ГЕЙНС К. К.

ПШЕХСКИЙ ОТРЯД

С ОКТЯБРЯ 1862 ПО НОЯБРЬ 1864 ГОДА

(Продолжение)

(См. "Военный Сборник" за 1866 г., № 1, 2 и 3, и ”Карту района действий пшехского отряда", приложенную при № 1 ”Военного Сборника" за 1866 год).

VII.

Особенно дурная зима с 1863 на 1864 год. — Жизнь солдат в палатках. — Начало перевозки провиянта на Гойтх. — Неоконченная рекогносцировка 15-го генваря. — Положение абадзехов этою зимой и разного рода столкновения их с солдатами. — Выступление 8-го февраля двумя колоннами за Пшишь. — Соединение их у Калмыко-Хабля. — Перевал через гору Котхо. — Позиция при реке Хатыпс. — Перевал через гору Шенепси. — Позиция при Вотепси. — Движение к главному хребту. — Следы недавно прошедших переселенцев. — Перевал через главный хребет. — Позиция на Туапсе. — Движение к морю. — Случай на привале. — Сцены из жизни горцев на берегу в ожидании переселения в Туапсе. — Последний период военных действий. — Передвижение пшехского отряда в Тубу.

С 15-го декабря мелкие части пшехского отряда были растянуты по всему протяжению от Хадыжей до Гойтх, для наблюдения за ущельем; главная же часть его стояла лагерем при устье реки Воцепси.

Долгое пребывание на этой позиции, по-видимому, благоприятствовало тому, чтобы войска отдохнули вполне и собрались с новыми силами для предстоящих трудов и походов. [214] Но зима этого года отравила сладкие надежды: не делая никаких походов, мы по-прежнему утомлялись в борьба с такою ужасною зимой, какая была с 1863 на 1864 год. Немалый подвиг простоять такое время в палатках.

С первых дней расположения частей отряда на новых позициях, частные начальники, по приказании графа Евдокимова, принялись за распоряжение о перевозке провианта и фуража в укрепление Гойтх для образования склада, долженствовавшего обеспечить наше дальнейшее движение за перевал; но все эти распоряжения могли быть выполнены при первой установившейся, хотя скольно-нибудь сносной погоде. Долго мы сидели у моря и ждали погоды. Отвратительное состояние дороги на Гойтх не было исправлено трехдневною хорошею погодой, а продолжавшееся потом дожди до 23-го декабря размочили ее окончательно; затем, перед Рождеством, на незамерзшую грязь выпал снег в поразительном изобилии, и все дороги покрылись таким толстым слоем его, что всякая езда остановилась. В лагерях, нижних частей палаток не было совсем видно. Во время Рождества начались морозы, доходившие до 25° и более. Снег, неуспевший осесть, проваливался под тяжестями. Такая дорога не помогла перевозке; люди же вместо того, чтобы отдыхать, кряхтели от мороза как под тяжелою работой, хватаясь то за нос, то за уши. Усы и бороды солдат представляли одну сплошную льдину (Военные обстоятельства и перенесение всех времен года под открытым небом заставляли часто кавказцев отступать, по необходимости, от некоторых установленных норм; одно из подобных отступлений было ношение зимою бороды. Солдаты находила в этом ту выгоду, что не отмораживали себе подбородков и всему лицу было теплее; опытом дознали также, что зубные боли, увеличивающаяся в холодное время, не усиливалась; заметно нагревалась шея без всяких галстухов. Офицеры испытывали те же выгоды от ношения бороды.), а часовые, чтобы хотя несколько согреться, ни на секунду не останавливались и бегали взад и вперед. Лошади тоже не поправлялись: раны на их спинах — непременное следствие вьючных походов — заживали очень плохо, а корм был далеко не в изобилии. Горцы сначала вошли в лагерь сено на продажу, но мороз отбил у них охоту; возить же самим из складов, даже тогда, когда дорога делалась удобною, но отдаленности было затруднительно. Так дрогли мы в ожидании хорошей погоды. [215]

Незавидно было истощение и абадзехов: полунагие, без обуви, с вечною дрожью, они появлялись в наш лагерь обменивать на хлеб разные вещицы. Впоследствии, заметив, что солдаты начинают ходить далеко за сухими дровами, они начали притаскивать в лагерь целые бревна за очень умеренные порции хлеба. Нам странно было только то, что заходившие в лагерь горцы были жители участка между Пшишем и Пшекупсом, то есть того места, куда еще не заходили наши войска, стало быть и не испытавшие бедственных результатов войны. Неужели они и всегда были там бедны?

Утешением для солдат в его прохладное каникулярное время была только чарка спирта, костры или горячие угольки в палатке.

Может быть, не всем известно, каким образом на Кавказе солдаты делали свои палатки возможными для жизни в сильные холода. С этою целию они снизу покрывали полы палаток толстым слоем снега, а с внутренней стороны затыкали отверстия снегом; затем в палатку вносили хорошо-пережженные угли из костра. Не обходилось, конечно, без того, чтобы не было случаев угоревших на полусмерть; но это бывало редко, а между тем угольки зимою были единственным средством хорошо отогреваться или, как выражались солдаты, ”отойти". Мокрое полотно не пропускало сквозь себя много теплоты, и внутри палатки температура возвышалась до того, что можно было сидеть без верхнего платья. Таким же образом жили и офицеры.

Понятно, что мог бы испытать отряд, еслиб не было близко леса и в особенности брошенных аулов, единственных источников сухих дров: отсутствие того и другого было главною причиною страданий отряда на позиции Гойтх.

Погода в начале января переменилась. После морозов, навеянных северо-восточными, сибирскими зефирами, подул вдруг юго-западный ветер, но с такою силой, что не только разбрасывал костры, срывал палатки, но и рвал некоторых из них в клочья. Под этою погодой солдат опять скорее задыхался, чем отдыхал. В поле поднялась метель; заметенные дороги продолжали служить путями разобщения, и при таких обстоятельствах подвоз не мог начаться, да и лошади еще не поправились. Со дня на день стали ждать перемены погоды, рассчитывая, конечно, на хорошую; но [216] ветер продолжал дуть с прежнею силою до тех пор, пока не притащил откуда-то тяжелых, серых туч, и, с первыми каплями дождя, которым разразились эти тучи, стих: слова дождь, а за ним и снег начали пытать натуру кавказского солдата.

Желательно знать, какая армия в мере могла бы провести с таким стоицизмом все то, что переносила кавказская. Понятно, что нравственная сила и бодрость, которыми обладают все хорошо-содержимые войска, знакомые с боевою жизнию, помогут им перенести временную невзгоду в течение дня, двух дней, недели, наконец месяца; но год, два, три года, и даже двадцать годов, тут уж как ни бодрись вначале, а невольно поддашься и физическому, и нравственному утомленно.

Но бесподобен закал кавказских войск! Переходя от жары к холоду, они живо усвоивались с наступающим временем года и переносили зиму как архангельцы, а жару как персияне.

Впрочем, гонения этой зимы были особенно беспощадны: ждать целую зиму лучших дней и попадать с мороза на бурю, с бури на дождь, и беспрерывно дрогнуть, не зная отдыха, можно окончательно потерять силы. Доставалось-таки солдатам в ту зиму сильнее, чем во все предыдущие; однако не пали они духом, и дурное влияние погоды только и выражалось тем, что прекращались, неумолкаемые во всякое другое время, песни и не слышно было веселого шума; но едва погода делалась хотя на столько лучше, что можно было не опасаться отморозить через час носа, как уже пискливые кларнеты раздавались в разных углах лагеря, по средине которого, на площади, собирался базар, и солдаты выносили туда на продажу водку, табак, старое платье, деревянный ложки, корыты, разные татарские вещицы и проч.

Откладывая перевозку провиянта и фуража со дня на день, никак не могли найти удобного для этого времени. Назначили 8-е января; но погода, непозволявшая предпринимать ничего серьезного до сих пор, сделалась к этому времени еще несноснее, а сильная мятель навалила снегу непроходимые сугробы. Воловщики, подрядившиеся возить провиянт на Гойтх, отказывались наотрез, и никакие цены не могли принудить их на эту попытку. Так без результатов прошло [217] и 8-е число. Наконец терпение лопнуло, и первый перевозочный транспорт двинулся 13-го, не потому, чтобы заваленная светом грязная дорога стала лучше, а потому, что нужно было торопиться, так как лошади съедали приготовленный для перевозки запас сена, и потому, наконец, что ранней весною необходимо было быть у берега моря. Крайность сделала непроходимую дорогу, проходимою.

Около месяца простоял наш отряд при устье Воцепси в бесплодной борьбе с природою. Срок к окончанию перемирия приближался. Общее ожидание, что по окончании его абадзехи откроют военные действия, заставило начальника отряда ознакомиться с местностию, нанести ее на план, напомнить абадзехам о скором сроке их выселения и вообще быть вполне готовым к успешной борьбе. Поэтому назначена была рекогносцировка: отряд из трех стрелковых баталионов, полка драгун, при двух горных оружиях (Ширванский, самурский, сводно-линейный № 1-й стрелковый баталионы; горный завод облегченной № 3-й батареи и весь Тверской драгунский полк), выступил 15-го числа вверх по реке Воцепси. Это было первое движение внутрь страны, служившей последним убежищем для горцев по северному склону гор.

Огромные сугробы снега, подтаявшие снизу, не держали на себе солдата, почему пущенная в ”один конь" кавалерия должна была утаптывать дорожку: весь отряд растянулся в одного человека. Упавший дух горцев давал огромное вероятие предположение, что они не осмелятся первыми предпринять какое-нибудь решительное действие против нас, а тем более нарушить мир, которого оставалось еще 15 дней: иначе нападение их на нашу колонну, в таком строю, могло бы стоить нам больших жертв. Хотя всю дорогу солдаты шли по протоптанной дорожке, но постоянно проваливались выше колена, набирая в сапоги подснежной воды.

Пройдя берегом верст пять, отряд перешел через реку Хошарамуко, приток Воцепси с левой стороны, потом поднялся на плоскую возвышенность, поросшую кустарником. Невысокие вершины соседних гор торчали кругом, а впереди нас возвышался хребет Котх, тянувшийся параллельно главному хребту. Потом, повернув направо, мы перевалили через три горных отрога и в первый раз встретили [218] групу аулов, по реке Цыце, около которых расположились на позиции.

На другое утро страшная буря пробарабанила колышками палаток по головам спящих солдат слишком раннюю повестку; по ней отряд поднялся раньше обыкновенного. Часов в восемь войска выступили и направилась к хребту Котх, с целию перевалить на южную его сторону; но природа и тут помешала этому намерению: лошади драгун, прокладывавшие впереди дорогу, проваливались уже не по брюхо, как вчера, а уходили в снег так глубоко, что едва могли выскакивать. Не удалась борьба с природой: нужно было вернуться назад. Быстро шли мы по прежней же дороге; буря к полудню достигла такой силы, что с каждым порывом ее не только целая масса людей, но и лошади, как курицы, гонимые ветром, сбегали в сторону от дороги. Если приходилось кому-нибудь разевать рот против ветра, тот решительно захлебывался напором воздуха. Поправив и очистив местами дорогу, 17-го числа мы опять были подле устья Воцепси. Правда, снова мороз, снег, дождь и буря, как акуратные часовые, сменяли друг друга, да все-таки беда эта переносилась на позиции легче, чем в поход. Склад сухих дров, найденный нами здесь, был для нас неоценен. Видя такое изобилие их и зная, что вблизи не было много жилых аулов, некоторые старались разузнать об этом немного поподробнее.

— Уж давно, ваше благородие, мы разбираем аулы версты за три отсюда, отвечал спрошенный солдат на вопрос: ”издалека ли приходится носить дрова".

— Да ведь там живут еще.

— Они выселяются понемногу: как очередь приходит разбирать аул на дрова, и они подаются дальше.

— Разве вы получили право выгонять их силою?

— Никак нет ваше благородье! Это они, значит, сами знают, что нам без дров нельзя быть.... Вот анадыс, ваше благородие, как разбирали тот аул, что стоял на горе, пришли мы, а навстречу к нам и выходит старенький старичок с клюкой, да и начал словно фатеры отводить: вот эту саклю — говорит — разбирайте, вот эту можно, говорит; какую покажет, ту и берем.

— Значить, те сакли, где живут, вы не трогаете?

— Всяко бывает, ваше благородие! проговорит солдат. [219]

— Кто же вам позволил растаскивать жилые сакли?

— Как можно, ваше благородие! Мы не трогаем те горницы, где они живут. Вот примерно, ваше благородие, вышел вчера к нам хозяин да и говорить, что у него марушка коп, баранчук кон, и просить, чтобы не трогали его саклю; а она осталась одна, новых местов, стало, мы еще не знаем: откелева добыть нам дров? Ну, мы и начали растаскивать....

— саклю?

— Никак нет, ваше благородие, не всю: ту горницу, куда они собрались, мы оставили, а забрали только порожнюю половину. — Ваше благородие! да ведь начальство им велит выселяться: чего же они не выселяются? закончил солдат.....

Опять надолго расположился отряд на этой позиции и, конечно, не оставался праведным: во-первых, устроить засеку, как первый опорный пункт и первое складочное место запасов на левой стороне Пшиша; во-вторых, открыл с природою некоторого рода борьбу: 20-го числа была отправлена колонна для раскопки нанесенной снегом дороги на Гойтх. После долгого спора с ветром и снегом, постоянно уничтожавшими труды войск, дорога была приведена в сносное состояние. Остальные войска жили себе по-прежнему.

В этот же период времени полковник Граббе получил чин генерал-майора. Все радовались от души за доброго, ласкового и всегда внимательного к положению солдата молодого своего начальника.

Положение абадзехов в течение этой зимы было крайне не хорошо. Смертность горцев по Пшекупсу доводила до огромных размеров. Густое население этих плодоносных долин до того увеличилось приходом абадзехов, удалившихся из мест, занятых нашими войсками, что в одной сакле проживало по четыре, иногда и по пяти семейств. При тесноте, опасные простуды, которым подвергнулись горцы во время переселений с одного места на другое, при страшной распутице зимы содействовал сильному распространенно тифа. Тяжкая болезнь, вместе с пленными, перешла и к нам на Лабу.

Бедность горцев дошла между тем до крайней степени и число просящих хлеба удесятерилось; даже женщины, [220] ”марушки" как называли их солдаты, появлялись за поданием. Не только взрослые, но и двенадцатилетние дети, имея в виду заработать хлеб, стали таскать бревна. В это время солдаты обращались с горцами очень ласково, хотя не могли удерживаться, чтобы не выкинуть какого-нибудь колпица, с целию посмешить товарищей. Так, например, один солдат, услышав во фразе просителя хлеба слово ”баатыр" (Баатыр, слово татарское, значит богатырь. Просители, желая придать кому-нибудь почетный титул, называют "богатырями"), обратился в товарищам с вопросом:

— Видали, братцы, какие у них богатыри? — Так ты богатырь? спросил он исхудалого горца.

Вопрос этот, обращенный к жалкой фигуре горца, возбудил общий хохот. Ободренный смехом острить подошел к горцу с словами:

— Так твоя богатырь, а моя — солдат, урус. Давай, кто кого одолеет? и, схватив удивленного абадзеха в охапку, повалил его на землю. Лицо горца, поднявшегося с земли среди общего смеха, выражало полное недоумение. Не понимая, что он был невольным представителем абадзехских богатырей, горец, оправившись, после борьбы, намеревался уже бежать, но был остановлен своим бывшим соперником и получил от победителя добрую краюху хлеба.

Случалось иногда видеть престранное отношение некоторых из этих бедняков к солдатам. Между горцами встречались такие, которые приносили дрова постоянно одной и той же части войск и, не торгуясь, вкладывали их около кодера, а сами садились без церемонии около солдат, справедливо считая, что услугой они купили себе право сидеть с ними у огня. Солдатам такие горцы особенно правились: они с ними охотно сходились, весело встречали их, когда они появлялись с обычной ношею, давали им хлеба, водки и борща с салом. Горцы, мало по малу, как бы прикомандировывались на довольствие к той части, куда носили дрова, и солдаты называли их обыкновенно ”прикомандированными землячками". Недешево, впрочем, обходилось горцам такое сближение с нашими солдатами: проще абадзехи смеялись над ними и не принимали их к себе, преимущественно за нарушения адата: не есть сала. Один из таких горцев, придя раз на позицию и не заставь там, выступившего накануне в поход, отряда, подстерег [221] колонку, прибывшую за провиятом, и пошел было с нею, но был остановлен другими абадзехами.

Однажды, какой-то несчастный горец, с потухшими глазами, полунагой, и с совершенно красной и изуродованной морозом трудно, едва ступая дрожащими ногами, подошел к костру. Все солдаты были поражены его наружностию.

— Тоже воин, подумаешь, сказал кто-то, осматривая горца. — Есть нечего, а ружье, небось, бережет.

Вскоре затем, говоривший принес свой старый полушубок и, подойдя к бедняку, начать бесцаремонно стаскивать с него последние отрепья. Горец хотел было оказать сопротивление, но по слабости сил не мог; когда же на него надели полушубок, он апатично посмотрел кругом и, подобрав свои прежние тряпки, накинул их сверх полушубка. Как груба оболочка и как благородно содержание этого поступка! Не жесток русский солдат, хотя иногда странно выражаются его благородные чувства!

Зима приближалась к концу. Хорошая погода стала чаще утешать нас и дальше выстаивать; снег, между тем, начал заметно опадать.

5-го февраля в Пшишскую станицу приехал командующий войсками Кубанской области, куда, для встречи графа, еще 31-го января, были отправлены апшеронский и ширванский стрелковые баталионы, при взводе горных орудий 20-й артилерейской бригады.

Перемирие с абадзехами, по их просьбе, было отложено еще на семь дней, а 8-го числа, по приказанию графа Евдокимова, как войска, стоящие на Воцепси, так и бывшие в это время в Пшишской станице, двинулись за Пшишь, ужо не для осмотра мест, а для выселения бывших хозяев и уничтожения сакель.

Около этого времени все отряды двинулись к главному хребту, окончательно очищая от населения все пространство по северному его склону.

Действовавшие отряды были: главные — пшехский и даховский; левее их, у самых снежных гор — мало-лабийский и хамышейский, а правее их адагумский и джубский отряды. Последние два сначала приближались к общей линии действия, но потом оба сошлись в одно Джубское ущелье и один за другим были расформированы. [222]

Ясные дни, установившиеся с 25-го января, своим постоянством как будто вознаграждали за прошедшее. С непривычки нам казалось, что солнце в полдень пекло сильно; но толстый слой снега, скрепляемый по ночам морозами, трудно поддавался теплым лучам, хотя местами большие черные прогалины, выглядывавшие уже из-под снега, сильно пестрили вид полей.

Войска пшехского отряда, выступившие из двух пунктов, переночевав на речке Пхафктл и реке Кумби, соединялись 10-го числа в огромном ауле Калмыко-Хабль, который состоял из целой цепи больших и малых аулов, тянувшихся вдоль реки Марте.

С 10-го по 16-е февраля отряд ваш простоял в этом месте. Каждый вечерь позиция окаймлялась горящими аулами. Изобилие Фуража вознаграждало лошадей за долгое терпение. Стоянка эта была полезна тем, что запасы фуража в Пшехской станице и в Хадыжах уже истощались, и впереди не было скорой надежды на большой сбор фуража, почему было бы хорошо постоять здесь и подольше; но нас манил берег моря, который был еще важнее.

Страна между Пшишем и Псекупсом представляла слегка всхолмленную местность, перерезанную бесчисленным множеством горных ручьев и реченок. По качеству своему, грунт земли мог равняться с черноземом. Конечно, не удивительно после этого, что все балки, где едва только прозевали струйки воды, были застроены оплошными линиями аулов. Мы в первый раз встретили следы такого огромного населения. Грустно было горцам оставлять эти места. Случалось видеть, что огонь уже охватывал сотни аулов, а в следующих едва только начинали выбираться для выселения или на Лабу, или в ”Стамбул". Ни одна пуля не была послана в защиту чудных мест: до такой степени герцы были проникнуты убеждением в необходимости беспрекословного переселения.

Дальнейшее движение продолжалось, по-прежнему, без выстрела. Какая-то непонятная робость заставляла горцев бежать от наших войск без попытки на сопротивление; не дождавшись обещанной помощи и не веря в свои силы, абадзехи даже избегали встречи с нами; оставляя аулы, они исчезали бесследно. Несколько дней тому назад начавшиеся [223] туманы были так сильны, что в пятидесяти шагах фигура человеческая обращалась в неопределенную тень; густота тумана, скрывая от нас окрестности, спасла много аулов от истребления.

17-го февраля отряд расположился на ночлег недалеко от высоты Котх, по южному скату горы, совершенно очищенному от снега. На другой день солнце приветствовало наше выступление, однако освещенный путь наш был гораздо труднее пройденного накануне. Места были красивы, но сильно всхолмлены, что намекало на близость главного хребта, и мы беспрерывно ныряли из одной балки в другую. Всякий раз, как только подымались на высоты, перед вами развертывались красивые окрестный ущелья. Вслед затем мы спускались в балки, по которыми двигались среди треска горящих сакель и воя оставшихся в аулах верных псов. В этот день туман не застилал нам глаз, почему и огромное количество аулов было обращено в пепел.

Начали подыматься на гору Котх. Крутизна, глубокий снег по северному склону, тонкая грязь по южному — утомляли войска; тяжелая и громкая одышка сотни людей, тихо поднимающихся на крутизну под тяжестию ранцев и других боевых принадлежностей, еще более громкий сап и фырканье утомленных животных заменили всякие разговоры и сопровождали движение до самой вершины горы. Но окончился тяжелый подъем, и все изменилось: внизу, под горой, уже раздавался гомерический хохот нескольких баталионов, забавлявшихся поединком артельной собаки с кошкой, попавшейся в этих местах. Право, иной, посмотрев на такую сцену, не поверять бы, что его те же самые солдаты, которые, четверть часа тому назад, обливаясь потом, едва не задыхаясь от усталости, с трудом переступал с ноги на югу. Впрочем, привычка к переходам по горам тем и выражалась, что вместе с окончанием труда при подъеме кончаюсь и всякое дурное впечатление, не оставляя в людях, привычных к горным походам, даже большой усталости.

Спустились с горы; прошли еще немного и стали на позицию при реке Хатыпс. Отсутствие фуража, дичь и безлюдье, неподававшие надежды на возможность добыть его, начавшийся, знакомый нам, бесконечный дождь со снегом, глубокая грязь [224] на позиции и суровый видь самой местности стали нам напоминать пребывание ваше на Гойтхе, только с тою разницею, что теперь оставалось у нас одно утешение — ожидание теплого времени. Да не вечно же быть и хорошей погоде: отдохнули месяц — ну и довольно. На этой позиции мы простояли четыре дня. Посланная оттуда колонна в Хадыжи возвратилась 21-го февраля, измученная переходами через разлившиеся речении, и привезла нам запасы по 4-е марта.

22-го февраля, спустившись в ущелье Хатыпс, отряд тронулся вниз по этой реке, беспрерывно переходя броды. Как извилисты горные реченки в своих узких долинах, можно судить по тому, что в этот переход, не более двенадцати верст, мы перешли реченку в брод счетом тридцать-восемь раз. Версты за две до Псекупса, куда впадает Хатыпс, мы встретили обширную, круглую долину; окружающие ее скаты были усеяны аулами. Как и в Калмыко-Хабле, пришельцы сделались хозяевами и расположились по аулам, навеки покинутым абадзехами.

Как видно, в этих местах абадзехам было уже тесно жить: все площадки между кустами на горах и вся нижняя плоскость были освобождены от всех построек и хорошо обделаны для посевов. Скудость покосных мест заставляла их кормить свой скот в зимнее время сухим дубняком и соломою, что подтверждали и заготовленные в лесах целые стоги дубовых сучьев и отсутствие сенных запасов. На этой позиции мы простояли опять четыре дня, рыская небольшими отрядами по всем соседним ущельям.

Множество аулов по Псекупсу соблазняли наших фуражиров; пожива разными вещицами и надежда на хороший фураж завлекали их далеко. Небольшими партиями разезжали ”Фараоновы воины" по равным аулам и везде встречали полное безлюдье; изредка поживлялись они не одною мелочью, но иногда находили заблудившуюся скотину. По крайней мере, не проходило дня, чтобы из фуражировки возвращались без добычи: у одних виднелись на вьюках соломы привешенные котелки, у других — козы с зерном (Холщевые мешки у горцев ее в употреблении, а их заменяли для той же целя козьи шкуры, целиком снятые с животных, с туго-перевязанными, короткообрезанными лапками. Шейка служила отверстием, чрез которое всыпалось и высыпалось зерно); [225] у иного можно было иногда заметить выглядывавшую между вязанками сена мордочку маленького теленка; нередко встречались фуражиры со снежим мясом в руках — остатками быка, порешенного в спешном дележе. Каждый подобный транспорт окружала толпа любопытных, наперерыв остривших над разными вещицами.

"Эх народец, прости Господи, эти татары! слышалось по временам. — Понаделают себе разных вещиц, позаведут скотины, а как уходят — бросают, а за ними знай-ходи и подбирай, да и вози еще на вьюках".

Четыре дня, проведенных нами на позиции Хатыпс-Хабль, шел теплый, но сильный дождь; снег с гор исчезал так быстро, что к 24-му числу южные скаты их уже совершенно очистились. Если зимою природа была как против нас, так и против горцев, то теперь она была положительно за последних: перегораживая дождями нам путь, она много замедляла движение войск. Адагумский отряд не мог даже продолжать наступление; да и нашему приходилось по временам тяжеловато. 25-го февраля было назначено выступление. Но потоки дождевых вод и от быстротаящего снега наполняли все углубления в долине. Река же Хатыпс, которая летом напоминает о своем существовании почти сухою промоиной, выступила из берегов и смыла построенный саперами мост. А потому мы принуждены были остаться на прежней позиции, в ожидании окончания постройки нового моста. 26-го февраля мы выступили, оставив за собою след уничтожением аулов. Солнце пекло в этот день по летнему; за то необсохшая еще дорога была хорошим пробным камнем как для людей, так и для лошадей. Последние еще с 16-го числа питались большею частию гнилою, копченою соломой с крыш. Почти весь переход шли мы по косогорам скользким от грязи; спуски и подъемы тянулись иногда по нескольку верст. Как странно показалось бы непривычному глазу движение, в неприятельской земле, колонны, вытянутой в одного человека. Щетинистой змеей, охватывая три и четыре соседние горы и изгибаясь по форме их скатов, колонна блистала своими иглами то на темном фоне южных скатов, то на серебристом фоне северных. Так подымаясь все выше и выше, мы дошли наконец до вершины хребта Шенепси, паралельного Котх. Холодный ветер [226] дал почувствовать высоту, на которой мы находилась. Ширина гребня этой горы не превосходила двадцати шагов; вид него на южную сторону был дик и незанимателен: горы, почти такой же высоты, поросшие невысоким лесом и дубняком, заслоняли низменные места. Предстоявший спуск был затруднительнее подъема и шел не узкой, крутой, каменистой промоине. Здесь, вероятно, соблазнившись хорошею мишенью, образовавшеюся из массы войск при спуске, каких-то два или три байгуша начали стрелять в нас с соседней высоты. Как ни плохо стреляли они, однако ранили одного солдата, что заставило поднять наверх роту стрелков, с целию прогнать с вершины всех, сколько бы их там ни было. Пройденный необыкновенно крутой спуск был последним препятствием в этот день. Выйдя из теснины в долину реки Шенепси, которая впадает в Псекупс, отряд раскинул палатки. Хвост нашей колонны прибыл на позицию шестью часами позже головы. Жители аулов долины не ожидали нашего появления и только что начали собираться в путь.

Невелик и нетяжел был переход следующего дня. Хотя тоже приходилось нырять из кручи в кручу и подыматься с одной вершины на другую, но дорога была суше и покатости гор отложе. По дороге мы обогнали семейства, вышедших из аулов шенепсинского ущелья и направлявшихся к берегу моря; они были расположены бивуаком. Между горцами встречались красивые мужчины и прехорошенькие девушки, который, как видно, не слишком убивались своим положением: в улыбках их проглядывала веселость без оттенка грусти. Да и чего было им грустить? Привычка с малых лет к мысли, что они могут быть всегда продавивши в Турцию, заставляла их чаще думать о "Стамбуле", чем о родине.

Подойди к реке Вотепси, мы расположились на позиция, заставив партию переселенцев, отдыхавших на этом месте, подняться в поход. Место нашего расположения находилось на высоте Тукского поста и отстояло от него не далее десяти верст. Конечно, этим воспользовались и послали туда колонну за провиянтом и овсом. Колонна 29-го февраля вернулась, а 1-го марта отряд двинулся к главному перевалу. [227]

Первое, что встретилось нам на пути — это целый лагерь балабанов из хвороста, где недавно ночевали переселенцы. Путь их отведать было легко как по этим признакам, так и по трупам лошадей, встречавшимся по дороге чуть не через каждые пятьдесят шагов. Чем далее мы шли, тем более признаков свидетельствовали, что целая армия переселенцев от нас недалеко; наконец начали встречаться и люди, да только в таком виде, что лучше бы их никогда и не видел: сначала нашли, мы недалеко от дороги умершего старика, непогребенного горцами; затее встретили молодую женщину, сидевшую перед бродом. По распросам оказалось, что муж бросил ее потому, что у нее болит нога и что она не может скоро идти.

— Как же не подумал твой муж о том, что с тобою будет, если ты останешься одна? спросили ее через переводчика,

— Он взял с собою сына, а мне сказал, что кто-нибудь возьмет меня и уведет на Кубань.

— Куда же отправился твой муж?

— В Стамбул.

Эти простые ответы без жалоб, выражавшие полное убеждение, что с нею не случилось ничего особенного и что это была только воля мужа, которому она должна покоряться с молчаливостию рабыни, расположили к ней всех окружающих. Многие давали ей деньги, а один из женатых батальонных командиров взял ее под свое покровительство.

Нельзя не упомянуть о жестоком эгоизме горцев и о крайне грубом взгляде их на женщину. В ночь с 30-го ноября на 1-е декабре, описанную в предыдущей главе, когда под ужасною погодой пленные горцы коченели без помощи, потому что кроме костров ничего нельзя было им предложить, и когда, благодаря запасливости деньщика, офицеры, согревшись чаем, начали поить горских детей, тогда мужчины, в особенности старики, показали, с каким нечеловеческим эгоизмом обращаются они со слабейшими. Они бессовестно отнимали чай у детей и женщин и выпивали его сами, так что офицеры были принуждены поить эти слабые существа из своих рук. При переселении горцы бросали ослабевших женщин, если нельзя было рассчитывать получить за них хорошую выручку при продаже; молодых же и красивеньких [228] девушек и женщин они возили даже больных. Старость женщин не имела значения при таких рассчетах. Немного далее мы встретили едва живую старуху, брошенную в одном из балаганов без всякой помощи.

Путь наш шел сначала по широкому ущелью, которое потом постепенно суживалось. Наконец надо было оставить берег реченки и подняться на небольшую площадку, где, сделав привал, мы начали взбираться на вершину главного хребта, который здесь еще не очень высок. Подъемы были весьма круты, и дорога по покатости, высушенной солнцем, тянулась не более четырех верст. Тяжел, но не изнурителен был наш путь. По дороге мы попревшему встречали большие лагери балаганов. Палых лошадей было так много, что местами приходилось обходить дорогу. Наконец, после нескольких остановок и отдыхов, войска последовательно начали всходить на вершину хребта и, не останавливаясь на ней, продолжали спускаться по широкой промоине, служившей одним из верховий реки Туапсе. Через несколько времени перед нами открылось извилистое ущелье этой реки, окоймленное каменными обрывистыми горами, характеризующими свойства южных отрогов. Видь этот был оживлен такою оригинальной и веселой обстановкой, какой мы не встречали еще до сих пор: оба ската ущелья были покрыты трупами отдыхающих и идущих Переселенцев. Пестрота женских костюмов, мелькавших в разных местах, движущиеся фигуры конных и пеших мужчин, небольшие стада, пасущиеся в разных местах, до того оживляли картину, что даже восхищали солдат, бродивших до сих пор по диким и безлюдным местам.

Пройдя по спуску версты две, голова колонны остановилась, и растянувшийся отряд начал стягиваться. Расположившись на привал в соседстве с отдыхающими переселенцами, наши начали вступать с ними в разговоры. Одна из таких груп была расположена на косогоре и состояла из пяти взрослых женщин, трех мужчин и множества детей обоего пола. Красивая пестрота костюмов издали носила вблизи признаки бедности. Шагах в четырех ниже трупы лежала мужская фигура, покрытая буркою, из-под которой слышались тихие и глухие стоны; высунувшиеся из-под бурки сухия, босые ноги повремевам вздрагивали и [229] вытягивались. Видно было, что несчастный страдалец доживать последние минуты. Папаха с белою чалмой говорила, что это был хаджи. Сначала солдаты не замечали его, но чрез несколько времени он был окружен ими, и, конечно, не обошлось без замечаний.

— А что, братцы, ведь это у них мулла так то пропадает; мычит-то как?...

— А гляньте-ко, братцы — перебил другой — ведь вот совсем значить помирает, а ружье-то под ним.

— Ты, значить, и не слышал, что без ружья они не помирают. Вот выдерни ты ружье из-под него, будет он тебе хоть пять годов так то мычать, а все не помрет как след, заметил какой-то остряк.

— Стыдно, братцы, шутить над умирающим, сказал им один из офицеров, и солдаты замолчали.

— Да и народ-то чудной какой-то — начать опять вполголоса один из неугомонных наблюдателей — мы пропадаем, как взбираемся на гору, а они уже при спуске.

— Не все нам горе — заметил один из толпы — стряслась беда и на их голову.

Колонна продолжала стягиваться довольно долго. При этом каждый пробегавший солдат считать непременным долгом отпустить остроту либо насчет марушки, либо насчет кого-нибудь из сидящих. Между другими пробегал один солдат, который, увидев кучу горцев, остановился и, вынимая из кармана сухари, начал кидать их детям, приговаривая за каждым из них: ”гайда! гайда!...и т. д. Дети стали ловить сухари, а матери улыбками благодарили его; но солдат, не замечая ничего, пресерьезно продолжать свое занятие, как-будто отправлял службу. Набросав таким образом значительное количество сухарей, он хотеть было удалиться; но сидевший тут горец, желая, вероятно, в свою очередь отблагодарить его, произнес несколько раз, гладя его во рукаву:

— Якши!... джигит!... якши!...

— Я тебе, чортова кукла, дам такое якши, что расскочится твоя бритая голова, произнес неожиданно солдат и побежать дальше.

Как трудно разобрать иногда чувства нашего солдата! [230] Бесспорно, он сделал больше добра, чем все только ахающие о бедных; но чем объяснить столь грубую выходку?

Пройдя по ущелью еще верст восемь, отряд остановился на позиции при впадении Малого Туапсе в Большое, почти на одной высоте с укреплением Гойтх. Минуя громадные толпы переселенцев, направлявшихся к берегу, мы шли спокойно. Впрочем, по фуражирам около новой позиции было сделано нисколько выстрелов; но это служило скорее исключением из обыкновенного порядка вещей.

В продолжение 2-го числа мимо нашего лагеря тянулись вереницы переселенцев, навьюченных своим добром. Можно было встретить и молодую женщину, несущую на спине ношу не менее пуда, от которой веревка перепоясывала ее грудь, и мать с младенцем на руках и с целою постелью за спиной; встречались дети, не более шести и семилетнего возраста, с головами, покрытыми чугунными котелками, и державших, кроме того, в руках что-нибудь в роде таза. Потеряв лошадей от недостатка корма, целые семейства горцев навьючивались сами и, не будучи в состоянии перенести весь свой скарб в один раз, перетаскивали сначала одну его часть версты на две, потом возвращались за другою. Особенно тихо подвигались они там, где широкая и быстрая река Туапсе перерезывала их путь.

В этот же день в отряде был получен приказ, вполне соответствовавши общему желанию: назначалась рекогносцировка вниз по Туапсе. Рано утром выступила колонна к которой пристроились все же лавине повидать море, посмотреть, как турецкие кочермы вывозят горцев, воспользоваться беспошлинною торговлею иностранными товарами, и т. п.

До устья Туапсе было более тридцати верст. Солдаты без ранцев шли очень быстро, беспрерывно переходя глубокие броды. От нашего лагеря все ущелье Туапсе было заставлено таборами направлявшихся к берегу переселенцев, и огромные вереницы их тянулись не только по долине, но и по всем горным тропинкам.

Не обошлось однако без происшествия: на привале казаки привели юношу лет шестнадцати и уверяли, что они, по шраму на левой щеке и по сходству его с оставшеюся сестрою, узнают в нем одного из уведенных горцами казачьих мальчиков. К этому казаки прибавляли, что он до [231] сих пор хорошо говорит по-русски, потому что когда его спросили: "ты русский или абадзех?" то он совершенно ясно ответить: ”ей-Богу, абадзех!" Но в разговоре с начальником отряда молодой человек притворился, что не знает нашего языка и что никогда не был русским. Его отпустили; однако казаки продолжали разными доказательствами подтверждать верность своей догадки, прибавляя, что он непременно напуган абадзехами, которые окружали его, но что, будучи допрошен отдельно, может быть, признается. Молодого человека велели позвать вторично; казаки поскакали за ним и повели его, отгоняя других абадзехов. Это вторичное и притом внезапное приглашение сильно встревожило горцев. Нельзя было не согласиться, что шестнадцатилетний абадзех, стоявший снова в кругу казаков, сильно смахивал на русского парня: белокурые, пенькообразные волосы, курносый нос, серые глаза, ухорские манеры, которыми он старался подбодрить себя, невольно подзадоривали заговорить с ним по-русски; но все увещания русской братии остались тщетными, и парень продолжал отстаивать свое абадзехское происхождение. Для большего доказательства справедливости его слов, велено было привести мальчика, которого он называл своим братом, чтобы поверить сходство его с родными. Когда через несколько времени в кружок наших ввели черномазого мальчишку с манерами дикого волченка, отличавшегося поразительным несходством с молодым псевдо-абадзехом, то вся толпа разразилась громким хохотом. Волченок, перепугавшись, не выдержал и заревел во все горло; но тогда подозреваемый русский, спокойно стоявший до сих пор, при первых звуках заплакавшего мальчика подскочил к нему, крикнул что-то и быстро взмахнул рукою. Не убери казаки приведенного маленького дикаря, он получил бы добрую оплеуху. Плач у горцев считается преступлением. Впрочем, и сам герой, несмотря на постоянно-веселое выражение, которое он искусственно придавал своему лицу, не мог удержать слез, лившихся неспросясь его. Затем он был отпущен. Насильно мил не будешь!

Не доходя четырех верст до берега, отряд наш встретил на позиции часть даховского отряда при двух горных орудиях. Во время движения нашего между Пшишем и Псекупсом, генерал Гейман с отрядом сошел наконец с [232] Пшехи, где простоял почти год, а 21-го февраля отряд этот, в составе: тринадцати с половиною баталионов пехоты, двух эскадронов драгун, трех сотен казаков, двух сотен туземной милиции и шести горных орудий, выступил из Гойтха, спустился по Чилипси, перешел на Туапсе и 23-го числа занял Вельяминовское укрепление, в четырех верстах от которого оставил небольшую часть войск для прикрытия работ.

Пройдя еще версты две, мы увидели, как высоты, примыкающие к берегу, резко очерчивались на гладком синем фоне, как серые клубы дыма вились над черневшим вдали пароходом, как на крайнем бугре возвышенности, тянущейся по правой стороне реки, то светлыми, то темными полосами вырисовывалась извилистая стенка Вельяминовского укрепления и как у подножие этого бугра, около ряда турецких кочерм, в виде муравейника, кишило несколько тысяч народа. Наконец мы подошли к берегу. Взоры, уже утомленные дикими видами, постоянно замкнутыми соседними возвышенностями, теперь жадно впились в беспредельную даль, отдыхая вместе с тем на мягком колорите спокойного моря. Многие из невидавших море прежде, по целым часам лежа на скатах бугров, как лаццарони, молча любовались этою неразнообразной, но почему-то очень привлекательной картиной. При приближении к морю, при виде его, много шуток, много острот было высказано солдатами.

— Вот хорошо будет идти-то дальше — говорить один, притворяясь дурачком — все по ровному, да по ровному.

— Да как же ты пойдешь по воде-то? спрашивал наивно товарищ. — По ней и черти не пройдут.

— Эх, брат, служишь, служишь, а не знаешь того, куда гоняют нашего брата. Ну, анадысь, лезли на гору: ведь ты ж говорил, что сюда и черти никогда не ходили; а мы взошли. Вот и здесь говоришь, что никакой чорт не пойдет по воде, а как велят, брат, пойдешь, беспременно пойдешь.

В других кружках шли более серьезные разговоры; там разбирали вопросы: о том, почему море подходить аж к самому небу, о том, есть ли у моря другой край, и земля ли по ту сторону, или нет, и проч.

Долина Туапсе при ее устье значительно расширяется: река течет в низких болотистых берегах и сильно суживается; [233] при впадении же в море не образует никакого расширения. Возвышенности, отделяющие долину Туапсе от соседних рек, доходят до самого моря, круто спускаясь в него; но высота их незначительна. Лагерь даховского отряда разделяйся на два и стоял по обе стороны реки. Отлогий берег у подножие Вельяминовского укрепления имел видь азиятского базара: около стоявших на берегу кочерм столпилось множество горских переселенцев обоих полов и всех возрастов; многие семейства, огородившись низкою стенкой, сложенной из камня, составляли целый ряд квадратных и круглых построек, в которых были разведены огни и виднелись висевшие над ним котелки, а над дымом куски баранины. В некотором отдалении от берега стояли уже давнишние постройки в виде сараев, стены которых были сложены из камня, взятого со стен укрепления, когда была брошена береговая линия; они тоже были набиты горцами, готовящимися к отъезду в Турцию. Все узкое пространство между этими сараями и рядом кочерм на берегу было наполнено конным и пешим народом, движущимся взад и вперед. Здесь абадзехи продавали свое оружие и лошадей; там толпы полунагих бедняков выпрашивали себе подаяние, и хотя на этом базаре не было такого шума, какой встречается на азиятских торговых площадях, но за то все прочее оставалось без изменения. Расположившись семействами, на земле, в разных местах базара, горцы, казалось, считали эти места прочною оседлостию и, не стесняясь проходящим народом, занимались своими домашними делами: мыли белье, переодевали платья, занимались туалетом, шитьем, варкой пищи и проч.

Всего любопытнее была амбаркация переселенцев на три кочермы, готовившиеся в отходу в Турцию. Едва только возвращалась к берегу лодка, сдавшая своих пасажиров на судно, как на нее кидались горцы, давно ожидавшие на берегу счастья попасть в число отъезжающих. Конечно, большая часть из них оставались только при своих ожиданиях. Но были и такие, которые с каким-то отчаянием бросались в воду и, несмотря на крики, а иногда и побои, сыпавшиеся на них от сидевших в лодке, не выпускали из рук борта уже отчалившей от берега лодки и взбирались-таки на нее, и без того переполненную народом.

Переселение обходилось горцам дорого: запрещение брать [234] с собою оружие и скот лишило их значительной части имущества; необходимость заставляла продавать свое имущество за бесценок. Обыкновенную винтовку можно было, по этому случаю, купить от 50 к. до 1 р. 50 к. сер.; шашки и кинжалы продавались иногда дешевле стоимости на них серебра, не считая ценности клинков и работы. Очень многими было однако замечено, что старики, даже в крайности, не продавали оружия, и подобной торговлей занимались преимущественно молодые люди. Один старик, опоздав, догнал верхом уже отчалившую лодку, соскочил в нее, сорвал с лошади уздечку и бросил в море, а лошадь пустил на волю; потом выстрелил из винтовки и с эффектом бросил ее в воду; то же сделал он с пистолетом, за которым в свою очередь, последовал и кинжал. Казалось, что, покидая родину, старик вырвал сердце над своим оружием, которое в его руках не остановило сильного завоевателя.

Лошадь очень порядочную можно было купить за 15 р. сер.; солдаты же двухгодовалых жеребят, конечно, измученных голодом и перевозкою, покупали даже по 50 к. сер., за которых впоследствии брали рублей по 18. Полтораста штук баранты приобретались многими за 8 р. Некоторые же горцы поступали иначе: прийдя со всем имуществом к берегу и, узнав, что при переселении нужно бросать или продавать за бесценок все свое имущество, они повернули оглобли назад от такой услуги и на вопросы солдат: ”знаком, куда садись?" отвечали: ”Стамбул яман! Кубань якши! Кубань садись!"

Настал вечер. Косвенные лучи заходящего солнца ярче позолотили поверхность моря и еще резче оттеняли черный корпус вдали стоявшего нашего военного парохода, который перестал разводить пары, потому что граф Евдокимов отложил свою поездку до другого дня. Кочермы, набрав пасажиров, тихо подвигались к югу под слабо-натянутыми парусами, а прочие оставались у берега. Скоро солнце нырнуло в море, а взошедшая полная луна обманула наше ожидание: вместо того, чтобы в натуре показать нам те чудные переливы света в воде, какие встречаются в ночных видах Айвазовская, она осветила только поднявшийся невысоко над морем густой, белый туман, который, как опущенный занавесь, свидетельствовал, что представления того дня были кончены. Только где-то вдали светился слабый огонек. [235]

Прошла холодная ночь. Рано утром пароход сделал поворот и, распустив по небосклону светлый столб дыма, повез командующего войсками Кубанской области по направлению к Новороссийску.

Затем открылась торжественная церемония дальнейшего движения даховского отряда из долины Туапсе в долину Псезуапе, где находились остатки Форта Лазаревского. Разделенный на три колонны, отряд двинулся тремя отдельными дорогами: одною — по берегу моря, другою — по первому ущелью, параллельному берегу моря, третьею — по тому же направлению и по второму ущелью от берега; а чтобы и море не было праздным, то на двух баркасах азовской флотилии разместились стрелки Севастопольского полка, которым велено было держаться несколько впереди головы прибрежной колонны. Так началось наступление в землю убыхов. Все утро 4-го марта наш отряд оставался на берегу.

Здесь прибывшие офицеры могли запастись некоторыми предметами для разнообразия своих незатейливых обедов, приобретая все крайне дешево в сравнении с ценами в отряде, хотя товар и не отличался хорошею добротою. Но что удивляло нас более всего, так это появление в такое время множества яблоков, апельсинов, груш, картофеля, капусты и проч.

Тысяча различных сцен занимали нас: некоторые кочермы начинали собираться к спуску в море; между переселенцами везде видны были прощания, а местами слышен был плач. После утреннего туалета, резче виднелась разница между костюмами женщин. Как везде, так и здесь богатство служило для наблюдателя средством к определению разных сословий и кружков; достаток, дающий досужее время и возможность производить тяжелые работы руками наемных или крепостных, выражался и у них в более нежном цвете лица, в менее загорелых руках и даже в лучших манерах. Тут в первый раз мы могли рассмотреть большое стечение типичных горянок, между которыми встречались очень красивые женщины и девушки.

На грустный лад настроены были все их взаимные отношения. Нельзя при этом не заметить, что всякие нежные чувства в столкновениях с женщинами у горцев считаются или, вернее, считались малодушием, недостойным [236] хорошего мужчины; но молодые горцы как будто разрушали это предубеждение: резко грубое обращение оставалось, по-видимому, привилегией стариков. Обращение же горцев с холопами безразлично-возмутительно.

Раздался сбор, я мы отправились обратно на свою позицию. Дальнейшее движение даховского и пшехского отрядов было началом финала шестидесятитрехлетней драмы.

Шапсуги, живущее по оравой стороне Туапсе, уже изявили полную покорность; поэтому общий план действий, как видно из последующих предприятий, состоял в том, чтобы даховский отряд, повернув к югу, двигался все время далее, по берегу земли убыхов, переваливаясь из ущелья одной реки в другое, постоянно очищая каждое из них до их истока, т. е. до главного хребта; пшехский же отряд должен был открыть действия паралельно движению даховского по верховьям рек, текущих по северному склону, открывая сообщения с даховским отрядом. Потом, усилив собою все существующие уже небольшие отряды по разным ущельям, мы должны были открыть по ним разработку дорог через хребет.

В скоромь времени отряд наш перешел в Хадыжи и, отдохнув там дней 17, двинулся в Тубу. К 29-му марта все части его стянулись в верховьям Пшехи и расположились лагерем верстах в четырех выше Саму рекой станицы.

30-го марта мы тронулись дальше вверх по правому берегу Пшехи, верхнею, дурно-разработанною дорогою; потом спустились в долину и, дойдя до Маратуковского поста, должны были взойти по промоине на высоты правого берега, потому что долина в этом месте вдруг обращается в узкую трещину.

Более богатая растительность отличала эго ущелье от ущелий Псекупса и Пшиша. Верстах в четырех выше Маратуковского поста, в том месте, где Пшеха протекает в узкой лощине между двумя высокими горами, есть интересное явление в этой воинственной стране: с вершины хребта правого берега до вершины левого высится природная каменная стенка, состоящая из известковых каменных глыб, вертикально поднятых из земли. Эта сплошная стенка, вероятно, когда-нибудь перегораживала и русло реки; но быстрое течение воды в Пшехе очистило себе ложе, [237] образовав небольшие порога. В том месте, где проходил отряд, стенка была разрушена. Горцы, вероятно намеревавшиеся здесь защищаться, сделали здесь заваль из больших деревьев; но во время нашего движения завал был уже разбросан по скату горы. Отойдя семь верст дальше от этого урочища, отряд остановился на ночлег.

На другой день, с первого шага, мы начали подыматься на высоту, тянущуюся около четырех верст; потом, пройдя еще несколько подъемов и спусков, сошли опять к Пшехе, продолжая путь по правому плоскому ее берегу до того места, где впадает в нее река Гогопс. На площадке, в углу между этими реками, забелелись наши походные палаточки; на оконечности же высоты, разделяющей ущелья двух рек и составляющей как бы третью сторону треугольной поляны нашего расположения, начали строить засеву, которая известна под именем Тубинской.

С левой стороны этой позиции, среди лесистых горных вершин, торчала голая, высокая, каменистая скала, далеко виднеющаяся как маяк, а с правой стороны тянулись значительные высоты, отделяющие ущелье реки Цыце и ознаменованный, еще в феврале месяце, замечательно-редким подвигом пластунов, под начальством Евтушенки. Чтобы передать этот случай, я решаюсь приостановить рассказ о делах отряда. Сухое первоначальное описание этого происшествия мало объяснило дело.

VIII.

Поиски за барантой. — Евтушенко. — Снятие неприятельского поста. — Выступление 15-го февраля команды под начальством сотника Дугина. — Утро 16-го числа. — Ночь с воскресенья на понедельник (с 16-го на 17-е). — Перестрелка партии Евтушенки. — Гибель партии Дугина. — Евтушенку навахи выбирают за старшего. — Движение к Цыце. — Неприступная позиция казаков. — Отбитие штурма 18-го числа. — Докончивание стенки в ночь с 18-го на 19-е число. — Новая атака в среду (19-го числа). — Предложение сдачи. — Тревога по линии. — Горцы останавливают поспевшую на призыв пехоту. — Положение казаков в четверг. — Предложение Кубанова. — Прибытие полковника Амилахварова с войсками. — Движение войск вперед 21-го числа. — Казаки спасаются от голодной смерти в ночь с 21-го на 22-е число. — Предприятие в субботу. — Участь сотника Дугина. — Прибытие пшехского отряда в Тубу. — Рекогносцировка 1-го я 2-го апреля. — Занятия отряда по 10-е число. — Двойной переход через перевал. — Распределение войск пшехского отряда по другим.

Многие говорят, что оскудел Кавказ молодецкими подвигами и что таких молодцов, какие были прежде, стало [238] гораздо меньше. По наружным явлениям это замечание справедливо, но относительно духа кавказцев оно крайне неосновательно. Характер последних военных действий, заключаешься в наведении ужаса на неприятеля появлением значительных масс войск, в охватывании сразу всех ущелий, непозволявшем противнику сосредоточить удар на одну из частей армии, имел следствием, что в последние времена уже не встречалось кровопролитных дел и все движения наши были более похожи на маневрирование для оттеснена слабейшего противника, чем на подготовительные действия для боя.

В последнее время подобные эпизоды, как сухарная экспедиция и разного рода критические положения наших войск, стали делом невозможным, а потому и случаи, требование вызова охотников на смелый подвиг, сопряженный с верною опасностию, встречались уже весьма редко. Но если встречались подобные случаи, то кавказцы обнаруживали тот же геройский дух, которым отличались всегда: доказательством может служить происшествие, случившееся в феврале месяце 1864 года.

В начале этого месяца, перебежчиками с гор дано было знать, что недалеко от Самурской станицы зимует около двухсот штук баранты. Не доверяя вполне слухам, велено было, для поверки их, послать предварительно пластунов, в числе 20 человек, под командою казака Евтушенки, которые и выступили в ночь на 8-е число (Вновь прибывшее переселенцы на передовую линию состояли большего частию из людей бедных, не имевших даже сносного хозяйства и жертвовавших последние копейки на постройку домов. Все богатство их состояло из нескольких быков, которые были приведены издалека. Горцы нередко похищали у станичников не только скот, но захватывали и неосторожных жителей. Поэтому набег, с целию отхватить у противника скот, мог принести иного выгод: во-первых, набег мог обогатить хозяев, потому что трофеи подобного рода делились всегда между жителями тех станиц, которые принимали участие в экспедиции; во-вторых, заставить противника, опасаясь наших нападений, держаться более в своих пределах, не делая на нас набегов; в-третьих, некоторым образом это была расплата за те похищения горцев, от которых нередко терпели жители передовых станиц).

Николай Матвеевич Евтушенко, теперь урядник Самурской станицы, еще не будучи казаком, жил при одном из своих родственников в Черномории, ходил с ним постоянно на охоту в плавни, где и приобрел пластунские [239] способности и навыки в меткой стрельбе. Когда его родители, жившие в Малороссии, прибыли переселенцами в Самурскую станицу, тогда молодой Евтушенко оставил Черноморию и поселился здесь с своею семьею. Изъявив желание быть пластуном, он самым усердным образом шнырял по горам, подцепляя, по временам, оплошных горцев и знакомясь с местностию. Посланный теперь, он получил приказание снимать неприятельские пикеты, забирать пленных и делать все, что только возможно, избегая потерь с нашей стороны.

Пластуны, шныряя по горам, после некоторого времени заметили вдали огонек и начали в нему подкрадываться: то был неприятельский пикет. Подползли к нему ближе и увидь ли три человеческие фигуры, освещенные костром. Выстрелом Евтушенко свалил одного из них; раздался другой, и на ногах остался только один из трех. Попавшие в плен горцы, один живьем, другой раненым, были братья, которых привели в Самурскую станицу. Показания братьев, взнтых в плен, подтвердили, что баранта действительно находилась недалеко, и даже не раненый горец предлагал свои услуги быть провожатым. По этим вторичным сведениям был собран маленький отряд из 30 конных и 120 человек пеших казаков, в числе которых было 20 пластунов с Евтушенкой. Сотник Дугин, назначенный начальником отряда, выждав, 15-го февраля, закат солнца, направился вверх по ущелью реки Цыце. Пленный горец находился при сотнике переводчиком и проводником.

Безостановочно шла команда вверх по реке. Около полуночи Евтушенко объявил Дугину, что конница далее идти не может и что недалеко от этого места есть фураж. Имея в виду вернуться на другой день, сотник приказал пехоте сложить здесь все лишние вещи, которые могли стеснять их во время дальнейшего движения, и оставил при них кавалерию, с приказанием ожидать возвращения колонны. Предполагая проходить не более суток, казаки не взяли с собою сухарей. После этой кратковременной остановки, пехота двинулась дальше. К рассвету она была уже среди значительных гор, а баранты все не было видно. Вероятно, горцы, заметив, что русские начинают чаще появляться в их пределах, для безопасности перевели стадо в другое место. Сотник Дугин, не отказываясь однако от мысли скоро найти загон и [240] отбить его, распорядился на привале так: 10 человек послал обратно с приказанием, чтобы кавалерия, забрав все сложенные там вещи, отправилась в Самурскую, сам же, с остальными казаками, тронулся дальше по высотам, отделявшим Цыце от Пшехи, приближаясь постепенно в этой последней. Взойдя на какую-то гору, сотник Дугин продолжал путь по дороге, ведущей вдоль широкого, довольно ровного хребта. После полудня отряд начал спускаться с высоты, и здесь, в первый раз, был замечен на полугоре аул и несколько штук пасущегося рогатого скота. Отряженные пластуны обошли аул и так быстро кинулись на сакли, что перепуганные горцы побежали во все стороны, а один из них, впопыхах, набежал даже на команду, стоявшую с Дугиным, и попался в плен. Затем, захватив скотину, пластуны соединились с прочими казаками. Пока команда Евтушенки возилась у аула, сотник Дугин отделил человек двадцать для отыскания баранты; с остальными же спустился на низкую горную площадку, недалеко от Пшехи, где и остановился для ночлега в одном из разоренных аулов. Поручив Евтушенки расставить пикеты, сотник приказал разложить значительное число больших костров и играть зорю.

Если бы он предполагал оставаться на месте и ожидать подкрепления, то, маскируя этим способом свои силы, мог бы держать противника в неизвестности и нерешительности относительно наступательных действий; но, находясь с горстию людей среди неприятеля, перед которым приходилось на другой день обнаружить слабость своего отряда, возбуждать умышленно внимание горцев и преждевременно давать им сведение о месте ночлега казаков было большою неосторожностию. Перепуганные тубинцы начали собираться партиями для противодействия русским, так внезапно появившимся среди их поселений. Между тем, отряд, поевши в последний раз вареной говядины с остатками хлеба, заснул довольно покойно.

На другой день горцы показали, что труба, игравшая в отряде зорю, сыграла в то же время тревогу для всей Тубы. Часа за два до рассвета, ловко подкравшиеся горцы дали залп по лагерю. По этой повестке партия наших молодцов быстро поднялась на ноги. Едва начало рассветать, как Евтушенко, с 20 пластунами, уже оставил позицию, будучи отряжен, для отыскания следов без вести пропавших [241] 20 казаков, отправленных еще накануне. (Казаки эти, не понятно, каким образом, в своих поисках попали к утру понедельника в Самурскую станицу) Затем, вскоре, была отделена еще партия, человек в 35, для конвоирования отбитой скотины, и после всех выступил уже сотник Дугин с остальными 35 казаками.

Без шума и быстро шли пластуны по хребтам гор, тянущихся по правому берегу Пшехи; но крутые подъемы немного замедляли их движение, почему партия, гнавшая скотину по левому скату высот, шла почти наравне с партией пластунов. Так казаки продолжали движение, не зная ничего о соседстве друг с другом. Вдруг пластунам послышались выстрелы с левой стороны. Не думая ни минуты, Евтушенко с своими хлопцами кинулся в ту сторону; отбежав с полверсты по скату горы, он встретил отбитую вчера скотину, оставшуюся без прикрытия. Дело объяснилось, почему партия Евтушенки продолжала спешить на помощь к тому месту, где раздавались выстрелы. Наконец перед ними открылась поляна, окаймленная с двух сторон густыми перелесками, из которых бесперерывно выскакивали струйки дыма. Не зная, какая из этих опушек занята нашими, Евтушенко, с несколькими передовыми пластунами, подбежал к флангу перестреливающихся, против середины поляны. Горды, заметив недоумение подбежавших казаков, тотчас выбежали из кустов и кинулись на передовых. Казаки, узнав по этому неприятельскую сторону, подались было к своей; но Евтушенко дал выстрел по выбежавшим против него четырем горцам и, кликнув к себе пластунов, бросился с ними на фланг противника. Увлеченные примером пластунов, прочие казаки, до того перестреливавшиеся, также атаковали горцев с фронта и, вытеснив их из перелеска, погнали по полугорью вдоль течения Пшехи. Но через несколько времени казаки нарвались на засаду. Выбив горцев из засады, разгоряченные преследованием, казаки опять погнали их дальше, но, заметив приближающуюся помощь к горцам, беспрепятственно отступили на высоту.

Едва Евтушенко взошел на гору, как сильный залп, раздавшийся впереди, снова позвал его партию на помощь. Утомленные казаки, едва не бегом, бросились на призыв; вскоре однако выстрелы смолкли, а затем пластуны [242] издали увидели грустную картину: несколько горцев обирали какого-то ране ного казака, а в стороне лежал другой. Чтобы обратить внимание хищников на приближающихся казаков, Евтушенко выстрелил. Горцы. заметив их, действительно, разбежались, оставив на поле израненных шашками хорунжего Садлуцкого и казака.

Вот что случилось в продолжение того времени, пока Евтушенко гнал горцев с горы Сотник Дугин, проходи со своею партией, забрал брошенную скотину и двинулся дольше, не придавая большого значения завязавшейся перестрелке; пройдя по хребту версты четыре вперед, он остановился как для отдыха, так и для того, чтобы выждать присоединение к нему остальных казаков. Позиция, занятая этою партиею, были ограничена с правой стороны ровным и почти безлесным скатом, а с левой скатом, заваленным грудами валежника.

Горцы, пристально следившие снизу за маленькою партиею Дугина, заметили место расположения ее на привале и решились воспользоваться этим временем, чтобы попытаться сделать нападение. Толпа, более семидесяти человек, тихо подкралась к подошве горы, маскируясь густым кустарником, и еще тише начала подползать к позиции, скрываясь за валежником. Наконец ползти дальше было опасно: до позиции оставалось не более пятидесяти шагов. Горцы приостановились на минуту, сомкнулись в более плотную массу и затем, с гиком и с шашками в зубах, выскочили из засады, дали залп и кинулись в рукопашную на отдыхавших казаков. Полилась кровь казачья. Минуть через десять партий Дугина не существовало: часть была изрублена в неравном бою, другая захвачена в плен; спаслись только пикетные по правой стороне горы, да горец, взятый из Самурской, которые и вернулись в станицу. Про горца же, взятого в плен и который обещался показать, где находится баранта, говорят, что он был убит во время схватки самим Дугиным, будучи заподозрен в умышленном наведении отряда на собравшиеся кругом партии. Про Дугина рассказывали, что он, увидев невозможность предпринять что-либо для отпора, кинулся в разрез неприятельской партии к тому месту, где слышал прежде перестрелку казаков, но побежал не по верху горы, по которой [243] пластуны спешили к нему на выручку, а по полугорью. Кто знает, может быть, он еще невредимым разминулся с казаками. На это-то роковое место прибыли теперь пластуны, отбив раненого Садлуцкого, о чем упомянуто выше. Хорунжий уже не мог принять начальство над отрядом, потому что беспрестанно лишался чувств от множества ран, нанесенных шашками.

После потери офицеров, общее желание выйти из опасности заставило казаков не спорить о правах, а решиться вручить судьбу свою тому, кто был, по их мнению, более способен в критическую минуту выручить их из беды; поэтому, не смотря на то, что в оставшейся команде были урядники, выбор пал на молодого казака Евтушенку, отлично знакомого с местностию и уже испытанного в боях с горцами.

Оставшись за начальника, Евтушенко решился изменить выбранный Дугиным путь отступления, потому что с высоты ясно были видны движения нескольких партий, готовых перегородить им путь. Вследствие этого, подобрав раненых, он повернул к реке Цыце по тропинке, держась на высокую гору, чрез которую следовало перевалить, чтобы попасть в ущелье реки.

Было уже поздно, когда слишком пятьдесят молодцов тронулись в путь. Пройдя версты четыре, они начали спускаться к подошве издали выбранной горы: но, идя все время лесом, начали замечать, что по бокам их и сзади стали мелькать в прогалинах леса большие толпы горцев. Казаки прибавили шаг, торопясь скорее занять тропинку, ведущую через гору; однако исполнить это было трудно: изнуренные беспрерывным движением и перестрелками, они уступали свежей силе вновь прибывших горцев. Окружавший их неприятель продолжал сопутствовать. Дойдя до подошвы горы, Евтушенко отделил трех казаков и приказал им, как можно поспешнее, взбежать по тропинке на гору и по ней дойти до Самурской станицы, чтобы дать знать о плохом положении пластунов. Назначенные казаки бегом обогнали товарищей, но, не доходя до того места, где тропинка подымалась на гору, встречены были залпом из только что устроенного горцами завала. Пластун [244] Чесноков упал на месте между каменьями (Чесноков был невредим, а выкинул эту пластунскую штуку, чтоб пробраться в Самурскую), а раненый и другой невредимый вернулись в партии. Чистый еловый лес позволял видеть, как горцы начинали приближаться в окруженным с четырех сторон казакам. Закипела перестрелка. Казаки почти не отвечали и не останавливаясь шли вперед; но менее усталые горцы нагоняли их быстро. Уже раненый хорунжий был захвачен горцами вместе с носильщиками, уже горцы начали путаться с хвостом партии казаков, уже четыре горца готовы были схватить Евтушенку, за которым они следили с самого утра (Тубинский старшина Амчуков, находившийся впоследствии в нашем отряде во время действий его в Хакучах, был один из главных деятелей против казаков. Он говорил, между прочим, что горцы хорошо заметили Евтушенку еще утром, когда он ходил все время по линии перестреливающихся казаков, упрашивая беречь патроны), но в это время Евтушенко обернулся, свалил выстрелом одного из четырех и приказал казакам остановиться. Молодцы, в эту критическую минуту, послушались приказания: стали, сплотились и частыми выстрелами заставили сильнейшего врага отойти на почтительное расстояние. Остановившись, казаки спасли себя от бегства, а стало быть и от истребления. Здесь появились первые раненые. Живая перестрелка шла до вечера; только темнота заставила горцев отойти, оцепив предварительно казаков с трех сторон пикетами. Вскоре на неприятельском бивуаке, вдали, запылали костры.

Евтушенко видел теперь ясно что предстояло на следующий день. Отступать было некуда: единственная дорога через гору была завалена и обороняема, а ждать на этом месть утра значило вести целый день бой без малейшей надежды на спасение. Чтобы избавиться от столь безвыходного положения, оставалось поискать лучшей позиции, которая могла бы дать хотя малейшую надежду на успешную оборону. Евтушенко, взяв с собою несколько казаков. отправился к горе искать места, удобного для упорной обороны. Счастие не совсем еще отвернулось от попавшихся в ловушку казаков: после кратковременного поиска, была открыта позиция, лучше которой, в таком положении, трудно было даже желать. Значительно правее той дорожки, по которой пластуны хотели было пройти в станицу, крутой скат горы [245] образовал уступ в виде горизонтальной площадки шагов в двенадцать ширины и шагов около пятидесяти длины; над ней, в виде навеса, была наклонена верхняя часть каменистой горы. Позиция эта, удобная для помещения 50 человек, давала все средства для долговременной упорной обораны, потому что ее нужно было брать эскаладой.

Обрадовавшись своей находке, Евтушенко поспешил сообщить своим товарищам и предложить им перейти туда. Казаки и сами видели, что недолго приходилось бы им защищаться на позиции, занятой с вечера, почему тотчас же, без малейшего шума, могущего возбудить внимание неприятельских пикетов, перенесли на новую позицию раненых и перешли сами. Так как атака против набранной позиции возможна была только с фронта, то, чтобы, поражая атакующего в упор, самим не подвергаться той же участи, Евтушенко предложил пластунам начать постройку по окраине стенки из валяющегося камня. Работа началась тот час же и длилась, не смотря на усталость казаков, до утра; но стенка была возведена не выше двух футов (несколько менее аршина) и могла только прикрыть раненых, не обеспечивая стреляющих казаков, даже тех, которые становились на колени. Поэтому Евтушенко расположить пластунов для ожидаемой обороны следующим образом: сам с десятью человеками, выйдя из-за стенки, занял пространство вправо от нее, а назначенный им пластун Ушаков, с семью человеками, занял левую сторону площадки; остальные же остались за стенкою.

Едва забрежжил свет, как против того места, где вечером находились казаки, начали собираться горцы в огромном количестве (По словам старшины Амчукова, к утру было в сборе более чем накануне; число горцев простиралось до 400 человек). Вслед затем горцы с гиком понеслись в атаку; но казаков там уже не было. Озадаченные горцы притихли на время. Сжались сердца у храбрых пластунов, которые, прислонясь к скале у задней стороны площадки, приготовились стрелять в упор, если противник будет появляться на площадке. В таком положении они ждали своей участи. Еще раз лес огласился диким криком, а у казаков, среди гробового молчания, защелкали взводимые курки. Вот уже крики раздались под горою. Еще [246] минута ожидания... и десятки выстрелов загремели против пластунов, принеся в жертву несколько храбрецов. Но и ответы храбрецов были тоже не плохи: ни одному из атаковавших горцев не пришлось стать ногою на площадку: несколько смен атакующих одна за другою слетели вниз; между ними было много раненых и убитых. Раздался еще один залп... и Евтушенко повалился, раненый вдоль лопатки...

— Братцы, Евтушенко ранен! крикнули казаки.

— Ничего, сказал Евтушенко, оправившись от боли. — Если не могу стрелять, то могу еще заряжать ружья (Большинство пластунов говорит постоянно по-малоросийски; сам Евтушенко, говорящий недурно по-русски, часто ввертывает родимое словцо. А так как я не владею этим языком, то предпочел передавать слышанное на малороссийском языке по-русски), и он тотчас же начал действительно применять сказанное к делу, помогай трем стрелкам, оставшимся невредимыми из девяти его товарищей по левому флангу площадки.

Недолго продолжались дорого стоившие для неприятеля атаки: скоро горцы начали подкрадываться на нескольку человек, за что однако платили так недешево. Залезать на эту гору без помощи рук было невозможно, а потому каждый должен был показываться постепенно. При появлении еще края папахи, винтовки казаков уже выжидали большие цели, и едва показывалась голова любопытного, желавшего осмотреть казачью полевую квартиру, раздавался выстрел, я горец тот час катился вниз без способности передать то, что видел. Наконец и игра в любопытные, должно быть, показалась горцам тоже не совсем занимательною. Горцы прибегли к другому, менее опасному, хотя и менее верному средству наносить вред пластунам: подкравшись к какому-нибудь камню, они через верх его высовывали ружья и стреляли ”на авось", не показывая головы. Не помокла и эта военная хитрость. Тогда, недоумевая, как наносить вред казакам, часть горцев влезли на гору и хотя королю знали, что казаки закрыты навесом свалы, все-таки начали бросать сверху камни, которые падали или передо стенною, или котились под гору. Крепко сидели казаки; в этот день не одолела их сила!

Поздно вечером горцы спят отступив, обставив скалу пикетами. Так прошел вторник 18-го февраля. [247]

Воспользовавшись набросанными горцами каменьями, казаки с непостижимою бодростию духа принялись опять за возведение и продолжение стенки: целую ночь они вкладывали ее, копали кинжалами землю внутри своего укрепления и обсыпали ею наружность ставки. К утру ставка была готова; казаки убрались во внутрь своей позиции и взялись за ружья.

Эта импровизованная фортификационная постройка имела дугообразную фигуру, загнутые фланги которой упирались в скалу. Внутри скалы, позиция, в самом широком месте имела около восьми шагов, а вдоль площадки шагов до двадцати-пяти. К утру стенка была доведена до такой высоты, что, согнувшись немного, можно было скрываться за нею стоя. Амбразуры были сделаны низко, и сквозь них можно было стрелять, стоя на коленях; некоторые казаки устроили себе новые, из положенных на верху стенки больших каменьев, пропить промежутков нижних амбразур.

Утром, в среду 19-го феврали, пластуны приготовить к новому отпору, при чем раненые взялись заряжать ружья. Казаки недолго ждали гостей: снова закипала атака, и снова прикрытые теперь от пуль, храбрецы жестоко наказали неприятеля за новую попытку, не понеся сами никакой потери. После этого горцы не возобновляли штурма. Вероятно, они не ожидали видеть своих противников так хорошо скрытыми. В этот день был испробован новый способ поражать казаков: некоторые горцы умащивались вдали на той части ската горы, откуда была видна площадка, и стреляли оттуда; но пули их или не долетали, или на излете не причиняли вреда. Впрочем, один из случаев несколько изменил положение дела: после небольшого нападения, казаки услышали обращенное к ним предложение:

— Сдайтесь, казаки! Мы знаем, что у вас нет хлеба; все равно, помрете голодною смертию. Мы не будем убивать вас, а продадим! Сдайтесь, казаки! (Слова эти были переведены одним из раненых казаков, который знал их язык).

Конечно, парламентер не получил ответа и удалился ни в чем; но слова эти произвели на казаков сильное впечатление. Они уже начинали чувствовать томление голода, и голодная смерть стала им представляться духом очень возможным: уже третьи сутки они не знали, чем утолить [248] хотя немного свой голод. Три дня и две ночи, проведенные в трудах, без сна, при сильных душевных волнениях, без возможности согреться в самую сырую погоду, еще более усилили страдали от голода. Ослабевая телом, пластуны незаметно начинали утрачивать бодрость духа. Если бы горцы продолжали развлекать их своими нападениями, может быть, они, за недостатком времени сообщать свои мысли, таили бы своя страдания, забывая их в боях; но теперь горцы оставили казаков в покое, думая блокадой достигнуть своей цели. Свободного времени стало много, и первый обмен впечатлений выразился в жалобах на мучительный голод; а тут, как на зло, подоспел и горец с своим предложением, который как будто подсказывал, что им остается делать при безвыходном положении.

— А что, Николай Матвеевич, ведь и взаправду придется к ним выйти. Вот уж третий день как в атаковке (Свое блокадное положение казаки называли "атаковкой"), а нет помощи ни откуда, говорили некоторые казаки.

— Потерпите еще маленько — сказал Евтушенко — ведь наверно кто-нибудь да спасся из казаков, которые были при сотнике; не сегодня, так завтра должна прийти выручка.

— Да мы и сами можем уйти в Самурскую. Татарское войско куда-то разошлось, а бекеты по ночам остаются наше, да и стоять редко. Уйдем, Николай Матвеич!

— Оно пожалуй — отвечал Евтушенко — да раненых как мы возьмем? Ведь их пятнадцать человек, идти с ними скоро нельзя будет; в случае нападут, некому будет и отбиваться, а без них я не пойду! Потерпим, братцы: Вот не оставить нас! Вот увидите, сегодня или завтра прядет выручка.

Обманывая других, Евтушенко обманывал и себя в безнадежном положении. Однако часть его догадок была справедлива.

Упавший от залпа из завала пластун Чесноков был невредим и, пролежав между каменьями до ночи, пробрался-таки в Самурскую станицу и немедленно сообщил воинскому начальнику об опасном положении своих товарищей. 18-го феврали (во вторник) орудийные выстрелы передали тревогу по всей линии, и кроме того было послано известие об этом происшествии к начальнику нижне-пшехского [249] участка. Закипели войска по кордонам: по первому призыву, в Самурскую станицу прискакали из Дагестанской и Нижегородской станиц полусотни Хоперского и № 26-го полков, которые и были направлены, вместе с двумя ротами Елисаветпольского пехотного полка, вверх по Пшехе. Подполковник Умаров, передав известие по нурджипской кордонной линии, сам, с двумя эскадронами, поспешил в Самурскую, где соединился с подполковником Пистолькорсом, прибывшим из Апшеронской станицы с сборною сотнею, и вместе с ним двинулся вверх по Пшехе. Через несколько времени прибыл в Самурскую станицу, с тремя эскадронами драгун и местною полусотнею № 26-го полка, за отсутствием полковника Амилахварова, исправляющий должность кордонного начальника, командир Елисаветпольского пехотного полка.

Описываемое происшествие замечательно еще тем, что оно может служить примером тревоги громадных размеров: вся пшехская, курджипская и даже белореченская кордонные линии приняли в ней участие; а о поспешности сборов можно судить по дальнейшему рассказу.

Первая колонна, из двух рот пехоты и сотни казаков, с полною решительностию хотела вторгнуться в Тубу, куда можно было попасть, пройдя, от Маратуковского поста, узкое ущелье Пшехи; но лишь только войска показались туда, как с занятых противником обоих берегов и из лесистой лощины посыпались на них пули и каменья. Колонна остановилась: дальше идти было нельзя; однако, не отступая назад, войска простояли всю ночь, поджидая подкрепления.

С рассветом 19-го числа (в среду) прибыла вторая колонна. По приказанию подполковника Пистолькорса, одною ротою и прибывшею накануне одною сотнею, занят был скалистый левый берег Пшехи; но дальше все-таки идти не было возможности: противник был силен и занимал весьма выгодный позиции.

Так прошла и середа, а выручка к казакам не являлась. Тихо миновалась ночь, в которую казаки могли первый раз отдать по очереди. Впали, по-прежнему, мелькали огоньки неприятельских пикетов, а отряда не было видно. Легко было выйти здоровым казакам, во оставить раненых Евтушенко [250] считал преступлением таким, что не хотел об этом и слышать. Настал четверг 20-го февраля, вместе с ним и четвертые голодные сутки. Совершенно покойно прошло утро. Горцев, кроме стоящих на пикетах, не было видно; за то сырость и холод пробирали казаков, начавших уже пухнуть от голода. Эти пытки ослабили дух их.

— Уйдем. — говорили некоторые казаки — ведь все равно пропадать.

— А раненые же как? возражать Евтушенко.

— Пусть кто здужает, идет за вас; а об остальных буден Богу молиться: может, Он их спасет.

— Нет, братцы, их горцы убьют непременно. Что им делать с больными? По моему, коли спасаться, так спасаться всем, а гибнуть, так гибнуть вместе! Не пойду и без раненых, стоял на своем Евтушенко.

— Да уж, Николай Матвеич, нас, видно, никто не выручит.

— Пообождем еще сегодня: выручка должна подойти скоро, утешал он.

Безнадежность, видно, стала брать верх: говорящих в пользу выхода явилось больше.

— Да что, братцы! Что Бог даст, то и будет! отозвался вдруг завзятый малоросс Кубанов, с простреленною рукою. — Попытаю я счастия. Дайте мне ружье и молитесь Богу!... Как дойду до своих, спасу вас скоро.

Эти слова послужили истинным утешением: как бы было худо состояние несчастных, но мелькнувший луч надежен на избавление сделал их способным с новым мужеством переносить голод. Все с радостию приняли это предложение и решили, чтобы Кубанов выступил в путь как только настанет темнота.

Пошли опять разговоры: один советовал ему ”это сказать", когда он увидит начальство; другой рассказывал, ”как лучше" миновать опасность, и благодаря этому обстоятельству, пластуны дожили до вечера, не раздирая сердца жалобами.

— А вот что — сказал Кубанову Евтушенко — если на тебя нападут и тебе придется погибнуть, выстрели хоть из ружья, чтобы мы знали, что ты не дошел.

— Николай Матвеич, зачем же вы даете мне [251] простреленное ружье? затоварила Кубанову, принимая его от Евтушенки.

— А что тебе хорошее? Коли заметят тебя, так имей какое хочешь ружье, все-таки наверное припадешь, а если прейдешь так, что не увидят, то проберешься с другим ружьем.

— Ну, давай, спокойно принес Кубанов.

— А вот еще что: когда будешь к нам вести войска — продолжал Евтушенко — так держись на этот шахан; если же не найдешь той стороны, где мы сидим, так скажи: пусть они сделают сначала три выстрела один за одним, потом немного пообождут и снова дадут таких же три выстрела.

— Хорошо, отвечать Кубанов.

— Потом попроси, чтобы притихли и слушали, как мы в ответ тоже выстрелим три раза. Ну, теперь ступай, с Богом!.. Уж начинает темнеть, сказать Евтушенко, попрощавшись с Кубановым. — Да не забудь же, в случае Бог не даст тебе счастья, выстрели.

— Выстрелю! ответил Кубанов.

Поправившись с товарищами, Кубанов отправился в опасный путь.

На дороге из Майкопа, полковник князь Амилахваров получил сведение о случавшемся. Обстоятельство это принудило его обратиться с просьбою о содействие ему в предстоящем предприятии и начальнику белореченской кордонной линии, полковнику Макарову, а отозвать из Майкопа 4-й эскадрон Нижегородского драгунского полка; сам же он поехал далее. В Прусской станице князь Амилахваров получил новое сведение, что горцы сильно замяли сход в ущелье и не пропускают войска; вследствие этого он решался двинуть туда все войска, какие только попадутся под руку: там он приказал немедленно выступать в Самурскую части Астраханской сотни, первому эскадрону драгун, сотне Черноморского казачьего войска и роте Елисаветпольского пехотного полка. К полуночи, с середы на четверг, войска стянулись в Самурскую станицу, где дав им отдых, князь Амилахваров повел их дальше. Спасти несчетных была главная отрада, а потом ни разлившаяся река, ни темнота ночи, ни усталость войск и личное [252] утомление начальника не соблазнили остаться отдохнуть до другого дня. Часам к десяти утра князь Амилахваров прибыл к ущелью, где застал прежние две колонны расположенными бивуаком.

Как ни распрашивали охотников, вышедших из команды сотника Дугина, но не вывели положительно ничего из их разноречивых показаний о месте нахождения пластунов. Эта неизвестность была непреодолимым препятствием. Куда направить войска? где искать погибающих? А нужно было начать поиски во что бы то ни стало, хотя пришлось бы их сделать только для очищения совести, потому что нее были, по какой-то причине, проникнуты один убеждением, что пластунов, которых они шли спасать, больше нет на свете, что несоразмерно превосходный неприятель или голод сделали свое дело. Но, чтобы выполнить свой долг, полковник Амилахваров, заняв вход в ущелье одною ротою и сотнею казаков, оставленными по правой стороне реки, а другую роту расположив на высотах левого берега, двинулся с остальными войсками вперед. Пройдя некоторое расстояние но полугорью правого берега, где пролегал путь, он для связи оставил еще эскадрон драгун и две сотни казаков. Но на шестой версте полковник повернул колонну назад, потому что, по единогласному показанию выбежавших, до того места, где находились пластуны, было еще далеко; между темь, дли безопасного движения вперед по весьма пересеченным местностям нужно было вновь отделить команды и, следовательно, еще более ослаблять колонну; оставлять же подобные места незанятыми значило допускать возможность незначительной партии горцев переградить нам путь отступления, что в особенности было опасно по причине приближавшейся ночи, которая могла застать отряд в каком-нибудь опасном месте. Всякая из неблагоприятных случайностей с нашими войсками могла бы принести несравненно худшие результаты по той причине, что взятые на тревогу сухари уже были израсходованы.

Расположившись на прежней позиции, кавалерия встретила прибывшие туда: роту Елисаветпольского пехотного полка, четыре эспадрона драгун и две сотни № 13-го полна Кубанского казачьего войска. В это время, неизвестно откуда, распространилось между войсками новое известие, что партия пластунов вся погибла и что осталось только 10 человек. Эта новость [253] сильно ободрила войска, начавшие уже голодать: до сих пор они считали предприятие бесплодным отыскиванием мертвых казаков; но теперь, узнав, что живы еще хоти 10 человек, все охотно решались идти для спасения несчастных и к утру готовились опять к более энергическому поиску. Так неблагоприятно кончился четверть.

Бог знает, каков был бы результат наших поисков, если бы счастливый случай не вывел нас из затруднения: уже начинало рассветать и полковник князь Амилахваров делал распоряжения к выступлению отряда, как привели к нему мокрого, грязного, оборванного, испачканного кровью камка: это был Кубанов. Тут узнали войска, что пластуны без малого все живы и находятся в страшном положении. Трудно описать энтузиазм войск при этом известии: чувство братства заговорило в каждом; все рвались скорее спасти их, забыв про свой голод.

Тяжела была дорога: приходилось очень часто прорубить просеку по глухим лесам и карабкаться по крутизнам. Пройдя верст восемь от пшехских ворот, кавалерия вышла на поляну и, здесь сомкнувшись, тронулась дальше. Тут Казань Кубанов сообщил, что от этих мест пластуны находятся недалеко и что места эти неудобопроходимы для массы войск. Действительно, местность была недоступна дли движения кавалерии, а потому, пройдя от реки верст пять, колонна остановилась, при чем было решено выбрать охотников для продолжения движения пешими; к этому же времени прибыла еще сотня из Пшехской станицы. Много вызвалось охотников как из числа драгун, казаков, так и из офицеров. Поручив эту команду подполковнику Умарову, полковник Амилахваров, с остальными войсками, остался в резерве.

Углубившись далее в трущобу, охотники, по предложению Кубанова, остановились и подали условный сигнал.

Тихо было на позиции казаков. Не тревожно прошла для них ночь с четверга на пятницу: часть, бодрствовавшая с заряженными ружьями, хранила сон своих товарищей. Неприятели, по прежнему, не было видно, и так же, как вчера, маленькие костры, далеко отстоявшие друг от друга, определяли положение неприятельских. Туман и снег с дождем продолжались по прежнему. Навес, спасавший [254] пластунов от каменьев, не предохранил их от дождя. Опять настало утро, принеся с собой большие страдания; но теперь, опухшие от голода и страданий, казаки думали только о Кубанове. Первый крест утренней молитвы был за блогополучное окончание Кубановым предприятия первые слова были: ”где теперь Кубанов? прошел ли он благополучно?". Успешность экспедиции Кубанова была для них вопросом о жизни и смерти. Условного выстрела они не слыхали.

В полузабытьи сидели изнеможенные казаки, изредка перекидываясь словами; проблеск надежды на спасение кое-как поддерживал их. Уже было далеко за полдень, а ничего не было слышно. Изнеможение доходило до крайних размеров; среди глубокой тишины раздавались только стоны раненых, и всех давило какое-то мучительное чувство. Но вдруг казаки подняли головы: им почудился отдаленный выстрел... Вот другой... вот третий... Не переводя духа прислушивались казаки к сигнальным выстрелам. Через несколько времени послышалось еще три выстрела.

— Наши! крикнули радостно казаки, снимая папахи и крестясь.

— Наши! .. И курки были быстро взведены.

— Стой! не все вдруг! крикнул Евтушенко.

И три призывных выстрела раздались из засады. Потом все притихло.

С улыбкою посматривали друг на друга казаки, как будто взаимно поздравляя товарищей со спасением от жестокой смерти; даже раненые притихли; все ждали дорогих гостей. Но вот почудился им отдаленный шум, который постепенно приближался. Наконец, у подножие горы, они ясно услышали русский говор. Но слишком образованные казаки стали опять недоверчивы: им показалось вдруг, что горцы, которым не удалось с ними ничего сделать, употребляют хитрость, чтобы скорее покончить дело. Евтушенко первый выразил сомнение, опасаясь за вверившихся ему товарищей.

— Чего доброго! отвечали ему многие, и снова начали прислушиваться, притаив дыхание.

— Живы ли вы? раздайся незнакомый голос снизу.

— Слава Богу! Хотя есть убитые и раненые, но остальные живы, отвечал Евтушенко.

— Мы пришли вас спасти, раздалось опять внизу. [255]

— Не верим, что вы наши. Сыграй в трубу, отвечал недоверчивый Евтушенко.

Раздался сигнал.

— Нет! крикнул Евтушенко, вспомнив вдруг, что при гибели партии Дугина была отбита горцами и трубе. — Скажите сначала, кто у вас начальник?

— Полковник Амилахваров, отвечали ему.

— А кого знаете из наших? продолжал допытываться недоверчивый малоросс.

— Ты Евтушенко и теперь за старшего.

Долго продолжались ржаные допросы для разъяснения истины, как вдруг знакомый голос Кубанова раскрыл все. Находясь сзади охотников, он пробрался вперед и, услышав сомнение осторожных своих товарищей, крикнул:

— Я, братцы, Кубанов, которого вы послали; и привел теперь выручку.

— Верим! крикнул восторженно Евтушенко.

Вслушиваясь в эти переговоры, казаки с нетерпением ждали конца и, по слову Евтушенко ”верим", вскочили и начали разламывая стену, чтобы удобнее было выносясь раненых.

— Сходите же! раздалось снова снизу.

— Нет! Вы подымайтесь к нам. У нас есть убитые и раненые, и мы сами все слабы, сказал Евтушенко.

Внизу снова притихло. Сообщенное Кубановым сведение, что горцы иногда кидают сверху каменья, заставило войска быть осторожными.

Все вышли. Мрак не помешал отыскать своих, в, чуть зорька, спасители и спасенные были уже в виду отряда.

Радостное чувство человека, нашедшего своего брали, гордость при виде своих ближних, доставивших славу всем, благоговение к мужеству, неподдавшемуся мучениям, сладкое чувство осознания доброго дела — выручить из беды погибающих, все это вместе отразилось в душе каждого из свидетелей, прибывших для спасения героев.

Завидев их, вмиг обнажились головы всех, и самые восторженные крики, долго не умолкая, разносились по окрестным горам. Бегом кинулись к ним все, без различия чинов, закидывая отрывочными вопросами. У кого что было съестного — все отдавали пластунам. 49 невредимых [256] казаков, подкрепившись пищею после долгого глотанья одного снега, стали немного бодрее, а 15 едва живых, раненых, переданные младшему доктору Нижегородского драгунского полка Макаревичу, были там тщательно перевязаны, что в самое короткое время почувствовали облегчение.

К этому времени прибыл полковник Макаров с 4-ня сотнями казаков 8-й бригады, снабженными провиантом, который и был разделен между всеми войсками. Итак, несмотря на то, что тревога эта обхватила пространство верст на сто в долину и, кроме того, окрестные ущелья, -все-таки в трое суток войска были в Тубе.

Может быть, иному покажется, что сбор войск по тревоге был немного мешкотен. Но ведь на тревогу войска обязаны являться только с ближайших кордонных пунктов, что и было исполнено. В тот же вечерь, т. е. 18-го числа (во вторник), войска находились при входе в Тубинское ущелье, а ближайшая помощь к ним явилась с рассветом другого дня; но так как тревога выходила из ряда обыкновенных тревог, то посланы были в отдаленные пункты известия об ней с просьбою о помощи. Проезды нарочных и сборы войск, раскинутых по кордонам, заняли тоже некоторое время. С четверга войска начали являться уже с низовий ущелий, а в пятницу прибыли сотни из белореченской кордонной линии, пройдя более девяноста верст по самой отвратительной дороге, через глубокие броды.

Рано еще было, когда порученная есаулу Олейникову колонна двинулась в горы для осмотра окрестностей скалы, где были казаки, с целию подобрать тела убитых. Через несколько времени она вернулась, не отыскав погибших. С прибытием ее, все тронулись с позиции тремя колоннами. Первая, приняв раненых, отправилась к выходу из Тубинского ущелья и состояла на двух сотен казаков. Вторая, из трех сотен казаков, была отправлена в горы, для отыскания тел убитых казаков. Поиски ее увенчались успехом: найдено было четыре трупа. Третья двинулась вверх по Пшехе, как дли отыскания тел погибших с Дугиным, так и для того, чтобы, воспользовавшись удобною минутой, осмотреть верхнее течение Пшехи. Колонна эта шла до тех пор, пока местность воспрепятствовала дальнейшему движению кавалерии. Партии неприятельские, рассеявшись по [257] горам, внимательно следили за нашими движениями, но не решались остановить нас.

По словам тубинского старшины Амчукова, который, как я заметать выше, был главный предводитель горцев в эти дни, участь сотника Дугина была плачевная: весь израненный в бою, он был схвачен в плен и находился все время в сакле по левой стороне Пшехи; когда же появление наших войск, с намерением спасти казаков, заставило тубинцев вывезти свое имущество и бросить аулы, тогда к израненному сотнику приставлен был только один часовой. Звук сигнального рожка, долетевший до слуха, на минуту оживил полумертвого Дугина: он забыл свою слабость, не видел более присутствия сторожившего его горца, вскочил на ноги и кинулся в дверь сакли, чтобы увидеть своих, русских; но шашка часового покончила его дни!... Много сердился Амчуков на убийцу; хотел даже, как он говорил, застрелить горца за то, что он лишил его возможности воспользоваться случаем выручить за Дугина хорошие деньги, в виде выкупа...

__________________________________

Получив назначение действовать в Тубе, пшехский отряд, 31-го марта, прибыл на позицию при впадении реки Гогопс в Пшеху. Эти места и народ, на них живущий, были совершенно незнакомы ни нашему начальнику, ни отряду. Вот почему генерал-майор Граббе, немедленно по прибытии сюда, отправить находившегося при нем лазутчика собрать все предварительные сведения для предстоящей рекогносцировки; но чтобы, в ожидании его возвращения, не терять даром времени, назначена была рекогносцировка на следующий же день, с целию осмотреть тубинские хутора по правой стороне верховья реки Пшехи.

1-го апреля, колонна из 8 сотен козаков, 4 эскадронов драгун и одного стрелкового баталиона, при взводе горных орудий (Одна сотня 2-й бригады, одна — 3-й, две — 4-й бригад и четыре сотни № 25-го конного полка; четыре эскадрона Тверского драгунского полка; ширванский стрелковый баталион и взвод горных орудий облегченной № 3-го батареи), под начальством полковника Макарова, выступила в семь часов утра. Пройдя вверх по Пшехе около двух верст, колонна повернула налево и начала взбираться [258] на высоту но хорошо-проложенной арбиной дороге. Сначала она шла около ущелья реки Бас, но, дойдя до ее вершины, при горной реченке Готжетх, встретила пустые аулы. Аулы эти были нами окончательно уничтожены, при чем мы не встретили во время рекогносцировки ни одного горца.

К вечеру того же дня прибыл лазутчик с известием, что незначительная часть тубинцев перешла в долину Курджипс с намерением отправиться на Лaбy; часть их с имуществом своим ведалась в верховье реки Гогопс; большинство же из тех, которые желали выселяться в Турцию, на время разместились по Псезуапе, прочие разошлись по горным ущельям.

Предварительная рекогносцировка и полученные сведения показали, что если можно встретить еще тубинцев, так только по реке Гогопс и за высокой горной грядой, торчащей выше всех окрестных гор, по левой стороне Гогопс; почему, на 2-е апреля, и была назначена рекогносцировка по этой реке и потом влево от нее.

2-го апреля, рано, выступила довольно значительная колонна из 3 баталионов пехоты, дивизиона драгун, 2 сотен казаков и 2 горных орудий (Стрелковые баталионы: 19-й, апшеронский и сводно-линейный; стрелковая рота Елизаветпольского полка и рота пластунов; дивизион Нижегородского драгунского полка; две сотни 4-й бригады взвод горных орудий облегченной № 7-го батарея 20-й артиллерийской бригады). Пехотою командовал полковник Экельн; общее распоряжение всем отрядом принял на себя сам генерал-майор Граббе. Недолго шли мы вверх по Гогопсу: на третьей версте перешли реку в брод и начали подыматься за крутой левый ее берег. Долго продолжалась эта операция; наконец мы взобрались на плоскость и, пройдя еще версты две, были встречены выстрелами сторожевых хакучинцев. Затем отряд вытянулся в одного и пошел по окраине глубокой лесистой балки. Выстрелы хакучинцев произвели тревогу по ущелью. В скором времени, сбежавшиеся на этот сигнал хакучины заняли тропинку по другую сторону лесистой промоины и завязали с нами перестрелку. Таким образом мы дошли до аула, видневшегося с другой стороны. Полковник Экельн, заметив там горцев, тотчас же приказал стрелковой роте Елисаветпольского пехотного полка, двум сотням казаков и команде [259] пластунов опуститься вниз и, перейдя другую сторону, овладеть аулом. Распоряжение было выполнено как нельзя лучше. Рассыпанная цепь 19-го стрелкового баталиона, выше тропинки, по которой мы шли, прикрывала своим огнем через балку и не позволила горцам подойти даже к гребню обрыва; но как только цепь эта была убрана, а войска, зажегши аул, отступили, горцы быстро спустились в балку и начали преследовать нас. Колонна в это время огибала скалу, с противоположной стороны от лагеря. Горцы продолжали стрелять по нас, под прекрытием вековых деревьев, с самого близкого расстояния, и пули, вылетившие из балки, не всегда бесплодно подымались к нам: раненых прибавлялось. Хотя горцы и не сомневались показать из лесу носа, но заставить их замолчать было невозможно. Узкая тропинка, размоченная дождем, по которой опасно было идти, не позволила стрелкам действовать свободно, да и толстейшие деревья, скрывавшие противника, были большим препятствием; поэтому спустить войска в балку было крайне опасно: во-первых, это значило бесплодно затягивать перестрелку; во-вторых, пришлось бы без особенной цели перенести место действия в ущелье, что можно было считать с нашей стороны риском, так как проливной дождь сделал все спуски и подъемы непроходимыми, лучший исход был безостановочно идти, чтобы скорее миновать пропасть. Уже совершенно стемнело, когда колонка, уставшая, промоченная как от проливного дождя, шедшего целый день, так и от двукратного перехода в брод через Пшеху и Гогопс, прибыла на прежнюю позицию с противоположной стороны, принес с собою раненых: одного офицера и семь рядовых.

После этой рекогносцировки, наш отряд невозмутимо занимался работами. Воевать было не с кем: тубинцев, против которых мы назначались, не было; дня борьбы с хакучинцахи нужно было переходить главный хребет, куда, по диспозиции, идти не полагалось. А как без дела сидеть нельзя, то мы каждый день что-нибудь да делали.

3-го апреля была произведена съемка по направлению к хакучам, под прикрытием одной сотни казаков и одного эскадрона драгун. [260]

В остальные дни, с 4-го по 10-е апреля, исполнено следующее:

1) Подвезен провиянт из Прусской станицы на весь отряд по 17-е апреля.

2) Окончена рубка леса, на горном мысе при слиянии рек Гогопс и Пшеха.

3) После вырубки леса устроена засека для склада провиянта и прикрытия вагенбурга.

4) Устроен очень прочный пешеходный мост на козлах через Пшеху, который выдержал несколько полноводий.

5) Исправлена вьючная татарская дорога по правую сторону Пшехи, для избежания переправы через реку Гогопс.

6) Команда пластунов ходила по окрестностям и сжимала оставшиеся еще аулы.

Мост и засека принесли и впоследствии большую пользу, когда собрался новый отряд для действия против хакучей.

Долгая стоянка на этой позиции не была однако желанием ни начальника отряда, ни нашим. Назначение действовать в тубинском обществе не могло быть приведено в исполнение: места были брошены тубинцами, а ближайший неприятель — хакучинцы и тубинцы, ушедшие в верховье реки Пшишь, были от нас так далеко, что для действия против них нужно было получить особенное разрешение.

Генерал-майор Граббе обо всем этом донес командующему войсками Кубанской области, но вскоре узнал, что донесение не дошло до цели, потопу что посланный горец пропал без вести. Вслед затем было послано другое донесение, которое нужно было доставить по тому же адресу к берегу Черного моря; но второй нарочный был убит хакучинцами. Видя, что можно очень легко рассчитывать на такую же участь и следующих донесений, генерал-майор Граббе, ее желая более оставаться в бездействии, решился выполнять другое приказание графа Евдокимова, данное еще прежде: исследовать перевал к реке Шахе и открыть, если можно, сообщения с даховским и хамышейским отрядами. В этих видах он оставил на позиции один баталион пехоты, 3 эскадрона драгун и 3 сотни казаков (Сводно-стрелковый полубаталион Кубанского пехотного полка; стрелковая рота Елисавотпольского полка; рота пластунов; три эскадрона Нажегородского драгунского полка и три сотни 1-й и 4-й бригад), и, взяв с собою [261] 4 баталиона пехоты, сотню казаков, эскадрон драгун, со взводом горных орудий (Стреловые баталионы: 19-й, апшеронский, ширванский, сводно-линейный Кубанской области; эскадрон Нижегородского драгунского полка; одна сотня 2-й бригады и горный взвод облегченной № 7-й батареи 20-й артиллерийской бригады), 11-го апреля двинулся в горы. Места, занимаемыми отрядами, были в таком отношении друг к другу, что не перерезывали всех путей для неприятели, и если бы горцы захотели пройти по главному хребту от хакучей на Пшишь и в другие места, то могли бы его сделать беспрепятственно. Вот почему сообщения между северным и южным скатами были важны.

Сначала наш путь шел по правому берегу Пшехи, потом переходил на левый, а далее пролегал по горам, между реками Пшехою и Гугупсом. Ни слишком крутые подъемы, ни дождь не препятствовали движению отряда; но когда он дошел до верхнего течения реки Гугупс, то здесь, из-за небольшого завала, сделан был по колонне залп передовым пикетом хакучинцев. Вслед за ним раздалось еще несколько одиночных выстрелов, и затем хакучи удалились, бросив свой пост. В этот день отряд, выступив довольно поздно, сделал значительный переход — восемнадцать верст по довольно изрезанной местности, покрытой глубоким снегом, и, дойдя до реки Пцепи, остановился ночевать. Но в виду собравшейся партии, ночлег наш мог быть не совсем покоен без особенных предосторожностей, почему и было приступлено к постройке засеки с угрожаемой стороны.

Утром 12-го числа, сомкнув засеку в виде редута, генерал-майор Граббе оставить в ней линейный сводно-строковый баталион Кубанской области, для обеспечения пути, в случае если бы пришлось возвращаться по той же дороге; сам же с остальными баталионами двинулся дальше, или большею частию по снегу в то время, как в долинах уже открылся подножный корм. К полудню отряд беспрепятственно вскарабкался на главный хребет. Хакучинцы не тревожили нас, хотя земли их примыкали с правой стороны. Также счастливо мы спустились с хребта и, повернув налево, продолжали путь по дикому ущелью Шахе. Не доходя версты до Вабунова аула, отряд остановился на ночлег. В [262] этот день было пройдено около семнадцати верст. С места ночлега генерал-майору Гейману было послано известие о нахождении нашего отрада вблизи даховского. На другой день он с частию отряда хотел было прибыть к нам, но не мог: еще необделанная скала перегораживала всякое сообщение, и только сам генерал майор Гейман пешком пришел для свидания с генералом Граббе.

Рано утром отряд тронулся в путь, но не прошел и четырех верст, как опять надлежало подыматься на главный хребет с южной стороны, к горе Оштену. Переход этого дня был очень тяжел: единственная тропинка, вьющаяся вокруг скалы с вечно-снежной вершиной, дающей начало многим большим рекам, была так крута, что солдаты местами шли на четверинках. Подобная дорога тянулась версты на три. Страшно-глубокая пропасть с ареной стороны была готовою могилой для всякого сорвавшегося несчастливца. Снег, более чем трехсаженной толщины, был в этот переход очень полезен: солдаты, прихлопывая его ногами, сами прокладывали себе тропинку в таких местах, где без снега невозможно бы было пройти. Из обрывавшихся случайно солдат в это время, благодаря снегу ни один не спустился в пропасть; они то врывались ногами в снег, то, упираясь в него, задерживали быстроту своего падения до того, что могли, без повреждения рук, хвататься за сучья. Не то было потом: немало лошадей погибло в этой чернеющей трещине, куда даже солдаты не пытались спускаться.

С ужасом следили солдаты за падающими. Общее ожидание гибели сорвавшегося вначале омрачало эти сцены; но при появлении спасшегося радостное чувство изглаживало первоначальное впечатление, оставляя в памяти зрителей только комическое содержание ее. Вот почему и взрывы хохота провожали несчастного, который, повязанный платком, шел в колонне, ведя злосчастную лошадь без вьюка. При этом бывшие зрители вспоминали, как, после всякой попытки остановиться, лошадь переворачивалась через голову, при чем брызгами разлетались вещицы с ее вьюка; как с такою же быстротой несся за нею ее вожатый, выделывая руками и ногами разные штуки, силясь схватиться за что-нибудь; как котелок, позвякивая рядом с папахою, догоняли [263] своего владетеля; как мешочек, вечный спутник солдата, развязавшись, в виде рога изобилия, покрывал по покатости прыгающие сухарики и вместе с некоторыми мелочами замывал это не совсем приятное катание с горы. Но вскоре новое несчастие заставляло забывать прежнее. Так подвигались мы все в гору.

Мало по малу вся колонна взобралась на высоты и пошла по более ровным снеговым тропинкам. Дни во все время стояли отличные. Солнце пекло до того, что по временам приходилось прикрываться рукою; но в то же время ноги на снегу сильно зябли.

Вскоре отряд прибыл опять в Самурскую станицу.

Описываемое движение пшехского отряда было последним славным его делом во время командования им генерал-майора Граббе.

Затем отряд был в сущности расформирован и существовал лишь номинально.

Как бы то ни было, но к этому времени все пространство от устья Кубани до Соче, по берегу моря, и от устья Лабы и нижнего течения Кубани до истоков Малой Лабы, по северному склону гор, было совершенно очищено от враждебных племен, за исключением крошечного общества хакучинцев, которые решились не поддаваться нашей силе, о чем тогда еще мало было известно, и которые жили по обеим сторонам реки Аше и по всем балкам и реченкам, впадающим в ущелье этой реки.

Пшехский отряд уже не существовал в прежнем составе: апшеронский и ширванский стрелковые баталионы поступили в состав мало-лабинского отряда, начальником которого назначен был генерал-майор Граббе, и перешли в Шан-Гиреевское ущелье.

Хамышейский отряд получил из пшехского 3-й баталион Кубанского пехотного полка и горный взвод облегченной № 3-й батареи 19-й артиллерийской бригады. Начальником его остался, по прежнему, полковник Кишинский.

Из остальных частей пшехского отряда, с прибавкою нескольких баталионов вновь сформированных полков, был образован новый пшехский отряд, под начальством полковника Мерхилевича: он находился в Пшехском и Пшишском ущельях. [264]

Все эти четыре отряда занимались устройством дорог на перевале, исключая отряд в Пшехском ущелье, который оберегал верховье Пшехи. Горные же взводы артиллерии Терской области были отправлены в свои штаб-квартиры.

К. ГЕЙНС.

(Окончание будет.)

Текст воспроизведен по изданию: Материалы для истории покорения западного Кавказа. Пшехский отряд, с октября 1862 по ноябрь 1864 года // Военный сборник, № 4. 1866