Рассказ черкеса.

Нас у отца было всего двое детей – я да старший брат. Выросли мы в земле абадзехов, а родились в Кабарде. Еще ребенком, лет семи, помню, я расспрашивал иногда отца, зачем он переселился в чужую землю, далеко от родственников и друзей. «Как тебе знать дела старших?» - отвечал на это обыкновенно отец. Только когда мы подросли и уже могли крепко держаться в седле, отец рассказал нам причину, почему он покинул родной край. Видишь ли, дело-то из чего вышло. Был у отца закадычный [128] приятель, с которым он чуть не в одной рубахе грелся; и горе, и радость, и добыча – все было у них пополам. Раз они поехали, по обыкновению своему, поворовать немножко. День выждали в лесу, а ночью пробрались тихонько в один аул. Здесь они разлучились, чтобы высмотреть в одиночку удобнейшие места для кражи. (Так всегда делается между хорошими ворами; только непривычные к темным ночам бредут гурьбой, и зато никогда не знают удачи). Когда отец вернулся в назначенное для сходки место, товарища там не оказалось. Он простоял в большом нетерпении, до полуночи. Товарищ не ворочался. Тогда отец пошел к высмотренной конюшне, вывел оттуда, безо всякой помехи, трех добрых коней и отправился домой, думая, что и приятель его вернется домой с такой же добычей. Прошла после этого целая неделя: приятеля все еще не было. Отец не в шутку испугался и бросился тотчас разузнавать, что бы такое случилось с его приятелем. Отец не ел, не пил в эти дни; по сто раз в час забегал в дом его наведаться, не воротился ли он, или по крайней мере, нет ли какого о нем слуха. Наконец, в один вечер, приехало к отцу несколько незнакомых лиц, с требованием возвратить украденных коней. Отец ахнул от изумления и досады, однакож прикинулся, что ничего не понимает. Он подумал, что приезжие только подозревают его в краже, как это часто случалось. Но потом дело разъяснилось. Друг отца, пойманный на месте кражи, в конюшне, назвал своего товарища, и тем хотел купить себе свободу. Однако, его продержали до тех пор, пока не удостоверились, что именно отец украл трех коней. Отец вынужден был отдать лошадей, которых все это время держал привязанными в лесу. Случай этот черной кошкой проскочил между приятелями. Из друзей они сделались вдруг злейшими врагами. Ссора не долго протянулась. При одной встрече новых врагов, недостойный друг отца пал. Родственники его стали угрожать отцу, хотя при жизни покойника, они всеми силами старались сбыть его как-нибудь с рук. Отцу моему, волей-неволей, пришлось оглядываться по сторонам и избегать встречи с новыми врагами. Дело все-таки не обошлось без маленьких стычек и вынимания винтовок из чехла. Отец говорил, что если бы враги захотели, на самом деле, убить его, то случаи к тому представлялись почти на каждом шагу[129], но они храбрились только для виду, чтобы люди не считали их трусами, не соблюдавшими родовой чести. Под конец, они предложили отцу, через посредника, оставить край, чтобы не напоминать им в каждую минуту о неотомщенной крови. Отец с негодованием отверг это бесстыдное предложение, и поручил посреднику сказать, что оружие должно порешить это дело. Дело мало-помалу перешло в руки людей. Прибегли к шарьяту. На отца пала плата за кровь. А как у него не было на это ни средств, ни охоты, то он и удалился к абадзехам. Здесь он нашел самое радушное гостеприимство. Общество, в котором он поселился, взяло на себя прокормление его семейства на первую зиму, а весной вспахало ему отдельное поле и предоставило, на всегдашнее пользование, лучшую часть покоса.

Первые старшины абадзехские искали дружбы моего отца; каждый осыпал его щедрыми подарками и лаской, желая привлечь к себе. На другого беглеца, пожалуй, никто бы не захотел даже посмотреть, потому что человек, не ужившийся в родном краю, как хочешь, не всякому может показаться хорошим. Но отец мой был не таков. Его нельзя было не уважить. Редко кто мог бы стать впереди его там, где требовалось уменье обворожить знакомого и незнакомого. Из уст его словно ручьи меда текли. Если захочет, бывало, кому понравиться, так будет говорить с тем хоть целый год, а не выронит ни одного неприличного слова, не сделает ни одного такого движения, которое могло бы оскорбить дворянский вкус. Может, оттого он хорошо узнал все эти тонкости, что рано сиротой остался. А известна доля сироты. Никто не проглотит в жизни столько горьких капель, как бездомный бедняк. К каждому человеку он ласкается, как собака, у всех ищет покровительства и защиты, потому и всем хочет понравиться. Бедственно, конечно, такое житье – и врагу не следует его пожелать, но правда и то, что тот, кто вырос в сиротстве, не походит уже на прочих людей. Он несравнимо лучше их. Почему? Спросишь. Потому, что он не знал с колыбели ни ласк, ни нежностей; ходил зимой босой, в лохмотьях, ел объедки чужой семьи; если побивал его до крови ровесник, то он сносил терпеливо, хотя мог бы и больнее отплатить за обиду; он видел, как мать заботливо окутывала своего сына в жестокие морозы, [130] своим дыханием отогревала окоченевшие члены, тогда как он, бедный сирота, продрогнув до костей, с посиневшими губами, жался к чужому очагу, боясь ежеминутно, чтоб его не столкнули оттуда. Он видел, как однолетки его скакали в праздники на резвых лошадках, закинув за пояс красивенькие пистолеты, между тем как он толкался в толпе, глотая обильные, ни для кого не дорогие слезы. Зато каждая обида, каждая боль сердца, каждая накипевшая на душе желчь, укрепляли его, как хрупкое железо закал, и, подняв голову среди невзгод, он уже делается нечувствительным к душевным и телесным страданиям; его уже ничто не томит. Отец мой – дай ему Бог место в раю! – испытал на себе все это. Чужой очаг научил его, как нужно обходиться с людьми. Не было такого неуживчивого человека, с которым он не поладил бы. Счастлив был князь, имевший его при себе. Отец возвышал его в глазах людей своими благоразумными советами и знанием дворянского обычая. За это его так и прозвали княжеским спутником.

Отец давно твердил нам, что нанесенная ему Кабардинцами обида остается без возмездия. «Я, может, скоро умру, - говорил он потом, - но помните, что вы абреки». Не раз водил он моего брата знакомить с местностью, и выучил его так хорошо, что брат знал каждую тропинку в Кабарде и вдоль Кубани: ни темная ночь, и никакие туманы не могли сбить его с дороги; хоть с завязанными глазами он мог бы провести куда угодно. А ты, верно, знаешь, что в наездах хороший вожак нужнее чем самый храбрый наездник. Всякий знакомый с темными ночами скажет тебе тоже самое. Храбрый человек только поощряет товарищей своим примером, он не выпустит лишнего [131] против других заряда; но без вожака никакая партия, если только в ней есть хоть один человек с мозгом в голове, не пустится в дальний путь. Бывали случаи, да не так еще давно, что целые шайки отборный наездников погибали, как стадо скотов, а все оттого, что оставались без проводников в чужой земле, как рыба, выброшенная на песок. Уж такого стыда не могло случиться там, где находились мы с братом. Если бы рассказать тебе десятую часть тех опасностей, через которые невредимо проскальзали мы, уаллахи! Ты бы подумал, что я вру. Да, так! Я сам, очевидец, иногда сомневаюсь, не во сне ли все это было. Сам посуди, не похожи ли на проделку ходжи, например, вот эти два случая (беру самую малость, потому что всего и в месяц не перескажешь). Раз, в осеннюю пору, когда обнаженная земля не могла укрыть не только человека, но и птицу, мы с братом провели шайку мимо ворот русской крепости, под самыми носами часовых на каланче. Лошади наши, почуяв близость жилья, громко ржали. Мы сами очень ясно слышали кашель караульных и звук оружий, перебрасываемых, от скуки с руки на руку. Сорок всадников проехали мимо крепости так же незаметно, как если бы пролетела над головами часовых ночная птица. Такие случаи повторялись всякий раз, как мы отправлялись на добычу, потому что тогда, как и теперь, где переправа через реки, там русские выставляли или крепость, казачий пост, или сторожевую вышку. Пешеходу даже трудно было обойти их. Другой раз, брат мой оказал партии такую услугу, что его, с того времени, не иначе называли, как первым вожаком. Случай этот расскажу тебе подробнее, потому что он довольно замечателен. Едва ли от кого другого услышишь что-нибудь подобное, хотя каждый адиге, если он не просидел век свой у очага своей сакли, с закопченною от дыма бородой, засунув ноги в золу, насчитает в своей жизни тысячи чудес.

В числе пятидесяти отборных всадников, перешли мы Кубань и проникли в самую глубь казачьих земель. Время стояло рабочее. Скрываясь дня два в темном лесу, мы видели, не в дальнем от нас расстоянии, жнецов и косарей. Слышали веселый говор и песни гяуров, и с нетерпением ждали распоряжения старших в купе (партия), чтобы броситься на готовую добычу. Назначили минуту [132] нападения под вечер, когда рабочие сбирались в свои хутора. Мы живо приготовились. Поправили седла, осмотрели оружие и, разделившись на две партии, шагом направились из леса. Партия, в которой находился я, должна была остановиться на окраине леса и ждать, пока другая, пройдя по балке, не преградит жнецам дороги в хутора. Помню, как сильно во мне билось сердце, каким огнем пылало все мое тело. Разве один охотник, наскочив на раненого оленя, испытывает такое чувство, какое испытал я в те незабвенные минуты. Я досадовал на медленность; уши мои жадно прислушивались, не раздастся ли сигнальный выстрел и знакомое «бей». Товарищи мои тоже удерживали себя силой. Между тем, быстро темнело. Последняя краска дня исчезла за вершиной леса. Наконец, послышался сигнал. Мы с гиком высыпали из лесу и врубились в самую гущу жнецов. Опорожнив винтовки, ударили в шашки и через полчаса покончили дело. Казаки отчаянно оборонялись косами и вилами, а многие даже оружием, так что, имей они хоть мало времени собраться с духом, едва ли бы удалась попытка. Впоследствии я сам видел, как трудно разорвать табор из связанных повозок. Но в этот раз нападение было произведено так быстро и неожиданно, что каждый гяур остался неподвижно на том месте, где стоял. Много мужчин легло на месте, много скрылось в лес. Добыча наша была очень велика, потому мы не обратили внимания на бежавших. На каждого из нас приходилось по три ясыря (пленных), все почти из мальчиков и молодых девушек. Мы затруднялись, кого из них выбрать, и кого оставить. Большая часть товарищей забрали по четыре и более пленных. Так иногда жадность помрачает умы людей! Однако, когда рассеянная партия наша собралась в кучу, люди благоразумные, бывалые, советовали бросить по крайней мере третью часть добычи. Сначала никто и не думал послушаться такого совета. Некоторые даже громко высказали противное мнение: «не всякий день можно наткнуться на такой случай, и потому брезгать тем, что Бог послал, не следует». За этими толками мы больше провозились, чем за схваткой. Ты сам знаешь, какой человек адиге. В пустяках он шагу не сделает против воли старших, притворяется таким скромным, безгласным, что, уаллахи, невольно подумаешь, не обратился ли он в того старичка в сказках, что, по одному знаку своего господина, [133] останавливал птиц в облаках и из глубины семи полос земли вызывал невиданных красавиц. Но как только дело коснется его интересов, в разделе добычи, или в чем другом, тогда лучше зажмурь глаза, заткни покрепче уши и отвернись в сторону. На слово старшего последний молокосос, только что выпущенный из-под полы кормилицы, готов отвечать двадцатью. В тот вечер я сам не меньше других петушился. «Кто не любит добычи, может и с пустыми руками поехать. Легче еще будет!» проговорил я несколько раз, довольно громко. Брат услышал меня и так погрозил нагайкой, что я не только закусил губы, но еще и отпустил тотчас трех своих пленных, оставив у себя только одну девушку. Брат мой начал увещевать и других, только не нагайкой, а умным словом.

- Если позволено мне говорить, продолжал брат, - так вот что я скажу. Известно каждому, что излишняя добыча [134] обременительна как для коней, так и для всадников. Скажите, многие ли из нас не отказывали утомленному пешеходу в просьбе – посадить его позади седла? А теперь, к сожалению, куп наш не может похвастать благоразумием. Добыча ослепила его недостойным образом. Большая часть юношей, вижу, нахватили по два, по три ясыря. Что же из этого? Спросите вы может быть – ведь чем больше добычи, тем больше и славы? Так. Но подумал ли кто, что спина лошади не бревно, что со связанными руками нельзя пробираться по неприятельской земле? Бросьте, товарищи, лишний груз. Не забудьте, что нередко нам приходилось довольствоваться парой быков, или двумя-тремя клячами. Теперь же, по милости Аллаха, по ясырю всякий себе может взять. Но нужно десяти по крайней мере человекам быть свободными от всякой тяжести. Пятеро будут постоянно впереди и высматривать, нет ли где засады; другие пять – сзади – обманывать погоню. Послушайте моего совета. Клянусь, я проведу вас, как на ладони.

В купе долго шептались. Всем было жаль расстаться с половиной добычи. Особенно затруднялись, кого назначить в прикрытие. Никто не желал, конечно, отказаться от добычи, ради славы охранения отряда. Один указывал на другого, говоря: «ты бы пошел в прикрытие, лошадь у тебя добрая». А тот, в свою очередь, тоже ссылался на соседа. Если же кто и желал внутренне участвовать в свободном отряде, не решался высказать этого, боясь, чтобы не обошли его при дележе. И здесь прежде всех заговорил мой брат. Такой уж он был странный, не мог никак смолчать. И до сих пор еще удивляюсь, как даже знатные, гордые дворяне слушались его. Должно-быть родятся такие люди на свете, которые что ни вымолви, все выходит хорошо, и перечить им нельзя. Что же бы ты думал? В такую минуту, когда советы отца родного не могли бы ничего сделать, когда корысть затмила весь разум, все приличия в купе, слово брата подействовало на всех. Десять всадников мигом побросали добычу и двинулись в путь. Облегченный куп тоже тронулся. Брат с пятью товарищами поехал вперед; пятеро других, на лучших конях, отстали назади, не теряя, однакож, нас из виду. Небо совершенно стемнело. Черные тучи предрекали или грозу, или сильный дождь. Однако, все обошлось благополучно. Мы ехали целую ночь без остановки и на рассвете были уже на полчаса [135] езды от Кубани. Здесь куп остановился, чтобы посоветоваться насчет дальнейшего пути. Был предложен вопрос: переезжать ли Кубань, пока еще не совсем рассвело, или подождать до наступления вечера в балке? Голоса разделились. Одни утверждали, что чем скорее переедем реку, тем можем быть безопаснее от неожиданных встреч, так как по ту сторону Кубани русские не так охотно ездят. Другие, напротив, полагали, что так как погоня неизбежна, то не лучше ли выждать время, и узнать, куда она направится. Русские никак не могли бы подумать, что мы, захватив такую огромную добычу, решились остаться все еще внутри их страны, потому поиски их должны были устремиться за Кубань. Следов своих мы не опасались. Сухая трава, начинавшая желтеть, не могла нас выдать. Притом, ехали мы большей частью кошенными или потравленными лугами. Наконец, самые кони, замученные долгим путем, нуждались в отдыхе. Все это заставило партию принять последний совет. Куп расположился в балке, вблизи ручья. Лошадей расседлали и, спутав прочно, загнали в одну кучку на самом травяном месте. Человека четыре присматривали за ними. Большая часть купа, разостлав под собой бурки, легла отдыхать. Надзор за пленными поручили двум расторопнейшим молодцам. Я с двумя товарищами, как самые младшие в партии, развели живо огонь и начали варить кашу. А как котелок был очень мал, всего человек на шесть, то приготовление каши для целого купа производилось в несколько приемов. К полудню обед был готов, полбарана, остававшегося от вчерашнего дня, изжарили отлично на вертеле. Мы насилу разбудили куп. Пока раскладывали доли на листья лопуха, кто имел обыкновение молиться – помолился. Когда все расселись по местам, я с товарищами разнес кушание, по порядку, начиная с самого старшего. После долгого поста, каждый с жадностью принялся за свой кусок и вмиг покончил с ним. Пленным тоже поднесли по куску; но никто из них не посмотрел даже на нас: не до еды, верно, было им. Накормив партию, мы взяли порции караульных за лошадьми и отправились было к ним, как вдруг один из них прибежал чуть дыша. Увидев его, все повскакали с мест и схватились за оружие и седла, не разузнав еще что такое случилось. Караульный, трус, что ли, он был, или запыхался очень, только ни слова не мог [136] проговорить, а все показывал рукой в ту сторону, где находились лошади. Тут, конечно, всякий догадался в чем дело, и человек десять быстро побежали к лошадям. Куп засуетился. Кто всыпал порох на полку винтовки, кто поправлял кремень, кто закручивал бурку, чтобы привязать ее к луке, - никто не стоял праздно. Послышался топот наших коней, и не больше как минут через пять весь куп был на конях. Но тут-то и обнаружилась затруднительность нашего положения. Пуститься прямо из балки гуртом на ровное место было бы безумно, потому что с тяжелой добычей партия не сделала бы и версты от легкого отряда казаков. Потянуться вниз, по балке, к Кубани, значило добровольно отдаться в руки неприятеля, потому что балка оканчивалась пикетом, в котором, по меньшей мере, находилось полсотни человек. Счет, положим, не великий сам по себе, но очень достаточный, чтобы навести раздумье, когда имеешь позади себя вдвое сильнейшего врага. Пришлось выбрать одно из двух – бросить всю добычу и искать спасения в быстроте коней, или дулом винтовок проложить себе путь. Иного выхода не представлялось. Не будь у нас пленных, встреча с сильным отрядом никого бы, конечно, не испугала. Мы не удовольствовались бы тем, чтобы без вреда уйти от него, а затеяли бы с ним непременно драку. Но теперь было не то. Проклятая добыча заставила всех призадуматься. Что если кто проболтается, по возвращении домой, о бесстыдном бегстве? – так рассчитывал каждый про себя: - какими глазами будем смотреть на людей? В этих мыслях безмолвствовал куп. Между тем всадник, посланный выглянуть из балки, донес, что отряд быстро приближается двумя партиями. Медлить было нельзя. В балке не было ни куста. Неприятель тотчас же мог нас заметить. Один выстрел, и из пикета казаки перерезали бы нам дорогу. Что ты ни говори, брат, а кто не видал таких опасностей, тот не в праве еще называться мужчиной. Мне кажется, при одном воспоминании об этом, я вырастаю на целую четверть. Смерть, это пугалище людей, которую мы ждем со страхом, не так ужасна, как станешь лицом к лицу с нею; встречаешь ее с твердым намерением не подаваться от нея ни на шаг. Как будто вот – вот, вижу и теперь перед собой мужественные лица нашего купа; на каждом из них так и говорилось: «умру, [137] но не брошу добычи». Верно куп остался бы в этом положении до прихода неприятеля, если бы вдруг не заговорил беспокойный мой брат. Голова безбожника, подумаешь, за всех работала.

Едва проговорил он это, как весь куп зашевелился молча. Я первый пришпорил лошадь, за мною и другие, и сорок всадников вытянулись по узкой тропе. Брат с товарищами быстро двинулись вниз и, отъехав на выстрел от нас, высыпали вдруг, будто нечаянно, из оврага, а потом прикинулись испуганными, и крупной рысью понеслись по окраине балки, прямо к пикету. Оба казачьи отряда, соединившись вместе, ударили за ними, думая, вероятно, что и мы с пленными тянемся по лощине, в ту же сторону. Наши молодцы не торопились: неприятель был не очень близко, да к тому же необходимо было беречь коней для дальнейшей хитрости. А казаки просто потрясали землю; их крики, свист нагаек и топот коней доносились даже до наших ушей. Надежда разорвать на куски малочисленных врагов придавала им бешеное нетерпение, и отнимала всякую возможность обдумать хорошенько, что такое эти десять человек, [138] которые осмелились открыто явиться перед ними и, казалось, добровольно рвались на погибель. Эта необдуманная торопливость гяуров, можно сказать, спасла наших товарищей от неминуемой гибели. Проскакав версты две дружно, неприятельский отряд начал растягиваться в длинную нить. Чересчур сытые, невыезженные их кони не скакали уже, а тащились; иные бесцеремонно растянулись по земле, и никакие увещевания нагаек не могли поднять их на ноги. Только человек двадцать, на хорошо приготовленных лошадях, выделились из отряда и быстро нагоняли наших. Они уже могли послать за ними пули; но этого не сделали. Летучий наш отряд доскакал до пикета, мигом перескочил его и поворотил в чистое поле. В эту самую минуту седлали коней на посту. Неприятель поздно догадался об обмане, и с новой яростью пустился вслед за ними.

Днем еще кое-как ползли, по крайней мере видели что-нибудь вокруг себя, и выбирали удобнейшие места. Но с наступлением ночи, тысячи невзгод разом обрушились на нас. Вся наша забота устремилась к тому, чтобы не отбиться совсем друг от друга и не заблудиться. Никогда не позабуду этой проклятой ночи. Лес, темный и среди белого дня, так страшно нахмурился, что лошадь едет-едет, да вдруг стукнет лбом в дерево и, ошеломленная, замечется во все стороны, или, дрожа, присядет. Крики и гам наполнили лес. [139]

Среди ободрительных мыслей, которыми я вооружался, ежеминутно приходил мне в голову вопрос: куда мы идем, [141] и где найдем своих товарищей? Я не знал даже, в какую именно сторону направлены наши лица – к стороне ли Кубани, или в противную. Ждать же рассвета для разрешения моего сомнения было неловко. Мы, пожалуй, могли, подобно слепцам, набресть к утру на берег Кубани, обставленный станицами. Я знал одно, что для соединения с летучим отрядом нужно было ехать все лесом, имея по правую руку течение Кубани. Эти соображения приводили меня снова в отчаяние. Прибегнуть же к товарищам за советом я считал для себя унижением.

- В пятках моих столько игол, что я сомневаюсь, осталось ли их сколько-нибудь в лесу; а на лице такие рубцы, что если захочу, уверю всех наших девушек, что участвовал в жаркой битве – и никто не подумает, что мы всю свою храбрость положили в войне с ветками. [142]

- Да так же. Иного выхода нет. Все броды заняты. [143]

- Тут ничем не поможешь делу, как только хитростью, - сказал мой брат, - если прямо броситься к мосту, то полудремлющие солдаты проснутся тотчас же и товарищей [144] своих подымут, заберутся в башню – и начнут стрелять в нас из отверстий. Этак дело плохо пойдет. А я посмотрю – не удастся ли как-нибудь иначе. Хитрость уже раз выручила нас – не поможет ли она и теперь. Видите ли что мне пришло в голову? Я поднимусь на эту горку, что вон позади башни, и пушу вниз камень. Солдаты подумают, что это медведь или кабан, и пойдут в мою сторону. А вы будьте готовы, и как только я прибегу назад, скачите к мосту, только не кучкой, а один за другим, потому что мост не совсем широкий. Этак, даст Бог, дело уладится хорошо.

Кончив речь, брат сейчас же скрылся в темноте. Спустя немного, с горы полетел огромный камень и с шумом бухнул с высокого берега в реку. Слышен был даже плеск воды. Затем послышались голоса. В это время один из пленников наших, чувствуя, должно-быть, близость своих земляков (хотя глаза всех были крепко завязаны), вскрикнул что-то по-своему, но сильный удар по голове рукоятью шашки замкнул ему уста. Должно быть, однако, крик был услышан часовыми, хотя не совсем, за шумом реки. Несколько человек наудачу двинулись к нам. Мы стояли в яме и не иначе могли быть замечены, как если бы они приблизились шагов на десять. Уже было наведено несколько винтовок, готовых вырвать нечестивые души из грязного тела, как вдруг с горы покатилась целая глыба камней, земли и гнилых пней. Солдаты остановились. Они, казалось, рассчитывали, что бы такое могло это значить. В эту минуту послышалось по горе глухое мычание, что-то похожее на рев кабана. Вмиг солдаты засуетились молча и тихо стали подкрадываться к площадке, которой оканчивалась гора. Не успели мы оглянуться назад, как тут же очутился наш мнимый кабан. Куп с шумом выскочил из ямы и устремился быстро к мосту, но едва поравнялся он с башней, как раздался выстрел оставшегося у ворот часового. Обманутые солдаты сбежали с горы, производя своими сапогами шум, заглушавший топот лошадиных копыт. Страшный, горловой крик, так хорошо знакомый нам с давних пор, разрывал воздух пополам. Однако, пальбы не было. Мы преспокойно перешли мост и пристегнули коней. И только тогда дали вслед за нами залп, - но ни одна [145] пуля не прожужжала мимо наших ушей. Точно ветер относил их обратно к хозяевам. Долго еще слышались за нами неистовые крики и бряцание оружия, но мало-помалу все стихло в ночной темноте. Один лишь гул Кубани провожал нас далеко и, казалось, лаял на нас за вражду нашу к новым ее господам.

Вот какие дела делали мы в былое время! Теперь ничего похожего не бывает. С каждым днем жалко мельчает народ адигский; тошно подчас становится, как оглянешься вокруг себя, да посмотришь, какими глупостями заняты черкесы. О! Если бы эта земля, на которой мы с тобой стоим теперь, если бы этот прах получил вдруг язык, он бы заговорил: «Вы, нынешние адиги, жалкие муравьи, вы не достойны топтать своими нечестивыми ногами грудь мою. Оставьте меня! Удалитесь в другое место! Я честно служила вашим отцам, и дала в себе приют их гниющим костям. Вы не вправе лечь подле них. Я вас не приму. Не ваша теперь я: вы меня продали своими же руками. Так ищите же себе новой отчизны!» Так и сказала бы она, если бы могла говорить. Где те отважные, неустрашимые наездники, под ногами которых тряслась и стонала земля, которые на всю жизнь венчались с мраком ночи, променяв теплую постель и красивых жен на сырое ложе под открытым небом, спокойную жизнь на вечные хлопоты. Да, нет теперь таких наездников, и не будет их уж никогда! Если в ком и осталась душа смелая, кусающаяся, и тот должен погибнуть в постыдном бездействии, в золе домашнего очага, не совершив ни одного порядочного дела, в пример своим детям и внукам. Да и не так еще пропадают свежие силы земли адигской… Посмотри вокруг себя – увидишь ли хоть одного юношу, который бы не пил или не желал выпить водки, и не тыкал в зубы трубки. А страсть к нарядам? Разве одно это не показывает уже, что черкесов нет более, что остались лишь тени их, жалкие, пугливые тени, которых во сто раз лучше мертвый остов предков. Прежде и первый всадник на всей адигской земле не носил на плечах своих таких пышностей, что видим ныне на подлом рабе. Где, наконец, увидим мы наших славных тегуако, где услышим их сильное, жгущее душу слово? Нет более тегуако! Род их вымер. Не для них нынешнее время. Не рыцарские подвиги [146] прославляют теперь наши песни, - они поют, как окотилась девка в ауле, или, как такой-то муж не выполняет своего долга, и как за то бьет его жена. Помет! – и больше ничего… Однако, я совсем устал, рассказывая тебе Бог знает, что. Уаллахи, и говорить не стоит. Но так уже созданы мы, что любим более всего свое прошлое: в нем только и отдыхаем душой. Не думай, однако, что я каждому встречному рассказывают свои похождения. Нет! Не поверю чужим ушам тайн души. Но ты… другое дело. В тебе с первого раза я нашел что-то такое, чего нет в других наших юношах. Родись ты немного пораньше, из тебя мог бы выйти порядочный наездник. Знаю, что многие из наших смотрят на тебя косо, также хорошо понимаю твое положение, и сердечно тебя уважаю. Тот не мужчина, кто не умеет крепко держаться за то, что раз взял в руки. Мой совет: уживайся с русскими; но не ради каких-то наград, а ради своих же братьев, которые очень, очень нуждаются в помощи и хороших советах. Ведь чего путного было ждать от тебя, если бы ты остался навеки между нашими юношами. Пропал бы даром; ни я, и никто другой не ставил бы тебя и в грош. Ну, прощай, на короткое время. Я скоро заверну опять к тебе. А теперь спешу в соседний аул. Там один человек обещал мне за маленькие услуги подарить на зиму шубу. Не смейся. Теперь ничего не получишь без услуг – век, можно сказать, базарный. А не то было прежде. Бездомный человек, каков я, всю жизни проводил в первой встречной сакле, ел и пил наравне с семейством – и с него ничего не требовали. Прощай! Рассказ, пожалуй, буду продолжать, если он тебя занимает.

Вот и шуба на зиму, но я не получил ее, а почти вырвал силой. Ох, времена! Обещал человек чуть не клятвенно, а как дело дошло до исполнения, вдруг переменился, и пошел сыпать отговорки: «завтра, послезавтра». Только тогда и выпустил из рук шубу, когда я, рассердившись не на шутку, выехал со двора, с тем чтобы никогда не возвращаться… Но черт с ними, с этими новообращенными жидами! На чем я остановился прошлый раз? Я говорил об одном из приключений за Кубанью. [147]

Но счастье – вещь странная. И приходит оно незаметно как, и отходит также. Отец мой часто сравнивал счастье с отлично-убранным конем среди гладкого поля. Увидев его, путник останавливается, подкрадывается к нему тихонько, на цыпочках. Вот он близко к нему, стоит лишь руку протянуть, - и конь его. Не тут-то было. Конь порхнул, взвился на дыбы и брыкнул так, что ком грязи, вылетевший [148] из-под его копыт, высек искры из глаз словно из огнива. Обманутый путник, чуть не плача с досады, что выпустил из рук славную добычу, поехал уныло по своей дороге; а конь сам собой пошел в конюшню человека, которому он и во сне никогда не грезился.

Счастье подшутило и над нашим семейством. Вдруг явилась холера. Сотни людей перешли в лучший мир. В число их попал и отец наш. Последние слова, слышанные нами от него, были таковы: «Живите ладно с людьми, пусть пример мой будет вам в этом полезным уроком». Смерть отца не произвела сначала никаких перемен в нашем доме. Брат заступил его место и действовал во всем с таким умением, что казалось, дела наши пойдут еще лучше. Может, это нам так показалось оттого, что люди, нас окружавшие, были пока заняты каждый своими утратами. Язва выгнала из их головы все заботы. Но как только она прекратилась, мы догадались, к чему клонились предсмертные слова отца. Нам стало ясно, что вся крепость наша заключалась в отце. С потерей его, мы будто крыльев лишились, и ничем уже не отличались от большей части молодежи. Голос наш мог быть выслушан разве только в купе, и то не всегда, а в особенных случаях, как, например, те, о которых я говорил. Враги поняли наше положение лучше нас самих, и стали действовать настойчиво и дерзко. Нашлись между нами такие молодцы, которые взялись упрекать Ханца-Харуне в том, что он своими руками вымазал себе лицо грязью. «Возьми дочку свою назад» - советовали они ему. Конечно, исполнить это было не так легко, как сказать; но, тем не менее, уж одна молва об этих происках подрывала нашу силу в глазах народа. Мы были ещё так малоопытны в такого рода делах, что не могли без гнева сносить нападки врагов, и тем еще более усиливали их. Злейшим из врагов наших был один Баракай, из рода Короткий Меч. До нас он считался первым вожаком и одним из расторопнейших наездников в купе. Но на беду он был молодец лишь там, где не было ему соперников, по пословице: на безлюдье и кабан взбирается на холм. Он молчал, когда брат мой занял его место, и ни одним словом не высказал перед ним своего неудовольствия. Зато за глаза он давал полную волю своему бабьему языку и [149] поносил нас всеми средствами, какие только могла изобрести его куриная голова. Злоба таких людей неистощима. Работая в потемках, как кроты, они ничего не упускают из виду, всем пользуются с умением и успехом. Баракай неутомимо ратовал против нас и сеял невидимо раздоры между нами и прочей молодежью. Разумеется, не всякое его слово принималось; одни слушали его от безделья и скуки; другие затем, чтобы посмеяться над ним же; третьи, более простодушные, верили ему во всем, и в свою очередь кричали, «что семейство Тадж зазнается слишком, что это ни на что не похоже, что нужно сбить с него рога». Я искал не раз удобного случая сцепиться как-нибудь с бабою-Баракаем; но брат удерживал меня от этого, говоря, что не нужно начинать первым, чтобы не быть виноватым перед обществом. «Ты подожди, говорил он, - Баракай пока лает по-собачьи, но скоро заговорит по-человечьи, и тогда…» Но судьбе было не угодно, чтобы мы дождались окончания собачьего лая. Разрушение семейству нашему подуло, только не со стороны Баракая, а с такой, откуда ни мы, ни враги наши не ожидали. Раз вечером, когда я с братом, сидя одни в кунацкой, рассуждали о необходимости нового набега, к нам вбежал незнакомый молодой человек и, с трудом переводя дух, вскричал: «изу покровительства Аллаха и благородного дома Тадж». Мы вскочили быстро с мест. Брат спросил его, в чем он ищет покровительства нашего. Молодой человек, ничего не говоря, указал рукой на двор. Мы вышли – и чтож увидели? Прислонившись лицом к плетню, стояла молодая девушка. Тут же около нее был привязан взмыленный конь. Ворота ограды, отворенные обыкновенно до поздней ночи, были заперты. Мы поняли, в чем дело.

- Ради самого Аллаха, отпустите меня домой, - проговорила девушка вдруг, всхлипывая. [150]

Услышав такие слова, я поспешил сообщить их брату наедине. «Дело скверное, - проговорил брат, выслушав меня, - подождём до завтра». После этого разговора он вызвал из кунацкой молодого гостя, чтобы переговорить с ним. Но в это время послышалось несколько голосов за оградой. Я вышел из ворот и увидел огромную толпу, шедшую прямо к нашей кунацкой. Тут был почти и весь аул. Все держали в руках большие дубины, будто шли на охоту за собаками. Я донес об этом брату; все мы трое вошли в кунацкую и сели, как бы ничего не подозревая. Скоро у [151] ворот раздался говор толпы, вслед затем вошли к нам два старика.

- Нет, душа моя, Харакет, не обижайся, если старцы скажут тебе откровенно, что ты ошибаешься, как ребенок. Тхамады так уважают ваш кров, что никогда не захотят наносить ему позор. Ты не так судишь. Не нужно суда там, где неправда очевидна. Зачем же попусту горланить? Ваш гость, пусть [152] не во гневе ему будет сказано – сделал большую ошибку. Но его пока никто не винит, ибо какой юноша не делает ошибок? Но ведь общество состоит не из одних юношей. Из уважения к вашему дому, оно, пожалуй, сделает одно снисхождение. Пусть Мата с одним товарищем спросит девушку: согласно ли она пошла за этого молодца? Если так, спора не может быть; если же нет, вы не вправе защищать этого дела, не вооружая против себя целого аула.

- Суда! Суда» Какое бы ни было его решение! – твердил брат. [153]

- Пусть будет так, живо возразил брат, стоя неподвижно на одном месте. Не знаю, что происходило в ту минуту в душе его, и думал ли он о чем-нибудь. На мой [154] взгляд он стоял, как будто ничего с нами не случилось; как-будто перед нашими же глазами не обесчестили нашего дома.

- Я на все согласен, что вы прикажете, проговорил юноша. – Готов даже отказаться от мести, если это вам угодно. [155]

Затем мы сели на лучших коней, взяли три заводных [156] и выехали из аула, сопровождаемые лишь лаем недремлющих псов. На другой день, вечером, мы были уже в земле Махошев. Старшина Каирбек, и прежде еще знавший Харакета, радушно принял нас в свою кунацкую, сказав, что не только аул Ханца-Харуна, но и семь королевств имей мы врагами, и тогда не отказал бы нам в гостеприимстве. Впрочем, ничьей защиты мы не искали, потому что защита наша заключалась в собственной нашей силе.

Недели две прожили мы без всякого дела. В кунацкой Каирбека ежедневно собиралось множество людей. Смех и веселье не умолкали до поздней ночи. Стрельба и скачка являлись тотчас, как надоедали разговоры. Сам хозяин принимал во всем живое участие, и везде был первым. Редко видел я человека, подобного Каирбеку. Это был батыр во всех отношениях. Ласковый и суровый в одно и то же время, он подчинял себе каждого, с кем имел дело. Одним умом он отстранил от власти своего старшего брата и прибрал в руки всех махошев, ворочал ими, как своими рабами, отнимал крестьян у господ, опираясь лишь на том, что они дурно с ними обращаются и тем заставляют их прибегнуть к его защите. Самовластие его не знало предела. Самые буйные страсти кипели в этой богатырской, с виду чуть не женской душе. Во все пребывание свое в доме Каирбека не помню, чтоб он хоть раз переночевал у себя. Чуть сумерки, он уходил Бог знает куда и возвращался только с восходом солнца, прямо в кунацкую. А в хозяйской сидела молодая его жена, очень не дурная, как я слышал. С узденями своими Каирбек обращался чрезвычайно гордо, подчас надменно и нагло. Язык его, словно острая коса, резал просто голову. Уаллахи, я скорее согласился бы подставить шею под шашку чем выслушать выговор Каирбека! Немало удивлялись мы терпению махошев. Да явись такой удалец, как Каирбек, у нас, в Абадзехии, клянусь, через десять дней отправили бы его на расправу Азраила. А тут и возражать никто не дерзал. Сказать правду, мы скоро охладели к Каирбеку, несмотря на радушие его к нам и на его высокие достоинства. Может быть, это происходило от непривычки нашей к такому падишахству. Достоинство и хорошее происхождение везде в почете – против того и спора нет, но ни в каком случае не должно им покланяться, сносить от них всякие [157] обиды. Дворянский обычай указывает каждому черкесу приличное ему место, дает знать, что можно ему делать, и чего нельзя. Тому нет места между адигами, кто захочет стать выше всех, кто пожелает поставить волю свою законом для других. Такого человека всякий заметит, всякий будет стремиться как бы подрезать ему крылья. И будь он силой равен хоть грому, имей на плечах своих сто голов, рано или поздно, а сломит себе шею. Так случилось и с Каирбеком.

- Хорошо, братец, хорошо. Быть по-твоему! – вскричал[158] Каирбек, подбежав к Харакету. – Бог даст всегда успеха такому мужу, как Харакет. Дорожите его словом, молодые люди! – прибавил он, обращаясь ко мне и к товарищу нашему, Измаилу. – С ним вы и в аду найдете себе дорогу. Бог с вами, прощайте. Если окажется во мне нужда, я готов всегда вам услужить. Итак, счастливого пути!