На нем была черкеска черного цвета с широкими галунами, белый бешмет и черная шапка, с белым верхом, сшитая по последней черкесской моде. Одна осанка, независимо от наряда, резко отделяла молодого человека от оборванных товарищей, а выезженный в струну белый конь и отлично оправленное оружие довершали контраст. Разглядев получше, я нашел, что лицо молодого горца было мне знакомо, но когда и где я его видел — не мог припомнить. Я подъехал к передней арбе и приветствовал виновниц поездки: они учтиво приподнялись в знак благодарности. Потом я присоединился к пестрому конвою. Прибытие мое очень не понравилось молодым всадникам: они молчали и только переглядывались, как бы спрашивая: «зачем этот господин втесался в наше общество?». Долго ехали молча: никто не вымолвил слова, наконец я решился прекратить это тягостное состояние.

— Кажется, мы с тобой знакомы, — проговорил я, подъехав ближе к молодому горцу, — но, видит Аллах, не припомню, где встречались.

— Да, — отвечал он, улыбаясь, — не знаю, как ты, а я хорошо тебя помню.

— Так скажи, пожалуйста, где мы встречались, я никак не припомню.

— В крепости Н., когда я отправлялся в Россию, помню еще это было около лавок.

Я вспомнил встречу с молодым черкесом. В то время его отправляли во внутрь России за какое-то преступление.

— А давно ты воротился? — спросил я.

Тут разговор наш кончился, снова настало молчание, но ненадолго. Один из товарищей указал нам на подошву большого холма. Местность достойна была нашего путешествия: гладкое поле представляло большое удобство для прогулки. У самой подошвы холма, по дикому руслу, катилась, как нарочно, прозрачная речка. Зелень вокруг была очаровательна. Арбы остановились, пассажирки выпрыгнули одна за другою. Теперь я мог хорошенько рассмотреть дочерей Кантемира. Обе были красивы, обе носили одинаковое платье. Не знаю отчего, только с первого же взгляда глаза мои обратились к старшей. Средний рост, стройная, гибкая талия, смуглый цвет лица, черные волосы и такие же брови, черные выразительные глаза с милым и ласковым выражением вполне оправдывали мой вкус.

Приличие требовало познакомиться с царицами поездки — и я не замедлил еще раз поблагодарить их за приглашение и то удовольствие, которое они мне доставили.

Вероятно, ни один из джигитов, сопровождавших поезд, не догадался того же сделать; таких тонкостей у нас в горах не водится, потому моя вежливость очень понравилась княжнам.

— А давно ты приехал к нам в аул? — спросила старшая, покраснев немного.

— С неделю, — отвечал я.

— И весело провел это время?

— Очень, — отвечал я, — увиделся с родными. Кроме того, вы меня пригласили на прогулку; еще бы после этого не быть довольным.

— А разве в России прогулок не бывает? — спросила она с видимым любопытством.

Пока мы разговаривали, девушки и молодые люди рассыпались по полю, кто с корзинкой, кто просто. Те и другие жадно искали клубнику.

Младшая княжна с несколькими подругами тоже отправилась бродить. Я и Залиха (так звали старшую княжну) остались одни. Но к нам скоро присоединился Карабахин (тот самый горец, которого я описал довольно подробно). Он сказал княжне несколько обыкновенных любезностей, но княжна не обратила на них внимания.

— Отчего ты не попросила Карабахина пойти с нами? — спросил я, поравнявшись с нею.

— Да он каждый день с нами, — отвечала она с улыбкой, — а ты гость.

— Помилуй, Залиха! Какой я гость! — проговорил я, — Да если на то пошло, так ведь и он живет чуть не за двести верст отсюда.

— Все равно, — возразила княжна серьезно, — у него здесь много знакомых девушек, а у тебя никого нет. Я тебя пригласила, мне же надо позаботиться, чтобы ты не соскучился.

Такая смелость сбила меня с толку. Я знал очень хорошо строгий этикет соотечественников, также, что откровенность не в их характере. Можно ли было ожидать от такого униженного существа, как черкесская девушка, такого открытого, смелого выражения мыслей? «Я желаю с тобой поговорить, — прибавила княжна с улыбкой. — Ты жил в России, видал много любопытного!»

Я начал рассказывать свое житье - бытье, не выпуская ничего, что, по моему мнению, могло интересовать мою слушательницу. Княжна оказалась такой любознательной, что не давала отдыха, засыпала вопросами.

Рассказ продолжался долго. Мы незаметно очутились за холмом, далеко от прочих спутников. Солнце стояло так раз над головой и жгло нас, лицо княжны покрылось краской загара, но, несмотря на это, она не накинула на лицо платка, не переставала говорить и выступала так смело, так скоро, что я употреблял усилие, чтоб от нее не отстать. Наконец я не выдержал — предложил ей пойти к речке. Она кивнула головой в знак согласия и бросила на меня не то нежный, не то насмешливый взгляд, от которого я почувствовал вдвое больше жару, чем от солнечных лучей. Подошли к реке. Княжна намочила платок в воде и приложила к лицу, а я сделал из листьев лопуха чашку и, черпнув воды, подал ей. От речки повернули к арбам. Залиха шла теперь тише и о чем-то думала. Я не прерывал молчания, только усердно ловил каждый нежный взгляд, каждую улыбку, которыми она окидывала меня украдкой, но частенько. Странно, после короткого разговора я узнал как нельзя лучше весь характер Залихи и от всей души полюбил ее. Я никогда не был поклонником прекрасного пола, в России за все время пребывания вне родины всего два раза говорил с дамой, и то больше по ее желанию, чем по своему. Одним словом, до этого дня я не имел никакого понятия о том чувстве, которое называется любовью.

— Что с тобой? — спросила она, смотря прямо в глаза. — Не скучаешь ли?

— Нет, не скучаю.

— Ну, так думаешь о чем-нибудь?

— Думаю.

— О чем, нельзя ли сказать?

— Можно, коли ты сама скажешь, о чем сейчас думала.

— Свидетель бог — скажу!

— Я думал о тебе, — проговорил я без всякого смущения.

— Что же ты думал обо мне?

— То, что тебя нельзя не любить.

— Кому нельзя? Разве ты знаешь меня как следует?

— Знаю лучше многих.

— Значит и любишь?

— И люблю, как, верно, никто.

— Не может быть!

— Уверяю тебя честью и прахом десяти предков.

— Верю, верю! Я сама очень полюбила тебя.

— Ты любишь меня!

— Люблю, что ж тут удивительного? Я никого не могу ненавидеть.

— Однако не всех же одинаково любишь?

— Ну, положим, тебя больше, нежели других; за то ведь и ты любишь меня больше других — не так ли?

— Люблю сильнее, чем себя.

— Если так, будем друзьями.

Кавалеры не зевали; каждый из них с удовольствием спешил исполнить лестное предложение Залихи. Но при этом произошли неприятные столкновения. Молодые люди толкали друг друга, ругались без церемонии за какую-нибудь чернобровую красотку, пока сама она не выбирала одного из них и тем не прекращала спор. Один я странно торчал посреди веселой, шумной толпы! Один я затруднялся тем, как посадить на свои колени незнакомую девушку! Застыдясь, я последовал общему примеру, сел на лошадь и с смущением взял Залиху на колени. Но едва пришпорил коня, как он начал бешено биться и кружиться на одном месте. На лице княжны я тотчас заметил испуг, потому начал упрашивать не опасаться, хотя сам трусил во сто раз больше. Лошадь подымалась на дыбы, рвалась из рук, словом, употребляла все усилия, чтобы сбросить нас. Поддерживая одной рукой княжну, а другой повода, я не мог прибегнуть к помощи нагайки, а страх княжны возрастал с каждым скачком лошади и наконец дошел до того, что она, не довольствуясь моей слабой помощью, обеими руками сильно обвила мою шею... Как ни велика была моя боязнь, но я почувствовал весь жар страстного, но вынужденного пожатия. Кровь закипела и бросилась в лицо, дыхание сперлось, руки едва не выпустили повода. Не передать всего, что происходило во мне в то время, но было что-то неизъяснимо приятное в моем положении, чего не променял бы я ни за какие удовольствия. Лошадь, наконец, истощила все силы, горячий пот выступил по всему телу, пена показалась изо рта. Я вздохнул свободно...

Товарищи наши гуськом взбирались на гору, смех и говор доносился до нас. Никто не заметил того, что с нами было, и я был рад этому. Когда поехали вслед за другими, я спросил Залиху, испугалась ли она.

— Да, — отвечала она совершенно спокойно, — я испугалась только больше за тебя, чем за себя.

— За меня нечего опасаться. С этого дня, клянусь, я готов каждый час падать с лошади.

— Избави тебя бог от такого наказания, — возразила княжна, улыбаясь. — Ты вовсе не отвечаешь за то, что лошадь твоя не привычна к женскому платью. На ней, я думаю, еще никогда не увозили девушек.

— Пожалуй, ты бы извинила меня из сострадания, но что б сказали товарищи наши? Какими глазами посмотрели бы на меня?

Как ни утешительны были такие речи, но я еще раз поблагодарил бога за счастливое избавление от стыда и неприятного случая.

Незаметно очутились мы на широкой, ровной поляне, по которой рассыпались наши товарищи. Товарищ нас не обманул: клубники было очень много, корзины быстро наполнялись, а в руках каждого джигита торчал огромный букет, приготовленный им для своей избранной.

Два молодца помогли княжне сойти с лошади и наперерыв старались поднести ей свои букеты; она приняла оба и, грациозно-подпрыгивая, присоединилась к партии своей сестры, а я, не имея ни малейшего желания собирать ягоды, направился к опушке леса.

Когда я воротился на поляну, компания наша весело спускалась с горы; на этот раз девушки предпочли идти пешком, но джигиты все-таки не отставали от них; ведя коней под уздцы, они громка разговаривали и смеялись.

Наступал вечер, в воздухе запахло свежестью. Компания собралась домой; арбы заскрипели жалобнее прежнего. Юноши от скуки, а еще более из желания показаться, затеяли стрельбу в шапки. Карабахин показал удивительное знание горского искусства; он грациозно правил своим конем, а винтовка превратилась в его руках в перышко. С первого взгляда на джигитовку я убедился в невозможности соперничать с товарищами. Убеждение тем более грустное, что из арбы выглядывали черные глазки Залихи!

Долгое пребывание в России отняло у меня много в стрельбе и вообще в верховой езде. Правда, я был кавалерист, но это нисколько не облегчало дела. Кавалерийское искусство просвещенной Европы не выдержит сравнения с бешеной, кипучей отвагой горского наездника. Там искусство парадное, для глаз, а здесь оно ради самого искусства, необходимость, потребность, можно сказать, вдохновение. Положение мое было затруднительно. Но судьба, раз избавившая меня от постыдного случая, не допустила меня сделать посмешищем веселой молодежи. Три раза приходилось мне стрелять, и три раза пуля моя попадала в мохнатую шапку.

Стрельба кончилась, поезд приближался к аулу; джигиты, бог весть почему, затянули свадебную песню, сопровождая ее залпами из всех винтовок. Компания въехала в аул; дымящиеся винтовки вложены были в чехлы. Я проводил Залиху до дому. На прощание она просила бывать у нее почаще, я обещал и отправился домой, полный приятных надежд и сладких ощущений.

Среди таких-то людей судьба мне предназначала жить и действовать! Что ж делать? Каждый человек несет на себе своего рода тяжесть до тех пор, пока не истощит сил и не падет, подавленный ею. Имей я больше хладнокровия, отзывы моих посетителей не произвели бы во мне того потрясающего впечатления, какое я испытывал при каждой глупой выходке какого-нибудь невежды. Мало того: действуя благоразумно и расчетливо, я успел бы убедить в истине моих слов если не всех, то по крайней мере двух-трех, и тем оказал бы собратьям истинно человеческую услугу. Но, к несчастью, я был в том возрасте, когда малейшее противоречие приводит человека в раздражение, когда чувство берет верх над рассудком. Потому неудивительно, если я, несмотря на горячую, бескорыстную любовь к родине, в скором времени возненавидел своих соотечественников, стал смотреть на них враждебно. Если бы прения происходили не в моей кунацкой и чрез то посетители не делались гостями, лицами неприкосновенными по вековому обычаю, — то я едва ли бы удержался в границах благоразумия. До такой степени волновалось во мне негодование. Зато, оставшись один в кунацкой, я горячо молил бога, чтобы он прояснил глаза, отуманенные пеленой векового мрака. И в эти торжественные минуты я оживал, душа очищалась: в ней оставалось одно только чувство, — чувство безграничной братской любви ко всем и к каждому. Но это не могло так долго продолжаться. Я с каждым днем яснее вникал в слова и обращение окружающих, начинал понимать, что они недовольны мною, а если посещали меня на первых порах, то больше из любопытства и страсти к новизне, чем из участия. Скоро они пригляделись ко мне, разузнали что нужно, почесали языки и пошли распространяться по аулу, что я отступился от веры отцов, не уважаю ни обычаев, ни заветных преданий старины, что приехал домой не для свидания с родными, а для развращения и искушения правоверных. Они не посовестились даже назвать меня шпионом правительства; более человеколюбивые проникли и в мой собственный дом, шепнули матери, что я опасен для нее и для всего семейства, что благоразумнее держаться от меня как можно дальше. Такие сплетни раздражали меня еще более, и я запер двери кунацкой для посетителей.

Любовь к оседлости можно только объяснить зажиточностью мирных горцев, сравнительно с теми из них, которые ежедневно подвергаются случайностям войны. В целом ауле не найдется двух-трех семейств, ничем не занимающихся, ничего не имеющих. У последнего бедняка есть две-три коровы и пара волов. Много также значит для мирного аула соседство казачьих станиц, куда жители сбывают за хорошую цену свои домашние продукты.

Князь молчал долго, наконец взял с окна нож и начал чистить ногти; это значило, что он не в духе, как объяснил мой ментор. Я понял, что больше нечего делать в сакле и спешил проститься с хозяином. Бей-мурза из вежливости просил не забывать его, — «как это делают молодые люди со стариками». Но в голосе его выражалось совершенно не то. Мы вышли из сакли, быстро минули двор, сопровождаемые любопытными взорами тех же людей, которые при нашем приходе стояли, а теперь преспокойно сидели, и вышли из ворот, как вдруг подбежал мальчик и едва слышно произнес имя княжны. «Здесь, — отвечал он, указывая на саклю Бей-мурзы, — она ждет у ворот». Нечего делать, я последовал за мальчиком не совсем охотно. Хотя я не прочь был увидеть княжну, но не имел никакого желания, чтоб свидание происходило в чужом доме. Это могло возбудить неблагоприятные толки. Проводник мой остался около ворот. К счастью, опасение мое скоро рассеялось. Залиха стояла одна, прислонясь к плетню. В тонком кисейном платье, с таким же платком на голове, она была чудно хороша. Сквозь прозрачное покрывало я мог рассмотреть смолисто-черные волосы, волнистыми прядями рассыпавшиеся по ее розовым плечам. Кажется и теперь еще я вижу перед собой этот стройный и милый образ!.. Сердце сильно застучало в груди, когда я с жаром пожимал пухленькую ручку княжны.

— Каким образом очутилась ты здесь? — был мой вопрос.

— Пришла к тетке вышивать, — отвечала она, нежно улыбаясь, и потом прибавила: — Видишь, как непостоянна моя жизнь: за несколько дней я была смелой наездницей, а теперь стала скромной ученицей.

— Большой скачок, — возразил я, — но долго ли продолжится твое учение?

— Недели две... а может быть, меньше. Надо скорей вернуться: дома очень много работы.

Говоря это, княжна устремила на меня свои огненные глаза, глаза мои встретились с ними и... если не ошибаюсь, я прочел в них такое выражение: «а что, небось, тебе нравится, чтобы я вернулась скорее домой».

— Где ты лучше проводишь время — здесь или дома? — спросил я, желая как-нибудь оправиться от замешательства.

— Все равно, — отвечала княжна, смеясь.

— Однако ж?

— Право, все равно, — подтвердила она, — дома как будто посвободнее, а здесь... здесь, не знаю, как тебе сказать...

Залиха смешалась, покраснела и сильно прикусила нижнюю губу, показывая тем свое раскаяние в слишком откровенной беседе.

— А здесь, верно, не то? — спросил я. — Да оно и понятно: бабушка не бывает строже тетки.

— Твоя правда, — проговорила она, опуская глаза, — бабушка так стара...

— Зато тетушка, я думаю, не дает вам разгуляться.

— Да, она не любит, чтоб мы говорили с молодыми людьми...

— Так как же ты вышла сюда?

— Я сама видела тебя из окна; когда тетушка дома, никто из нас не смеет оторваться от работы, а когда она уходит за чем-нибудь по хозяйству...

— В таком случае, — возразил я, — тебе опасно здесь оставаться...

— Скажи, пожалуйста, — произнесла княжна, как бы не расслышав моих слов, — правда ли, что русские девушки могут выходить из дому куда угодно?

Я отвечал утвердительно.

— И никто им не запрещает говорить с мужчинами?

— Не только говорить, но даже гулять с ними.

— Бог знает, чтобы у нас за это выдумали на девушку!

— Да ведь в России не то, что у нас, там и жизнь; и приличия другие.

— Да нам-то их перенимать не следует, — вдруг сказала княжна.

— Да разве это дурной обычай? — спросил я с недоумением.

— Разумеется, дурной... Ты сам знаешь, что значит мужчина и что женщина. Каждый из них должен строго исполнять приличия, иначе бог знает что выйдет. У русских, говорят, не стыдно мужу с женой видеться при посторонних.

— А разве и это нехорошо? — спросил я опять.

— Разумеется, нехорошо, — отвечала княжна, мило улыбнувшись. — Да этак, пожалуй, через месяц надо распроститься и с мужем, и с семейной жизнью.

— Как так?

— Очень просто; не век же просидеть с мужем... Да и как тяжела должна быть такая жизнь! — произнесла Залиха с необыкновенным одушевлением.

После продолжительного молчания я начал говорить княжне, что она ошибочно судит, доказывал, что свободное обращение с мужчинами делает русских девушек милыми в обращении, что свобода женщины существует не только между русскими, но во всех больших и сильных странах, не вспомню всего, что я проповедывал; только я говорил с жаром, и нисколько не думал о том, понимает ли слушательница слова мои. Но голос мой остался бесполезным. Как ни ворочала Залиха мудреной задачей, с какой стороны ни рассматривала ее, результат был один и тот же, что свобода неприлична девушке. Истощив все силы к разуверению упорной Залихи, я прибег, наконец, к ядовитому оружию: яркими, романтическими красками разрисовав перед ней идеальный образ русской красавицы — чуть ли не образ гоголевской Улиньки, пред которой смущался недобрый человек. Ничего не пожалел я для полноты, и если бы черкесский язык имел в. себе хоть сотую долю тех оттенков, которые роились в моей разгоряченной голове, то вышло бы нечто почти поэтическое. Капризная моя слушательница, любившая перебивать на втором слове, стояла теперь молча и вся, кажется, превратилась в слух. Она то поднимала глаза вверх и с лукавой улыбкой долго, нежно смотрела на меня, то опускала их, и тайная мысль скользила по ее раскрасневшемуся лицу. Ободренный ее смущением, я готовился говорить еще, но она не захотела слушать моей похвальной речи.

— Не трудись, пожалуйста, — прервала она, гордо подняв голову, — я очень хорошо знаю хитрость мужчин: они хвалят одних, чтобы тем привлечь к себе других.

— Да, не смейся, я говорю правду...

— Да скажи мне, ради души отцовской, — перебил я, — почему ты знаешь о хитрости мужчин. Ведь ты их почти не видела...

— Да будто это такая мудрость! Например, вот теперь ты, я уверена, пред русскими девушками ты сделал бы то же самое — расхвалил бы нашу небывалую красоту. Это-уж так ведется между вами!

Говоря это, княжна в свою очередь торжествовала; она твердо верила, что я побежден ее знанием характера мужчин. Признаться, она не ошиблась. Я удивлялся тому, как молодая девушка, проведшая всю жизнь в девичьей, в кругу ветреных, неопытных, как и сама подруг, могла так здорово судить о характере если не всех, то большей части мужчин. Да, мудрено было не удивляться! В европейской девушке подобное суждение понятно.

Но что же сказать о черкесской девушке? Какая школа послужит к раскрытию ее души, ее взгляда на вещи, на жизнь? Где почерпнет она те многосторонние сведения, которые нередко ставят в тупик самого образованного, самого остроумного из мужчин? Нет для черкешенки ни живых школ, ни живых источников, не говоря уже о воспитании, в смысле европейском. Круг ее занятий ограничивается умением вышивать серебром узоры, а о том будет ли она хорошей хозяйкой, доброй матерью, не думают ни отец, ни даже мать. Если природа наделила ее завидной красотой, живым умом, она найдет себе мужа, сумеет управлять домашними делами, если же она обижена природой, не обладает ни красотой, ни умом, то, поверьте, она не сумеет скрыть своих недостатков и во всю жизнь останется страдательным существом. В том и другом случае она не избегнет тлетворного влияния своего уничиженного положения в обществе, в том и другом случае она вещь, игрушка, а не нравственно-свободное существо, не украшение жизни...

Между тем как я стоял в приятном изумлении, небо подернулось черными тучами, в воздухе запахло удушьем, все предвещало сильную грозу. Вспомнив, что до дома почти полверсты, я раскланялся с княжной; как бы для извинения, указал ей на темное небо, на тучи, быстро перегонявшие одна другую, и, крепко пожав ее ручку, скорыми шагами пустился к проводнику. В эту минуту вдали грянул гром, и сильные раскаты со страшным гулом пронеслись по соседним ущельям. Частый дождь полил как из ведра. Мы минули ограду кунацкой, поворотили в другую улицу, как я невольно оглянулся назад. Легкое покрывало княжны быстро мелькнуло и исчезло за плетнем.

Прошла неделя, другая, прошел и месяц. Отношения мои к Залихе день ото дня становились теснее и наконец дошли до той степени, когда дело требует какого-нибудь исхода.

Кроме клада, завещанного отцом, я имел и другие причины надеяться на благополучный исход задуманного дела. Я был молод и стоял на счастливой дороге. Следовательно, думал я, на моей стороне и почетный род, и слава отца, и моя собственная служба. Кроме того отец Залихи был полковник русской службы; стало быть, лучше, нежели кто-нибудь другой, мог оценить меня по достоинствам... Мне так и виделось, что отец Залихи, при первом намеке о моем намерении, кинется мне на шею, чего, конечно, никогда не бывало в наших суровых горах и едва ли когда будет. Виновником всего это была моя юность и счастливое время радужных мечтаний.

Решившись во что бы то ни стало жениться на Залихе, я, однако, ничего не говорил ей об этом, потому что заранее был уверен в ее согласии. Посещения мои и долгие разговоры не прекращались; а откровенность княжны возрастала с каждым днем, так что раз даже княжна решилась высказать недоступную для черкешенки мысль о свободном выборе жениха. Я понял намек и не мог более утаить от нее своего намерения.

— Правда, — говорила княжна, — идти поневоле за нелюбимого человека несчастье для девушки. Как жить в доме, где нет согласия, где муж презирает жену, а жена... о, я не знаю, зачем родители губят своих детей!

— Да ведь здесь, — сказал я, — родители уверены, что после брака девушка полюбит кого угодно.

— О, нет! — вскричала Залиха с негодованием. — Они ошибаются, если так думают. Нелюбимый человек всегда останется противным, разве после брака еще более опротивеет... Нет! Ради самого Аллаха, не верь этому. Пусть уже одни родители потешаются своей выдумкой.

— Поверь, Залиха, — прошептал я, задыхаясь от стеснения в груди — поверь, пока я жив, ты не подвергнешься угрожающей тебе участи... я твой до могилы, только скажи, согласна ли ты быть моею женой?

-Ничего больше не мог я выговорить. Залиха тоже молчала, все еще оставаясь- в моих объятьях. Я повторил свой вопрос.

— Я люблю тебя, - проговорила она, потупив глаза, — за тебя или ни за кого в мире.

Соха не соответствовала ее аристократическим наклонностям, а служба под знаменами иноверцев запрещалась религией, да и гордость не позволяла; и вот из прежних героев образовалась шайка беспорядочных людей, которая, боясь заслуженного наказания, прячет концы своих непозволительных похождений как можно дальше. Сын Бей-мурзы принадлежал к этой шайке, и поэтому благоразумный отец, не желая отвечать за его проказы, держал его от себя подальше.

Невидимая сила влекла меня к сакле сына Бей-мурзы.

Как кошка проскользнул я в узкое отверстие, сделанное в ограде аульными бабами для того, вероятно, чтобы, выгоняя телят со двора, не тянуться до ворот, где каждое утро толпится куча мужчин; не без осторожности приблизился я к дверям и хотел уже переступить порог, как вдруг услышал свое имя. Я остановился, как оглушенный сильным ударом; в, голове мелькнула мысль, что, войдя в саклю так неожиданно, могу навлечь на себя подозрение в подслушивании; да и время было вовсе не для визитов. Если бы не долетевшее до слуха имя мое, я бы тотчас удалился, но, к несчастью, любопытство было слишком сильно затронуто: зачем вспоминают обо мне, как говорят, с худой или хорошей стороны? — спрашивал я себя, стоя с полчаса неподвижно; наконец, любопытство превозмогло чувство собственного достоинства, и я поспешил скрыться позади сакли в густой траве. К счастью, в стене оказалось порядочное отверстие; притаив дыхание, я прильнул к нему ухом. Речь действительно шла обо мне.

— Да что же в самом деле выдумал этот свиноед, — говорил хозяин запальчиво, — связаться, да с кем еще? С моей племянницей! Ну, положим, он дурак, не знает наших обычаев: но чего же глядит сама Залиха? Неужели она его любит?

— А ты как бы думал? — прервал другой голос. — Посмел ли бы он просиживать с ней наедине до поздних петухов...

— Мерзость и срам! — воскликнул хозяин. — Весь аул об этом знает... Или в чехлах наших бузина вместо винтовки, или не знает, подлый раб гяуров, что оскорбление нашей чести никогда и никому, не проходило даром? (Тут было исчислено несколько фамильных жертв, имена которых не припомню). Кораном клянусь, будь у меня пук бабьих волос на месте усов, если не застрелю его, как собаку, в его же собственной сакле.

— Не лучше ли поймать его на самом месте, — присоветовал третий голос, по всем признакам принадлежавший более пожилому, следовательно, благоразумному человеку, — это гораздо удобнее. Я разведаю, когда он будет у Залихи; мы все придем вовремя.

— Свяжем его по рукам и ногам, — добавил второй голос. — Подстрелить, пожалуй, легко, да не так удобно — врагов наживешь: у него двое братьев-головорезов, да он, русский офицер, а вы знаете, какой народ русский. Найдут где-нибудь мертвого солдата, — кажется, что тут удивительного, нет, давай раскапывать, кто его убил, от чего он умер, как будто это очень нужно.

Сын Бей-мурзы долго не соглашался на это предложение, доказывая ясно, что человек, осмелившийся оскорбить честь его дома, не должен существовать на земле. Признаюсь, я более одобрял его намерение; несмотря на варварство и подлость, оно мне казалось гораздо благороднее, чем предложение неизвестной мне особы. Смерть, какого бы рода она ни была, не могла запятнать моей чести, а быть позорно связанным и оскорбленным, значило оставить на своем имени вековое, ничем неизгладимое пятно. К изумлению, сын Бей-мурзы показал, несмотря на свои громкие заклинания, что он очень скоро отступил от прежнего намерений. Ареопаг, кончил совещание тем, что решился на другую же ночь поймать меня на месте свидания с Залихой.

С тяжелыми мыслями на сердце, с досадой на себя за излишнее любопытство я воротился домой. Из этого рокового разговора я понял безотрадное положение между черкесами человека, вкусившего сладость просвещения, человека, умеющего ценить в себе если не высокие дарования, то, по крайней мере, достоинства человека, как самостоятельной личности.. Горько было разувериться в своих надеждах! Моя служба, моя карьера, на которые я так твердо полагался, обратились вдруг ни во что, мало того: они даже помрачали мое происхождение во мнении людей, в пользу которых я готов был пролить свою кровь, пожертвовать жизнью. Эти самые люди смотрели на меня, как на подлого наемника, продающего свои услуги на вес золота. Они презирали меня и стыдились иметь со мной какие-либо связи. И все это за, то, что я не принадлежал к их кружку, не разделял их интересов, не принимал участия в их грязных похождениях, за то, что судьбе угодно было вырвать меня из родной среды и бросить далеко, в чуждое общество. Что могло быть оскорбительнее такого недостойного взгляда на мои помыслы!

Разговор мало-помалу становился мне не по силам; я горячился, сердился, как бы дело шло с противниками, наконец, не выдержал и убежал в кунацкую, чтоб наедине обсудить свое положение. С горем пополам я проводил последние лучи заходящего солнца за вершину отдельных гор; вечерний мрак покрыл землю и мысли мои приняли новый оборот.

После разговора с сестрой я старался обдумать прочный план к будущим действиям, но остался при одном старании: голова; решительно отказывалась от всякой работы, а известно, что чем больше и упорнее мы преследуем какую-нибудь мысль, тем быстрее она от нас убегает. Известно также, что мрак ночи сильно возбуждает к действию все чувства души. Я испытал это на себе. С наступлением ночи я проснулся словно от глубокого сна; а в голове, за несколько часов отказывавшейся от работы, возникли два жгучих вопроса — идти ли к Залихе по обыкновению или остаться дома. Благоразумие требовало остаться, но до него ли было? Я предпочел пойти навстречу явной опасности.

— А ведь ты не хотел идти ко мне сегодня, — сказала она тихо и тоскливо.

— С чего ты это взяла? — спросил я, тихо садясь около нее.

— По всему видно. Мне недаром как-то скучно сегодня. Сестра отправилась ночевать к тётушке и взяла с собой девушек; а бабушка ложится с курами.

— Как же ты теперь одна, без прислуги?

— Мне прислуги не нужно, — отвечала Залиха. — Бог с ней совсем! Давно я хотела поговорить с тобой. Все время не обращали внимания на окружающих, а они зорко за нами следили; все, что мы ни говорили, известно в ауле. Все в доме смотрят на меня косо: даже сестра переменилась ко мне, но все наши домашние не так опасны, как семейство Бей-мурзы... Сегодня старший его сын зашел к нам, посмотрел так страшно, что я поскорей ушла к бабушке. Какая-то беда грозит и тебе и мне, это я предчувствую.

— Да по какому же праву каждый бездельник в вашем доме присматривает за тобой. Неужели и бабушка не понимает, что ты вправе распоряжаться своим сердцем, как знаешь.

— Она любит меня, да что толку? Бедная бабушка в своем доме кукла, щепка — ничего больше.

- — Да кто ж управляет вашим домом?

— Тетка, — отвечала княжна, — хотя она и не живет здесь, но без ведома ее у нас ничего не делается; тетка меня никогда не любила и теперь на меня злится. Бабушка же так хила и слаба, что от всей души верит в тетушку.

— А отец? — спросил я, чувствуя, что этот простой разговор будет иметь великое влияние на нашу участь.

— Никто здесь не знает, существует ли он на свете. Он живет между русскими, он к нам не пишет, за все это время был только раз, и то как будто не в свой дом приехал, — на меня и на сестру только поглядел, да и только...

— Тогда перейдем к тетке, или... — Княжна замялась и краснея потупила глаза, на которые набежали слезы.

Я понял ее недосказанную мысль — и передо мной промелькнула горькая участь черкешенки. Злая тетка, хилая бабушка, отец, по всей вероятности отступившийся от родного края и семейства, замужество с каким-нибудь безобразным джигитом, и никакой будущности, ни тени заступничества ниоткуда! Сердце мое обливалось кровью.

— Итак, — начал я, после продолжительного молчания, — положение твое незавидно, милая Залиха! Ты сама знаешь, как я люблю тебя. Еще несколько дней назад я думал, что ничто не помешает мне назвать тебя своей женой — теперь я вижу, что здесь все против меня и тебя. У кого должен я просить твоей руки? Тетка твоя нас ненавидит, Бей-мурза...

— За твою просьбу тебя оскорбят как мальчишку, — добавила Залиха.

— Я даже не знаю, где живет отец твой...

Княжна вздохнула и покачала головой как бы отклоняя от меня и это последнее средство.

— Если так, — проговорил я дрожащим от волнения голосом, — мне надо увезти тебя подальше отсюда.

— Куда?

— Туда, где я служу, в Россию! Согласна ли ты на это, моя милая, дорогая Залиха?

Княжна устремила глаза в землю и, казалось, слова мои «в Россию» ее поразили!

— В Россию, в Россию, нет! Уж лучше побывай у Бей-мурзы, — проговорила она после маленького раздумья. — Он, может быть, пожалеет меня... а если он откажет, тогда…

— Залиха! — проговорил я с горячностью. — Требуй от меня все, что угодно, но не говори мне о Бей-мурзе. Никогда не унижусь перед этим дикарем, никогда не перенесу его отказа и зарежу его или сам прощусь со светом, Зачем прибегать к унизительным мерам, тогда как ты свободна располагать собой, когда ни совесть и ничто в мире не может тебя упрекнуть... Мало ли у нас случаев, что девушки оставляют отца — мать для избранных? Что ж ты молчишь, Залиха? Ты не знаешь, что за люди — русские: одно их имя тебя пугает по-пустому, от души полюбишь их... Друг мой, душа моя! Ради Бога, не бойся пустой мысли; ведь этого я потребовал бы даже в таком случае, когда бы твои родные и согласились на наш брак. Бросить свою службу я не могу, оставить же тебя в ауле и подавно... Ведь и отец твой в России — мы его там отыщем, и он же тебя простит первый...

— Да ведь ты не одна обречена на борьбу с обстоятельствами — с тобой человек, готовый умереть для твоего счастья. Мне нечего говорить больше. Делай что хочешь: а я скажу одно — не ты первая и не ты последняя бежишь из родительского дома.

— Да ведь не в Россию бегают, — робко возразила княжна.

— Ну, так оставайся здесь! — вскричал я с досадою.

— О, с тобой — хоть в ад! — вскричала в свою очередь. Залиха и бросилась прямо мне на шею... — Только ради самого Аллаха скорее, скорее, я не могу здесь оставаться — мне совестно будет, смотреть в глаза сестре и бабушке.

В это самое время послышался шорох за дверью. В одно мгновение я вырвался из объятий княжны и с кинжалом в руке выскочил из комнаты, готовый на все. Темнота на дворе скрывала людей, но сильный треск сухого плетня, чрез который прыгнуло несколько человек, убедили меня, что наш разговор не остался тайной.

До сих пор весь аул мог знать, что мне княжна нравится, что я говорю с ней у ворот ее дома — но посещение девушки ночью, в ее комнате... Узнанное и перенесенное болтунами, грозило нам обоим страшной бедой. Я вернулся к княжне и, по моему встревоженному лицу, она поняла, в чем дело. Мы условились бежать завтра же, — медлить было нечего. Уйти из аула тотчас же оказывалось опасным — люди, нас подслушавшие, вероятно, были невдалеке. Я посидел еще немного и, попросив княжну приготовиться к назначенному сроку, пошел домой; всю дорогу я не выпускал из руки пистолета со взведенным курком. Предосторожность оказалась излишнею: я без всяких приключений добрался до своей кунацкой. В эту ночь, едва ли не впервые, я испытал мучительную бессонницу. Мрачные мысли, страшные, дикие предположение роились в голове и беспощадно терзали меня. Всего сильнее занимала меня мысль: почему мои враги и сын Бей-мурзы не напали на меня дорогой? Трусом из них не был никто. Оскорбленный черкес способен на самые дерзкие предприятия. Оставив намерение поймать меня на месте свидания с Залихой, противники мои, без сомнения, решились воспользоваться моим свиданием и разговором с княжной. Если горец отказался от скорого мщения, — значит, он готовит хитрость, которая опаснее кровавой встречи. В таких предположениях и догадках я ворочался с боку на бок до восьми часов утра и уже готовился приподняться с постели, как в дверях раздался стук — чего никогда не бывало.

— Кто там? — спросил я.

Проворно вскочив с постели, я наскоро натянул бешмет, поправил смятую постель и отворил дверь.

— Э, да ты, как я вижу, далеко отстал от своих отцов, — говорил старик, медленно входя в саклю, — ну можно ли так долго спать? Смотри, солнце уже на целый аркан поднялось. Эх, у нынешней молодежи кости стариковские!.. На что уж я, благодарение Всевышнему, восьмой десяток доживаю, отца твоего ребенком помню, и то раньше тебя поднялся.

— Понимаю, — мрачно проговорил старик, садясь на скамью, — только не время тут виновато, а гяуры, что к нам подсоседились... Но дело не в этом. Живите себе, как хотите, как умеете. Нам, старикам, не соваться в ваши дела, да и советы наши для вас что лай собаки. А я теперь, если угодно выслушать, пришел от княгини с поручением.

Я изъявил согласие и приготовился выслушать речь тхамады, но не скоро понял сущность поручения. Добрый старик, по обыкновению всех стариков, начал едва ли не от сотворения мира. Прежде всего он коснулся услуг, бог весть когда оказанных покойному родителю, привел несколько примеров своей усердной службы, далее припомнил десяток пословиц, из которых каждую можно было толковать так: — «молодой человек, слушайся людей старых».

— Затем, князь мой, — приступил он наконец к делу, — я пришел не от себя, а от княгини, твоей матери. Ты огорчил и ее, и самого храброго из узденей наших... Не дальше, как сегодня утром, Бей-мурза присылал просить княгиню, чтобы она поудержала тебя от детских шалостей.

— Об этом пусть просят меня, а не мать, — сухо возразил я, поняв всю язвительность послания. — Мать моя женщина, за свои поступки отвечаю я сам, а никто другой...

— Не мешай, пожалуйста, — бесцеремонно перебил старик, — ты ничего не смыслишь. Тут нужно хладнокровие, а где ты его возьмешь, когда и верному слуге не даешь сказать слова? Бей-мурза жалуется, что ты связался с княжной Залихой. А так как он на днях сговорил ее за богатого князя, так ты сам хорошо понимаешь... — При этих словах я побледнел так, что добрый старик сжалился надо мною. Что-то вроде сожаления мелькнуло в его глазах.

— На что мне эта проклятая дружба, — возразил я резко. — Я не позволю вмещаться в мои дела. Я напишу к отцу Залихи, я переговорю с ней...

— Ну, переговорить-то тебе не удастся, — возразил Ибрагим холодно.

— Почему не удастся?

— А потому, — отвечал старик, — что Бей-мурза еще ночью увез Залиху и запер ее там, куда и сам шайтан не проберется. Не хочешь слушаться нас, ищи ее сколько хочешь, а княгиня, твоя мать, коли ты снова станешь дурачиться, проклянет тебя и при свидетелях откажется признавать тебя своим сыном. Вот зачем я пришел сюда, а теперь делай как сам знаешь. — С этими словами обиженный старик живо соскочил с места и, схватив суховатую палку, почти выбежал из кунацкой.

Несколько минут стоял я как вкопанный: язык онемел, и если бы не стыд, то я залился бы горячими слезами.

Преодолев свое отчаяние, я кинулся к дому, где жила Залиха. Все было пусто и кругом, и в доме. Все обозначало отъезд, спешный, но обдуманный заранее и исполненный осмотрительно. Бей-мурзы тоже нигде не было, в сакле его я нашел только слугу, оставленного дома и отдававшего его поручение моей матери — на все расспросы, обещания, угрозы он отвечал упорным молчанием.

Как сумасшедший, я стал ходить по аулу, и тут-то вполне горько уразумел мое одиночество на родине! Не было человека, к которому мог бы я обратиться за советом, не было простого слуги, который захотел бы ответить слово на мои расспросы. У Бей-мурзы было много родни по соседним аулам: ни в один из них не было мне доступа — в каждом меня встретили бы как врага или шпиона!

Бедная Залиха! Какие гонения должна была она вытерпеть за это ужасное время! И аульная сплетня не пощадит ее, на нее укажут пальцами за то, что она полюбила человека, сблизившегося с русскими! И я был единственным виновником несчастья дедушки... Оправдал ли я перед ней свои обещания, умер ли у дверей ее темницы? Бросился ли я с отчаянием истинного горца на ее родных и гонителей хоть затем, чтобы умереть от их кинжалов? Я почувствовал, что меня во многом расслабило европейское воспитание, и что в душе моей нет сил на какое-нибудь отчаянное дело, которое разом или бы погубило меня, или бы сблизило меня опять с любимой женщиной.

Прошло с лишком два года. Домашние обстоятельства заставили меня покинуть на время службу. Опять я дома, в кругу родных, в той самой сакле, где впервые боролся с детскими порывами сердца. Но, боже великий, сколько перемен произошло в эти два года! Как я устарел, изменился в такое непродолжительное время!

Заглядывая в свои записки, я едва узнаю себя! С каким детским проcтодушием вверился я золотым мечтам юности! Все необузданные порывы сердца, все безумные желания перегорели в груди, все испарилось и улеглось, как стоячая вода в озере. Только светлый образ предмета первой юношеской любви отрадно мелькает на темном фоне моего горизонта; и в этом жалком пепелище поднимается иногда угасшее чувство, не то, которое некогда не давало мне покоя, но скорее чувство сострадания к несчастной девушке, живой укор для расслабленной моей совести.

Сведет ли меня судьба вторично с таким существом? Никогда. Человеку не возвращается однажды утраченное счастье — иначе на земле расплодилось бы много счастливцев. Бедная Залиха достойна была лучшей участи; ее смелая любящая душа могла украсить любую из женщин, но оковы невежества не дали ей развиться даже в том жалком кругу, в котором предназначено было ей действовать. А сколько подобных ей девушек сделалось жертвой корыстолюбия своих полудиких семейств! Говорят, что в высокоразвитых обществах продажа женщин не редкость, — а у нас в горах она не только не редкость, а общее правило.