегавшим месяцем. Стало светать. Лагерь зашевелился. Я вошел в палатку и, набросив на себя бурку, притворился спящим. Я не хотел, чтобы товарищи узнали, как я провел ночь. Это легко бы возбудило в них всевозможные подозрения. Стали просыпаться в палатке. Весть о выступлении в поход вызвала в милиционерах разные толки. Одни ей радовались, в надежде, по возвращении из похода, вернуться домой; другие чуть не подкидывали шапок от сладкой мысли отличиться в деле перед русскими и получить награды. Едва же речь касалась до меня, все понижали голос. Рассказ переводчика о вчерашнем посещении начальника очень не понравился купу. Он никак не ожидал, чтоб я, безвестный какой-нибудь пришелец, мог так скоро втереться в доверенность к начальнику. Понятно, что наемные лазутчики пуще всего страшились соперничества. Больше всех ненавидел меня переводчик. Он не жалел слов, чтобы возбудить против меня и других.

Я терпеливо сносил все обидные рассуждения про мою особу. Но когда один шутник начал уверять всех честью, будто я изгнан из общества абадзехского старыми бабами за покражу кур, и за то поклялся жестокой местью, я уже не в силах был удержаться и, быстро сбросив с себя бурку, присел. Все мигом притихли, а шут самым жалким образом выказал свою заячью храбрость. Он весь посинел и разинул рот чуть не до ушей. При всем моем бешенстве, я не мог не улыбнуться. Прочие товарищи чувствовали себя тоже не совсем ловко. Я не показал ни [182] малейшего вида, что слышал весь их разговор… В полдень весь лагерь пришел в движение. Палатки складывали в повозки. Солдаты чистили свою ружья и точили тесаки; а наши купали лошадей и подрезывали им копыта. Я радовался, глядя на волновавшую массу людей. В ней каждый казался мне поборником и немолимым мстителем за кровавую мою обиду. Моя звезда будет освещать путь этой массе и вести ее к моей цели!.. Скоро меня потребовали к начальнику. Я застал его, вместе с пятью другими офицерами, за круглым столом, обставленным бутылками и тарелками с разными яствами. Начальник сидел посредине и пускал изо рта вверх кольца табачного дыма. «Якши, кунак! Якши!» - закричал начальник, едва только я занес ногу за порог шатра, а за ним вторили и все остальные.

Не стану утомлять тебя подробностями нашего похода по непроходимым местам. Я много перенес за эти три дня. Товарищи мои старались заподозрить меня в глазах [183] начальника, войско роптало на трудность дороги. Начальник сто раз в день призывал меня для объяснений. Дело мое висело на волоске: я каждую минуту трепетал за него. Но Бог мне помог. На третью ночь мы уже подошли к аулу Ханцы, и в глубоком молчании обложили его со всех сторон густой цепью. Живо отворили ворота, барабаны загрохотали, раздались крики – ура! Половина войска ворвалась в спящий аул и стремительно ударила на сакли. Ханцовцы проснулись – и жестокая резня началась. Сперва жители пытались удержать врага на улицах, и храбро оборонялись, но солдаты, ударив на штыки, рассеяли их по домам; кто не хотел попятиться, лег на месте. Пришлось приступом брать каждую саклю; но как на это нужно было много времени и крови, прибегли к помощи пламени. Пожар быстро распространился. Осажденные поневоле бросили свои укрепления и пошли искать смерти или плена. Грустный зикир (Песня, которую горцы поют, готовясь к битвам) смешался с криками солдат. Борьба на жизнь и смерть охватила все пункты аула. Обе стороны работали холодным оружием – тут некогда было заряжать ружья. Ханцовцы продавали каждый шаг ценой своей крови. Каждый из них явил себя героем. Я видел, как мальчик, в предсмертных судорогах, уцепился одной рукой за воткнутый в живот штык, а другой описывал вокруг головы убийцы слабые удары; рука его не могла уже причинить вреда, но стиснутые зубы и зловещий огонь закатывавшихся глаз грозили ужасно. Я носился из улицы в улицу. Мрачные, забрызганные грязью и кровью, тени, мелькали вокруг меня. Там с треском падал плетень, за которым укрывались несколько отчаянных стрелков, и солдаты с диким ревом перебегали чрез него. Догоравшие жилища валились среди удушливого смрада… Приближалось к рассвету. Пожар мало-помалу слабел, не имея для себя более пищи. Гул битвы то вдруг стихал, сменяемый визгом жен и детей, то с новой яростью отдавался в окрестности. Я незаметно попал в самый разгар битвы. В крепкой ограде одной сакли засели человек пятьдесят, и с бешенством отбрасывали все приступы солдат. Последние, находясь в открытом месте, [184] терпели ужасный урон от частой стрельбы осажденных. Я спрыгнул с коня, и с обнаженной шашкой устремился к воротам ограды. Грянуло громкое ура – ободренные солдаты, держа ружья наперевес, рванулись за мной. Град пуль осыпал нас и положил человек двадцать на месте. Остальные мигом выломали ворота и ворвались в ограду. Натиск был так стремителен, что осажденные не успели скрыться в саклю. Зазвенели шашки и солдатские приклады. Как львы дрались ханцовцы, поклявшись не выходить живыми из ограды. На крики бойцов сбежалось много людей с обеих сторон. Двор наполнился битком. Резались долго и упорно. Солдат было вдвое больше врагов, но отчаяние придало последним такую силу, что они одержали бы непременно верх, если бы не подоспела вовремя помощь к русским. Напор свежих штыков окончил кровопролитие. Пятьдесят ханцовцев сдержали слово, как следует мужам, и один подле другого легли в ограде, положив кругом себя кучи солдат. По взятии этой ограды не было уже ни одной замечательной схватки; там и здесь только звякали одиночные выстрелы. Лучшие люди аула до одного схватили мученические венцы. Разве одни подлейшие трусы, достойные не винтовки, а вертела, да дряхлые старики, остались в живых. Шумные улицы опустели и притихли. Одни пугливые чадры шныряли туда и сюда, не зная куда деться, и слышались вопли грудных младенцев и ребятишек. Солдаты с кликами радости рассыпались по пепелищу и забирали все, что уцелело от пламени. Отовсюду тащили пленников и пленниц и пропасть вещей. Особенно падки были они на все съедобное. Открыв где-нибудь бочку с сыром или маслом, солдаты сбивались в кучку и, подпрыгивая весело на одной ножке, закусывали с большим аппетитом, как бы справляя тризну по убитым товарищам. Один случай особенно обратил на себя мое внимание. В низенькой, продранной во многих местах ограде одного пчельника столпилась гурьба воинов. Солдаты подхватывали на руки сапетки, и, убедясь, что взять их с собой невозможно, со всего размаха бросали их оземь. Белые соты выскакивали из разбитых сапеток; пчелы, вылетев с визгом из своих жилищ, отчаянно кружились над головами незваных гостей. Я молча смотрел, и в душе моей проснулось что-то такое, чего я никогда прежде не чувствовал. Мне как будто жаль стало этих ульев. Мне вдруг [185] представился старик, с белой, как лунь, бородой. «Смотри, что ты наделал, казалось, говорил он – ты в один миг разрушил то, что составляло заботу многих лет моей жизни. Ты топчешь чужими ногами пропитание бедной моей семьи. Вот малые дети, у которых вырвал ты последний кусок. Бог накажет тебя за их слезы». Глаза мои невольно отвернулись от шумного круга моих новых товарищей; я ударил коня, чтоб отъехать прочь, как вдруг позади меня послышались торопливые шаги. Я быстро обернулся: у хвоста моей лошади стоял человек высокого роста, покрытый с головы до ног кровью. Он приставил дуло своей винтовки между моими лопатками и готовился дернуть за курок. «Так этот ты привел к нам гостей? – проговорил он глухим, задыхающимся голосом – ты, значит, дал клятву не оставлять нас ни минуты в покое… успокойся же теперь сам!» Я не успел пошевельнуться… молния сверкнула в глазах, что-то прожгло мне внутренность. Я почувствовал, что лечу с большой высоты – далее ничего не помню… Я очнулся вечером другого дня, когда отряд наш был уже почти на полпути к Лабе. Я был очень слаб, чувствовал тошноту, и невыносимую боль под сердцем. Меня подняли замертво прибежавшие на выстрел солдаты. Русский хаким сделал мне перевязку. Положение мое было самое незавидное среди таких людей, как милиционеры. Они бы наверное бросили меня, как лишнюю обузу, если бы не нашелся между ними добрый человек; это был молодой Ислам, тот самый юноша, которого я оттолкнул от себя в лагере. Он на груди своей довез меня до самого лагеря, а оттуда к себе домой. Семейство его приняло меня как родного. Старуха – мать Ислама не сделала различия между им и мною; а одиннадцатилетняя сестра его, пугавшаяся меня сначала, мало-помалу привыкла ко мне, и стала ухаживать за мной, как за родным братом; целые дни просиживала она над моим изголовьем, отбивая концом своих рукавов мух от меня, и ловя на бету все мои желания; ея карие глазки заменяли мне все лекарства; от взгляда их утихала боль. Я становился просто ребенком… Душная сакля, в которой я лежал, чем дальше, тем сильнее привязывала меня к себе…

Через четыре месяца я встал с постели, и, совестно [186] сказать, но делать нечего, договорю – женился на сестре молодого моего друга. Как это случилось, право, не могу тебе объяснить; до сих пор еще я не растолковал себе этого. Знаю только, что в этом случае я поступил как будто не в полном своем уме. Год я прожил очень спокойно; обзавёлся кое-каким хозяйством и начал походить на других людей. Но все это мне наскучило. Я стал убеждаться, что взялся не за свое дело. Дни мои тянулись вяло… Я сам заметно киснул и дряхлел. Дошло мало-помалу до того, что я возненавидел свое положение, и ничем уже не был доволен. Я кое-как свалил с плеч непривычную обузу и стал по-прежнему одиночным скитальцем…

И с тех пор вот уже прошло три года, как я слоняюсь из угла в угол, не имея ни постоянного жительства и никакой ясной цели. Не осталось в стране адигов такого места, где бы не ступила нога моя, да едва ли найдется хоть один, сколько-нибудь известный человек, между кабардинцами, ногайцами, абазинцами и карачайцами, который бы не знал меня, и которого, в свою очередь, я не высмотрел бы с ног до головы. Немало между ними встречал я хороших мужей, истинных уарков, которые предлагали мне у себя и постоянный угол, и кусок хлеба, без косого взгляда. И не вина их, если я нигде не уживался. Так уж верно суждено мне не знать никогда покоя! Но этим еще не кончаются мои похождения. Еще раз имел я случай столкнуться с ханцовцами. Как-то я узнал от одного пленного абадзеха, что после погрома, ханцовцы, ушедшие от смерти и плена, то бегством, то разными необыкновенными случаями, в числе ста душ, поселились в ближнем ауле; это б еще ничего, но между ними находились предатель моего брата, Джамгурчи, и злейший враг наш, Баракай. Оказалось, что ранивший меня в ночь погрома был ни кто иной, как тот же предатель Джамгурчи. В пылу битвы он догадался, кто виновник неожиданного посещения русских, и тот же час оставил ряды сражавшихся, чтобы найти меня, и кровью моей омыть всеобщее бедствие. Как только услыхал я это, во мне снова проснулось прежнее беспокойство. Дело мое еще не совсем окончено, подумал я, шататься праздно не годится. Имя ханцовцев уже не существовало, но те, которые прежде других должны были погибнуть, те еще живы, их грело солнце, уста их не переставали улыбаться. Думал я не [187] долго. Собрал пять отборных молодцов из праздной молодежи, не дававшей мне покою вечными просьбами вести ее куда-нибудь за добычей, и без шума отправился в дорогу. Я запасся на дороге письменным видом от знакомого лабинского начальника, под предлогом разузнания абадзехских дел. Билет этот был необходим по двум причинам; он отклонял от меня всякое подозрение в дружеских сношениях с абадзехами, да кроме того, с ним мы могли прямо, не делая лишних обходов мимо русских крепостей, добраться до цели. Так и сделали. Прибыли в тот самый лес, где некогда имела притон наша шайка. Оставив товарищей в лесу, я пешком побрел в глухую полночь в аул, перелез чрез плетень, и остановился в раздумьи пред ближайшей к воротам саклей. Решившись на отчаянное средство, я стукнул в ставни окна. «Кто там?» - спросил мужской голос. «Гость, ищущий ночлега», - отвечал я, и, отойдя от окна, вынул кинжал на всякий случай и скрыл под буркой. Скоро растворилась дверь и предо мной явился человек среднего роста, широкоплечий, в незастегнутом бешмете, с пистолетом в руке.

- Что ты говоришь? – спросил я, в свою очередь, притворившись неслышашим, а между тем обдумывал что сказать. [188]

Услужливый хозяин показал и жилище Баракая, прибавив, что и он сидит дома. Я поблагодарил его и быстро направился к сакле Джамгурчи; но едва недавний собеседник мой вошел в саклю, разговаривая с какой-то женщиной, вероятно, своей женой, и громко захлопнул за собой дверь, я переменил направление, перепрыгнул обратно через плетень и поспешил к своим товарищам. Они ждали меня совсем готовые. Может не более как через два часа, мы покончили свое дело: вывели из конюшни Джамгурчи двух коней, оставив в ней одного; из Баракаевой же одного коня, а другого тоже оставили. Выезжая с шумом со двора, я подъехал к окну Джамгурчи и, сильно ударив в него плетью, крикнул: «Эй, хозяин! Ты спишь, а конюшня твоя взломана, и кони выведены. Покинь теплую постель, если ты муж с усами, а не баба с волосами». Тоже сказали и Баракаю. Затем мы тронулись шагом по арбяной дороге. Ночь стояла довольно ясная; предметы различались далеко; тем не менее я опасался, чтобы преследователи не сбились как-нибудь с нашего следа, и не направились в другую сторону. В предотвращение этого, я приказал двум товарищам вести лошадей пока не торопясь, а чуть завидится погоня, пуститься вскачь. Я же с остальными товарищами своротил с дорог и спрятался в бурьяне. Я не обманулся в расчете. Скоро послышался топот лошадиных ног; невдалеке от нас, на холме, показался всадник. Он покружился раз десять на одном месте, размахивая шапкой, потом вновь опять пустился с холма. Вслед за ним выскочил из-за холма и другой всадник. Оба в ряд вихрем пронеслись мимо нас, говоря что-то между собой. Мы тотчас выехали из своей засады и отняли у них всякую возможность обратиться в бегство. Преследователи обернулись к [189] нам лицом и стали посреди дороги, точно столбы. Оба придерживали приклад своих винтовок, готовые при первом движении выхватить их из чехла. Когда мы подъехали к ним шагов на десять, оба в один голос крикнули: «Стой! Ни шагу дальше!» Но мы продолжали ехать, и окружили их с трех сторон. «Кто вы и зачем здесь?» вскричал один взволнованным голосом. В нем я узнал Джамгурчи. Дело было решено. Натянув сильно повода, я, что было мочи, ударил своего коня; а конь подо мною, на ту пору, был такой, какого не сыскать на всей Кубани, тигр – не конь; рванулся он так, что искры посыпались из моих глаз… Два львиных прыжка, и я очутился под носом Джамгурчи, который стоял неподвижно, не скажу от страха – греха зачем брать на себя – а скорее от удивления. Еще раз свернулся клубом мой тигр, фыркнул и, налетев на врага, ударил его широкой грудью. Удар пришелся как нельзя вернее, как раз в бок. Лошадь Джамгурчи отлетела, как пух, шагов на десять, и с тяжким стоном повалилась наземь. Но всадник, ловко соскочив с нее, остался на ногах, и прежде чем успел я выхватить шашку, выстрелил из винтовки. Пуля прошла под левой моей рукой, захватив часть газырей. Испуганная лошадь взвилась подо мной и шарахнулась назад. Джамгурчи сделал несколько шагов вперед, и в упор выстрелил в меня из пистолета. Я упал с лошади, но в миг поднялся снова. В эту минуту товарищи прицелились в Джамгурчи. Я крикнул, и все они разом опустили винтовки. «Теперь очередь моя!» - сказал я Джамгурчи и, медленно подошед к нему, ударил его шашкой в то самое место, где шея сходится с правым плечом. Джамгурчи пошатнулся, дернул за рукоять своей шашки, но руки его опустились – и он тихо присел. «Я это знал…» - прошептал он едва внятно. Я приставил дуло пистолета к его лбу, и он принял горячий свинец не моргнув даже глазом… Обернувшись, я увидел труп подлого труса Баракая, который, ни в каком случае не должен бы лежать подле храброго Джамгурчи. Мы взяли лошадей и оружие убитых, не тронув их одежды, и поехали в обратный путь. Только на отдыхе почувствовал я маленькую боль в правом боку – то был след второй пули Джамгурчи. Она прожгла небольшую черту, коснувшись слегка двух ребер. Так кончилась вражда наша с ханцовцами. Отомстил ли я за смерть [190] Харакета и Измаила, и смыл ли грязь, брошенную в лицо нашему роду – суди сам. Теперь, кажется, не осталось у меня ни одного кровного врага… Да, я и забыл совсем о кабардинских врагах отца. До сих пор еще они не забыли о мести. Я не раз уже сталкивался с ними. Что будет, то будет. Не мне их искать, а им меня. Одно верно, что, при встрече с ними, я не сворочу с дороги. Чье счастье возьмет вверх – знает один Бог. Но шепну тебе, в заключение, что сердце подсказывает, сердце с некоторого времени твердит постоянно, что пора мне, наконец, успокоиться.

Каламбий.

Текст воспроизведен по изданию: Абреки. Рассказ черкеса // Русский вестник, № 11. 1860