ГЛИНОЕЦКИЙ Н. П.

ПОЕЗДКА В ДАГЕСТАН

(Из путевых заметок, веденных на Кавказе в 1860 году)

ОТ ТИФЛИСА ДО ИРИБА.

17 июля я оставил Тифлис и выехал на почтовых на Царские Колодцы и Закаталы, с тем, чтобы оттуда пробраться во внутренний Дагестан, взглянуть на эту в высшей степени оригинально-дикую страну, еще так недавно бывшую театром упорной, фанатической борьбы. Весьма естественно, что, выезжая из Тифлиса, я не мог освободиться от некоторого вполне понятного беспокойства: я отправлялся в страну еще очень мало известную, в которой должен был встретить много затруднений. Главнейшие из них заключались в том, что я вовсе не знал языка страны и не имел своих лошадей, а должен был ими пользоваться от жителей. Правда, что в некоторой степени эти затруднения были мне облегчены обязательностью высшего начальства кавказской армии, которое снабдило меня открытыми листами и предписаниями на имя местных начальств Дагестана, чтобы мне было оказываемо всякого рода содействие. Это, конечно, значительно должно было облегчить, и действительно облегчило, мою поездку.

Вообще, справедливость требует сказать, что, во все время моего трехмесячного пребывания на Кавказе, при всех моих поездках по краю, я везде встречал в местных властях самое ревностное желание во всем сколь возможно более [120] облегчить мою поездку и доставить мне всевозможные удобства. Гостеприимство было самое радушное, так что, благодаря ему, я не встретил и половины тех лишений, какие надеялся встретить, выезжая из Тифлиса. Впрочем, в моем рассказе, мне неоднократно придется еще упоминать о радушии и гостеприимстве Кавказцев, а потому, не распространяясь здесь об этом предмете, перейду прямо к описанию моей поездки.

О переезде моем от Тифлиса до Новых Закатал не стоило бы много говорить: всякий, кому случалось ездить на почтовых по нашей громадной России, может себе легко составить понятие о том, каков был для меня этот переезд. Более, чем где либо в закавказском крае, переезд этот вполне напомнил мне Россию. Совершенно такие же станции, как и на обыкновенных наших трактах, такие же телеги, даже и ямщики не из местных жителей, а чисто русские, в поярковых шляпах и с всегдашней, докучливой для проезжающего просьбой — «на чаек». Одно разве что отличало этот путь от многих, хотя и не от всех пролегающих по России: это неисправность на нем почтовой части. Лучшим доказательством тому может служить то, что переезд от Тифлиса до Новых Закатал, всего в 180 верст, по казенной подорожной и при самом ревностном моем желании ехать сколь возможно быстрее, сделан был мною более чем в полуторы суток, при чем на некоторых станциях приходилось, волей-неволей, просиживать по четыре и даже по пяти часов. Правда и то, что, в то же время, на этом тракте происходило передвижение штаба кавказской гренадерской дивизии из Царских Колодцев в Тифлис, вследствие чего очень много почтовых лошадей было взято под переезд чинов этого штаба.

Но вот наконец, часу в третьем ночи, я добрался до Новых Закатал. Въехавши на форштат, окруженный, как и крепость, стеною, ямщик озадачил меня весьма естественным вопросом: куда ехать? Надо заметить, что в Закаталах нет никаких гостинниц; есть только какой-то немец, о котором мне говорили еще в Тифлисе и у которого можно иметь довольно сносный приют, а главное — кусок хорошего бифштекса. Но как зовут этого немца и где он живет, этого не могли мне сказать в Тифлисе, а тем более не мог узнать я об этом вслед за приездом своим [121] в Закаталы, так как на улицах, буквально говоря, не было и собаки. Конечно, у меня были бумаги к коменданту и к начальнику Закатальского округа; но я не решался беспокоить этих лиц в такой поздний час ночи, а потому предоставил себя вполне на волю ямщика, чтобы он вез меня куда-нибудь на частную квартиру. И вот началось странствование по форштату: мы подъезжали к нескольким домикам, стучали, вызывали хозяев и спрашивали, нет ли места для ночлега, но везде получали отказ; наконец, после долгих странствований, в одном домике какого-то женатого солдата, нас обрадовали ответом, что есть свободная комнатка, за которую довелось заплатить 75 коп. сер. в сутки. Но торговаться или спорить о дороговизне было не время, и я поспешил занять эту комнатку, а не более как через полчаса после того я уже спал крепким, мертвым сном, не обращая внимания на присутствие в этой же комнате множества всякого рода ползающих и скачущих насекомых, а равно и несмотря на то, что устроенная мною наскоро постель далеко не могла назваться покойною и мягкою.

На другой день первым моим делом было явиться к местным властям и, представив привезенные мною из штаба армии бумаги, объявить им, что я прошу их содействия для доставления мне средств проникнуть в Дагестан через Мухахское ущелье и Диндидах в верховья Самура, а оттуда через Сары-даг и Тлесерух в Гуниб, сделавшийся столь известным сдачею в нем Шамиля. Таков был на первый раз план моего путешествия. Путь этот был избран мною потому, что он давал мне возможность видеть снеговой Кавказский хребет в таком месте, где перевалы через него еще очень мало разработаны, и особенно же потому, что, следуя этим путем, я мог посетить весьма дикие и еще мало известные части внутреннего Дагестана, — части, куда весьма редко проникали даже войска наши.

Против ожидания, просьба моя о доставлении мне трех лошадей — для меня, находившегося при мне деньщика Кузьмы Николаева и под вьюк — а равно и о снабжении меня проводником, который бы знал места и мог служить переводчиком, не встретила ни малейшего затруднения, и все это было готово отправиться со мною в путь менее чем через сутки после моего прибытия в Новые Закаталы. По распоряжению [122] начальника Закатальского округа, ко мне были назначены штаб-ротмистр Ибрагим и двое рядовых из джаро-лезгинской милиции. Конвой этот должен был сопровождать меня до лежащего в верховьях Самура аула Куссур, где находился пост от той же милиции.

Но, в ожидании выезда из Закатал и среди сборов к предстоящей поездке, считаю нелишним сказать несколько слов о самом Закатальском округе.

Округ этот, занимая все пространство по левому берегу Алазани до главного Кавказского хребта, от пределов Телавского до границ Нухинского уезда, подчинен в военном отношении начальнику Верхнего Дагестана, а по внутреннему управлению находится в непосредственном подчинении наместника кавказского. Главное население его состоит из Лезгин, которые издавна уже спустились здесь с гор и заняли весь левый берег Алазани от Лагодех почти до самой Нухи, а также из Ислиноевцев — племени, составившегося из пленных Грузин, отведенных сюда Лезгинами из Грузии и принявших магометанство. Но, сделавшись правоверными лишь по принуждению или же в видах улучшения своей участи, Ислинои до сих пор еще сохранили воспоминание о том, что они некогда принадлежали христианству; многие оставались даже постоянно тайно верными ему и в настоящее время спешат принимать снова крещение. Они не утратили и свой родной язык — говорят все по грузински и никогда не пропускают случая, чтобы не высказать, что они вовсе не Лезгины, а Ислинои.

Благодаря в высшей степени плодородной почве, обилию и богатству растительности, население Закатальского округа живет весьма привольно и зажиточно. Земледелие, впрочем, здесь не в блистательном положении; но зато сильно развиты скотоводство, садоводство и особенно разведение тутовых дерев и шелковичного червя. Шелк составляет для здешних жителей весьма прибыльный предмет производства. Хорошие хозяева добывают его от двух до восьми пудов в год, что, при существующей в Закавказье цене на шелк — от 80 и даже до 120 руб. сер. за пуд — дает им весьма хороший доход; притом же, самая варка и размотка шелку дает прекрасный заработок и бедным жителям: они нанимаются обыкновенно для этой работы у более зажиточных хозяев и за [123] свой труд получают плату натурою, с каждых семи или восьми фунтов размотанного шелку по одному фунту. Несмотря, однако же, на все естественные условия, благоприятствующие в этом крае развитию шелководства, оно делает слабые успехи, и вообще закавказский шелк невысокого достоинства и преимущественно идет на производство разных материй, имеющих сбыт в самом крае. Конечно, развитию благосостояния и вообще промышлености между жителями Закатальского округа много препятствовала и близость его от театра военных действий, а вследствие того и постоянно угрожающая им опасность со стороны гор. Житель Алазанской долины, во время господства Шамиля в горах, должен был находиться постоянно настороже; даже для обработки ближайшего к его дому поля он не смел выходить без оружия. Нет никакого сомнения, что, с успокоением восточного Кавказа, должны увеличиться богатство и промышленость населения Алазанской долины. Даже и в настоящее время уже заметны начала этого благосостояния, особенно у Лезгин, которые постоянно отличаются своим трудолюбием; что же касается до Ислиноевцев, то они, сохранив вполне свой природный характер, остались и здесь столь же беспечными и ленивыми, какими встречаем вообще везде Грузин. Нет ничего удивительного, что эти два племени, несмотря на свое соседство и на постоянные близкие сношения между ними, никак не могут ужиться и сохраняют какую-то врожденную враждебность друг к другу. Лезгин серьезен, положителен, постоянно занят возможно лучшим — конечно, по своему — устройством своего быта; во всех своих делах, Лезгин как будто бы сознает, что он должен трудиться не только для себя, но и для своего потомства. Взгляните на дома Лезгин, на их сады: везде видно, что они заботятся о том, чтобы все это было прочно и долговечно. Эта поразительная черта их характера как-то не ладится с известною их воинственностью и с рассказами о постоянных их набегах на Закавказье. Из всех рассказов обыкновенно выводят то заключение, что Лезгины народ дикий, хищнический, живущий разбоем и грабежом. Но подобный вывод нам кажется несколько преувеличенным. Лезгины воинственны, это правда, что и вполне понятно, вследствие сурового характера природы их родины; но о них нельзя сказать, чтобы они были [124] войнолюбивы, подобно, например, Чеченцам и разным отраслям племени Адыге. Войнолюбивый и хищнический народ не станет так заботиться об устройстве своего благосостояния, как это делает Лезгин. Если же было время, что Лезгины были грозою всех равнин, окружающих их горы, то преимущественно потому, что они действовали или по воле разных ханов, успевавших подчинять себе даже многие вольные общества, или же по внушению религиозного фанатизма, возбуждаемого в них разными честолюбцами. Вообще Лезгины, сколько нам кажется, имеют много сходства с Швейцарцами и Тирольцами средних веков, которые всегда были воинственны, потому что закаливались в борьбе с окружающею их природою, нанимались, подобно Лезгинам, на службу в войсках иностранных держав, потому что находили на родине недостаток в средствах продовольствия, но вовсе не отличались хищничеством и завоевательными стремлениями. Лезгин, как вообще всякий горный житель, более всего привязан к своей родине, почему мы и видим, что хотя Лезгины и очень часто спускались со своих диких и суровых гор для набегов на Грузию, однако же нигде в ней не утвердились. Выселение их в Алазанскую долину можно объяснить тем, что, по всей вероятности, в горах оказался уже слишком большой избыток населения, превзошедший местные средства довольствия. Но и здесь эти переселенцы, известные вообще под названием джарских Лезгин, нисколько не изменили своего характера и образа жизни и сохраняли, несмотря даже на присутствие наших войск на бывшей Лезгинской линии, постоянные сношения со своими соотечественниками, жившими за снеговым хребтом. Этим и объясняется, почему, во время нашей борьбы с Шамилем, партии качохов, или удальцов-разбойников, составлявших исключение из общей массы населения, весьма часто проникали в долину Алазани, грабили и жгли целые деревни и совершенно безнаказанно возвращались обратно за главный хребет. Только уже с 1847 года, когда на Лезгинской линии были образованы партизанские отряды, только тогда нападения качохов стали повторяться реже и сделались менее опасными для жителей долины. О партизанских отрядах мы еще скажем несколько слов, впоследствии, теперь же, в заключении нашей беглой характеристики лезгинского племени, скажем только, что Лезгины далеко не могут [125] назваться хищническим народом и что если временно они делались таким, то единственно вследствие разных внешних побуждений и обстоятельств. Лучшим доказательством тому служит спокойствие, какое водворилось в Дагестане со времени пленения Шамиля: в этом крае, еще столь недавно так сильно взволнованном, почти не слышно ни о каких разбоях; население его вполне предалось мирным занятиям и толпами отправляется на заработки в Закавказье, где вообще Лезгины считаются самыми лучшими, смышлеными и усердными работниками.

Что касается до Грузин вообще, то, по своему характеру, они представляют совершенную противоположность с Лезгинами. Грузин беспечен в высшей степени; для него нет мысли о завтрашнем дне; дайте ему вина, да пусть над его ухом звучит однообразно монотонная зурна, — и он счастлив, забудет все на свете. Эта беспечность Грузин вполне отразилась во всей их жизни. Взгляните на их дома, на их хозяйство: все сделано как-нибудь, на живую нитку, лишь бы только было. В доме Грузина вы не встретите многого, что вполне необходимо в каждом мало-мальски порядочном хозяйстве, но зато почти у каждого, даже самого беднейшего Грузина, найдете щегольской наряд, в котором он красуется в праздничные дни. Вы увидите, что Грузин иногда и будет работать усидчиво, трудиться в поте лица, но для чего это? для того лишь, чтобы заработать что-нибудь и вслед затем спустить заработанные деньги в веселой компании, на пирушке.

Замечательно, что Грузины в своем характере и в своей одежде представляют очень много сходства с Поляками: тот же веселый, разгульный, беспечный характер, та же храбрость и отвага и, наконец, те же откидные рукава, встречаемые как в старинном польском костюме, так и в грузинском. Конечно, из этого отнюдь нельзя выводить ннкаких сближений между двумя нациями, но все-таки, кажется, не безынтересно было бы исследовать, откуда и когда заимствован народный костюм Закавказцев и Поляков и не есть ли самый покрой народного костюма, по крайней мере отчасти, выражение характера народного.

Хотя Закатальский округ давно уже находится в нашем управлении, но нравы его жителей, по-прежнему, остаются [126] в своей первобытной простоте и дикости. Так, например, до сих пор еще между Джаро-Лезгинами сильно развито воровство и в общественном мнении не только не считается пороком, но даже чем-то если не вроде добродетели, то, по крайней мере, очень похвального поступка. Вообще порок этот развит не только между одними Лезгинами, но почти между всеми кавказскими племенами, не только живущими в горах, но и населяющими равнины и издавна уже подчиненными гражданскому порядку. Так, например, воровство вовсе не считается пороком, а, напротив, некоторого рода удальством, между мингрельскими и имеретинскими дворянскими и княжескими родами. Но особенно сильно оно укоренилось в Чечне, и здесь-то, в последнее время, делаемы были разные попытки для искоренения между Чеченцами этого порока. С этою целью было предложено несколько различных мер. Не вдаваясь в подробности всех предложений, не можем, однако, не заметить, что многие из них чрезвычайно оригинальны. Так одни советовали за каждое воровство подвергать виновного телесному наказанию, надеясь, что столь сильным средством можно будет наиболее подействовать на самолюбие Чеченцев, у которых, как у народа вполне свободного, никогда не существовало телесного наказания; другие предлагали завести особые клейма или свидетельства на всякого рода принадлежащую горцу скотину, с тем, чтобы всегда можно было по этим данным поверить, когда и откуда приобретена она; наконец, было мнение, чтобы всех уличенных в воровстве выселять в особые аулы, где подвергать их самому строгому надзору, назначая к ним старшин из людей честных и не выпуская их никуда из аула без особого на то разрешения, — одним словом, завести в горах что-то в роде штрафных колонн. Последнее мнение, сколько известно, обратило на себя особенное внимание начальства Терской области, и, основываясь на нем, в виде опыта, заведены даже два подобные порочные, или штрафные аула: один, если не ошибаемся, в Военно-Осетинском (ныне Владикавказском), а другой в Аргунском или Чеченском округе.

Предметы, наиболее соблазняющие всякого горца и побуждающие его к воровству, это — разного рода домашний скот и лошади. Между Джаро-Лезгинами чрезвычайно развита также кража невест. Несмотря на всю кажущуюся дикость этого [127] кавказского племени, очень часто оказывается, что и сердца этих дикарей волнуются теми же страстями и побуждениями, которые шевелят и сердца, прикрытые разного рода фраками и корсетами нашей образованной Европы. И здесь, на скатах снегового хребта, точно так же, как и на равнинах сантиментальной Германии, молодые люди влюбляются в молодых девушек, пользуются их взаимностью, но весьма часто их чувства не одобряются родителями, которые, по обыкновению, имеют свои особые виды при допущении своих детей в брачные союзы. И здесь, точно так же, как в Европе, молодое поколение живет по преимуществу сердцем, а почтенные родители, не увлекаясь сердечными побуждениями и часто вовсе забывая свою собственную молодость, руководятся лишь внушениями рассудка; молодое поколение считает, что для счастья нужно иметь только сердце, которое бы сошлось дружественно и билось одинаково с другим сердцем, а осторожные родители полагают, что этого еще недостаточно для полного счастья их детей, а что важнее всего необходимы деньги, да стада баранов, да дом с участком земли, да и много тому подобных безделиц. Вследствие такого резкого различия во взглядах, родители весьма часто отказывают жениху небогатому, не обращая внимания на то, что он силен и богат своею любовью; жених же, в подобном случае, обыкновенно кончает тем, что похищает свою возлюбленную и увозит ее.

До сих пор все делается тем же порядком, как и в Европе; но с минуты похищения молодой красавицы в горах дело принимает совершенно особый ход и характер. В Европе сейчас же начинают кричать о бесчестии, нанесенном всему роду похищенной красавицы, стараются отыскать похитителя с тем, чтобы кровью его смыть семейный позор. Горец же, у которого похитили дочь, действует гораздо хладнокровнее: он на первом плане видит лишь покражу и старается отыскать потерянное. Вследствие того он немедленно подает объявление местному начальству и просит, чтобы оно отыскало виновных; начальство отыскивает их и возвращает похищенную девушку по принадлежности родителям, иногда через несколько недель и даже месяцев после ее похищения. Тем дело и кончается; о бесчестии нет и помина, и девушка, находившаяся в бегах, возвращается под родительский кров так, как будто бы ничего и не было с нею. [128]

Родители выдают ее замуж уже по своему усмотрению, или, лучше сказать, продают ее тому, кто заплатит за нее более щедрый калым.

По управление своему Закатальский округ делится на три участка, из которых каждый заведывается особым участковым начальником (прежние участковые заседатели). Главное же управление всем округом сосредоточивается в лице окружного начальника, который назначается из военных штаб-офицеров. Надо заметить, что жители чаще всего обращаются со своими жалобами прямо к окружному; вследствие того последний обыкновенно бывает обременен множеством занятий и его иногда по целым дням осаждают толпы Лезгин, приносящих свои жалобы.

Причину такого недоверия жителей Закатальского округа к большей части своих участковых начальников надо искать в том, что прежние участковые начальники оставили по себе тяжелое воспоминание в памяти народной, которая сохранила рассказы о многих их подвигах наряду с рассказами о разорительных набегах неприятелей и тому подобных бедствиях. Что подобные злоупотребления были возможны во вновь приобретенной стране, в этом нет ничего удивительного, особенно, если принять во внимание постоннные войны как в Закавказье, так и в горах.

Конечно, в последнее время, когда на гражданское управление краем обращено более полное внимание, подобного рода злоупотребления делаются все более редкими, и можно надеяться, что, вероятно, вскоре совершенно исчезнут.

(В подтверждение сказанного нами об изобретательности бывших участковых заседателей, приведем следующие два случая, слышанные нами от лиц, вполне заслуживающих доверие. Один заседатель, объезжая свой участок и приезжая к какому-нибудь богатому жителю, притворялся больным и умирающим, а в то же время сопровождающий его писарь пугал хозяина дома, что если заседатель умрет у него, то похороны придется справлять на счет хозяина, и притом с подобающим сану умершего великолепием. Само собою разумеется, что добродушный хозяин спешил откупиться от подобной чести, и тогда писарь перевозил своего мнимого больного заседателя к другому богатому хозяину, у которого повторялась прежняя история. Другой заседатель учредил у себя однажды в участке сбор на приданое дочери, будто бы, генерала, и простосердечные жители, зная только, что подобный обычай существует и в некоторых восточных государствах, безропотно спешили исполнить это требование. Эти два случая считаются еще очень невинными и невозмутнтельными. Но бывали такие случаи, в которых участковые заседатели прямо во зло употребляли дарованную им власть, для того, чтобы получить только выкуп с мнимо виновных.) [129]

Но пора оставить Закатальский округ и пуститься в горы. Конвой был готов, верховые и вьючная лошадь тоже, и затем 20 июля, с солнечным восходом, я оставил Новые Закаталы. По всему было видно, что день будет очень жаркий, а потому мы спешили сделать до наступления полудня первую половину нашего переезда, пролегающую по равнине, с тем, чтобы до наступления жары успеть укрыться в горах. Дорога, по которой мы следовали, была в высшей степени живописна: она пролегала по аулам, окаймляющим густою цепью подножия главного хребта. Почти все наседение Кахетии теснится именно у самого подножия гор, потому что здесь наиболее удобные места для садов и виноградников, которые орошаются многочисленными ручьями и речками, спускающимися с гор; затем, ближе к Алазани, местность становится совершенною равниною и занята по преимуществу рисовыми полями, требующими постоянной поливки и потому представляющими самые невыгодные условия для жизни в гигиеническом отношении. Трудно представить себе что либо более живописнее той дороги, по которой пролегал наш путь: мы ехали постоянно между садов, в густой зелени которых совершенно скрывались дома жителей. По обе стороны дорога отделяется от садов прочными и тщательно устроенными плетнями; но развесистые ветви орешника, шелковицы и каштана не стесняются этими плетнями и образуют густой, зеленый свод почти над всем протяжением дороги; местами виноградные лозы, достигающие здесь до огромных размеров, подымаются почти до самых вершин дерев и оттуда перебрасывают свои ветви на деревья соседних садов. Вообще виноградная лоза — это одно из великолепнейших украшений закавказских и особенно кахетинских и мингрельских садов и лесов. Она пробивается везде; своими цепкими ветвями обвивает отдельные деревья и связывает их между собою, образуя множество самых причудливых и разнообразных фестонов и гирлянд. Я видел всю эту роскошную растительность в начале лета, когда виноград далеко еще не созрел, но воображаю себе, как должны быть хороши эти сады в то время, когда полновесные, сочные гроздья винограда еще более украсят эти гирлянды живой зелени. Справедливо Кахетию и Мингрелию называют лучшими странами Закавказья, — странами, вполне имеющими право на название земного рая. [130]

После двух-часовой езды, мы, по настоянию сопровождавшего меня штабс-ротмистра Ибрагима, должны были остановиться в ауле Мухах, лежащем у самого выхода из мухахского ущелья, по которому нам следовало вступить в горы. Остановка эта была необходима для исправления моего вьюка, а так как Ибрагим обьявил, что мы заедем для этого к хорошо знакомому ему мулле, живущему в Мухахе, то я весьма был обрадован этой остановкой, потому что она давала мне возможность поближе взглянуть на жизнь Джаро-Лезгин.

Дом муллы Хаджио был в стороне от дороги, а потому мы должны были свернуть в узкие улицы, или, лучше сказать, переулочки аула; но и здесь домов мы почти не видели: они были сокрыты от нас густою зеленью садов; улицы же, по которым мы ехали, образовывались лишь двойным рядом плетней и, будучи чрезвычайно узки, имели над собою совершенно сплошной навес из ветвей дерев ближе лежащих садов. Но вот наконец мы достигли до дома муллы Хаджио. Самого хозяина не было дома; но брат его поспешил нас встретить и принять от меня мою лошадь, для того, чтобы потом передать ее одному из конвойных: это считается одною из любезностей восточного этикета. После первых объяснений о цели нашей поездки и причинах остановки, гостеприимный наш хозяин страшно захлопотался, не зная, где лучше усадить нас и чем угостить. Удовольствие свое видеть нас у себя он прежде всего желал выразить тем, что приказал уже зарезать барана для нашего угощения; но я отговорил его от этого, объявив ему, что не имею времени долго оставаться. Тогда он предложил мне зажарить хотя несколько кур и цыплят, но, получив и на это отказ, упросил, чтобы я позавтракал у него хотя яичницею. От этого уже нельзя было отказаться, и я только просил, чтобы все приготовления к завтраку продолжались не слишком долго.

Мулла Хаджио один из наиболее зажиточных жителей Мухаха, что и вполне заметно по самой постройке дома. Дом этот каменный, но не из кирпича, а из массивных, почтя необтесанных диких камней, связанных между собою известью; он двухэтажный. Нижний этаж расположен совершенно на горизонте земли и служит для помещения конюшни, разного рода кладовых и наконец одной большой комнаты, которая имеет назначение кухни. В этой комнате главное [131] место занято огромною печкою, весьма похожею на наши русские печи, а по стенам висят всякого рода тазы, подносы, тарелки, сковороды и другая тому подобная посуда; только весьма немногие вещи, как-то: стаканы и разного рода горшки стоят на полках. Вообще, сколько я мог заметить в своей поездке по Дагестану, во всех решительно домах посуда почти всегда вешается на гвоздях, а не ставится на полки; для этого, не говоря уже о медной посуде, но даже в глиняных тарелках просверливаются дырочки, в которые продеваются ремешки, для вешания их на стене. На вопросы мои о причине такого размещения посуды, мне объясняли, что так следует по шариату (Часть корана, заключающая в себе гражданские постановления.). Очень быть может, что подобное предписание шариата, если оно существует, было вызвано тем вполне справедливым соображением, что размещение посуды по полкам действительно очень неудобно в странах, занятых магометанством и подверженных, частым землетрясениям.

Верхний этаж дома состоит из множества жилых комнат, в которых помещается все многочисленное семейство муллы Хаджио. Комнаты эти очень невелики и невысоки; всю мебель их составляют лишь сундуки, ковры, разного рода перины и подушки, да низенькие, не более фута вышины, круглые столики, да столь же низкие, маленькие скамеечки, на которых очень редко садятся здешние жители. Из всех комнат верхнего этажа только одна имеет огромное, квадратное окно и служит чем-то вроде гостиной, потому что в ней только и есть одни ковры. Затем все другие комнаты освещаются небольшими узкими окнами, имеющими вид бойниц; стекол и рам в окнах вовсе не имеется, а на зиму большое окно заставляется досчатым щитом, маленькие же окна закрываются подушками.

Самый дом стоит посередине обширного двора, который плетнем отделяется от принадлежащего к нему сада. Здесь-то, в этом дворе, подальше от дома, устроены две печи: одна для варки шелка, а другая для печения чуреков, хлебных лепешек, употребляемых вместо хлеба; против же самого дома, под тенью нескольких развесистых дерев, возвышается на столбах эстрада, место обыкновенных отдохновений и сна в летние ночи. На этой эстраде, из подушек и [132] ковров, устроили сидение для меня и моего спутника Ибрагима, Место это, действительно, было превосходно для отдыха, потому что кроме того, что оно было в тени, возле него журчал ручеек, перерезывающий двор и нарочно отведенный сюда для орошения сада. Ручеек не отличался прозрачностью своих вод, потому что постоянно был возмущаем ребятишками хозяина, которые, в одних рубашенках и с бездною всякого рода амулетов и талисманов на шее, полоскались беспрерывно в воде. Невдалеке от эстрады, на разостланном ковре, помещалась вся женская половина семейства хозяина, состоящая из жен самого хозяина и жен его брата, живущего вместе с ним, и еще нескольких женщин, довольно уже пожилых, но нельзя сказать, чтобы безобразных; некоторые из них, как видно, были очень недурны во времена своей молодости. Все они нисколько не стеснялись моим присутствием, вовсе были без покрывал и даже по-временам оставляли свое шитье, чтобы повнимательнее следить за всеми моими действиями. Вообще, как в Закатальском округе, так, со времени падения Шамиля, и в самом внутреннем Дагестане, между жителями значительно ослабело точное исполнение предписаний корана: женщины почти везде стали ходить без покрывал, мужчины снова вернулись к курению табаку, а вино употребляют без всякого стеснения и даже очень его любят. Но вот наконец я поместился в полулежачем положении на эстраде. Хозяин дома подал мне, по восточному обычаю, умыть руки и вслед за тем поставил передо мною огромный поднос с завтраком: здесь были яичница, прекрасное масло, овечий сыр (пендыр), масло с медом и простокваша. Сам хозяин нарезал мне несколько кусков чурека и пригласил отведать его угощения. При этом вовсе не употребляется ни ложек, ни вилок; кинжал каждого присутствующего служит ему вместо ножа, для резания чурека или говядины; яичница же, сыр и масло с медом берут в тарелки просто руками, при помощи чурека. Спутник мой, как местный житель, очень ловко исполнял это дело; но я, грешный человек, для которого подобная манера еды была совершенно новою, должен был вынуть свою ложку. Вместо питья, как здесь, так и во многих местах Дагестана, нам подали, в особой огромной чаше, айран, или сыворотку, приготовленную каким-то особым образом: напиток этот [133] несколько напоминает кумыс, имеет приятно-кисловатый вкус и очень освежает. В заключение завтрака, нам поднесли еще огромный арбуз и превосходнейшую дыню, которую мы, по совету Ибрагима, заблагорассудили лучше взять с собою, чтобы освежиться ею где-нибудь на дороге. Когда же мы достаточно удовлетворили своему аппетиту, то хозяин попросил у меня позволения передать остатки нашего обильного завтрака конвойным, на что, конечно, с моей стороны, не могло быть никаких препятствий. И вот наконец, когда уже и конвойные перекусили, мы простились с радушным хозяином и пустились в дальнейший путь.

Было уже около полудня, жара становилась невыносимою, а, между тем, нам оставалось еще около часа езды, чтобы совершенно вступить в горы. От аула Мухах мы свернули с большой дороги, составлявшей как бы линейную дорогу бывшей Лезгинской кордонной линии, и стали подыматься вверх по Мухах-чаю (По татарски чай — вода, речка, слово, соответствующее чеченскому — су.). В ближайших местах к мухахскому аулу, речка эта, выйдя на равнину, разделяется на множество рукавов, которые занимают почти всю долину к востоку от аула почти до Сувагельского форта, лежащего в самом узком месте долины Мухах-чая, где он выходит из гор. Форт этот составлял в прежнее время передовой наш пункт в горах, в мухахском ущелье; в настоящее время он оставлен, но в былое время был весьма частым свидетелем кровавых стычек между нашими партизанами и вторгавшимися в долину Алазани партиями горцев.

История продолжительной и упорной войны, веденной нами на Кавказе, так мало еще исследована, что мы полагаем не лишним сообщить в нашем рассказе те немногие данные, относящиеся к этой войне, которые нам удавалось собирать в самых местах некогда происходивших военных действий. Полагаем, что, как ни отрывочны и ни беглы будут эти указания, они не будут лишены некоторого интереса. На первый раз мы скажем несколько слов о партизанских отрядах, о которых, сколько нам известно, почти нигде не упоминалось в печати, но которые играли весьма важную роль при военных действиях в восточном Кавказе. В последнее время, почти при всех кавказских полках имелись партизанские команды, но где именно они получили свое начало, [134] трудно сказать. Очевидно, что они были вызваны прямой необходимостью, вследствие самого характера кавказской войны. Отличительный характер этой войны долго состоял в том, что горцы, собственно говоря, не вели против нас вполне правильной войны, а беспрерывно, на всех передовых пунктах нашего расположения, тревожили нас набегами мелких партий, предупреждать нападения которых и преследовать их было крайне затруднительно для наших войск. Партии эти были просто неуловимы; они составлялись из наиболее храбрых и предприимчивых удальцов, известных в Чечне под названием абреков, а в Дагестане и особенно в долине Алазани — под именем качохов. Люди эти, вполне знакомые с местностью, не обремененные никакой излишней тяжестью, кроме своего оружия, отважные до безумия, готовые на все, действуя небольшими партиями — в 50, 100, редко более человек — наносили нам немало вреда. Они часто проникали в такие места и по таким дорогам, где их вовсе нельзя было ожидать. Умение их ходить по горам доходило до того, что ему удивлялись даже сами горцы. Нам неоднократно показывали горные тропы, по которым казалось совершенно невозможным пройти человеку, но которые служили, однако же, путями для партий качохов и потому остались известными под названием качохских дорог.

Против этих-то удалых разбойничьих партий наши регулярные войска и даже линейные казаки весьма часто оказывались недостаточно подвижными и действительными. Очевидно нужно было создать особые, в высшей степени подвижные отряды, составленные из самых отчаянных удальцов, которые бы вели горную войну не только по команде, по приказанию, а по собственной охоте, которые бы не уступали в ловкости, хитрости и отваге качохам. С этою-то целью и были созданы партизанские команды, и, надо отдать справедливость, действия этих команд превзошли все ожидания. Мы не имели возможности разузнать, когда именно подобные команды заведены в других частях Кавказа, но узнали несколько подробностей о заведении их на бывшей лезгинской кордонной линии. Весною 1847 года, вторгнулся на эту линию Даниель-Бек. Положение наших малочисленных войск было крайне затруднительно, тем более, что и жители ближайших к горам аулов почти явно приняли сторону горцев; однако, [135] благоразумные распоряжения генерала Шварца, командовавшего в то время на лезгинской линии, и особенно необыкновенная подвижность и отчаянная храбрость наших кавказских солдат совершенно уничтожили все намерения Даниель-Бека: главные скопища его были рассеяны. Но, тем не менее, во всей Кахетии особенно же в бывшем Белоканском округе, остались повсюду мелкие, но многочисленные шайки хищников, состоявшие отчасти из горцев, отчасти же из тех местных жителей, которые, при вторжении Даниель-Бека, восстали против нас и теперь, опасаясь справедливого за то наказания, бродили по линии и грабили мирных жителей. Для предупреждения этих грабежей, а равно и для истребления хищников, шатавшихся по лесам на линии, и сформирована была, осенью 1817 года, особая команда из стрелков-охотников. Сколько известно, первая подобная команда была составлена при Тифлисском егерском полку, под начальством прапорщика Шимановского, и состояла из 80 человек милиционеров пешей грузинской милиции и лучших стрелков 1-го и 2-го батальонов Тифлисского полка. Впоследствии же времени, когда польза, приносимая этою командою, оказалась вполне несомненною, команда была увеличена, и из нее образован так называемый партизанский отряд, состоявший из 300 человек охотников, вызванных из полков, и 50 милиционеров. Вся эта команда имела право носить бороды и своим нарядом ничуть не отличалась от самих горцев; вооружение их состояло из шашек, кинжалов и винтовок. Нечего и говорить, что все это были отборные стрелки и что вообще эти партизаны, не будучи ни в чем стесняемы ни воинскими уставами, ни различными положениями, отличались самою отчаянною удалью и отвагою. Это было чем-то вроде прежнего казачества, выходившего из внутренних областей России на ее окраины, для того, чтобы воевать с неверными. Подобно первым казакам, и эти партизаны-охотники были увлекаемы на самые отчаянные подвиги одним лишь безотчетным влечением одолеть неверного. Рассеянные мелкими партиями по всем горным ущельям, наблюдая за всеми, самыми трудно-доступными, тропинками, партизаны наши внимательно следили за всеми движениями качохов, предупреждали их намерения, а по временам, соединяясь в небольшие отряды, сами предпринимали набеги в горы и вносили опустошение в долину верхнего [136] Самура. Постоянная бдительность и ежеминутное выжидание опасности, сознание, что имеется дело с противником в высшей степени хитрым и предприимчивым, а вместе с тем пламенное желание расстроить расчеты его предприимчивости, — все это должно было служить превосходною школою для наших партизанов, и, в короткое время, они стали страшны для самых отважных качохов.

От Сувагельского форта ущелье Мухах-чая все более и более суживается и почти во всю ширину свою занято многочисленными рукавами речки, от которой получило название. Речка эта с чрезвычайною быстротою и с необыкновенным шумом катит свои мутные воды в Алазань. Вдоль ее, частью близ самого ее берега, но чаще по косогорам окружающих ее скатов проложена вновь устроиваемая колесная дорога, соединяющая долину Алазани, через Диндидах, с южным Дагестаном. Разработка этой дороги, как и вообще многих других дагестанских дорог, начата немедленно после покорения восточного Кавказа. С первого взгляда кажется несколько странным, что в стране, в которой жители не имеют ни малейшего понятия о колесных повозках, устраиваются колесные дороги. Но значение всех этих дорог по преимуществу военное, и можно сказать, что от их устройства весьма много зависит спокойное обладание Дагестаном. Дороги эти, как мы увидим впоследствии, должны прорезать страну по всем важнейшим в стратегическом отношении направлениям и послужат нашим войскам и необходимым для них транспортам прекрасными путями для доступа вовнутрь края. Вообще, в подобной, столь гористой, каков нагорный Дагестан, стране, дороги имеют первостепенную важность. Это сознавали все лучшие предводители наших войск на Кавказе; это сознавал даже и сам Шамиль, который устраивал по некоторым направлениям колесные дороги, для того, чтобы иметь возможность скорее и удобнее перевозить свою артиллерию. Для нас же дороги нужны не только для артиллерии, но почти еще более для наших транспортов!.. Не имея колесных дорог, все необходимое для войск приходится перевозить на вьюках, что в высшей степени затруднительно, особенно в стране, где часто нужно везти на себе и самый фураж для вьючного скота; притом же, вьючные транспорты, при несколько более значительных отрядах, [137] занимают в походе чрезвычайно много места и требуют сильных прикрытий. Все эти неудобства значительно уменьшаются при замене вьючных транспортов колесными. Вот почему нынешний наместник кавказский, немедленно по завоевании восточного Кавказа, обратил все свое внимание на проложение удобных путей в горах.

Однако же, вполне сознавая всю пользу проложения дорог в Дагестане, нельзя не заметить, что предприятие это чрезвычайно громадно и в осуществлении своем встречает многие затруднения. Самые главные из них заключаются в недостатке хороших руководителей для проложения дорог и в затруднении иметь достаточно рабочих рук для их устройства. Говоря, что встречается недостаток в хороших руководителях для проложения дорог, мы отнюдь не ставим этого в упрек офицерам корпуса путей сообщений VIII (кавказского) округа. В этом округе считается очень много весьма способных и даровитых офицеров, но их недостаточно для тех громадных работ, какие предприняты на Кавказе; поэтому-то во многих случаях проложение и постройка целых участков горных дорог по необходимости должна быть поручаема саперным, а иногда даже и фронтовым армейским офицерам. Конечно, при всей добросовестности сих последних, в постройках, вверенных их заведыванию, весьма часто проявляются различные промахи, которые имеют особенную важность в горных дорогах, где часто какое-нибудь мелочное обстоятельство, упущенное из вида, может совершенно разрушить дорогу, постройка которой стоила чрезвычайных усилий и пожертвований. Нам немного приходилось ездить по вновь устроенным дорогам, но и то мы могли заметить, что во многих местах дороги эти хотя и выстроены превосходно, но весьма непрочны: один день дождя, изменение русла капризной горной речки, — и работа целого года почти пропадает и вызывает радикальные поправки. Вообще, пролагая горные дороги, нужна особенная, чрезвычайная осторожность: иначе и труд и деньги будут пропадать совершенно даром. Лучшее доказательство тому мы находим там же, на Кавказе, в военно-грузинской дороге, где со времени первого перехода наших войск через Кавказские горы (в 1769 году), в течение более 90 лет, производятся постоянные работы для улучшения этого пути. Только теперь, когда работы по [138] улучшению этого чрезвычайно-важного пути поручены капитану корпуса путей сообщения Статковскому, посвятившему всю свою деятельность на изучение горных дорог вообще и военно-грузинской в особенности, — теперь только можно надеяться, что Кавказские горы прорежутся путем, который станет наряду с лучшими дорогами альпийских стран.

Другой весьма важный недостаток, встречаемый при проложении горных дорог на Кавказе, это — недостаток в рабочих, который, однако же, в некоторой степени устраняется тем, что на дорожные работы употребляются войска кавказской армии. Войска эти, подобно древне-римским легионам, покорив страну, не делают из нее пустыни, а, напротив, украшают ее памятниками, которые остаются до самого отдаленного потомства, служа для развития благосостояния жителей страны. Но это одна сторона медали — поэтическая ее сторона. Зато другая сторона ее вовсе не так блистательна. Не знаю, охотно ли работали римские легионеры, получали ли они какую-нибудь плату за свои труды, но что касается до наших новейших легионеров-кавказцев, то они чувствуют и вполне сознают всю тяжесть этого труда, перед которыми блекнут труды и лишения, неразрывно связанные с самыми тягостными экспедициями и походами. Работы по устройству дорог, производимые в скалистом грунте, чрезвычайно тяжелы и затруднительны; на них люди страшно изнашиваются в одежде, а от частых климатических перемен, столь обыкновенных в горах, весьма много страдают от болезненности и смертности. К этому надо прибавить еще и то, что, находясь на дорожных работах в горах, войска, несмотря на всю заботливость начальства, не всегда могут иметь достаточно хорошую пищу, а главное, по необходимости, должны обходиться без свежего хлеба, и довольствоваться лишь сухарями, подвозимыми из полковых штаб-квартир. Конечно, все эти невыгоды неизбежны вследствие крайней необходимости в дорогах и самых особенностей местных; в виду этой крайней необходимости проложения дорог и употребления для того войск, приходится жертвовать многим и даже, пожалуй, и самыми людьми. Но опасно только, чтобы очень во многих местностях жертвы эти не остались бесплодными: дороги, прокладываемые без хороших руководителей, да притом с одними, так сказать, своими домашними средствами, кажется, вряд ли [139] останутся столь же вековечными памятниками, как постройки римских легионеров. Мы только высказываем свой собственный взгляд на громадное и в основании своем чрезвычайно полезное предприятие — проложение дорог в горах. Предприятие это полезно, необходимо, — в том нет спора; но, вместе с тем, оно так громадно, что самая мысль о возможности полного и вполне успешного его выполнения приводит в сомнение. В подобном деле, нам кажется, не должно быть середины, потому что неполное исполнение столь громадного предприятия может повлечь за собою только громадные пожертвования и не принесет и сотой доли той пользы, какой от него позволено надеяться.

Проехав несколько верст от Сувагельского форта по вновь устроенной дороге, мы достигли урочища Джемджимах, при котором собственно образуется Мухах-чай из слияния двух горных потоков, вытекающих из двух разных ущелий. Тут же остались следы шалашей и лагеря недавно бивуакировавших здесь войск, производивших работы на мухахской дороге и перешедших, с наступлением жаров, в горы. От Джемджимаха разрабатываемая дорога идет кратчайшим путем по правому ущелью прямо на Диндидах, но так как на этом протяжении она только что еще трассирована, то мы и должны были направиться по левому ущелью, чтобы подняться до перевала по прежней, отчасти только улучшенной нашими войсками, горной дороге. Местность видимо все более и более поднималась и вместе с тем и самая дорога становилась все затруднительнее: она беспрерывно переходила то на один, то на другой берег потока, через который беспрестанно надо было переезжать вброд. Самый поток, с шумом, напоминающим в этих диких местах шум петергофских фонтанов, бешено пенится и скачет по камням. Но скаты гор, составляющих ущелье, носят вполне еще характер гор второстепенных; они покрыты богатою растительностью, сквозь которую местами выглядывают шалаши переселяющихся сюда на время летних жаров со своими стадами жителей Алазанской долины. Шалаши эти образуют иногда как бы целые деревни, переселившиеся сюда только на время лета. У одной из подобных деревень, лежащей у самого подножия подъема на Диндидах, мы остановились, чтобы дать отдохнуть нашимь лошадям перед [140] тяжелым подъемом и особенно осмотреть и исправить их подковы, которые, при следовании по каменистому грунту потока, сильно попортились. Притом же, мы надеялись переменить здесь лошадь находившегося при мне деньщика, которая оказалась очень плохою, беспрерывно спотыкалась и падала и могла бы не выдержать весьма трудного и тяжелого подъема к перевалу. Но надежды наши остались тщетны, так как у жителей вовсе не было лошадей; а потому мы, только отдохнувши здесь, пустились в дальнейший путь.

Во время этой остановки, я имел случай видеть образчик находчивости и ремесленной деятельности горцев. В одном из шалашей, расположенном возле небольшого ручейка, скатывающегося с гор, помещался некоторого рода горский токарь, и здесь же, пользуясь водою ручья, был устроен его токарный станок. Для приведения его в движение, горец воспользовался большим падением вод ручья, которые в этом месте небольшим каскадом падают с высоты одного или полутора аршин. Падающая струя воды приводила в быстрое движение колесо, на оси которого было укреплено лезвие кинжала, служащее вместо стругала при обделке какой-то чашки. Я около получаса наблюдал за этой работой и удивлялся точности, с которою обделывалась этим механизмом внутренность чашки. Тут же горец показал мне еще несколько своих произведений, сделанных таким же порядком, из мягкого дерева: то были разного рода чашки, миски и даже горшки, отделка которых, хотя несколько и грубая, немногим лишь была хуже знаменитых деревянных произведений Нижегородской и Вятской губерний. Вообще надо удивляться той находчивости горцев, с какою они пользуются движущею силою воды. Все подобного рода постройки, конечно, чрезвычайно нехитры и просты, но, тем не менее, оне приносят большое облегчение труду горцев, особенно на мельницах. Кроме того, немало внимания заслуживают также и постройки горцев с целью проведения воды в аулы для орошения садов, — постройки, которые дают возможность подымать воду на высоту иногда до восьми и более сажен над уровнем речки. Но об этих постройках мы будем еще иметь случай говорить впоследствии, при посещении дагестанских аулов.

Пройдя еще версты с две по ущелью верхнего Мухаха, [141] мы оставили его и стали взбираться на подъем, ведущий к урочищу Диндидах, составляющему перевал в этой части снегового хребта. Урочище это представляет обширную седловину, возвышенную на 7,650 футов и служащую водораздельною линиею между притоками Мухах-чая с одной стороны и притоками верхнего Самура с другой. Подъем до него считается одним из лучших подъемов со стороны Алазани на главный хребет; но весьма естественно, что для меня, еще новичка в горах, он показался чрезвычайно затруднительным. Правда и то, что почти половину пути по подъему мы сделали в сумерки, прибыв на Диндидах, где в то время были расположены наши войска, уже в десятом часу вечера. Первую половину подъема мы прошли еще засветло, и глаза мои не могли оторваться от тех величественно -живописных картин, какие представлялись нам на каждом шагу. Дорога зигзагами взбиралась на весьма крутую покатость. Ширина дороги, уже расчищенной и улучшенной нашими войсками, нигде, однако же, не превышала полутора или двух шагов; местами, особенно поблизости к Диндидаху, она была просто высечена в камне и представляла или совершенно гладкую каменистую поверхность, или же ступени, грубо высеченные в скале, по которым лошади наши карабкались с необыкновенным искусством. По большей части, с таких-то именно каменистых мест, лишенных растительности, и открывались самые великолепные виды; но любоваться ими с лошади, которая беспрестанно скользила и, казалось, готова была упасть, я никак не решался, я слезал с коня и, не жалея своих ног, шел пешком. К сожалению, я не имею дара описывать живописность местоположения, а потому полагаю, что всякое переданное мною описание красоты видов будет неполно и далеко неточно. Но предоставляю самому читателю вообразить себе чрезвычайно разнообразную гористую местность, покрытую самою богатою растительностью, в верхних частях травянистою, а в нижних кустарного и древесного, — местность, перерезанную множеством ущельев, в которых с ревом клокочут горные потоки. Издали, потоки эти от пены, постоянно их покрывающей, кажутся тонкими, серебристыми лентами, извивающимися между покатостей гор; вблизи же вы находите в них по большей части чистую, как слеза или как хрусталь, и холодную, как лед, воду. Удивительно и непонятно [142] влияние горного воздуха: им дышется как-то свободно и легко; грудь чувствует всю громадную разницу между этим воздухом и душной атмосферой наших европейских городов: оттого-то в горах и чувствуешь себя так хорошо, легко, несмотря на всю усталость, происходящую вследствие затруднительности сообщения. Притом же, здесь, подымаясь в горы, избавляешься от тех расслабляющих и дух и тело жаров, которые так несносны на равнине. На этих горах почти нет лета, а постоянная, самая умеренная весна. Так, в половине июня, на равнине у Мухаха, жара доходит до тридцати и более градусов в тени, большая часть плодов уже созрела и самый виноград начинает наливаться; между тем, в то же самое время, на подъеме к Диндидаху растут чудные душистые фиалки, этот почти первый цветок весны; цветет и местами доспевает крупная, ароматная земляника. По мере же подъема в горы, все чаще и чаще встречаются растения, которые вполне напоминают собою нашу северную небогатую флору.

Во время подъема нашего на Диндидах, мне пришлось быть свидетелем весьма характеристической сцены, которая произвела на меня самое неприятное впечатление. Лошадь моего деньщика, с самого начала вступления нашего на подъем, стала постоянно отставать, и ясно было видно, что она не в состоянии будет дойти до ночлега, несмотря даже на то, что бедный и измученный Кузьма почти все время шел пешком и только гнал ее впереди себя. С усилившеюся крутизною подъема, лошадь окончательно стала и, несмотря на всевозможные побуждения, отказывалась идти далее. Положение наше становилось затруднительным: до перевала оставалось еще часа три пути; конвойные наши с вьюком далеко ушли вперед, так что мы их потеряли из вида, и они вовсе не слышали нашего зова. Я, спутник мой Ибрагим-бей, как его обыкновенно называли местные жители, и Кузьма остались среди дороги в совершенном недоумении, что делать нам. Вдруг, в это время, мы видим, что два горца спускаются с подъема, ведя своих лошадей в поводу. Ибрагим прямо бросается к ним и без всяких церемоний требует, чтобы один из них отдал нам свою лошадь, а сам шел пешком за нами до Диндидаха, а тем временем, чтобы другой отвел негодную нашу лошадь до ближайшего аула. Горцы весьма справедливо ему [143] возразили, что это было возможно с год тому назад, но что теперь они не исполнят его требования.

— Канальи! год тому назад, при встрече с вами, я бы потребовал ваших голов, а не лошадей! — вскрикнул Ибрагим. Один из горцев схватился за рукоятку своего кинжала; но Ибрагим, заметив это движение, так ловко треснул его в шею, что горец отлетел шага на два и если бы не дерево, за которое он успел ухватиться, то, вероятно, полетел бы в пропасть. Такой сильный аргумент, со стороны моего проводника, совершенно уничтожил сопротивление горцев, и они беспрекословно согласились исполнить его требование. При этом нелишне заметить, что встреченные нами горцы отправлялись из долины Самура в Мухах и спешили именно с тем, чтобы ночью, для избежания жары, поспеть на равнину, окончить там свои дела и до наступления жары успеть вернуться в горы. Следовательно, потеря времени, причиненная им встречею с нами, была для них чрезвычайно чувствительна. Конечно, я постарался вознаградить их за то деньгами, но, тем не менее, они оставили нас чрезвычайно недовольные, хотя и не изъявили прямо своего неудовольствия.

Быв свидетелем всей этой сцены, я не мог удержаться, чтобы не заметить Ибрагим-бею всю несправедливость его поступка и что подобное обращение с недавно еще подчинившимися нам горцами может только вооружить их против Русских. На это он мне, самым убедительным тоном, ответил, что все горцы страшные негодяи, разбойники, что с ними церемониться не следует и что всякая мягкость в обращении с ними только портит их.

— Но ведь можно же было не требовать от них уступки лошади, а уговориться, чтобы они нам отдали ее за деньги на один переезд, — сказал я.

— Нет, на это они ни за что бы не согласились, — ответил мне Ибрагим-бей: — горец упрям и особенно для Русского ничего не сделает, даже за деньги, чтобы вывести его из затруднения. Просьбы он не понимает, а для него только и действительно положительное требование, сопровождаемое угрозою.

Таков взгляд моего спутника на характер горцев; но, сколько мне удалось видеть, он далеко не верен. Напротив того, житель Дагестана показался мне, за все время моей поездки по этой стране, чрезвычайно услужливым и [144] предупредительным; в течение моего рассказа мне неоднократно придется подтверждать это виденными мною фактами. А, между тем, взгляд на них, что они буйны и непокорны, кажется, чрезвычайно развит между многими лицами, которые, вследствие того, в обращении своем с горцами, часто поступают не только слишком круто, но и жестоко; особенно, как кажется, этим отличаются те из местных жителей, которые успели подняться в нашей службе до офицерских чинов: при недостатке образования, не отличаясь ничем, кроме своих военных заслуг, перед своими соплеменниками, они, однако же, стараются постоянно выказывать, что они несравненно выше их и могут себе позволять все, что им угодно. Оттого-то, насколько мне удалось видеть и слышать, горцы всегда предпочитают начальника из Русских начальнику, вышедшему из их же среды; по крайней мере, за первым они признают полное право управлять ими и даже иногда и потеснить их, своеволие же и притеснения последних для них невыносимы. Но вот уже сильно потемнело; темная, южная ночь почти разом сменила день, и я волей-неволей должен был отказаться от всякого желания любоваться видами и вполне положиться на верный ход моего коня, который действительно был совершенно надежным животным для путешествия по горам, хоть бы даже и в ночное время. Все, что я мог различать еще в темноте ночи, это только белую лошадь следовавшего впереди меня Ибрагим-бея. Наконец я заметил, чте мы перестали подыматься в гору, а вскоре после того оклик часового: «кто идет?» послужил указанием, что уже близко и лагерь. Действительно, вслед за тем мы завидели огоньки, мелькавшие в разных местах лагеря, а через полчаса я уже сидел в палатке начальника колонны за стаканом чаю с ромом. Это последнее прибавление было вполне необходимо, потому что ночь была холодная и мы приехали в лагерь порядочно прозябнувши. Вообще на Диндидахе, несмотря на то, что была уже вторая половина июля, ночные холода все еще очень чувствительны, а по временам даже выпадает и снег, который, между прочим, был и дня за два до моего прибытия. Бедным нашим солдатикам немало нужно забот для того, чтобы защитить себя от этих холодов, от которых одна палатка плохой защитник.

Лагерь находившихся на Диндидахе для дорожных работ [145] двух батальонов не представлял ничего особенного; я даже удивился той правильности, с какою он расположен на совершенно гладкой и обширной седловине между гор. Перед палатками ружья составлены в козла, на линейках ротные значки и дежурные; около офицерских палаток даже появились дерновые скамьи. Одно только, что нарушало правильность расположения и однообразие лагеря, это то, что кухни были расположены впереди лагеря, близ воды, да палатки покрыты у солдат рогожами да старыми шинелишками, а у офицеров иногда коврами или войлоками.

Переночевав в лагере — при чем, дабы защититься от ночного холода, я должен был укрыться всем, чем только мог — на другой день, довольно, впрочем, уже поздно, после сытного завтрака, которым нас угостили офицеры отряда, мы стали спускаться с Диндидаха в долину Самура. Спуск этот гораздо отложе спуска, ведущего в долину Алазани, но не отличается такою живописностью местоположения, как последний. Самос главное, на нем почти совершенно не видно древесной растительности. Между тем, как алазанский спуск и вообще ущелье Мухах-чая весьма богаты лесом самых разнообразных пород, самурский спуск и почти вся верхняя долина Самура совершенно безлесны; по этим скатам только и встречаются, да и то местами, одни лишь кусты кавказского рододендрона, почти стелющиеся по земле и служащие лучшим древесным топливом в большей части Дагестана. Но зато скаты самурской долины покрыты великолепными травами, которые составляют превосходнейший корм для стад баранов местных жителей.

На всем пространстве от Диндидаха до Самура только в одном месте, именно на последнем уступе к реке, спуск представляет значительную крутизну. Этот-то последний уступ, известный под названием Ширальского урочища, представляет чрезвычайно важный пункт в военном отношении: он господствует совершенно над долиною Самура, от которого доступы к нему очень затруднительны, и имеет удобное сообщение с Мухах-чаем и бывшей Лезгинской линией.

Потому пункт этот весьма часто был занимаем нашими войсками, которые из этой позиции беспрепятственно могли направляться, по надобности, или к Лучеку, или же в верховья Самура и даже через Сары-даг в Тлесерух. До [146] сих пор еще около Ширала сохранились следы укреплений, которые были здесь воздвигнуты, в 1847 и 1848 годах, командовавшим в то время Эриванским карабинерным полком полковником (ныне генерал-лейтенантом!) Бельгардом.

Достигнувши Самура и переправясь через него вброд, мы поднялись на противоположный берег его, к разрушенному во время войны и начинающему теперь отстраиваться аулу Баш-Мухах. Аул этот принадлежал прежде к обществу горных магалов, или Самур-дара, самурских аулов, лежавших, в числе до 14, в верховьях Самура. Общество это, занимая верховья Самура до слияния с Кара-Самуром у Лучека, находилось постоянно в самой сомнительной покорности к нам и благоприятствовало набегам Лезгин на Дагестанскую линию. Вследствие того, против него были предпринимаемы, в разное время, более или менее значительные экспедиции, и наконец в 1852 году, во время командования на Дагестанской линии барона Врангеля, решено было жителей горных магалов выселить на равнину в долину Алазани. И действительно: с тех пор, как общество это было переселено с Самура, а аулы его были разрушены, значительно усилилась степень нашей безопасности на бывшем правом крыле Лезгинской кордонной линии. Но для самих жителей горных магалов мера эта была крайне сурова, хотя и вполне необходима: горец вообще неохотно оставляет свое жилище, он свыкается с ним более, чем житель равнины; притом же, и воздух равнин для него почти убийственен. Потому не удивительно, что большинство населения горных магалов, будучи выведено из гор, подвергалось болезням; после падения Шамиля, жители эти стали переселяться вновь в долину Самура, на прежние свои пепелища. Ничто не может их остановить в этом, намерении: они, с обычною настойчивостью Лезгин, расчищают развалины прежних своих домов, хлопочут об их исправлении, а пока помещаются как-нибудь, в шалашах или среди развалин. Как-то странно видеть эти, расположенные по большей части на трудно доступных местах, груды камней, среди которых копошатся, как муравьи, люди; как муравьи, впрочем, только по своему трудолюбию, а вовсе не по своей многочисленности. А работы предстоит им немало: при выселении жителей, аулы были сжигаемы, при чем наиболее крепкие стены были даже взрываемы порохом. Правда, [147] что главный материал построек — дикий камень, остался на месте; только нужно выбрать его из развалин и вновь складывать стены. За то в другом, тоже необходимом материале дереве, встречается совершенный недостаток; но это не останавливает жителей, и они возят лес для своих построек с Диндидаха и с алазанского спуска главного хребта. Во время следования в долину Самура, нам самим случалось неоднократно обгонять жителей горных, магалов, везущих лес для своих построек. Перевозка эта, совершаемая на малосильных ослах, чрезвычайно медленна: на осла навьючивается всего только одно, много два бревна, или же пять, шесть досок за один раз, а для того, чтобы построить мало-мальски порядочную саклю (избу, дом), нужно перевезти не менее десяти или двенадцати подобных вьюков. Можно представить себе, как должно быть затруднительно для жителей горных магалов восстановление их прежних аулов.

В Баш-Мухахе, лежащем всего часа на три пути от Куссура, пункта, где мы должны были переменить лошадей и конвой, мы остановились, так как было уже около полудня и моим конвойным надо было совершить намаз. Положение, этого аула чрезвычайно живописно на горном уступе, круто подымающемся над Самуром. Весь аул в развалинах, и в нем нашли мы только женщин, детей и собак: все же мужчины уехали за лесом на Диндидах. Женщины всего аула, числом около пятнадцати, собрались около одной сакли и, сидя на разостланном большом войлоке, занимались своими ручными работами; тут же около них играли их дети, увешанные разными амулетами и страшно грязные; на личиках многих из них очевидно нарочно были сделаны пятна какою-то красною краскою. На вопрос мой, что значат эти пятна и зачем они не держат детей хотя сколько-нибудь почище, мне ответили, что это делается с умыслом, для того, чтобы отвратить от детей дурной глаз. Женщины нисколько не стеснялись моим присутствием и продолжали свои занятия, изподлобья только посматривая на нас. Занятия эти заключались в шитье и вязании, при чем особенное внимание мое обратили на себя вязательные иголки, которые не прямы, как вообще употребляемые у нас, а дугообразные, вероятно, для того, чтобы петли не соскакивали без воли вязальщицы. В числе женщин было несколько старух; но были две или три [148] довольно молодые, с совершенно правильными чертами лица, с волосами и глазами черными как смоль. К сожалению, я должен сознаться, что это были единственные красивые женщины, встреченные мною в Дагестане. Между молодыми, десяти, двенадцатилетними девчонками, мне удавалось видеть часто очень красивые личики; но и этим личнкам суждено было преждевременно потерять свою красоту и увянуть с выходом замуж, когда женщина делается рабою мужа и исполнительницею самых тяжелых и трудных работ! Что особенно портит дагестанских женщин, это то, что они по большей части чрезвычайно сутуловаты и даже горбаты от постоянной носки больших тяжестей. Женщины же, виденные мною в Баш-Мухахе и вообще в долине Самура, и в этом отношении составляли исключение: они были стройны и высокого роста. Причина тому, по всей вероятности, заключается в том, что женщины горных магалов менее обременяются работою, чем в других частях Дагестана, а это преимущественно происходит оттого, что в верховьях Самура земледелие вообще развито очень слабо и главный промысел жителей составляет разведение овец, чему особенно благоприятствуют обильные пастбища, которыми покрыты горы, составляющие самурскую долину. Горы эти очень круты и посещаются только стадами баранов, которые проникают часто в самые возвышенные и недоступные места; для хлебопашества же здесь представляется чрезвычайно мало удобств, не столько вследствие свойств почвы, сколько по необыкновенной крутизне скатов. Таким образом, здесь сама природа не только обусловливает характер занятий жителей, но косвенным образом имеет влияние и на физическое развитие и красоту женщин.

В Баш-Мухахе в первый раз пришлось мне видеть услужливость и, так сказать, вежливость Лезгин, и притом выказанную не мужчинами, а женщинами. Лишь только, по прибытии в аул, мы сошли с лошадей, как тотчас же одна из женщин направилась в ближайший шалаш, вынесла оттуда пару небольших ковров и разостлала на траве, как бы приглашая сесть. Быть может, что этим она хотела отдалить нас от женского кружка, потому что разостлала ковры довольно далеко от него. Но этого мало: не успел я вынуть папиросу, как уже другая женщина послала своего ребенка в шалаш, чтобы он подал мне уголек для закурения [149] папиросы. Согласитесь, что встречать подобную предупредительность как-то странно среди диких гор Дагестана, а, между тем, мне приходилось встречать ее очень часто. Бывало не успевал я взять папиросу, как уже передо мною являлся кто-нибудь с щипчиками, держащими горящий уголь; не успевал бывало мой Кузьма сказать только, что ему нужно «су» — воды, и уже несколько услужливых ребятишек с кувшинами летели к ближайшему фонтану или ручью. Положим даже, что во всем этом главную роль играло желание получить какое-нибудь вознаграждение, все-таки мне кажется, что и по этим уже данным нельзя считать Лезгин глубоко враждебными нам и ненавидящими нас. В народе этом, по крайней мере, по нашему мнению, много есть врожденной доброты, радушия и, напротив, вовсе не заметно хищничества и той кровожадности, которую часто ему приписывают.

Дорога от Баш-Мухаха до Куссура не представляет ничего особенного и пройдена была нами совершенно благополучно. Куссур был в свое время одним из важнейших пунктов в верховьях Самура; судя по развалинам, это был многолюдный, богатый и чрезвычайно сильный и важный по своему положению аул. Вид его чрезвычайно живописен и оригинален. Случалось ли вам видеть в наших лесах большие муравейники, имеющие конусообразную форму; представьте себе такой же муравейник в больших размерах, населенный людьми, и вы получите понятие о Куссуре. Это совершенно конусообразная куча плоскокрыших домов, нагроможденных один на другой; вершину конуса составляет круглая, довольно обширная башня, служившая, как видно, последним убежищем для жителей в случае нападения на их аул. Стены башни, а также и все стены домов, выходящие наружу, изрезаны бойницами, а местами имеют и большие четырехугольные окна, служившие, вероятно, вместо амбразур для орудий.

В таком виде Куссур, очевидно, мог представить весьма сильное сопротивление, тем более, что самое положение его, почти заграждающее всю долину Самура, чрезвычайно выгодно для обороны доступа в верхние части этой реки. Однако же, кажется, нашим войскам ни разу не приходилось овладевать Куссуром, а в 1852 году жители его, видя приближение русских войск, без сопротивления согласились его оставить и выселиться по указанию барона Врангеля. В настоящее же [150] время, оставшиеся жители вернулись в Куссур, но пока живут еще в шалашах и только что начинают очищать от развалин и поправлять прежние свои жилища.

Хотя для читателей обыкновенно крайне скучны те подробности, которыми часто переполнены путевые заметки, говоря об удовлетворении аппетита путешествующих, тем не менее, однако же, решаясь даже выслушать некоторые нарекания со стороны читателя, я считаю нужным сказать несколько слов о том, как и чем я должен быль питаться во время нахождения моего в Куссуре. Надо заметить, что я надеялся провести в этом пункте лишь одну ночь и на другой же день, рано утром, пуститься в дальнейший путь.

Но оказалось, что на находящемся в Куссуре посту джаро-лезгинской милиции всего находилось налицо три человека, из которых один лежал в лихорадке; остальные люди отчасти были командированы в Новые Закаталы за провиантом, отчасти же уехали сопровождать одного из наших академиков, который в то время приехал в Дагестан для изучения тамошней флоры и по своимь занятиям, совершенно непонятным для наших солдат и местных жителей, получил оригинальное прозвище: травяных дел мастера. Итак, волей-неволей, пришлось мне выжидать в Куссуре, пока не вернется какая-нибудь из откомандированных партий милиционеров, а это могло последовать не ранее, как через сутки. Следовательно, надо было подумать, что есть в течение этих суток; со мной же был только хлеб, некоторые сухие закуски да консервы разной зелени, взятые более для опыта, чтобы убедиться, при случае, на деле, насколько они могут быть полезны. В самом же ауле ничего нельзя было достать; но мне предложили, что я могу послать кого-нибудь в горы к пастухам, чтобы купить у них целого барана. Идея эта мне понравилась тем более, что она давала возможность испытать на деле столь часто выхваляемое искуство горцев жарить бараньи шашлыки. Решено и сделано: через час ко мне привели прекрасного, жирного барана, за которого, впрочем, взяли 3 руб. сер, а вслед затем началась стряпня. Решено было половину барана сварить в супе, при помощи моей засушенной зелени, а другую половину зажарить, с тем, чтобы взять с собою еще и на дорогу; самый даже курдюк бараний, представлявший огромный сплошной кусок жира, положено было отварить с [151] солью и взять с собою в дорогу, при чем меня уверяли, что это и составляет самый тонкий деликатес. Однако же, впоследствии оказалось, что ни мой желудок, ни даже желудок моего деньщика не мог переносить этого деликатеса, и мы имели только удовольствие видеть, с каким аппетитом кусок этого сала был съеден нашими конвойными.

Но одного решения варить и жарить оказалось мало: нужно было приискать еще и топливо для приведения этого решения в исполнение, а это также было нелегко в стране, подобной Дагестану. После многих поисков оказалось, что у одного из жителей была вязанка рододендронового хвороста, которую он нам согласился уступить за два абаза (абаз 20 коп. серебр.). Итак, когда все препятствия были устранены, Кузьма, при содействии конвойных, принялся за стряпню, а часа через три мы имели перед собой весьма объемистый котелок с очень вкусным супом жюльен из баранины и целое блюдо отлично приготовленного шашлыка. К тому же, Ибрагим-бею удалось еще достать у одного из жителей так называемый «сумах», или «тутуб» (Сумах или тутуб — высушенный и толченый барбарис, придает посыпанному им шашлыку чрезвычайно приятный, кисловатый вкус.), который и служил нам прекрасной приправой к жирной баранине. Этот роскошный обед, или ужин — назовите как хотите, потому что он подавался уже в десятом часу вечера — был дополнен вкусным пендыром (овечий сыр) и очень сносным кахетинским вином, захваченным нами у маркитанта на Диндидах.

Конечно, многие из читателей, которым не случалось бывать в горах и в южных степях наших, поморщатся, слушая мои похвалы бараньему супу да жареной баранине. Но пусть успокоятся они: мясо горских и степных баранов не имеет ни малейшего запаха и по вкусу своему может сравниться разве с самою лучшею петербургскою телятиною; о подобной баранине север России и понятия не имеет. Такое резкое развитие во вкусе мяса баранов, разумеется, преимущественно зависит от тех трав, которыми они питаются: в степях и горах они находят для своей пищи наиболее сочные и питательный травы, оттого в этих местностях они жиреют так, что, буквально говоря, иногда едва ходят от жира, и при том мясо их получает какой-то совершенно особенно-приятный и нежный вкус. [152]

Здесь не могу умолчать о том удивлении, какое возбудила имевшаяся у меня засушенная зелень во всех жителях Куссара; говорю: «во всех жителях», потому, что, как истые дети природы, почти все жители аула, разумеется, мужеского пола, собрались смотреть на меня и на все мое импровизированное хозяйство; они с любопытством рассматривали каждую вещь, вынимаемую из чемодана, и особенно удивлению их не было меры, когда они увидели, что какая-то сухая плитка, раскрошенная и положенная в котелок, преобразилась в морковь, капусту, горох и проч. Каждый из них хотел попробовать этой новинки, и они бесцеремонно просили у меня по кусочку консервов. Во время поездки моей по Дагестану то же самое повторялось каждый раз, когда я употреблял в дело свои консервы, и так как, благодаря гостеприимству кавказцев, мне приходилось прибегать к своей собственной стряпне всего раза два или три, то и можно почти безошибочно сказать, что из взятых с собою консервов я более раздал жителям, чем употребил для себя.

Переночевав по походному на земле, под шалашом, устроенным на скорую руку, я весь другой день употребил на осмотр ближайших окрестностей Куссура и на посещение самого аула. Окрестности чрезвычайно живописны, особенно если подняться вверх по горному потоку, впадающему с левой стороны у самого аула в Самур: поток этот, несмотря на то, что я видел его в маловодье, страшно шумел, образуя в своем течении множество каскадов. Берега и самая ложбина его каменистого свойства и совершенно дики; но стоит подняться лишь на некоторую высоту по берегу, и вашим взорам представляются правильно и искусно устроенные террасы, на которых расположены поля жителей. Поля эти, во время моего посещения верховья Самура, еще не были обработаны, так как жители только недавно вернулись сюда и пока продовольствовались припасами, покупаемыми ими в Кахетии. Оттого припасы обходились им чрезвычайно дорого, преимущественно вследствие дальней и затруднительной перевозки.

Так, во время пребывания моего в Куссуре, я встретил там одного горца, который имел у себя небольшой запас пшеничной муки и пшена и торговал ими весьма прибыльно: например, он продавал сах (около гарнца) муки по два абаза, что составит за четверть муки баснословную цену — 32 [153] руб. сер. (Четверть равняется десяти сабо, а в сабо нисколько меньше восьми гарнцев.), между тем как даже во внутреннем Дагестане, где уже обрабатываются поля, четверть муки, в десять сабо, продается от 12 до 15 руб., а в Кахетии и того дешевле. Не менее также дорого и пшено, которое для горных жителей составляет один из важнейших продуктов, именно: в Куссуре сах пшена стоит абаз, следовательно четверть обходится около 16 руб. сер. Весьма естественно, что, при такой дороговизне первейших, наиболее необходимых жизненных продуктов, жители верхнего Самура стараются по возможности обходиться без них и довольствоваться овечьим сыром, бараниной и толокном; печеный хлеб (чурек) составляет у них уже роскошь, а почти единственное теплое кушанье, употребляемое ими, это хинкал — отвратительная похлебка с пресными галушками из муки. Наконец немаловажное пособие для них представляет также и рыба, по преимуществу форель, или золотая рыба (кызыл-балых), в изобилии водящаяся в Самуре. Впрочем, улов этой рыбы, производимый особого рода удочками, весьма затруднителен.

Кстати не могу умолчать здесь еще об одном случае, свидетельствующем о доброте и услужливости горцев. Гуляя между шалашами куссурских жителей, я заметил лежащие около одного из них несколько свежих форелей, и поинтересовался узнать, как именно их варят местные жители. Ибрагим-бей объяснил мне это. Хозяин форелей, угадав, что разговор идет о его рыбах, спросил меня: есть ли в России рыбы? Я, разумеется, ответил, что есть, и, притом, пребольшие, величиною в сажень и более; когда мой ответ был передан горцу, он сомнительно покачал головою, как бы говоря: врешь, брат, и вслед затем, взяв пару форелей, предложил их мне в подарок, говоря, что эта рыбка хоть и маленькая, но, верно, вкуснее нашей русской. Напрасно я отказывался от подарка, напрасно предлагал горцу за него деньги, он и слушать не хотел об этом, а, называя меня своим кунаком и пожимая мою руку, заставил меня взять с собою рыбу. Подобное радушие и щедрость, выказанные простым и, притом же, совершенно бедным горцем, очевидно заслуживают внимание. Горец здесь считал меня за своего гостя, а известно, что гостеприимство в горах сильно развито [154] и что для гостя горец всегда готов пожертвовать последним своим достоянием.

Читатели, не бывавшие на Кавказе, вероятно, будут удивлены тем, откуда вдруг у горца явилась такая фамильярность, чтобы подавать и пожимать руку своему гостю. Но обычай этот очень распространен между горцами Дагестана. При встрече со своим единоплеменником, горец не всегда подаст руку, но здороваясь с Русским подаст непременно. Я старался допытаться у людей, хорошо знакомых с Кавказом, откуда произошел этот обычай: некоторые объясняли мне, что начало ему положено было мюридизмом, так как мюриды, сознавая свое собственное достоинство, удостоивали здоровающихся с ними лишь пожатием руки. Но это объяснение вряд ли основательно; гораздо, кажется, вернее, что обычай занесен был к горцам Русскими же, которые, при первоначальном занятии края, желая выказать свое благорасположение к жителям и, как бы в знак примирения, протягивали им руки. Оттого-то и горцы, при встрече с каждым Русским, считают непременною своею обязанностью подавать им и жать руки, как бы в знак того, что они теперь с нами в мире. Как ни искренни бывают эти рукопожатия, однако же, надо правду сказать, горцы до такой степени злоупотребляют обычаем, что иногда просто становится досадно. Часто приезжаешь в аул, слезаешь с лошади и думаешь, как бы скорее прилечь отдохнуть, — нет! толпа любопытных уже окружила вас и со всех сторон к вам протягиваются руки, желающие пожать вашу. Уже это вежливость, доведенная до крайности; а известно, что всегда всякого рода крайности невыносимы.

В Куссуре я встретил несколько арабов, которые принадлежали в полную собственность, или, говоря прямее, были рабами некоторых из зажиточнейших тамошних жителей. Арабы эти обыкновенно покупаются в Турции горцами, отправляющимися на поклонение в Мекку; цена арабу, смотря по летам его, силе и красоте, изменяется от 35 до 50 р. сер. Раз купленный и привезенный в горы, араб делается полною собственностью своего господина, наравне с рабочим скотом; впрочем, по отзывам самих же владельцев арабов, эти рабы очень недолговечны и редко выживают в горах более пяти лет. Однако же, следует заметить, что рабов из [155] арабов я видел только в горных магалах; во внутреннем же Дагестане я их нигде не встречал; что же касается до Закавказья, то, судя по словам Ибрагим-бея, там только изредка встречаются арабы в услужении, но ими очень дорожат, потому что они чрезвычайно усердны, трудолюбивы и бывают вполне душою и телом преданы своим хозяевам.

К концу второго дня пребывания моего в Куссуре вернулись милиционеры, посланные за провиантом, а потому теперь я мог уже получить конвой и лошадей для дальнейшего следования. Но здесь представилось опять новое затруднение: Ибрагим-бей, с сопровождавшим меня до сих пор конвоем, должен был вернуться в Закаталы, и в числе новых моих конвойных, данных мне от куссурского поста, не было ни одного человека, который бы мог служить мне переводчиком; только один из них, Магомет-Каллин, знал несколько слов по русски, и, делать нечего, я должен был в сопровождении его продолжать мой дальнейшей путь. Это обстоятельство имело влияние на некоторое изменение моего маршрута: я предполагал из Куссура перевалиться через Сары-даг в Джурмут, чтобы потом оттуда через Анкратль следовать или на Ириб, или же через Ротлух и Тилитль в Гуниб. Но, не найдя переводчика в Куссуре, на милиционном посту, я тем менее мог надеяться достать его в диком Джурмуте, а потому и почел более удобным прямо направиться через Сары-Даг на Ириб, где, как мне было известно, находился наиб, от которого я скорее мог надеяться получить переводчика. Путешествовать же по стране, совершенно мне неизвестной, без знания языка, да еще и без переводчика, я считал для себя бесполезным.

Однако же, прежде чем оставить долину Самура, считаю не лишним сказать несколько слов о той местности, в которую я готовился вступить.

Между верховьями Самура и Аварского Койсу, на северной стороне главного Кавказского хребта, образуется громадный горный узел, связанный из порвостепенных вершин Гудур-дага, Акимала, Сары-дага и Дюльты-дага; последние две высоты лежат уже вне главного хребта и вершины их выше снеговой линии. Горный этот узел, с расходящимися от него во все стороны, в виде веера, горными хребтами, и служит водораздельной линией между притоками Самура и [156] разными потоками и речками, составляющими три Койсу: Аварское, Кара-Койсу и Казикумухское Койсу. Последние три реки, вместе с Андийским Койсу, составляют весь водный бассейн внутреннего Дагестана и, слившись вместе, ниже Гимр, под именем довольно значительной реки Сулака, впадают в Каспийское море.

На север от вышепомянутого горного узла, именно от Сары-дага, идет очень высокий и малодоступный хребет, отделяющий верхние притоки Аварского Койсу от притоков Кара-Койсу; хребет этот почти совсем не исследован, особенно в своих частях, ближайших к главному хребту. Все, что можно сказать о нем, это лишь то, что он имеет более суровый, скалистый характер к стороне притоков Кара-Койсу, именно к Тлесеруху, Караху и Андалялу, и, напротив того, более лесист, хотя и столь же недоступен, со стороны Аварского Койсу. Достигнув до последней реки около Ратлуха, он, значительно уже понижаясь, поворачивает на северо-восток и образует в самых восточных своих оконечностях знаменитые в военной истории Дагестана Тилитлинскую гору (8,200 ф.) и неприступный Гуниб-даг (7,680 ф.) Хребет этот, кажется, может быть принимаем как бы за продолжение высокого Богозского хребта, идущего параллельно главному Кавказскому, замыкающего верховья Андийского и Аварского Койсу и связывающегося между этими реками с отрогами хребтов, принадлежащих уже Аварии. Восточнее рассмотренного нами хребта, от Дюльты-дага, идет менее высокий, но не менее скалистый и дикий хребет, отделяющий бассейн Кара-Койсу от Казикумухского Койсу и оканчивающийся над андаляльским аулом Чох возвышенною турчидагскою террасою, служившею постоянно превосходною летнею позициею для наших войск, прикрывавших Казикумухский и Даргинский округи от вторжения горцев. Два эти хребта, отделяющиеся от Сары-дага и Дюльты-дага, совершенно обхватывают весь бассейн Кара-Койсу и пускают от себя несколько отрогов между главнейших составляющих эту реку притоков. Из них наиболее значительны: Дусрах-чай, Тлесерух и Карах-чай; Тлесерух, берущей начало в обществе того же имени из Сары-дага, как кажется, считается за главную реку и, насколько мог я понять из объяснений [157] местных жителей, даже в тлесерухском обществе получает уже название Кара-Койсу.

Из других хребтов, отделяющихся от Дюльты-дага, особенное внимание заслуживает так называемый Самурский хребет (Название Самурского хребта дано этой горной системе весьма удачно г. Окольничим в его статье: «Перечень последних военных событий в Дагестане»), следующей в юго-восточном направлении по левому берегу Самура. Но пока нам нет дела до этого хребта, и мы из Куссура выступим прямо через Сары-даг в долину Тлесеруха, где лежит прежнее местопребывание бывшего элиссуйского султана Даниель-бека — Ириб; здесь, во время моей поездки по Дагестану, пребывал наибом поручик нашей службы Хаджи-Али, которого я и намерен был посетить.

Переход от Куссура в Ириб мои проводники намеревались сделать в один день, лишь делая незначительные отдыхи в дороге. Но оказалось, что это было возможно, пожалуй, для горца, привыкшего к горным дорогам, но не для меня, еще новичка в горах, часто не могущего даже решить, как лучше следовать по горной дороге — пешком ли, или верхом. Чаще всего приходилось решать, что лучше всего было бы вовсе оставить эту дорогу, потому что идти по ней пешком затруднительно и крайне тяжело, ехать же на лошади — еще хуже, не получив полного доверия к горской лошади. Напрасно проводники мои уверяли меня, что иол — дорога — «чох-якши» — очень хороша: действительность не позволяла мне верить им. У них все иол — якши, если только есть хоть малейшая возможность пробраться; а каково же приходится это якши-иол человеку, привыкшему к нашим необозримым равнинам и гладким, широким, конечно, лишь в общем смысле, дорогам. Чтобы дать понятие читателю, что такое дорога чох-якши, постараюсь очертить возможно более точно некоторые места из пройденного мною пути от Куссура до Сары-дага. Дорога на этом протяжении идет долиною Самура, беспрестанно переходя с одного его берега на другой, то следуя по самому берегу бурного горного потока, то взбираясь на отвесные, нависшие над ним скалы. Местами дорога подымается на скалы по иссеченным в них же ступеням, — иссеченным, конечно, чрезвычайно грубо. Здесь уже и сами проводники говорят, что можно слезть с лошади; но вот ступени [158] кончились, и проводник мой, знавший несколько слов по русски, говорит: садись: иол-якши — дорога хороша. Что же это за хорошая дорога? Ширина ее шага полтора или два; с одной стороны возвышается совершенно отвесная скала, вершины которой нельзя и видеть, с другой же — совершенно крутой обрыв, высотою сажен в двадцать или тридцать, упирающийся в бурное русло Самура. Ко всему этому надо прибавить еще и то, что горские лошади, следуя по подобным дорогам, никак не идут по середине ее, а непременно у самого края обрыва. К этому приучают их сами горцы, для того, как они говорят, чтобы, следуя у противоположного края дороги, не тереться ногою о скалу. Основание, пожалуй, и вполне справедливое, но весьма неутешительное для путешественника-Европейца. Ко всему этому надо прибавить, что проклятые шмели, и здесь даже в горах, не дают покоя бедным лошадям. Пусть же представит себе читатель, как приятно должно быть положение всадника, не привыкшего к горным дорогам, когда он едет на краю обрыва и когда лошадь его начинает отмахиваться хвостом и задними ногами от докучающих ей мух и оводов! Но надо сказать правду и то, что горские лошади удивительно верны на ходу: каждый шаг ее как будто прежде ощупывает копытом то место, на которое хочет стать; передние ноги часто она ставит почти на перекрест, а потому и неудивительно, что горцы, знающие хорошо своих лошадей и питающие к ним полнейшее доверие, чрезвычайно смелы на них на самых даже опасных дорогах. Нагайка играет у них важную роль при управлении лошадью, и в самом узком месте дороги, на краю самого ужасного обрыва, горец никогда не затруднится отпустить несколько ударов своей лошади, если считает это необходимым. Оттого-то впоследствии времени, когда я ближе ознакомился с превосходными достоинствами горской лошади, я стал более доверчив к ней, поняв, что ее собственное самосохранение требует от нее большой осторожности, и тогда уже без страха доверялся ей на самых даже плохих дорогах. Но при поездке моей через Сары-даг я был далек еще от такой опытности и потому откровенно говорю, что, следуя от Куссура к Ирибу, неоднократно находился в опасении за свою жизнь.

Да и надо правду сказать, что дорога эта из рук вон [159] плоха. Выступив от Куссура часу в шестом утра, мы решили, чтобы к полудню достичь до подъема на Сары-даг. Сперва мы следовали долиною Самура и уже близ самого верховья его свернули вправо и стали подыматься в гору. Весь этот подъем иссечен в скале, и, чтобы пройти его, мы употребили более двух часов времени. В неведении моем и в невозможности понять что либо из объяснений моего проводника, я считал, что мы подымаемся уже на самый Сары-даг; но каково же было мое удивление, когда, после двух-часового беспрерывного подъема в гору, мы взобрались лишь на обширную террасу, которая составляет только один из южных уступов Сары-дага. На этом-то уступе мы и остановились отдохнуть, прежде чем взбираться на самый Сары-даг. Место нашего отдохновения было действительно чудно-прекрасно. Правда, на нем не было ни одного кустика, ни деревца — одна лишь сочная и густая трава покрывала его — но зато вид с этой террасы был великолепен. С трех сторон терраса ограничивалась весьма трудно доступными скатами, внизу которых пенились горные потоки, составлявшие вдали мелькавший Самур; четвертою своею стороною терраса примыкала к подножью Сары-дага, увенчанного снежною вершиною и стоявшего как бы в середине громадных, тоже покрытых снегом вершин, полукружием опоясывающих террасу с севера, запада и востока. На самом отдаленном, плане, по направлению Самурской долины, виднелся в облаках Салават-даг. На вершинах всех этих гор было уже весьма мало снегу, который сохранился только местами в расщелинах скал; но зато снеговые массы лежали еще во множестве гораздо ниже вершин постепенно уменьшаясь в объеме и спускаясь в долины. Вообще нелишне заметить, что на дагестанских горах снег не удерживается целое лето, несмотря на то, что вершины их лежат далеко за снеговою линиею. Это главнейше происходит оттого, что скалистые и угловые формы этих гор не в состоянии задержать на себе снега; но зато, спускаясь по горным расщелинам ниже вершин гор, он иногда остается в них и в долинах рек до тех пор, пока на горах не появится в августе или сентябре опять новый снег.

Отдохнувши на террасе у подножия Сары-дага, мы наконец тронулись далее, чтобы подняться на самую гору и [160] перевалиться в долину Тлесеруха. Здесь подъем был уже не очень затруднителен по своей крутости, но утомителен по своей продолжительности. Мы подымались по совершенно гладкой, каменистой и лишенной решительно всякой растительности местности. Ясно было видно, что осенью и зимою вся эта местность бывает покрыта снегом, который, постепенно скатываясь с нее, так сказать, отшлифовывает ее и тает уже окончательно на той террасе, где мы отдыхали; оттого-то терраса эта и покрыта такою сочною и густою травою. Но вот наконец мы достигли самого перевала, на котором еще лежала широкая полоса снегу; вот мы сделали несколько шагов по этой снежной массе, и нашим взорам открылись северные скаты Сары-дага и вся долина Тлесеруха. Отсюда с перевала, стоя на снежной массе, из которой в разные стороны текли воды Самура и воды Тлесеруха, мы ясно могли видеть долины обеих этих рек на далекое протяжение. Верховья обеих рек представляют совершенно различные картины. Южные скаты Сары-дага изрезаны множеством глубоких трещин и ущелий, в которых образуются многочисленные горные потоки, кажущиеся тонкими водяными жилками и сливающиеся только уже у подножия Сары дага в одно довольно значительное русло Самура; снега почти нет на горных скатах Сары-дага: он держится только на перевале да в некоторых наиболее глубоких трещинах. Совершенно иная картина представляется на северном скате, который почти весь покрыт огромною, сплошною снежною массою, из которой прямо, одним руслом, вытекает Тлесерух. Так как северный скат гораздо отложе южного, то снег очевидно здесь задерживается гораздо дольше и большая часть его тает на тех же местах, на которых выпал, и оттого здесь прямо, вслед за полосою снега, является уже растительность, не только травянистая, но даже и в виде кустов рододендрона, а местами несколько ниже появляются даже и деревья. Самый Тлесерух кипит и бушует под толстым слоем снега, до того прочным, что на нем местами отдыхают стада баранов; только кое-где падение потока слишком уже значительно: он своими брызгами разбивает ледяную кору снега, и тогда золотистым отливом блестит на солнце его мутная, темно-коричневого цвета вода. В особенности хорош один из подобных каскадов, верстах в полутора или двух от перевала: здесь поток стремится по [161] совершенно круто наклоненному руслу, из которого торчат громадные камни и скалы; ударяясь о них, вода разлетается брызгами, кипит и пенится у их подножия, как бы сердясь что не может сдвинуть их с места и увлечь в своем быстром течении. Каскад этот чрезвычайно как напомнил нам знаменитый водопад Иматру, в Финляндии; но последний более грандиозен, шире и имеет большую массу воды. Тлесерухский каскад представляет ту оригинальность, что он окружен снегами, и даже местами над самым каскадом висят еще снежные глыбы, образующие над ним как бы свод. Труден был подъем на Сары-даг, но и спуск с него в долину Тлесеруха, несмотря на свою пологость, очень нелегок, так что мы несколько раз должны были останавливаться, чтобы отдыхать, а вследствие того явилась совершенная невозможность достичь Ириба в тот же день, и мы решились остановиться на ночлег в одном из аулов, лежащих в самой верхней части тлесерухского общества: именно в ауле Рытлаб, лежащем у так называемых Ворот. Аул этот состоит из десятка домов, расположенных у подножия гор, на правом берегу Тлесеруха, между тем, как на 10-верстной карте Кавказского края он показан на левом берегу. Впрочем, за достоверность того, чтобы я именно ночевал в самом Рытлабе, я не могу вполне ручаться: показание это основано много на словах моих проводников, с которыми я с трудом мог разговориться. Что меня удостоверяет в моем предположении, это именно то, что тут же у Рытлаба на карте назначено урочище Ворота; аул же, в котором я остановился, лежит именно возле урочища, известного под этим именем, хотя, впрочем, в верхней долине Тлесеруха есть два урочища, часто обозначавшие этим названием: одно у аула Рытлаб, другое, верстах в шести или семи ниже, возле Гиляба. Оба эти урочища вполне заслуживают название ворот; но последнее как кажется, у туземцев более известно под названием крепости Кале. Ворота у Рытлаба образуются горным потоком, впадающим с правой стороны в Тлесерух; поток этот разбивает каменистый обрыв, возвышающийся над самым аулом, и через расщелину, имеющую действительно вид ворот, шириною около полусажени, низвергается чудным водопадом с почти восьми-саженной высоты. Другие же [162] ворота, вблизи Гиляба, образуются самим Тлесерухом, который, будучи сжат здесь горами, прорывается через них великолепным каскадом. Здесь-то, над самым каскадом, на правом берегу потока есть небольшая терраса, которая совершенно запирает это ущелье и на которой до сих пор видны еще следы каких-то построек. Все, что я мог узнать об этой местности, это, что здесь была когда-то, очень давно сильная крепость — грузинская. К какому времени она могла относиться — этого мне никто не мог сказать, и только на выраженное мною сомнение, действительно ли то была грузинская крепость, меня и в самом Ирибе уверяли, что действительно так и что крепость эта разрушена уже очень давно. Краткое мое пребывание на Кавказе не дало мне возможности, собрать об этом предмете достаточных сведений, но я считаю долгом указать на показание местных жителей тем, кому удастся посещать Дагестан в более благоприятных, чем мне, обстоятельствах. Следы старинных построек, частью, как видно, иссеченных в камне, частью же сложенных из огромных диких камней, ясно показывают, что постройки эти принадлежат очень давнему времени; но неужели они принадлежат Грузинам, которые, сколько известно, кажется, не проникали в горы Дагестана? Неужели и эти развалины связаны с полубаснословным именем грузинской царицы Тамары, которой приписывают, что она покорила все кавказские горы и ввела в них христианство? Все это заставляет только еще более желать, чтобы на развалины старинной крепости у Гиляба было обращено внимание ученых исследователей кавказских древностей. До сих пор исследования эти преимущественно ограничивались одним Закавказьем; теперь же, с покорением восточного Кавказа, расширился круг изысканий, и желательно только, чтобы наши исследователи проникали в самые глухие места гор.

В Рытлабе мы нашли только одного жителя, больного и дряхлого старика; все же остальное население аула ушло на работы в нижние части тлесерухского общества, в Карах и Андалял, где представляется более удобных земель для хлебопашества и где, как меня уверяли, многие из здешних жителей имеют даже свои собственные поля. И действительно: в ближайших окрестностях Рытлаба, до самого почти Гиляба, почти не видно обработанных полей; только местами [163] встречаются небольшие участки, засеянные ячменем, колосья которого здесь, во время моего проезда, т.е. во второй половине июля, только что начинали наливаться. Напротив того, ниже Гиляба я нашел рожь и даже пшеницу, и притом хлеб был уже совершенно созревший и местами даже собирали его. Я говорю: собирали, потому, что, собственно говоря, жатвы у горцев нет, а хлеб вырывается прямо с корнем и вяжется в снопы; этой работой заняты почти одни женщины.

По пути из Рытлаба в Ириб, начиная от Гиляба, на каждом шагу попадаются следы горских укреплений и завалов, построенных бывшим здешним наибом Даниель-Беком. Укрепления эти состоят исключительно из стенок, заграждающих, в некоторых местах, всю долину Тлесеруха, и из завалов, устроенных на высотах, с которых можно обстреливать проложенную по долине гору. Как те, так и другие сложены из камней и местами имеют бойницы, а чаще всего предназначены для стрельбы из-за них через банк; рвов перед ними вовсе не имеется, а толщина самых стенок и завалов от двух, местами до пяти фут. Наибольшее число укреплений сосредоточено вокруг самого Ириба, который считался одною из сильнейших крепостей во владениях Шамиля. Вся сила этой крепости, конечно, заключалась более всего в самой местности. Действительно: доступ к Ирибу весьма затруднителен и, притом же, превосходно может быть обстреливаем с наружных домов аула. Но самое вооружение Ириба всегда было незначительно: так, во время сдачи его нашим войскам, он имел всего только 9 орудий, что, впрочем, для горской крепости составляло довольно значительное вооружение; из числа этих орудий, 3 отвезены в Закаталы, 4 в Кумух, и 2, сильно испорченные, остались в Ирибе. Ириб, в прежнее время, был одним из наиболее значительных аулов нагорного Дагестана в нем считалось до 120 семейств, и он служил как бы средоточием всей внутренней торговли западного Дагестана; в нем были многочисленные лавки, в которых, по выражению горцев, можно было достать все, что только угодно. Куяда доставляла сюда лучшее свое оружие, Андийцы свои знаменитые бурки, из Аварии привозили сюда тонкие и теплые сукна, вырабатываемые в самых горах и идущие на одежду жителей; наконец, самый Ириб славился седельным производством: его седла считались лучшими во [164] всем Дагестане и даже в Закавказье. Теперь же пропало всякое торговое значение Ириба: вследствие постоянных войн и неразрывных с ними опустошений, упали те незначительные промышлености, которые прежде существовали в горах: так, например, теперь вовсе, кажется, прекратилась выделка знаменитых андийских бурок. Притом же, с падением Шамиля, вся торговля перешла в пункты, где расположены наиболее значительные части наших войск, и горцы отправляются туда для покупки всего им необходимого и для сбыта своих небогатых произведений.

Вследствие того, вместе с упадком торговли в Ирибе, торговые сношения с горцами стали усиливаться в Закаталах, Кумухе и в Темир-Хан-Шуре. Конечно, в прошедшем Ириб более всего обязан своим блестящим положением тому, что в нем имел постоянное свое местопребывание Даниель-Бек, бывший, прежде чем он передался Шамилю, генералом нашей службы. Весьма естественно, что и все потребности Даниель-Бека должны были быть более сложны, чем потребности простых горцев: он имел около себя как бы некоторого рода свой двор и скорее мог называться союзником, чем подвластным Шамиля. Поэтому неудивительно, что резиденция его приобрела некоторое значение в горах и что в ней проявлялись некоторое оживление и торговля. Но теперь, когда прекратилось это значение Ириба, он снова впал в разряд обыкновенных горских аулов, несмотря на то, что в нем имеет свое местопребывание наиб из туземных жителей, в ведении которого находится до 12 смежных аулов. Но о настоящем значении Ириба и вообще о современной системе управления Дагестаном мы подробнее скажем в следующей главе.

Н. Глиноецкий

(Продолжение будет)

Текст воспроизведен по изданию: Поездка в Дагестан. (Из путевых заметок, веденных на Кавказе в 1860 году) // Военный сборник, № 1. 1862