(Адыль-Гирей Кешев)

Советское литературоведение, руководствуясь марксистско-ленинским подходом к духовному наследию прошлого, проявляет неослабный интерес к тому, что «было ценного в более чем двухтысячелетием развитии человеческой мысли и культуры» [1, с. 337]. Без знания эстетических ценностей, созданных всеми народами СССР, невозможно понимание закономерностей взаимодействия и сближения национальных культур, развития советской многонациональной социалистической культуры; усвоение же их демократических традиций — духовно и нравственно обогащает народ.

В свете этих положений историкам литературы необходимо иметь в виду критический подход к культурному наследию прошлого с позиций марксистско-ленинской методологии, с одной стороны, на отбор и усвоение именно того, что способствовало бы «нравственному здоровью... духовному климату» [2, с. 90] нашего общества; с другой — на выявление исторических корней социальной и духовной общности народов дореволюционной России, на историко-теоретическое осмысление идейно-эстетического взаимодействия литератур народов СССР в дооктябрьскую эпоху.

Одним из убедительных свидетельств взаимосвязанности общественно-эстетического процесса, которым были охвачены народы СССР в дооктябрьский период, является история, становления и развития адыгского просветительства и созданного в его рамках литературно-художественного творчества.

Адыгское просветительство, возникнув и развиваясь в русле общероссийского идеологического движения, воспринимало классические черты европейского и русского просвещения [3, с. 519], хотя и не сразу и не в классически четкой форме и одинаковой степени, что было связано с уровнем социально-экономического развития края, его общественно-политическим положением [4]. Но оно эволюционировало с ростом общественного самосознания народа, обострением классовой борьбы, усилением национально-угнетательской политики царского самодержавия. Наивысшего подъема оно достигло на втором этапе своего развития — в самый канун отмены крепостного права и первые два десятилетия после реформенного периода. Общественно-политическое мировоззрение просветителей этого исторического отрезка времени формируется в сфере идеологии русской революционной демократии, хотя и не до конца ими воспринятой. Оно движется от отвлеченно-гуманистического демократизма, свойственного просветителям первого периода, к крестьянскому демократизму. Внимание просветителей второго периода обращено на несуразность не только отдельных сторон феодального строя (как это было у их предшественников), но и всего общественно-политического строя. Господствующий класс рассматривается ими уже не как «опора отечества», а как деградирующая, зараженная тунеядством и паразитизмом прослойка общества. Главное внимание обращено на крестьянство. Изображая его бедственное положение и выступая в его защиту, они утверждают его нравственное превосходство над феодальным классом, показывают растущее недовольство социальной несправедливостью, тягу к прогрессивным формам жизни.

Борясь против реакционно настроенной части феодальной верхушки и духовенства, противившихся союзу с Россией и ориентировавших народ на «единоверную Турцию», просветители и этого периода выступают за развитие и упрочение связей с русским народом. Конкретно-практически оценивая прогрессивное значение присоединения горцев к России, они в то же время решительно осуждают колониальную политику царизма. Примечательно и то, что отдельные из них поднимаются от критики социальных противоречий горского быта до критики общественно-политического строя центральной России.

Все эти явления в наиболее яркой и совершенной форме проявились в творчестве А.-Г. Кешева. С произведениями Кешева адыгская дооктябрьская литература приобрела подлинное социальное и демократическое звучание, набрала наибольшую художественную высоту. В своих произведениях Кешев дал широкие картины социально-общественного быта адыгов, обратил внимание на существенные противоречия своего времени, показал историю духовных исканий передовой части адыгской интеллигенции, ее (и свои) раздумья над исторической судьбой своего отечества.

* * *

Имя писателя, скрывшегося под загадочным псевдонимом, более века, оставалось неизвестным и было установлено лишь в 60-е годы нашего столетия.

В 1963 г. в журнале «Дружба народов» появилась статья «Владеющий пером» [8] Л. Голубевой, в которой исследовательница на основе архивных и других источников установила; что под именем Каламбий писал Адыль-Гирей Кешев. Затем она же опубликовала биографический очерк о писателе [9], статью, характеризующую его как этнографа [10], и защитила диссертацию, посвященную его литературно-просветительской деятельности [11].

Помимо работ Л. Голубевой, творчество Кешева затрагивалось в той или иной степени, в тех или иных аспектах в работах Т. Кумыкова [12], X. Хапсирокова [13]. Проявив интерес к творчеству Кешева еще в 60-е годы [14], автор этих строк опубликовала о нем несколько работ [15, 16, 17]. Нами же было осуществлено первое послеоктябрьское издание литературно-художественных произведений Кешева [18] и его статей [19]. Однако из-за ограниченности тиража книги «Избранные произведения А.-Г. Кошева» и «Избранные произведения адыгских просветителей» стали редкими, в связи с чем и возникла необходимость переиздания наследия этого выдающегося писателя и журналиста дооктябрьского периода.

При Неверове в гимназии были сделаны замечательные нововведения. Расширился круг изучаемых предметов, для чтения которых были приглашены опытные педагоги, опиравшиеся в своих лекциях на новейшие достижения науки, передовую общественную мысль; учреждены были ежегодные ученические конкурсы, активизировавшие учебный процесс, повысившие уровень научной и творческий подготовки учащихся. Именно благодаря нововведениям Неверова Ставропольская гимназия по организации учебно-образовательного процесса, составу высококвалифицированных преподавателей стояла на уровне аналогичных заведений Москвы и Петербурга.

Большую заботу и внимание Неверов проявлял к учащимся горцам. Он требовал от воспитателей пансиона, чтобы они «следили за всеми моментами умственной и нравственной жизни вверенных их надзору горцев, уясняли их понятия, поощряли к труду, внушая любовь ко всему благому и прекрасному» [22, с. 64]. Нисколько не принижая учащихся из горцев, он пробуждал и поддерживал в них чувство национального самосознания и гражданского долга, мечту отдать приобретенные в гимназии знания делу образования народа.

Учитывая особенности быта горцев, их нужды, потребности, Неверов стремился ввести в их учебную программу предметы, которые имели бы для них практическое значение. «После долгих соображений,— пишет М. Краснов — Януарий Михайлович пришел к заключению, что горцам следует давать такое образование, которое предоставляло бы им средства быть полезными гражданами не на воинственном, а преимущественно мирном поприще, не выходя из своей сферы, т. е. не отдаляясь от своих природных нравов, обычаев, верований. Поэтому горцам, по мнению Неверова, нужно преподавать не латинский язык, не законоведение (русское право), имеющее мало применения в быте горцев, руководствующихся большею частью своим правом — шариатом, а естественные науки» [23, с. 67]. Глубоко убежденный, что «природа щедро наделила кавказские племена духовными способностями», что «горцы способны со страстью предаваться науке», Неверов хотел видеть в своих воспитанниках горцах «первую фалангу новых деятелей на умственной арене», через которых «дикий Кавказ выйдет из своего уединения и вступит в духовное общение с Европой» [24].

Хорошо организованный в гимназии учебный процесс дал возможность Кешеву проявить свои способности во всей полноте и блеске. За время учебы в гимназии Адыль-Гирей переходил из класса в класс в числе первых учеников. Получая высшие баллы по всем предметам, он, однако, особое пристрастие питал к литературе. В этом была немалая заслуга учителя русской словесности Федора Викторовича Юхотникова. Выпускник Московского университета, он был одним из первых в гимназии педагогов, получивших ученую степень кандидата наук. Блестящий знаток и страстный любитель русской и мировой классики, Юхотников, приобщая своих учеников к величайшим литературным творениям, пробуждал у них глубокий интерес к своему предмету.

О серьезности увлечения Адыль-Гирея литературой свидетельствует его активное участие в гимназических конкурсах на лучшее сочинение, сложность избранных им тем, самостоятельность, глубина и оригинальность их разработки. Так, на конкурсе 1857 г. была заслушана его работа на тему «О характере героев в современных русских повестях и романах», получившая высокую оценку жюри. «Воспитанник из почетных горцев,— отмечалось в протоколе,— родясь в сфере не только чуждой, но и противоположной нашему обществу по интересам, привычкам, образу жизни, сумел не только понять, но и почти верно оценить значение лучших типов нашей литературы и показать отношение их к действительной жизни: тем с большей признательностью отдаем заслуженную дань похвалы его сочинению, которое написано языком более чистым и правильным, нежели сочинения некоторых русских воспитанников старшего седьмого класса» [9, с. 180].

В конце 1858 г. Адыль-Гирея, окончившего с отличием гимназию, дирекция рекомендует в Петербургский университет. С целью основательной подготовки к поступлению в столичное высшее учебное заведение он один год посещает специальный класс при гимназии, в течение которого со всей серьезностью занимается и литературным творчеством. Уже в июле 1859 г. он заканчивает рассказ «Два месяца в ауле» из цикла «Записки черкеса» и отсылает его в Петербург, издателю журнала «Библиотека для чтения» А. В. Дружинину. Вслед за тем, как это видно уже из его письма к издателю от 4 ноября 1859 г., он продолжает работать над тем же циклом рассказов, в частности над рассказом «Чучело», который обещает выслать «не позже нового года», и повестью «Что было и что есть», которую «обрабатывает года три» [26, л. 1— 2]. Из последующей переписки (20 мая и 7 октября 1860 г.) видно, что в декабре минувшего года им отослан рассказ «Чучело», а в октябре текущего — повесть «Абреки» [26, л. 3—5].

Таким образом, еще в стенах Ставропольской гимназии проявился литературный талант Кешева, обративший на себя внимание столичных издателей. Именно здесь были заложены основы его идейно-эстетических принципов и демократического мировоззрения; здесь зародились «стремление к добру и надежды на широкое поприще». «Еще на школьной скамье,— вспоминает герой Кешева,— в кругу беззаботных товарищей я нередко мечтал о своих соотечественниках, об их настоящей и будущей жизни, составлял планы содействовать сколько можно к искоренению многих, по моему мнению, вредных обычаев и предрассудков. Мысль эта вкоренилась во мне так сильно, так меня беспокоила, что я нередко пытался освободиться от нее, но тщетны были мои усилия; внутренний голос подсказывал ежеминутно, что это единственная, благородная цель моей жизни, что Россия, образовавшая меня, имела в виду эту цель, а не хотела вовсе сделать из меня хорошего служаку» [18, с. 70].

Но учеба в Петербургском университете, о которой так страстно мечтал Кешев, продолжалась всего один учебный год. Осенью 1861 г., когда здесь начались волнения, вызванные репрессиями против свободолюбивой части студенчества, Адыль-Гирей принял в них участие. Его, как и других инонациональных студентов, в нововведенном уставе не устраивали не только общие для всех ограничения, но и специальный пункт, запрещавший «иноземным» носить национальные одежды... с предварением, что полиция имеет право и обязанность каждого нарушающего оные правила немедленно арестовывать» [30, л. 14]. Он понимал, что здесь речь шла не о какой-то простой формальности, а преследовалась цель ограничения прав студентов из других народностей. Не желая примириться с новыми порядками, воцарившимися в университете после подавления студенческих волнений, Кешев в ноябре того же года в знак протеста против нововведенного университетского устава подал на имя управляющего делами Кавказского комитета, в ведомстве которого находились студенты из горцев, заявление следующего содержания: «Несмотря на все мои желания окончить свое университетское образование, я никак не в силах оставаться в университете при тех новых правилах, которые теперь там введены (выделено нами.— P. X.). О чем считаю своей обязанностью довести до сведения вашего превосходительства и просить вас сделать распоряжение об увольнении меня из числа кавказских воспитанников с выдачей документов на следование на родину» [30, л. 22; 31].

Заявление Кешева, в котором в столь откровенной и резкой форме была указана причина ухода из университета, вызвало гнев управляющего комитетом В. Буткова: по его приказу он был немедленно уволен и выслан из Петербурга в Ставрополь.

В общей сложности вся творческая деятельность Кешева продолжалась всего лишь в течение 13 лет. При этом, как свидетельствует последнее опубликованное произведение Кешева — очерк «На холме» (1861), собственно литературное творчество его было и вовсе кратковременным: все известные нам произведения писателя были написаны им в ранний период — в последние годы учебы в Ставропольской гимназии, а затем в год учебы в Петербургском университете. Пять же последующих лет службы в Ставрополе Кешев ничего не писал или, во всяком случае, не публиковал. Переехав затем во Владикавказ и приняв должность редактора «Терских ведомостей», он вообще отошел от литературного творчества и последние четыре года жизни полностью посвятил журналистике. Причиной тому, очевидно, была ограниченность во времени. Как известно, он исполнял не только трудные обязанности редактора первой областной газеты, но и сам много писал; помимо этого, он еще нес службу чиновника особых поручений в управлении Терской области. К тому же он, очевидно, страдал и тяжелой болезнью; этот недуг в конечном итоге и привел его к преждевременной смерти, последовавшей уже в январе 1872 г., т. е. когда ему исполнилось 35 лет [32].

Но вполне возможно, что, кроме упомянутой в письме к А. Дружинину и ныне утерянной повести «Что было и что есть», у писателя были и другие сочинения, не появившиеся в печати по разным причинам.

Литературное наследие Кешева довольно значительно по разносторонности поднятых в нем проблем и изображения быта адыгов. Высокое чувство гражданского долга руководило им, когда он приобщался к литературному творчеству: «Я принимаюсь за перо,— заявляет он устами своего героя-рассказчика,— с тем, чтобы передать на бумаге любопытные черты из нашей жизни. Материалов пропасть. Целое необработанное поле лежит передо мной. Нужно же когда-нибудь занять нам свой уголок в огромной семье человечества: нужно же нам знать, что мы такое, и нужно, чтобы и нас узнали» [18, с. 88].

Произведения Кешева из-за тяготения к социально-бытовым зарисовкам, но благодаря наличию сюжета одновременно приближаются и к этнографическому очерку, и к рассказу или повести. Некоторые из них объединены в отдельные циклы. Таковы «Записки черкеса», составленные из трех рассказов и спаянные общностью проблематики, заключающейся в разоблачении отживающих обычаев, предрассудков, суеверий. К ним тематически примыкает повесть «Абреки». И, наконец, несколько обособленно стоит очерк «На холме», посвященный быту адыгского крестьянства. Вместе с тем все они объединяются в единое целое личностью рассказчика, историей его идейных исканий. Герой же Кешева, отражая настроения передовой горской интеллигенции, одновременно приобретает автобиографический характер и нередко служит рупором идей самого писателя.

Эстетические взгляды Кешева, идейное содержание его произведений и особенности его художественного метода формировались под воздействием передовой русской общественной мысли и литературы 50-х годов. Основываясь на традициях передовой предреформенной русской литературы, продолжавшей развитие физиологического очерка 40-х годов, Кешев создал широкую социально-бытовую панораму своего края, раскрыл национальный характер адыгов. Как и писатели демократического лагеря, он уделил особое внимание социально-экономическому состоянию адыгского крестьянства.

Проблемы, поднятые Кешевым, связаны с исторической обстановкой, установившейся на Кавказе накануне реформ 60-х годов. Его одинаково тревожит и волнует отсталость и невежество соотечественников, все еще цепко державшихся за укоренившиеся веками реакционные законы феодальной старины, пагубно сказывающиеся в их быте, и отрицательные явления, проникающие на Кавказ из капитализирующейся России, и дальнейшее историческое развитие отечества, связавшего свою судьбу с Россией, и бедственное положение адыгских крестьян, и трагическая судьба молодого поколения, успевшего в новых исторических условиях приобщиться к русской культуре и тщетно жаждущего практической деятельности на родине, и судьба адыгской женщины, чье порабощение вызывало осуждение писателя, сторонника женской эмансипации и доступности образования для женщины.

Уже в «Записках черкеса» Кешев создает довольно разностороннюю картину национального быта адыгов. Здесь повествование ведется от имени образованного человека, кровно заинтересованного в судьбе своих соотечественников, и, таким образом, явления адыгской действительности изображаются через призму критического восприятия их просвещенным человеком, взгляды которого основываются на передовых позициях европейской культуры.

Темой рассказов, составивших «Записки черкеса», служат события, приключившиеся с самим героем или очевидцем которых он стал во время пребывания в родных местах. Однако случаи из обыденной жизни интересны для Кешева-реалиста не сами по себе, а как факты, ведущие к обобщениям. Предметом художественной типизации в «Записках черкеса» становятся реакционные традиции феодальной старины. Изображая их, Кешев выступает смелым новатором, впервые, в частности, поставив проблему положения женщины в адыгском обществе. Вместе с тем он создает в адыгской литературе новый тип женщины. Женские образы, созданные его предшественниками, в частности Хан-Гиреем,— это, как правило, представительницы княжеского рода, женщины-воительницы, романтически героизированные и как бы приподнятые над обыденной жизнью. Героини Кешева хотя и дворянского происхождения, но не несут в себе какой-либо исключительности: они естественны, жизненно достоверны. Примечательно также, что Кешев обращает взор и на положение женщины-крестьянки.

В первом рассказе цикла — «Два месяца в ауле» — поведана история несчастной любви героя к девушке-односельчанке. Этот случай, оставивший в душе героя горестные воспоминания, служит поводом для рассуждений на различные житейские темы и выражения собственного отношения к отдельным традиционным обычаям адыгов.

Этот нелепый обычай и разрушил счастье молодых людей: Залиха насильственно была разлучена с любимым и отдана за избранника ее родителей. Грубое попрание любви героя и Залихи ни в ком из окружающих не вызвало осуждения, ибо подобное явление было не единственным, а естественным, узаконенным существующими традициями. «А сколько подобных ей [Залихе] девушек,— горестно восклицает герой,— сделалось жертвой корыстолюбия своих полудиких семейств! Говорят, что в высокоразвитых обществах продажа женщины не редкость,— а у нас в горах она не только не редкость, а общее правило!» [18, с. 87]. Чувством глубокого сострадания он проникается к своим соотечественницам, он полон уверенности, что они достойны лучшей участи. Сравнивая судьбы адыгской и европейской женщины, пользующейся несравненно большей свободой и в известной степени благами образования, он с болью в сердце констатирует: «Но что сказать о черкесской девушке? Какая школа послужит к раскрытию ее души, ее взгляда на вещи, на жизнь? Нет для черкешенки ни живых школ, ни живых источников, не говоря уже о воспитании, в смысле, европейском... она не избегнет тлетворного влияния своего униженного положения в обществе... она вещь, игрушка, а не нравственно свободное существо, не украшение жизни» [18, с. 27].

Еще большим сочувствием проникается писатель к женщинам из «низов», подвергающимся не только нравственному унижению, но и жестокой экономической эксплуатации. Наблюдая жизнь домочадцев соседа, герой «лучше всего изучил служанку, женщину средних лет», которая «каждый день по пять раз спускалась к речке с длинным коромыслом на плече». «Я читал в ее робком взгляде, в бледных чертах лица,— отмечает он,— всю грустную историю ее жизни, безутешную скорбь угнетенной тяжелым рабством души и напрасный порыв подавленной воли» [18, с. 73].

Тема женщины продолжается и в другом рассказе того же цикла — «Чучело». Но если в первом история влюбленных завершается их вынужденной разлукой, то в последнем судьба женщины показана в трагическом плане. Назику, дочь князя Тепсеруко, отдают замуж подобно многим ее соотечественницам, не считаясь ни с ее волей, ни с ее чувствами. Полюбив юного наездника, посетившего дом ее отца, тайно лелея мечту о встрече с ним, Назика по воле отца становится женой старика-князя. Отец девушки хотя и нежно любит дочь, но, решая судьбу дорогого ему существа, руководствуется сословными предрассудками, расчетом на выгодную сделку. Назика же, следуя существующим традициям, должна подчиниться воле отца, в противном случае ее ожидает бесчестье. Несчастный брак принес Назике тягчайшие испытания: судьбе было угодно, чтобы юноша, которого она полюбила, оказался ее пасынком: на ее глазах он был жестоко убит отцом, сама она была подвергнута мужем нечеловеческой пытке, в результате которой .лишилась рассудка. Но судьба Назики и в таком трагическом положении мыслится Кешевым более счастливой по сравнению с судьбами безропотных ее соотечественниц, ибо ей, пусть даже кратковременно, все же удалось испытать подлинное счастье с любимым.

Повествуя о трагической судьбе своей героини, Кешев вновь поднимает голос протеста против деспотического права родителей распоряжаться судьбой детей, против брака по расчету, обусловленного родовыми интересами, и утверждает новые для того времени принципы брака, в основе которых — взаимное чувство, любовь и уважение.

Вместе с тем Кешев верно почувствовал важность борьбы с этим отживающим обычаем в новых исторических условиях. Он убежден, что, пока сохраняется обычай наездничества, его соотечественники будут оторваны от производительного труда, от мирной созидательной жизни. Устами своего героя он заявляет, что его землякам «полезнее было бы забыть подвиги удальства и заняться мирными делами». Вместе с тем его приятно удивляют и искренне радуют рассуждения дяди о хозяйстве: о земледелии, скотоводстве и прочих «полезных занятиях», а также «практический ум, навыки и глубокое соображение, качества, редко выказываемые адыгами... привыкшими говорить больше о военных успехах» [18, с. 88—89].

Кровная месть и последствия этого жестокого горского обычая (абречество) — тема следующего по времени опубликования произведения Кешева — повести «Абреки». Обращение писателя к этой теме было не случайно, оно было обусловлено давно назревшей необходимостью. Древний обычай кровомщения, бессмысленность которого была очевидна для передовых горцев, все еще сохранялся в быте народа, нанося ему немалый ущерб, приводя к разорению сел, истреблению целых родов [36, с. 288]. Именно потому писатель и задается целью показать, к каким страшным последствиям приводит его соотечественников слепое следование отживающим традициям прошлого.

Повесть первоначально была отправлена в журнал «Библиотека для чтения». В письме к Дружинину Кешев, заранее предчувствуя по опыту публикации рассказа «Чучело» (он подвергся изменениям, не понравившимся автору) возможные возражения издателя, писал: «Представляя Вам продолжение «Записок», считаю не излишним сказать несколько слов от себя по поводу предлагаемого отрывка. Я заранее уверен, что этот отрывок, по тому как Вы изволили поступить с «Чучелом», покажется Вам и очень длинным, и однообразным в содержании. Но эти недостатки, смею думать, суть необходимые следствия самого предмета, избранного мною на этот раз. В коротком очерке невозможно дать сколько-нибудь полного понятия о таком многосложном проявлении нашего быта, каким служит так называемое абречество,— это одно из самых коренных зол в нашем общественном устройстве. Упорство, с которым наш горец преследует свое мнимое недействительное оскорбление... упорство, заслоняющее все другие... побуждения,— вот, по моему мнению, источники некоторого однообразия моей статьи. Другое, что я предвижу,— продолжает Кешев,— это то, что статья эта, по-видимому, не подводит к предположенной мной задаче. Но так, надеюсь, может показаться только с первого взгляда. Основа абречества коренится прежде всего в общественном и семейном укладе, что и составляет главную задачу моих записок. Наконец, герой записок... не мог, конечно, целиком не положить на бумагу признания абрека без всяких со своей стороны рассуждений» [26, л. 4].

В основе повести — судьба обычной адыгской семьи Тадж, члены которой из-за обычая кровной мести становятся абреками и ведут беспокойную, полную трагических событий жизнь. Подчеркивая реальность и типичность изображаемого, Кешев устами главного героя—абрека Маты замечает, что рассказ его «...с начала до конца истинная быль, изображающая не одно семейство Тадж, а тысячи ему подобных, чтобы не сказать всех обитателей адыгской земли» [18, с. 195]. Судьба Маты рассматривается как типичный пример тяжкого последствия родовой мести, искалечившего всю его жизнь, лишившего его домашнего очага, родных и друзей, покоя и счастья. Сведя счеты с кровными врагами семьи, он не чувствует никакого удовлетворения, ибо, как он сам замечает, «зло не может удовлетворить человека, не знавшего в жизни ничего, кроме зла». Интересно, что горцы сознают вред кровомщения, но в то же время не в силах противостоять традиции. Этому мешает крепко укоренившееся у них сознание святости соблюдения обычаев предков, самолюбие, страх потерять репутацию «настоящего» мужчины. Условность этого обычая, сохраняющегося только ради видимости, не раз подчеркивается в повести. Характерно, что родственники убитого отцом Маты человека «стали угрожать отцу, хотя при жизни покойника они всеми силами старались сбыть его как-нибудь с рук». Несколько раз им предоставлялся удобный случай расправиться с кровным врагом, но они ничего не предпринимали, ибо «храбрились только для виду, чтобы люди не считали их трусами, не соблюдающими родовой чести». Сам Мата нередко сомневается в необходимости и справедливости совершаемого им с братом акта мести и настраивает себя на воинственный лад лишь мыслями о том, как отнесутся к его «мягкосердечию» Харакет и его друзья, не заподозрят они его в трусости?

Мата — представитель старшего поколения, у него свои представления о прошлом и настоящем. И вред бесконечных междоусобных распрей он видит прежде всего в том, что вражда, разъединяя и ослабляя племена, делает их в отдельности легкодоступными внешнему врагу. Рассуждает писатель и о широко известном и своеобразном адыгском гостеприимстве. В общем красивый обычай, свято оберегавшийся в старину, но, как замечает Мата, приходящий в забвение, в настоящем он нередко принимает уродливый характер в силу особого понимания адыгами гостеприимства.

Последние, хотя и чувствуют неправоту поступка Измаила, следуют традиции, ибо нарушение ее ведет к бесчестью.

Замечательным достижением Кешева явился и тот факт, что он не обошел одной из важнейших проблем демократической литературы предреформенной поры — положения крестьян. «Как художник,— пишет В. Б. Корзун,— Кешев сделал значительный шаг вперед в реалистическом изображении Кавказа, подведя современного ему читателя вплотную к главному герою новой кавказской действительности — горцу-труженику. Именно этот герой стал выдвигаться на первый план, в условиях наступившего мира после окончания Кавказской войны» [37, с. 21]. И тут несомненными образцами для писателя явились прежде всего «Губернские очерки» (1856—1857) М. Е. Салтыкова-Щедрина, «Записки охотника» (1852, первое издание) И. С. Тургенева, повесть «Деревня» (1846) Д. В. Григоровича, «Очерки бытового народа» (печатались до 1861 г. в журнале «Современник») Н. В. Успенского, отличающиеся всесторонним исследованием и правдивым, как бы документальным изображением повседневной жизни и сознания трудового народа.

Следуя традициям «натуральной школы», Кешев в очерке «На холме» дает реалистическое описание быта адыгских крестьян, раскрывает их психологию, своеобразие их этических и моральных норм, их отношение к труду. В то же время он показывает и настроения крестьян в предреформенный период, растущий гнев против феодальной верхушки. Наряду с этим внимание его обращено на антиобщественный характер жизни адыгских дворян, ведущих паразитическое существование, и противопоставляет им занятых созидательным трудом простых тружеников села. Он стремится рассказать о крестьянах всю, суровую правду, показать их повседневную жизнь такой, какой она есть на самом деле, реалистически показать и их угнетателей.

Крестьян возмущает тунеядство, праздный образ жизни дворян, их беспечность, пренебрежение к нуждам подвластных. Так, один из «холмовников» (т. е. крестьянин. «Холмовниками» Кешев называет крестьян по месту их сходок — холму, расположенному на околице села —P. X.) говорит: «Но что ты скажешь о тех молодцах, которые, сидя в своих кунацких, поедают даром хлеб и удивляются, если не станет вдруг чего поесть». Когда же другой «холмовник» заявляет, что не станет косить своему господину, пока не получит положенного по договору проса, присутствующие отвечают ему дружным смехом, ибо каждому известно, что у беспечного хозяина этого крестьянина давно нет проса, и вообще ему мало забот до его нужды. Но «холмовник» не сдается: «А мне, если хотите знать,— заявляет он,— еще меньше печали, что у него не будет сена на зиму и лошадей нечем будет кормить. Вы думаете, я из жалости к нему убиваюсь над косой, порчу свою внутренность?» [18, с. 244—245].

Характеризуя адыгских крестьян, Кешев отмечает их гордый и независимый характер, непримиримость к своему положению и вольнолюбивые настроения. Адыгский крестьянин «никогда не позволит ему (господину.— P. X.) возложить десницу на свою физиономию». Он не терпит также разных - кличек, вроде: «Эй, человек! Эй, чурбан!» — и откликается только на свое настоящее имя. Правда, господин может, «когда ему вздумается, выхватить свой кинжал и всадить его в грудь дерзкого холопа», но такой способ расправы Кешев предпочитает тому, что происходит в России, где, по его словам, господа систематически унижают крестьян, а их отношение к ним — оскорбительно-пренебрежительное.

Вместе с тем Кешев подчеркивает и ограниченность классового сознания адыгского крестьянина, когда он продолжает следовать традиционным патриархальным обычаям. Именно поэтому «холмовник никогда не позволит при себе постороннему лицу произнести о нем (господине.— P. X.) мало-мальски оскорбительное замечание: тут он вступается за него, защищая его честь. В этом случае он руководствуется не столько личной привязанностью к господину, сколько сознанием семейного родства, связывающего его с ним» [18, с. 218].

Крестьяне Кешева хотя и богобоязненны, но здраво подходят к религии, проявляют непочтительность по отношению к служителям культа. «Коль слушать все, что говорит наш мулла,— остроумно замечает один из них,— придется броситься в воду». Особую ненависть вызывают у них ученики мулл — сохты. Одного из них, изгнанного с холма после предъявленного ему обвинения в воровстве, мальчишки преследуют криками: «Лепёшечник, кукурузник, курица, индюк». Объясняя причину столь неуважительного отношения к сохтам, «холмовник» говорит: «Как не обижать этих людей? Ведь они хуже всякой саранчи, вконец нас поедают. Нет сил человеческих избавиться от них, видно, бог карает ими грехи наши» [18, с. 233, 240].

Реализм писателя проявляется не только в мастерстве бытописания, но и в принципах подхода к изображению крестьянской среды. Просветители первой половины XIX в. (Хан-Гирей, Ногмов) изображали простой народ весьма абстрактно: это была безликая, не воплощенная в индивидуально-конкретных образах масса. Современник Кешева Крым-Гирей Инатов, создав собирательный образ народа, представил его несколько ограниченным. И только Кешев, рисуя целую галерею типов сельских тружеников, вывел многогранно очерченный образ адыгского крестьянина.

В крестьянской массе наибольшее внимание уделено трем персонажам — Сольману, Ильясу и Исмелю, носителям таких замечательных черт своей среды, как стремление к знаниям, трудолюбие, житейская мудрость, практический ум.

Сольман философ по призванию,— богато одаренная личность. Неуемно любознательный, он постоянно горит желанием узнать побольше, чтобы восполнить пробелы в своих знаниях при отсутствии образования. С большим интересом он слушает в переводе рассказчика басни Крылова, обнаруживая «сильное беспокойство, с тем вместе удовольствие человека, перед которым вдруг яснее раскрывается давно знакомая мысль».

Почтенный старик Исмель, пользующийся большим авторитетом среди «холмовников», прошел долгую трудовую жизнь от холопа до выкупившегося на волю крестьянина. В кругу «холмовников» он пользуется репутацией человека умного и рассудительного, его советы всегда воспринимаются с особым одобрением и вниманием, и вообще он оказывает неотразимое влияние на «холмовников». Секрет его авторитета кроется в умении говорить четко, веско, аргументированно. Исмель никогда не говорит попусту и прежде, как тщательно обдумав мысль «со всех концов». Это свойство рядового труженика приводит в восторг героя Кешева, вызывая у него признание, «что подобных людей трудно отыскать в обществе несравненно более образованном (т. е. в обществе дворян.— Р.-Х.), нежели кружок холмовников».

Так Кешев, разносторонне раскрывая облик адыгского крестьянина, создает его собирательный, типический образ.

Показ нравственного превосходства адыгского труженика, как отмечалось, сочетается с изображением его нужд, насущных потребностей. До Кешева никто с таким сочувствием и симпатией не изображал крестьян, не показывал с такой беспощадной правдивостью их нищету и обездоленность, не обнажал социального неравенства, низкого материального уровня жизни крестьянской массы, невыносимый социальный гнет и пробуждающийся протест против паразитирующего княжеско-дворянского сословия. Тем самым он подводил читателя к осознанию того, что бедственное положение трудового люда является следствием существующих социально-экономических отношений. Всей логикой изображения экономического состояния тружеников села он дает почувствовать всю несправедливость феодального миропорядка, обеспечивающего материальными благами тунеядствующий господствующий класс и обрекающего трудовые массы на нищету и бесправие. К таким выводам Кешев пришел под влиянием идей вождя русской революционной демократии Н. Г. Чернышевского.

В творчестве Кешева поставлена и другая актуальная проблема— социально-этическое самосознание передовой интеллигенции, прослежен процесс ее идейно-нравственного развития. Свойственные ей черты воплощены в стержневом, проходящем через все произведения Кешева образе повествователя. В отличие от аналогичного персонажа Крым-Гирея Инатова рассказчик и автор у Кешева не тождественны: повествователь несет в себе черты нового социально-психологического типа личности. Вместе с тем он не является полностью объективизированным персонажем, а в известном смысле становится рупором авторских идей.

Но персонаж Кешева в то же время типично национален: он кровно связан с родной землей, живет интересами своего народа, отличается национальным складом психологии. Это интеллигент-демократ, жаждущий активной просветительской деятельности в среде народных масс, но в силу целого ряда исторических обстоятельств и собственной раздвоенности он не может активно действовать. Отсюда его неудовлетворенность, тяжело переживаемый душевный разлад. Подчеркивая типичность своего героя, горского аналога русских Рудиных, «лишних» людей, Кешев пишет: «Современное состояние Кавказа породило значительный круг людей, которые отбились от родной почвы, а к чужой не пристали. Поверхностное полуобразование ставит их во враждебные отношения ко всему окружающему, разрушает веру в достоинство старых обычаев, но не дает им достаточно сил для успешной борьбы с действительным злом. Это живейшая струна нашей современности» [26, л. 3].

Сначала герой Кешева, питая «безграничную братскую любовь ко всем и каждому», с увлечением рассуждает о высоком долге образованного человека, долженствующего вести борьбу с вредными обычаями и предрассудками старины, приобщать народ к знаниям. Долг этот мыслится как «единственная, благородная цель» его жизни. Но, приступив к практическому осуществлению своей мечты, он сталкивается с непредвиденными трудностями. Находящиеся во власти древних обычаев и предрассудков земляки враждебно воспринимают устремления образованного интеллигента. На каждом шагу он встречает неприязнь и недоверие окружающих, которые поговаривают о его отступничестве от веры отцов, от «обычаев и заветных преданий старины», обвиняют его в «развращении и искушении правоверных» и, наконец, препятствуют его любви к односельчанке. Они называют его унизительными прозвищами, в то время как он сам всем сердцем привязан к ним и для их счастья готов отдать жизнь.

В таких условиях, без какой-либо поддержки со стороны, он не смог привести в исполнение свои планы. Оттого воспоминания о минувшем овеяны невыразимой тоской, острым чувством неполноты жизни.

Впрочем, герой винит в своих неудачах не только враждебно настроенных против него собратьев. Он объективен и к самому себе: корит себя за отсутствие терпения, за то, что не смог действовать благоразумно и расчетливо. Он чувствует себя виновным и в судьбе Залихи — воспоминание о любимой нестерпимо ему как «живой укор для расслабленной... совести».

Душевное состояние героя Кешева сложно и противоречиво. С одной стороны, он называет свои прежние идеалы, за которые он «бился насмерть, пока верил в их правоту», «ложной колеей»,, говорит о том, что отказался от них «посредством целого ряда тягостных разочарований и болезненных потрясений», готов сожалеть о том, что получил образование, которое не сумел использовать по назначению и которое лишь отдалило его от родного круга, сделало его чужим среди близких; сравнивает себя с пилигримом, исходившим весь мир в поисках лучшей страны и вернувшимся на родину с разочарованной душой и твердым убеждением, что «нет ничего милее родного края».

С другой стороны, хотя неудачи в общественной деятельности духовно и надломили героя, но не лишили его чувства беспокойства и озабоченности за судьбу своего народа, стремления привести ему пользу. По-прежнему забота о настоящем и будущем родины далеко не безразлична ему, ибо, как он считает, это «единственное наше утешение в жизни, наше нравственное бытие». Не преуспев на поприще распространения знаний среди соотечественников, но побуждаемый все тем же стремлением быть полезным для них, он отдается литературному творчеству. Но свою прежнюю кратковременную деятельность он рассматривает вовсе не бессмысленной, сравнивая ее с «незаметно посеянными семенами». Герой Кешева, подобно некрасовскому Агарину («Саша»), отступившемуся от прежних идеалов, но пробудившему в окружающих стремление к борьбе, хочет верить, что новое поколение, действуя активнее и благоразумнее его, «пересилит массы», т. е разбудит их для новой жизни.

В своих рассуждениях о состоянии адыгского крестьянства герой, вспоминая о социальном положении крестьян в центральной России, с возмущением отмечает, что русские помещики заняты «систематическим попиранием человеческого достоинства». Примечательно и заявление, что «истинному уважению человека» он научился не в России, где провел большую половину жизни, а в родном ауле, в кругу своих соотечественников. Здесь со своим слугой он говорит «на полтона ниже», чем с денщиком в России. Классовое неравенство, крайняя забитость и задавленность крестьян, по мнению героя, в центральной России проявляется значительно резче, чем в кругу его родного общества. Отсюда герой отдает предпочтение бытовому укладу горцев, хотя и сознает, что и здесь далеко не все благополучно.

Таким образом, герой Кешева от критики социальных противоречий адыгского общества поднимается до понимания несовершенства существующего в России общественного строя. А в связи с этим его тревожат происходящие на родине социальные процессы, губительно сказывающиеся на нравственности его народа. «Есть о чем сожалеть, есть о чем призадуматься,— с болью в сердце замечает он,— грустно, тяжело становится на душе, когда думаю о собратьях. Низость, продажность, обман — все это губительно развивается среди народа, который когда-то не был чужд рыцарских правил и чтил имена предков» [18, с. 87].

История героя Кешева отдельными деталями напоминает жизненные вехи самого писателя и в этом отношении интересна для изучения его мировоззренческих позиций, сути его социальных и идейных исканий. Достаточно отметить хотя бы внешние биографические совпадения; подобно Кешеву, герой его учился в Петербурге (правда, в кадетском корпусе, т. е. там, где до открытия Ставропольской гимназии обучались горцы), так же, как и Кешев, он покинул службу (на самом деле — университет) в Петербурге после каких-то «тягостных разочарований и болезненных потрясений». Впрочем, герой несколько поясняет причину своей неудачной службы в России. «Мало-мальски образованный черкес,— говорит он,— должен быть и есть на самом деле во сто крат более черкес, чем простой собрат его. Вот простая разгадка того, почему так грустно закончилась моя карьера в России, не оправдав ни одной моей надежды» [18, с. 212]. И в этом заявлении слышны отзвуки причин, заставивших Кешева покинуть Петербургский университет.

Разумеется, отыскивая общее, нельзя исходить из убеждения о полном тождестве писателя и его героя, ибо если в истории последнего отражены вообще слабые стороны просветительского движения у адыгов, то Кешев осуждал беспомощность и пассивность горской образованной интеллигенции и тем самым звал ее к энергичной борьбе за преобразование своего края. Но несомненно и то, что Кешев в пору создания литературно-художественных произведений (а это было в самый канун отмены крепостного права) возлагал свои надежды на правительственные реформы и просветительские меры, которые должны были бы преобразовать общественный быт и строй адыгов. И только после событий 1861 г., за период своей кратковременной редакторско-публицистической деятельности, он, поняв, как несовместимы его идеалы с после-реформенной действительностью, выразил свою неудовлетворенность и разочарование в этих надеждах.

В творчестве Кешева нашла отражение и другая проблема, волновавшая просветителей, —историческая судьба адыгов.

Точно так же и Мата, как очевидец завоевательской и грабительской политики самодержавной России, с предубеждением относится к русским, но в то же время вынужден признать пользу дружбы с ними. Осуждая своих земляков, которые служат в русской армии лишь из корыстных соображений, он, обращаясь к герою, замечает: «Мой совет — уживайся с русскими, но не ради каких-либо наград, а ради своих же собратьев, которые очень, очень нуждаются в помощи и в хороших советах. Ведь чего путного было бы ждать от тебя, если бы ты остался навеки между нашими юношами. Пропал бы даром: ни я и никто другой не ставил бы тебя и в грош» [18, с. 161—162].

Особенно дружелюбно настроены к русским, расселившимся рядом с аулом, крестьяне. Когда один из них замечает: «Да у нас по крайней мере есть одно утешение, какого не имели предки наши: у нас теперь соседи — дети Ивановы», остальные поддержали его: «Уаллахи, ты истину сказал. Без них что бы с нами было? Русские во многом нам полезны. Что ни понадобится, бежим тотчас к ним» [18, с. 247—248]. Общение с русскими вносит коренные изменения в бытовые и семейные отношения адыгов, преобразует их нравы, обычаи. Эти изменения затрагивают в первую очередь крестьянскую среду. Жены «холмовников» «пристрастились к пестрым нарядам, резко изменилась их роль в семье». Если раньше главой семьи, который заботился о ее пропитании, был мужчина, а женщине отводилась второстепенная роль в семье, то теперь они вынуждены были поменяться ролями: вследствие того, что крестьянские жены ведут бойкую и прибыльную торговлю с русскими предметами своего домашнего труда, они начинают чувствовать свое главенствующее положение в семье и подвергать сомнению «безусловную власть своих мужей и даже решаются бесстрашно ополчаться на них».

Но подобные единичные случаи не мешают неумолимому ходу жизни, они не могут быть помехой мирному сближению адыгов и русских. Адыгские крестьяне устанавливают контакт с русскими не только посредством торговли, их взаимоотношения расширяются и укрепляются и другими путями: адыги нередко в поисках заработка нанимаются к русским, они не против поучиться полезному у «соседей Иванычей» [18, с. 247].

Вместе с тем Кешев не упускает из виду и вредных явлений, возникающих в общественном быте адыгов, в связи с их проникновением из капитализирующейся России. Беспокойство по этому поводу, как известно, проявляет сам герой-рассказчик. О том же размышляют и другие персонажи. Так, Мата, переживший, по собственным понятиям, героическую молодость, наблюдая образ жизни земляков, охваченных корыстолюбием, жадностью, приверженностью к презренному предками Бахусу, отдает предпочтение «прекрасной старине». В прошлом Мату привлекает простота и неиспорченность нравов, строгое соблюдение обычаев. Наблюдая же современную ему действительность, он приходит к выводу, что век героического минул и настала бесславная эра в жизни когда-то высоконравственного народа. «Теперь ничего не получишь без услуг — век, можно сказать, базарный,— замечает он.— А не то было прежде. Бездомный человек, каков я, всю жизнь проводил в первой встречной сакле, ел, пил наравне с семейством и с него ничего не требовали» [18, с. 162]. Однако, восхваляя прошлое, Мата, перенесший в молодости немало жизненных невзгод именно из-за предрассудков старины, сознает и его несовершенство.

Таковы животрепещущие проблемы, поднимаемые писателем в его творчестве. В них отражены идейные искания адыгской интеллигенции, противоречия в их представлениях о настоящем и будущем их отечества. Всей логикой своих рассуждений Кешев приходит к выводу о кризисе старого феодального миропорядка и необходимости исторических перемен, ведущих к прогрессивному развитию его народа.

Главными элементами изображаемых писателем жизненных обстоятельств являются быт и нравы адыгов. Отсюда характерными типическими обстоятельствами становятся устаревшие в новое время нормы старого феодального миропорядка и миропонимания. В связи с этим изображается трагическая зависимость горца от традиционных обычаев, предрассудков. Мата, Назика, герой-повествователь, его возлюбленная — все они жертвы действующих у адыгов патриархально-феодальных устоев жизни и представлений. Тем самым он подчеркивает несуразность их существования, правомерность борьбы за их искоренение.

Другим важным элементом типических обстоятельств у Кешева является труд. В очерке «На холме» он показывает социальную основу нравственного превосходства занятых общественно полезным трудом крестьян над паразитирующим княжеско-дворянским сословием, утверждает, что удел живущих за счет чужого труда — деградация.

Обращает на себя внимание и то, как Кешев реализует выдвинутое реалистами учение о связи человека с условиями жизни. Социальный гнет, материальные недостатки крестьян подчеркиваются постоянными разговорами о неудобствах быта, скудости пропитания, ненавистью и презрением к праздноживущим дворянам, их внешним видом, их простого покроя и низкокачественной одеждой, неумением грациозно держаться на коне.

Необходимо отметить и такую черту реалистического почерка писателя, как стремление его героя к самоанализу, заинтересованность его в вопросах исторической и социальной судьбы отечества, прогрессивного развития своего народа на основах европейской культуры и лучших национальных традиций.

Кешев хорошо чувствует и особенность очеркового описания. Умело, неназойливо и к месту вплетая в повествование этнографические зарисовки, раскрывающие характерные черты национального быта, он создает подлинную поэтическую этнографию адыгов [10]. В поле зрения писателя — адыгский этикет, свадебный обряд, обряд лечения больного, различные виды сельскохозяйственных работ и связанные с ними празднества, топография аула, убранство сакли, кунацкой, различные хозяйственные постройки, одежда, домашняя утварь и многое другое.

Повествовательная речь писателя приобретает различные оттенки в зависимости от характера описываемых событий. В основном строгий повествовательный тон становится то ироническим и саркастическим, когда речь идет о праздных дворянах, то грустна задумчивым, когда герой раздумывает о бедственном состоянии крестьянской массы или над настоящим и будущим мира, то задушевно-лирическим при воспоминании о былом счастье и увлечениях юности. Характерным является насыщенность языка образными сравнениями, часто развернутыми, понятиями и образами из античной истории и мифологии (филиппики, ареопаг, Солон, Марс, Аполлон, Геркулес, Бахус).

Примечательно также, что Кешев, пишущий на русском языке, сохраняет фразеологию родного языка, широко использует адыгские народные пословицы, поговорки, изречения (чтоб стал я искать невесту для поросенка «кхъуэ шырым фыз сыхуэлъыхъуэн»; расскажу завтра, это целая сказка «пщэдей бжес1жынщ, ар таурыхъ к1ыхъщ»; дам отрезать себе нос «си пэр позгъэупщ1ынщ»; ради души своего отца «уи адэм и хъэтырк1э»; твои журавлиные ноги перебью «уи къру лъакъуэр зэрызудынщ»; свиньи дети «кхъуэм къилъхуа, кхъуэ бын»; не будь я сын своего отца «си адэ срикъуэкъым»; орел слетает на цыплят в открытом месте «бгъэр джэджейм щеуэр сэтейрщ»; несчастного и на верблюде собака укусит «насып уимы1эмэ, махъшэм утесми хьэ къодзакъэ» и мн. др.)

Последние годы жизни Кешев, как известно, отдает исключительно редакторской и публицистической деятельности. Эти стороны творчества писателя не менее существенны: они расширяют наши представления о его политических и гражданских позициях, роли и значении в просветительском движении горских народов.

Издание газеты было необходимо, «с одной стороны, для облегчения обнародования и распространения правительственных распоряжений, а с другой — для верного истолкования интересов разноплеменного населения края, его прошедшей жизни и современного экономического, общественного быта». В соответствии с официальной установкой, она должна была состоять из следующих частей; в первом отделе предполагалось помещать «постановления и указания, общие для всей империи, распоряжения высшего на Кавказе и Закавказом местного начальства и сверх того телеграфические донесения о важнейших политических событиях и правительственных мерах»; во втором — «статьи по истории, этнографии, географии, статистике, филологии племен и народов, населяющих область»; и, наконец, в третьем — «казенные и частные объявления» [38].

Приняв на себя трудную и ответственную должность редактора областной газеты, Кешев сумел поставить ее на большую высоту: такого подъема газета больше не знала в последующие этапы своей истории. Успех ее в значительной мере был обеспечен инициативой и энергией Кешева, его передовыми мировоззренческими позициями, налаженным им стилем и ритмом работы. Этому же в немалой степени содействовал и тот факт, что Кешеву удалось сгруппировать вокруг газеты передовую горскую интеллигенцию, в числе которой были кабардинцы Л. Кодзоков, К. Атажукин, осетины И. Тхостов, Г. Шанаев, А. Гассиев, Б. Гатиев, ингуши Ч. Ахриев, А. Г. Долгиев, кумык Х-ъ. Все они хорошо знали истинное положение и насущные проблемы своих народов, их историю, культуру и потребности. Естественно, их публикации придавали особую привлекательность газете, вызывая к ней живой интерес.

В годы редакторства Кешева «Терские ведомости» значительное внимание уделяли освобождению крестьян от крепостной зависимости и земельной реформе. Не имея возможности свободно дискутировать по этим вопросам, редакция, однако, особым отбором статей отображала противоречия правительственных реформ, их грабительский характер («Отбывание денежной и трудовой повинности туземцами Терской области», «Краткий исторический обзор земельного вопроса в Кумыкском округе Терской области», «Освобождение крестьян в туземном населении Терской области» и др.). Неудовлетворенность правительственными нововведениями проявлялась и в самом материале, а также в других, посвященных хозяйственно-экономической и культурной жизни края. И тут и там содержалось немало как бы вскользь брошенных замечаний об «озабоченности народа о своем существовании».

Широко освещались в газете быт и нравы горцев области: П. С. Петухов. «Этнографические заметки»; И. Тхостов. «Верования осетин», «Знахари и знахарство в Осетии», «Из заметок о тагаурцах»; А. Гасиев. «Осетины, древнейший их культ и позднейший религиозный индеферентизм»; Б. Гатиев. «Суеверия и предрассудки осетин»; Н. Грабовский. «Беглые заметки о поездке в Урус-бий», «Кабардинский анекдот о ревнивых мужьях»; И. Попов. «Кое-что из жизни ичкеринцев»; П, Головинский. «Чеченцы»; Ч. Ахриев. «О характере ингушей», «Об ингушских женщинах», «Этнографический очерк ингушского народа»; кумык князь Х-ъ. «Баранта», и мн. др. Именно к таким материалам написана большая часть упомянутых редакторских примечаний. В них газета остро реагировала на искаженное представление о бытовом укладе горцев, их нравах и обычаях. Так, к статье «Из Таш-Кичу» П. Малиновского, отметившего часто наблюдавшиеся, по его словам, у горцев убийства, редакция сочла необходимым сделать следующее пояснение: «В глазах людей, мало знакомых с прошлым строем горской жизни, это обилие преступлений служит, естественно, дурной рекомендацией нравственного характера горцев, между тем как в сущности оно указывает только на существование у горцев в первобытной форме тех понятий о чести и личном достоинстве, которые породили в Европе дуэли» [41].

Редакция критиковала и тех, кто пытался принизить историю и культуру горцев. Так, она решительно отвергла мнение, будто бы горцы в прошлом не знали вообще никакой письменности. Ссылаясь на статью А. Омарова «Воспоминания муталима», она отмечала: «Привыкнув смотреть на горцев как на дикарей, до сих пор не обращали должного внимания на существующую у них арабскую грамотность, на степень ее распространения, влияния на умы» [44]. Возражение вызывали у редакции и высказывания отдельных кавказоведов, будто бы горцы в прошлом не имели какой-либо государственной организованности. Обращаясь к статье «Низам Шамиля», опубликованной в «Сборнике сведений о кавказских горцах» (вып. 3), в которой рассматривалась организационная структура имамата Шамиля, редакция указывала на конкретные признаки в нем государственного строя. «Горцы,— заключала редакция,— поступили в число русских граждан не совсем дикарями, а людьми, горьким опытом убежденными в необходимости прочного общественного спокойствия» [43].

Интересно также отметить и постановку социальных проблем, связанных с положением горской бедноты. В обзоре статьи Н. Грабовского «Экономическое положение бывших зависимых сословий Кабардинского округа» редакция, опровергая мнение автора, будто бы причиной их низкого материального уровня является неумение и нежелание заниматься хозяйством, объясняла угнетенное состояние трудовых горцев имущественным неравенством, эксплуатацией. «По большей части люди бы и рады трудиться,— отмечала редакция,— да на каждом шагу встречаются им непреодолимые преграды то в виде сложившегося веками подавляющего неравенства в пользовании различного рода вещественными и невещественными благами, то в виде сетей, хитро расставленных насилием и плутовством для эксплуатации простодушной массы» (выделено нами.— P. X.) [45].

Исследователи, касаясь редакторской и публицистической деятельности Кешева, приходят к единодушному мнению, что именно он является автором вышеупомянутых редакционных примечаний, библиографических обзоров, ряда статей и одного очерка на тему адыгской истории, фольклора и быта. Доказательством принадлежности ему первых двух материалов служит следующий факт. Заметно, что они присутствуют только в номерах, подписанных Кешевым, и их нет более чем в 30 номерах, подписанных К. Атажукиным, А. Г. Долгиевым и Володарским, во время отсутствия Кешева. В пользу авторства Кешева свидетельствует и то обстоятельство, что после его смерти библиографический отдел вообще перестал существовать.

Что же касается статей и очерка, то здесь дело обстоит следующим образом. В «Терских ведомостях» за время редакторства Кешева без подписи были опубликованы три статьи: «История адыхейского народа, составленная по преданиям кабардинцев Шора Бекмурзин Ногмовым» [46], «Характер адыгских песен» [47], «О незаметном вымирании горских песен и преданий» [48] и очерк «Из кабардинских (адыгских) преданий» [49]. Т. X. Кумыков, разбирая первую статью, считает показательным присутствие в ней1 абазинских материалов, а поскольку, мол, Кешев абазинец, то эта статья принадлежит ему. Кроме того, Кумыков исходит и из предположения, что только редактор мог позволить себе публикацию' такой обширной статьи; подписаться же, говорит исследователь, ему было неудобно [12, с. 365-366]. Останавливаясь на той же статье, Л. Голубева ссылается также на присутствующие в ней: абазинские материалы. Касаясь же статьи «Характер адыгских; песен», в которой отмечает тщательно продуманную систему, знание закономерностей развития устного народного творчества, она утверждает, что ее автором мог быть только Кешев, поскольку, мол, еще в бытность учащимся Ставропольской гимназии он участвовал в сборе горского фольклора по научной программе, составленной Ф. В. Юхотниковым, т. е. был знаком с принципами научного сбора и анализа фольклорного материала [9, с. 208, 211].

Недостаточно вески и доводы Голубевой относительно статьи «Характер адыгских песен», когда авторство Кешева основывается лишь на утверждении, будто только он был знаком с методами научного сбора и исследования фольклора. Известно, что и соученик Кешева Кази Атажукин также участвовал в фольклорных экспедициях, организуемых в Ставропольской гимназии, и впоследствии занимался сбором и публикацией родного фольклора, причем с научным комментарием.

Вместе с тем замечания не снимают правоты убеждений исследователей в авторстве Кешева относительно разбираемых статей, а свидетельствуют о необходимости более веских аргументов. Прежде всего совершенно очевидно авторство адыга. В них чувствуется великолепное знание автором кабардинского, абадзехского, шапсугского и других адыгских наречий с мельчайшими подробностями истории, общественного строя, нравов и обычаев адыгских племен, их родного фольклора. Кроме того, в них содержится и ряд других указаний на происхождение автора. В статье «О незаметном вымирании горских песен и преданий» автор, указывая на неудовлетворительное состояние работы по сбору и публикации фольклора горцев, с обидой говорит о периодических изданиях, которым «нет никакой надобности изучать быт каких-нибудь горцев».

Тот же упрек он адресует и русской литературе, которая, как ему кажется, «в последнее время перестала заниматься кавказскими горцами, вероятно, полагая дело их порешенным навсегда».

«История адыхейского народа, составленная по преданиям Шора Бекмурзин Ногмовым», —первая, по существу, рецензия на труд кабардинского историка. В ней Кешев обстоятельно выявляет его достоинства и недостатки, проявляя великолепные познания в сочинениях древних историков и кавказоведческой литературе, истории и культуре адыгов, лексике, фразеологии различных адыгских наречий.

Кешев отдает должное подвижничеству Ногмова, взявшего на себя огромный труд написать историю своего народа. Он подчеркивает, что «сочинение Ногмова — первая попытка систематического изложения уцелевших в народной памяти преданий о минувших судьбах адыгейского племени», «первая связная история одного из главнейших племен Кавказа». Он считает своим святым долгом писать об этом забытом к его времени труде Ногмова. Нисколько не принижая его историко-познавательного значения, Кешев, однако, главное внимание уделяет его недостаткам.

Замечания Кешева сводятся в основном к двум положениям: во-первых, последний считает, что Ногмов недостаточно критически подходит к преданиям, песням и прочим материалам, на основе которых построена его «История...». Не отрицая важного значения этих «живых источников», он, однако, считает, что «пользоваться ими нужно с большой осторожностью». Для того чтобы обнаружить подлинное содержание предания или песни, он считает необходимым сличение всех их многочисленных вариантов. Во-вторых, он обращает внимание на неправильную запись адыгских слов и выражений, а также на искаженный их перевод. Он считает это досадным недостатком, потому что в них-то, в этих словах и выражениях, и заключена «вся сила выводов и догадок автора». Но тут он не знает, кого винить: автора, наборщика или же «способ изображения адыгских слов русскими буквами».

В статье «Характер адыгских песен» Кешев предстает уже как фольклорист. Всесторонне характеризуя типологию адыгской песни, Кешев высказывает оригинальные научные соображения, многие из которых не утратили теоретического значения и до сих пор.

Бесспорным достоинством статьи является тот факт, что исследователь рассматривает песню не абстрактно, а связывает ее с особенностями исторического развития народа; что в ней конкретно сказано о преимуществах песни перед другими жанрами фольклора, о ее типических чертах, ее историческом значении и общественных функциях; что в ней дана классификация песен, обстоятельная характеристика джегуако—народных певцов-сочинителей и, наконец, что в ней исследование поэтики адыгской песни ведется в сопоставлении с песнями других народов.

Кешев считает песню именно тем жанром, в котором наиболее полно и верно отображены отличительные свойства народного характера. Наиболее отвечающей этой формулировке он считает именно адыгскую песню. В ней, по словам Кешева, так «ярко и осязательно запечатлены черты национального духа, что если бы у адыгов не осталось для потомства никаких других следов, кроме их песни, то и по ней одной можно бы составить определенное понятие о жизни и деятельности этого племени». По его словам, она менее подвергалась искажению, нежели песни других народов. В этом он исходит из, ее двух существенных отличий, делающих ее легкозапоминающейся: во-первых, из краткой выразительности ее стиха; во-вторых, из особого рода рифмы — аллитерации.

Песню он рассматривает не только как источник для воссоздания исторического прошлого народа., он говорит и о ее общественном воздействии, когда она служит школой воспитания, источником «воинственного энтузиазма». Ее могучая вдохновляющая сила особенно подчеркивается следующим эпизодом. Когда отряд кабардинских наездников, неожиданно атакованный превосходящими силами противника, пришел в расстройство и перестал подчиняться влиятельным предводителям, присутствующему в отряде джегуако пришла мысль пропеть известную героическую песню «Кашкатау». Она воодушевила упавших духом наездников и помогла им смять нападавшего неприятеля.

Однако если эти сообщения, высказывания, рассуждения заслуживают внимания и не вызывают каких-либо сомнений или возражений, несколько односторонним представляется мнение Кешева о характере адыгской песни, а в связи с этим и о ее отличительных чертах.

С позиций признания приоритета героического в адыгской песне Кешев и рассматривает ее особенности. Он считает, что поскольку песня на все, что не касалось ее главной темы, смотрела как на «врожденные слабости человеческой природы», то в ней «внутренний мир, нежные ощущения сердца не нашли достаточного отголоска».

Слабо отображенным в ней он считает и народное миросозерцание, т. е. практическую философию и житейскую мудрость. Причину этого он связывает с рыцарским правилом: «Кто раздумывает о последствиях, тот не храбр». Отсюда, заключает он, герои песен не рассуждают, а действуют.

Отрывочно отображенными в песне представляются автору также семейный и общественный быт, сословные отношения, обычаи и нравы.

Однако в этой констатации не все стройно и логично. Во-первых, Кешев односторонне характеризует прошлое народа, опираясь исключительно лишь на военную историю и военный быт. Во-вторых, он не говорит о классовой природе рыцарства со всеми ее типическими чертами. В центре его внимания некий этический идеал, приписываемый рыцарству. Связывая же песню исключительно с рыцарским бытом, в котором на первый план выступает рыцарский идеал чести и доблести, Кешев характеризует ее односторонне. Правда, в понятие «наездническая поэзия» он вкладывает не только рыцарский идеал, но и борьбу за общенародные и общенациональные интересы, но эта сторона песни освещена слабо.

Кешев, безусловно, прав в своих рассуждениях о значительной развитости героической песни. Она действительно интенсивнее воздействовала на другие виды песенного творчества, чем последние — на нее. Речь идет о доминанте, а ею Кешев верно считает героическую песню. Но слишком уж он преувеличивает ее роль в ущерб лирическим, трудовым, бытовым, и другим разновидностям адыгского песенного фольклора.

Кешев придавал важное значение сбору и публикации родного фольклора. Неподдельной тревогой за его судьбу проникнута следующая его статья — «О незаметном вымирании горских песен». В ней он говорит о неудовлетворительном уровне работы по изучению исторического прошлого и культурного наследия горцев и призывает обратить на это самое серьезное внимание. В связи с этим он упрекает русскую периодическую печать и русскую литературу в том, что они якобы безразличны к горцам. Конечно, в историко-литературной перспективе этот упрек нельзя признать справедливым. Горцы, как известно, привлекали пристальное внимание русских писателей; их быт, нравы, духовная культура стали предметом исследования русских историков; материалы о горцах печатались в различных столичных журналах и газетах. Но тут следует учитывать то, какими историческими фактами был вызван упрек Кешева, какова была их целенаправленность. Пафос этого упрека сродни сетованиям В. Г. Белинского в «Литературных мечтаниях», призывавшего к более активному вторжению в жизнь. Он был вызван желанием усилить внимание и интерес к горцам, их исторической судьбе, духовной культуре.

Кешев верно указывает, что со сбором историко-этнографических сведений и фольклора горцев нельзя медлить, поскольку--в новых исторических условиях они начинают стираться в памяти народной. Он связывает это с разрушением цельности племенного существования, преобразованиями в быте горцев, переселением некоторой части в Турцию и с озабоченностью оставшихся вопросами своего существования. С горечью сетует он, как мало сделано в деле изучения прошлого горцев, как трудно приходится отдельным энтузиастам, посвятившим себя этому благородному делу. Единственным изданием для них, отмечает он, является «Сборник сведений о кавказских горцах», но последний ограничивается печатанием лишь того, что поступает со стороны, и не посылает сведущих людей для собирания материалов на местах, снабдив их надлежащими инструкциями, как и что записывать. При таком положении вещей, считает Кешев, «Терские ведомости» должны явиться именно тем органом, который может организовать целенаправленную работу в этой области. Обращаясь ко всем, кто готов «принести пользу ближнему», он от имени редакции обещает всемерную помощь, выражает уверенность, что и областное начальство будет содействовать этому важному делу.

Еще учащимся Ставропольской гимназии Кешев собирал адыгский фольклор. Одно из записанных им преданий послужило сюжетной канвой рассказа «Чучело», опубликованного в 1860 г. Это же предание в его литературной обработке пересказывается и в очерке «Из кабардинских (адыгских) преданий». О единстве сюжетной линии рассказа «Чучело» и предания, изложенного в очерке, и, следовательно, о едином их авторе свидетельствуют следующие совпадения:

1. В предании: «Заботливые аталыки и окружающие дворяне-вассалы, как водится, женили молодого своего владельца...»

В рассказе: «Приближенные Айтека чуть ли не каждую минуту твердили ему, что ему нужна хозяйка».

2. В предании: «Дни и ночи просиживал он [князь] безвыходно в своей кунацкой, почти ничего не ел и неохотно принимал посетителей».

В рассказе: «Под влиянием ревностных помыслов старый князь стал чаще сидеть дома, почти отказался от военных предприятий».

Совпадают и действия князей: и тот и другой в слепой ревности убивают ни в чем не повинного юношу, принятого за соперника; совпадает и придуманная ими пытка, которой подвергается заподозренная в измене жена. И в очерке, и в рассказе много одних и тех же этнографических сведений, в частности обращает внимание описание и там и тут семейно-брачных обрядов и обычаев, домашней утвари. Интересно отметить и совпадение приема повествования: в обоих случаях мы сначала узнаем о случившемся, а затем о его причине. Стиль литературной обработки также весьма напоминает почерк Кешева-рассказчика. Разница лишь в том, что в очерке князь, убедившись в ложности своих подозрений, примиряется с женой, а в рассказе предание драматизируется и имеет трагическую развязку.

Но тут дело вот в чем. Предание в его оригинальной форме подается как пример некоторых черт национального быта; в рассказе же, посвященном положению женщины в адыгском обществе, оно в авторской интерпретации заведомо приобретает трагический характер.

Очерк Кешева привлек внимание редактора «Сборника сведений о Терской области», перепечатавшего его со следующим примечанием: «В «Терских ведомостях» за прошлые годы, кроме настоящей статьи, мы, к сожалению, не нашли никаких статей и заметок, касающихся оригинальной бытовой жизни кабардинского населения» [49, с. 304].

Таковы статьи Кешева, опубликованные им за период работы в «Терских ведомостях». Они отмечены любовью писателя к [47] своему народу, хорошим знанием его жизни, истории и фольклора; они, как и его художественные произведения, являются ценными памятниками, имеющими познавательное и эстетическое значение.

Подводя итог литературной и редакторско-публицистической деятельности Кешева, следует сказать следующее. Творчество Кешева — одно из самых значительных явлений в просветительской литературе. Оно отмечено широтой поставленных в нем общественных проблем, глубиной изображения национального быта и характера, социальной зоркостью и высокой степенью обобщенности жизненного материала, более последовательно выраженным демократизмом и народностью. Кешев впервые выдвинул на передний план трудовой народ, воспел его нравственный облик, показал истинное лицо феодального класса, его никчемность, вырождение, заговорил о бесправном положении адыгской женщины. В его произведениях наиболее глубоко и последовательно вскрыты причины, тормозившие экономическое и культурное развитие народа, показаны свободолюбивые настроения крестьян, самосознание передовой интеллигенции. Кешев решительнее других своих современников подошел <к обличению феодальных порядков и отношений, нагляднее показал несовместимость старого патриархального уклада жизни с духом нового времени. Обобщая в художественных произведениях картину социально-общественного быта адыгов накануне реформ 60-х годов, он пришел к выводу о неизбежности краха феодализма. Вместе с тем историческое чутье подсказало ему антигуманную суть буржуазного процесса, которым была охвачена Россия и который начинал проникать на ее окраины.

Кешев был первым редактором официального органа печати большой области. Он был в числе зачинателей адыгской журналистики. Редактируемая им газета в трудных условиях послереформенной поры утвердилась на позициях демократического просветительства [9, с. 200]. Успех газеты и ее направление во многом были обусловлены гражданским мужеством и общественно-политическими позициями Кешева — просветителя-демократа. «Терские ведомости» при нем стали подлинной общественной трибуной передовой горской интеллигенции. Газета всесторонне отражала действительность, национальный быт и культуру горцев Северного Кавказа. Редакторско-публицистическая деятельность Кешева была проявлением идеологической борьбы передовой горской интеллигенции против социального и национального гнета, за рост материального благосостояния и культуры горских народов.

Подобное состояние идейных исканий переживал и Адыль-Гирей Кешев, что ярко отразилось в его художественных произведениях а особенно в его редакторско-публицистической деятельности. Логика развития его мировоззренческих взглядов свидетельствует о том, что он должен был полностью перейти на позиции революционных демократов, если бы не смерть, наступившая в 1872 г. Творчество Кешева, отмеченное глубоким социальным содержанием и прогрессивным звучанием, знаменовало качественно новый этап в адыгской просветительской литературе.