ГОМБОРСКИЙ

ВОСПОМИНАНИЯ О ВЕРХНЕ-АБАДЗЕХСКОМ ОТРЯДЕ,

с 1-го сентября 1861 по март 1862 г.

 Г. Гейнс, в кратком обзоре, предпосылаемом им к своей статье, описывая действия верхне-абадзехского отряда, говорит, что первое дело, которое имели войска наши с абадзехами, было дело апшеронцев 2-го марта 1862 года. Далее он говорит, что будет подробно описывать дела пшехского (бывшего верхне-абадзехского) отряда со времени прибытия его самого, г. Гейнса, к этому отряду, т. е. с занятия Пшехи, и прибавляет: "смело можно надеяться, что кавказские товарищи не оставят этого пробела непополненным". Пробел же г. Гейнс оставил очень большой: серьезные дела наши с горцами начались не со 2-го марта 1862 года, а с 20-го ноября 1861 года.

Как участник многих дел, бывших в этот nepиод времени, я намерен пополнить оставленный г. Гейнсом пробел. Правда, редакция "Военного Сборника" обещает подробный обзор деятельности пшехского отряда со времени его образования до ноября 1862 года (См. "Военный сборник" 1866 г., № 7), но позволяю себе надеяться, что некоторые подробности, приводимые мною, не будут лишними в числе материалов для будущей истории достопамятной кавказской войны. Статья моя обоймет краткий [120] период времени: с выступления верхне-абадзехского отряда к Фарсу до конца февраля 1862 года, когда полученная мною рана принудила меня покинуть славный Кавказ. С тех пор прошло слишком четыре года, я уже успел позабыть многие имена, числа, мелкие подробности, но общий характер этого периода кавказской войны хорошо врезался в моей памяти, а потому рассказ мой если и не будет совершенно полный, за то добросовестно передаст общий характер этого времени.

__________________________

В конце августа верхне-абадзехский отряд перешел от Хамкетов на позицию к реке Фарсу, где, мы должны были встретить и принять Государя Императора, который, в скором времени, полагал прибыть сюда повидаться со своими кавказскими молодцами. Позиция на Фарсе (где теперь Александровская станица) была выбрана как нельзя удачнее: правый берег Фарса несколькими уступами поднимался к большой площадке или к плацу, как бы нарочно устроенному природой для того, чтобы мы пропарадировали на ней пред Государем. С трех сторон площадка эта ограничивалась крутыми обрывами: с одной стороны к Фарсу, с двух к лесистым возвышенностям. Левый берег, пологий, усеянный небольшими рощицами, в перемежку с кукурузными полями, вдали заканчивался глубоким ущельем Фарса, из-за которого виднелся седой Оштейн. В ожидании отряд приготовлялся встретить Его Величество: работал дорогу к Хамкетам, занимался фронтом и учился церемонияльному маршу (что для кавказского солдата в большую диковинку), убирался, принаряживался, готовил костры для илюминации и прочее. Лагерь был расположен на верхней площадке; только два стрелковые батальона были выдвинуты на нижний уступ и составляли как бы авангард. На выдающемся углу площадки были построены великолепная ставка для Государя, другая ставка для свиты и столовая. Абадзехи тоже с нетерпением, неменьшим нашего, ожидали Его Величество. До тех пор, со времени хамкетинского договора Филипсона, у нас сохранялся с ними наружный мир, не было слышно ни о перестрелках, ни о грабежах, и мы их не тревожили. Но, с приездом Государя, должно было прекратиться это неопределенное положение: мы уже были готовы перенести наши действия за Фарс (за который, как говорили абадзехи, они нас [121] не пустят) и силой вынудить их исполнить наши требования. Абадзехи хорошо это понимали, но не отступали от своих требований. От Государя они ожидали решения своей участи, а потому, ко дню его приезда, на противоположном берегу Фарса, собралось огромное скопище горцев. Это были как бы два лагеря, разделенные Фарсом, два близких и сильных соседа, пока еще сохранявшие наружную дружбу, но для которых Фарс не составил бы препятствия, чтоб броситься друг на друга и начать резню.

Государь приехал к нам в бурю, под проливным дождем, что однако не помешало войскам восторженно встретить Его Величество. На другой день, кавказское солнце озарило перед монархом великолепную кавказскую боевую картину: раскинутый по площадке и над нею лагерь, выстроенные для парада войска, толпы горцев на другом берегу и снеговой Оштейн, венчающий всю эту картину... Пропустив мимо себя войска церемонияльным маршем, Государь Император милостиво благодарил их. Затем явились к Его Величеству депутаты от горцев. Мы, фронтовые офицеры, непосвященные в штабные тайны, знали однако, что переговоры кончились ничем. Слышали мы, что горцы предлагали нам проводить по их земле просеки, строить укрепления, но не хотели допустить у себя постройки станиц. Говорили, что граф Евдокимов решительно воcстал против этого, и горцам было объявлено, что если они безусловно не подчинятся, то их принудят к тому силою. Обедал Государь, со своей свитой, в открытой столовой, вечером пил чай на уступе площадки, при чем милостиво беседовал с офицерами. А кругом его, и наверху и внизу, толпились солдаты, пели песни, гудел тулумбас, раздавались безпрестанно крики ура! И все это покрывала лунная, тихая, теплая, южная кавказская ночь....

На другой день Государь Император уехал на Лабу. Отряд же принялся за обыкновенные отрядные занятия: расчищал место для станицы, рубил просеку к Нижне-Фарской, а в половине сентября перешел к этой станице и стал около нее лагерем. Отсюда он продолжал расширять ту же просеку. Работы эти производились без всякой помехи со стороны горцев; только раз, воровским образом, был убит солдат, пошедший к ручью напиться воды.[122] Наконец, в начале ноября, верхне-абадзехский отряд покинул свою лагерную стоянку у Нижне-Фарской станицы и перешел обратно на царскую позицию, где в сентябре встречал Государя. 7-го ноября отряд, отправив обоз чрез Нижне-Фарскую станицу в Майкоп, с одними вьюками, перешел Фарс. Мы ожидали дела, так как горцы постоянно говорили, что не дадут нам перейти через речку, но, несмотря на то, несмотря на лесную чащу, окружавшую со всех сторон вьючную сквернейшую дорогу, по которой местами можно было пройти только по одному человеку, горцы не сделали по нас ни одного выстрела. Объясняли это тем, что погода, тихая и ясная при переходе нашем через Фарс, вдруг изменилась: сперва покрыл нас туман, потом полил дождь, затем посыпалась крупа и наконец повалил снег, что, может быть, и помешало горцам, с их кремневыми ружьями, исполнить свою угрозу. Аулы, стоявшие по нашему пути, были покинуты, и мы благополучно достигли Фюнфта. Тут отряд имел ночлег, один из тех приятных кавказских ночлегов, когда людей, спящих в повалку без палаток, вплоть заносит снегом. Но все это нипочем кавказскому солдату: рюмка водки на утро, и о ночлеге ни помину.

8-го отряд благополучно, без выстрела, пройдя 40 верст враждебной страны, дошел до Майкопа, где его ожидал обоз, отправленный из Нижне-Фарской. Разбились палатки, и снова пошла веселая, беззаботная, шумная лагерная жизнь. Два дня оставался отряд под Майкопом, откуда его двинули к так называемому Ханскому броду. Редко можно найти на Кавказе более удобную лагерную позицию, как эта: совершенно ровная, огромная поляна простиралась по правому берегу Белой до самого Белореченского укрепления и далее, до Кимярмесса, большого леса верстах в трех от Белой. Противоположный же, левый берег был совсем другого характера: гористый, лесистый, он не представлял удобств к занятию. Абадзехи, хорошо понимая это, объявляли теперь, что не допустят нас перейти через Белую, но мы не слишком-то много обращали внимания на их разговоры и, тотчас по приходе к Ханскому броду, построили временной мост, по которому колонны каждый день стали переходить на левый берег для рубки леса на прилегавших [123] возвышенностях, с тем, чтоб обеспечить будущий постоянный мост и станицу от выстрелов горцев, а их лишить удобных местечек, откуда они могли бы нас постоянно тревожить. Колонны состояли из пяти или шести батальонов и из нескольких орудий; рано утром переходили они через временной мост, а к вечеру возвращались в станицу.

Хотя абадзехи и не исполнили своей угрозы и несколько дней ни одним выстрелом не тревожили наших работ на левом берегу, однако лазутчики каждое утро давали нам знать, что собирается большая партая для нападения на нас. Так как подобные ежедневные вести не приводились в исполнение, то мы перестали им верить. Русская безпечность взяла свое: осторожные вначале, мы потом кое-как стали расставлять пикеты и прикрытия к ним. Оказалось между тем, что слухи, приносимые лазутчиками, не были ложны, и что абадзехи действительно не расположены пустить нас без выстрела на левый берег Белой: 20-го ноября, в полдень, партия от 400 до 500 человек незаметно подкралась к пикетам Кавказского гренадерского стрелкового батальона, гикнула и мигом сбросила их с гребня возвышенностей. Мгновенно поднялась тревога. Две роты кавказского гренадерского стрелкового батальона, не дожидаясь приказания начальника колонны, крикнули "ура!" и устремились на горцев. Трудно было лезть гренадерам по двум тропинкам, под выстрелами, почти в упор закрытого неприятеля, однако они взобрались на гребень и сбили горцев. Изумленные такой отвагой, горцы оторопели, но, придя в себя, увидели малочисленность двух рот (от каждой роты полувзвод оставлялся в лагере) и опять бросились, чтоб опрокинуть наших стрелков с гребня. Стрелки предупредили их натиск: крикнули "ура!" , кинулись в штыки и погнали горцев, так что когда подоспели подкрепления (линейцы, кабардинцы и проч.), абадзехи уже бежали. Это блистательное дело стоило стрелкам убитыми 8 человек, ранеными одного обер-офицера (штабс-капитана Генумонда) и человек 10 нижних чинов, да у казаков ранены несколько человек и майор Пистолькорс, начальник казачьей сотни, смело устремившийся с несколькими своими казаками на выручку гренадер. Горцам день этот обошелся, конечно, гораздо дороже: в руках наших осталось несколько тел, и долго еще после того абадзехи,[124] приезжавшие к нам в отряд, вспоминали о молодецком деле: "шайтан-гяур стрелка", говорили они о неудержимой стремительности гренадерских стрелков. И действительно: солдаты, утомленные долгим бездействием, до того рассвирепели, что трудно было их остановить; они не давали пощады горцам, докалывали их раненых.

В тот же самый день, абадзехи напали на колонну линейного батальона, вышедшую за сеном из отряда полковника Горшкова, стоявшего ниже Майкопа, на Белой и Фюнфте.

Итак, с этого дня, 20-го ноября, кончились наши неопределенные отношения к абадзехам. Мы поздравляли друг друга с началом войны. Да и было с чем: Кавказ немыслим без трудов и перестрелок. Трудов нашему отряду пришлось перенести немало. Добрый кавказский солдат, становившийся в это время чернорабочим, сильно утомлялся, и работы надоели ему. Но всякие труды были ему нипочем, если приходилось отстреливаться от назойливого горца, прогонять его штыком и прикладом, если горец уж черезчур делался нахален. Для офицеров же особенно завлекательно было боевое время: тут и чин, и орден в перспективе; а сколько разговоров, предположений! Без боя не весело было сидеть на пне или на камне и любоваться, как солдаты лес рубят или вал насыпают! В лагере же скука, однообразие: читаешь-читаешь, надоест, и пойдешь слоняться из палатки в палатку, пока доберешься или до водки, или до зеленого стола.

С 20-го ноября начались каждый день перестрелки: абадзехи уже не скрывали своего намерения не отдавать нам пяди земли без боя, а мы не хотели отказыватся от своего плана. Отряд продолжал рубку на левом берегу Белой: горцы стреляли по нас, однако с почтительного расстояния, не решаясь испытать нового угощения вроде 20-го ноября. И начальник нашего отряда, генерал Тихоцкий, действовал осторожно; отряд рубил лес у самой реки, не подаваясь далеко на возвышенности. Колонны каждое утро переходили мостик: порубят, постреляют, а вечером назад, принося на носилках одну или несколько жертв минувшего дня. В одну из таких постоянных перестрелок был тяжело ранен, любимый всем отрядом, командир кабардинского стрелкового батальона, М. Н. Граббе. Лишь только колонна [125] вернется в лагерь, пикеты абадзехские займут свои места по гребню возвышенностей и костры их горят по целым ночам. Мы любовались друг другом, потому что выстрелы наши из лагеря не достигали их, а выстрелы противника до нас и подавно. Иногда только охотники наши по ночам спугивали неприятельские пикеты. Партии все время держались кругом отряда; порой показывались большие толпы на высокой песчаной скале, вдавшейся в Белую, верстах в четырех ниже лагеря, на Шехапе, как звали ее солдаты. Оттуда абадзехи наблюдали за нами, даже, может быть, совещались; но ни разу не предпринимали ничего решительного. За то грабительства и разбои начались с особенным рвением. Сильное впечатление на весь отряд произвел следующий печальный случай: из Майкопа в отряд шла колонна, как обыкновенно, под прикрытием двух-трех рот пехоты, сотни казаков и двух орудий. Впереди следовали казаки, навьючив своих тощих лошадок сеном елико возможно. Шагах в 150 впереди их ехали два офицера. Вдруг приближаются к ним два конных черкеса и заводят с ними разговор на нашем отрядном татарско-русском диалекте. Так как подобные встречи и разговоры с черкесами случались сплошь да рядом, то оба офицера наши, преспокойно продолжали себе ехать, не подозревая со стороны горцев злого умысла. Один из офицеров, капитан Симчевский, продолжая разговаривать, положил поводья на луку и начал делать папиросу. Вдруг горец, ехавший с ним рядом, выхватывает из чехла винтовку и выстрелом в упор в грудь сваливает Симчевского с лошади, хватает ее за узду, между тем как другой горец готовился сделать то же с другим офицером; но тот предупредил его покушение и даже остановил лошадь Симчевского, горцы пустились на утек. Пока сотня собралась за ними погнаться, они доскакали до Белой, переплыли ее, и след их простыл. Так воровски убит был, в виду целой колонны, офицер, отличною храбростью заслуживший Георгия и много обещавший в будущем. Весь отряд от души сожалел о нем.

Но не долго горюет кавказец, будь то по товарищу или по пустому карману. Опять началась веселая, лагерная жизнь. И в правду: весело жилось тогда в лагере; погода стояла отличная; утром рубка с перестрелкой, вечером шум, [126] говор, песни с сопровождением кларнета и тулумбаса, этих добрых товарищей кавказского солдата, всегда способных разгонять его печали и воспоминания о минувших опасностях дня. Офицерство или составляло пульки, или расхаживало из батальона в батальон и засиживалось далеко за полночь там, где встречал его радушный глюевейн.

В половине декабря почти весь верхне-абадзехский отряд перешел в Майкоп, а оттуда двинулся вверх по Белой. На Ханской остались только рота сапер и три батальона пехоты. Служа в одном из них, я должен был остаться у Ханского брода и вынести одну из самых скучных кавказских стоянок. Нашему небольшому отряду было довольно много дела: мы строили постоянный мост через Белую — работа очень трудная для солдат, которым, при наступивших холодах и дождях, приходилось по целым дням вбивать сваи в дно реки. На левый берег, для прикрытия работ, высылались небольшие команды пластунов, но перестрелки прекратились, так как горцы частию последовали за отрядом, частию, не слишком долюбливая холодную погоду, разбрелись по домам. Только пикеты их оставались на тех же местах и, прикрывшись бурками, грелись у костров, что нам было хорошо видно. Иногда разве какой-нибудь байгуш, от нечего делать, примется дразнить пластунов, выставляя им из-за горы свою папаху - шутка, на которую пластуны редко попадались. Кроме постройки моста, мы доканчивали ров и вал для будущей станицы, заготовляли для нее лес, конвоировали колонны в Майкоп и в Белореченское укрепление, занимали одною ротой посменно промежуточный пост, бывшее на полдороге между Ханским бродом и Майкопом, и проч. и проч.; одним словом, исполняли самые тяжелые и скучные кавказские работы. К тому же нас захватила на этой позиции такая суровая зима, какой не запоминали старожилы; при сильнейших холодах, бывали частые метели, от которых единственным спасением служили бараки и землянки. О палатках и помину не было: при первых же холодах все наше лагерное население, подобно кротам, принялось рыться в земле, и вскоре лагерь наш обратился в маленький городок. Бараки, особенно офицерские, попадались, очень xopoшиe, хотя ни один из них не имел в длину более семи шагов, а в вышину был на столько, [127] чтоб человек порядочного роста не принужден был наклоняться, рискуя, иначе, стукнуться головою. Но за то как любили мы наши бараки! как тщательно старались мы придать им возможный комфорт, а особенно теплоту, хотя печи наши, по большей части, жестоко дымили!

Так провели мы скучно и однообразно все время до 20-го февраля. Только раз ходили мы в набег на черкесское село, которого громадное количество было собрано около Белореченского укрепления. Вместе с нами участвовали в набеге драгуны и казаки; часть сена свезли в Белореченское, другую сожгли. Горцы нам нисколько в том не препятствовали и не сделали даже ни одного выстрела.

20-го февраля, после обеда, послышались кларнет и тулумбас, вечные спутники кавказского солдата. С радостью выскочили солдатики наши из землянок. Весь станичный вал мигом усеялся ими и офицерами. На всех лицах выражалось удовольствие: приветствуя прибытие боевых товарищей, вместе с тем приветствовали мы и окончание скучной стоянки, так как уже заранее известно было, что у Ханской соберется большой отряд, который, под личным начальством графа Евдокимова, должен был двинуться за Белую.

Постепенно стянулись к станичной ограде сперва отряд полковника Горшкова, потом отряд полковника Геймана. Приехал и граф Евдокимов со своим штабом. Сразу картина изменилась: скучная, монотонная Ханская позиция оживилась; разбились палатки, запылали костры, около которых, в котелках, варился скромный солдатский ужин, гудел тулумбас, заливался кларнет, барабан сзывал писарей и адъютантов в штаб, а потом адъютанты скакали в разные стороны, развозя приказания. Вечером мы, офицеры, собралис в бараке у одного именинника и долго за полночь толковали о предстоящей экспедиции. Знали мы важность ее и друг перед другом составляли все более и более замысловатые планы.

Еще было темно, когда мы, 21-го числа, стали переходить Белую по постоянному мосту. Операция эта потребовала довольно времени, так как отряд собрался большой, слишком 20 батальонов, которые, постепенно переходя мост, подымались, по колесной дороге, по направленно к Пшехе и, заняв пространство верст на пять от Ханской, дружно [128] принялись за рубку леса и за проложение удобных спусков. В первый же день горцы поспешили доказать, что они не намерены дать нам спокойно заниматься нашим делом, партия их с гиком бросилась в шашки на 19-й стрелковый батальон, но, принятая с фронта и фланга огнем цепи, предпочла поскорее дать тягу, и после того несколько дней неприятель нас не тревожил. Вообще абадзехи держались совсем другой тактики, чем шапсуги и лезгины. Эти бывало целыми днями не дают нам покою: то и дело слышится трескотня их выстрелов, ночью стоило зажечь свечу в палатке, как тотчас же прожужит по соседству с нею пуля. Абадзехи же, бывало, по нескольку дней кряду оставляли нас в покое; потом, собравшись недалеко от цепи, совершив полуденный намаз и воспламенившись ревностию к своему пророку, подкрадывались незаметным образом к нашей цепи, чему способствовал мелкий лес, густо поросший кустарником, и с гиком бросались на нее в шашки. Стремителен был их натиск и много надо было иметь не только храбрости, но и хладнокровия, чтоб не дрогнуть при таком бешеном нападении. Исступленное гиканье абадзехов производило на нервы неприятное ощущение, которого передать нельзя.

Но кроме сюрпризов, со стороны абадзехов, сделала нам и Белая такой сюрприз, какого мы вовсе не ожидали. С 20-го февраля погода изменилась: вместо прежних жестоких морозов, вдруг хватила оттепель, и глубокий туман покрыл горы и леса -дурной знак. Но Белая, когда мы ее переходили, еще держалась, скованная льдом. На другой же день, утром, нас разбудил ужаснейший шум со стороны реки; мы побежали туда, и что же представилось нашим глазам: Белая страшно бурлила, ломала лед, в мутных, грязных водах ее неслись балки, доски и другие обломки нашего моста. Увы! от постоянного моста, как самоуверенно величали его саперы и инженеры, не осталось ничего, кроме одиноко и уныло стоявших свай. Вода поднялась до самого мостового полотна, отделенного от уровня ее покрайней мере аршина на четыре, и сняла его так, как сильный ветер сдувает фуражку. Только фуражку, в таком случае, стараешься всячески прикрепить к голове; инженеры же, [129] относительно полотна, вероятно, нашли это лишним, понадеявшись на его прочность и высоту над уровнем воды.

Интересную картину представляли в это время оба берега Белой: с одной стороны столпились повозки и вьюки, намеревавшиеся переправиться в лагерь за провиантом, спиртом, овсом и проч. и с грустью смотревшие на бурную реку, расстроившую их намерения. С другой, вполне сочувствовали им каптенармусы, в отчаянии бегавшие по берегу, изыскивая всяческие средства снабдить свои роты всем нужным. По обоим берегам толпились кучки солдат и офицеров, испытывая на деле пословицу: "видит око, да зуб неймет". Белая была здесь шириной сажень 40 или 50; но не поздоровилось бы тому, кто вздумал бы каким бы то ни было способом переправиться через нее: стоявшим по обоим сторонам оставалось только перекрикиваться между собой. - "Наркизов - кричал офицер с этой стороны своему деньщику - пришли табаку да рому." - "Эй, Сидоров - горланил солдат с того берега товарищу - мотри, полушубка маго не промочи!" - "Селиванов - из себя выходил артилерийский фейерверкер - овса пришли, овса: лошадям есть нечево." - "Петров, зачем ты кисет мой с собой захватил?" кричал солдатик, оставшийся в лагере и укорявший ушедшего в экспедицию товарища за то, что тот лишил его возможности покурить табаку из любимого кисета. И много, много было крику с обеих сторон, но всуе: шум и рев разъяренной реки покрывали большую часть криков, и разве только вылетавшие из особенно-сильной груди были слышны на противоположеном - берегу. Саперы придумывали, как бы востановить сообщение, но ничего придумать не могли. Придумать же что-нибудь надо было непременно: положение отряда было далеко незавидное. Выступая из Ханской, мы взяли провианта всего на два дня; шли с вьюками, имея самое незначительное число повозок, а на вьюках многого не унесешь. Если бы не нашли способа переправить наш провиант, мы просто рисковали помереть с голоду. Уже солдаты доели свои сухари, офицеры истратили захваченные съестные и курительные припасы, лошади положительно голодали, питаясь только старой травой, которую, и то в самом малом количестве, удавалось выгребать из-под снега, когда, наконец, из двух каюков, занесенных речкой и прибитых к берегу, удалось кое-как устроить [130] паромчик и на нем стали понемногу перевозить в отряд самые необходимые припасы. Доставлялось их лишь на столько, чтоб люди и лошади не погибли с голоду. Нечего сказать, приятно было тогда в отряде: стояли бивуаками без палаток; костров почти нельзя было жечь, так как нарубленные бревна отсырели, а по земле текли во все стороны ручьи и стояла вода от быстро-растаявшего снега. Спать не на чем: тюфяки, что захватили с собой, промокли; стали делать из хвороста подстилки и на таких-то кроватях, перекусивши сухарем, ложились отдыхать от дневных трудов, да и то еще не всегда. По причине близкого соседства больших партий, ночью выставляли целые батальоны в цепь, перед которой ложились,в мокром снегу и в грязи, секреты. Да, любителям комфорта не совсем-то было весело. Хорошо, что таких мало на Кавказе! И однакожь, несмотря на все лишения, говор, смех и шутки не умолкали между голодными и промокшими солдатами и офицерами.

Горцы были на столько любезны, что когда Белая подарила нас таким сюрпризом, не причинили нам ни одной неприятности. Только когда сообщение было кое-как восстановлено, они сделали второе нападение, именно 25-го февраля. Большая партая их бросилась на цепь нашего линейного казачьего батальона, опрокинула ее и потом кинулась в шашки на казаков, таскавших бревна для моста, и принялась рубить их. Дело было почти на ровном месте, а потому артилерии удалось ловко угостить смельчаков, подбежавшие же к казакам подкрепления заставили горцев убраться поскорее; они не успели даже подобрать своих тел. В этом деле ранен был полковник Монбелли, командир казачьего батальона; однако, невзирая на полученную рану, он привел в порядок смутившихся казаков и способствовал успешному исходу дела. Здесь мы имели случай видеть, до чего доходит фанатическая ненависть горцев: один старый черкес, тяжело раненый, лежал на спине, оставленный своими. К нему подбежал солдат и наклонился поднять его. Грозно сверкнули глаза старика, и, не могши ни приподняться, ни схватить оружия, он стал кулаком грозить солдату, который, обидевшись такою невежливостью, приколол фанатика штыком.

27-го было самое жаркое дело. Партия, человек в тысячу, подкралась к кавказскому гренадерскому стрелковому [131] батальону, рассыпанному в цепь и прикрывавшему людей Кубанского полка, занятых рубкою. Пользуясь чащей, в которой и за тридцать шагов ничего не было видно, горцы пробрались незаметно и бросились всей массой, с оглушительными гиком, в шашки на одну из рот гренадерского стрелкового батальона, в то самое время, как офицеры этой роты принялись закусывать. Черкесы дали залп, положили одного из офицеров, прапорщика Белицкого, и стали рубить стрелков, между которыми было много солдат 18-й дивизии, только что прибывших на укомплектование батальона и еще ни разу неучаствовавших в деле. Солдаты дрогнули и бросились за бывшую позади них засеку; оставшиеся же старые солдаты, человек 60, дрались до тех пор, пока часть их не положили; уцелевшие тоже отошли за засеку, унеся с собою ротного командира, поручика Байкова, тяжело раненого. Одного офицера и нескольких раненых рядовых не успели вынести. Горцы, увлеченные успехом, устремились частию за засеку, частию на другую роту стрелков; но в этот момент, по тревоге, подоспели кубанцы, остальные роты гренадер и прочия подкрепления, и, после непродолжительной рукопашной схватки, неприятель показал тыл. Наши далеко преследовали горцев, которые бежали так прытко, что побросали не только своих убитых и раненых (не до них уж было), но, чтобы облегчить самих себя, снимали с себя папахи, opyжие, чевяки. Кроме десятка слишком тел, они оставили в наших руках до двадцати лошадей. Стрелки вернули своих убитых и раненых, большею частию сильно изувеченных. Прапорщика Белицкого, которого стрелки не уепели отнести, нашли совершенно раздетого; платье и часы, бывшие на нем, горцы утащили, нанеся ему, кроме полученной им в колено раны пулею, еще двенадцать шашечных ран по голове и по рукам. Он вскоре умер. В смерти его, конечно, никто не обвинит стрелков: сила солому ломит, а когда на одного приходилось по десяти, то, при всем желании, не было возможности вынести раненых. Стрелкам удалось однако спасти своего любимого ротного командира. В этом деле мы потеряли трех офицеров и до 30 нижних чинов. Почти все это число пришлось на долю кавказского гренадерского стрелкового батальона. Отряд продолжал затем спокойно рубить просеку к [132] Пшехе и в начале марта вернулся в Ханскую станицу, откуда большая часть его ушла в Майкоп и далее, вверх по Белой, усмирять и выселять горцев, живших между Белой и Фарсом.

Раненый незадолго перед тем, я не мог участвовать ни в этой, ни в последующих экспедициях, и принужден был покинуть Кавказ.

Кто служил на Кавказе, тот испытал на самом себе, что не в силах боевого человека не вспоминать с удовольствием об этом крае. Все опасности, все лишения, все нужды забываются при одном имени Кавказ... Невольно затрепещет сердце, и в воображении воскреснет жизнь беззаботная, веселая, полная самых разнообразных ощущений и превратностей.

Гомборский.