ПОСЛЕДНИЙ ГОД ВОЙНЫ ЧЕРКЕСИИ ЗА НЕЗАВИСИМОСТЬ

С наступлением дня все пассажиры перезнакомились между собою; нас было пять европейцев: три поляка и два француза, под начальством полковника Пржевольского, бывшего прежде адъютантом у генерала Бема и 30-ть черкесов, под командою Измаил-Бея, одного из значительных убыхских князей. Поручение, возложенное на нас, состояло в доставке горцам пушек и оружия. Черкесы же, находившиеся с нами, должны были нас сопровождать и служить нам толмачами. Измаил-Бей, человек около 50-ти лет, долго служил в турецкой армии; он был вообще довольно развит и пользовался большим уважением у горцев.

Когда наступал час их молитвы, черкесы прежде всего совершали омовение, раскладывали бурки по палубе и затем становились в ряд; один из них читал несколько молитв из Корана, остальные повторяли за ним в голос и при этом падали ниц. Церемония эта повторялась по нескольку раз в день; они никогда не забывали своих религиозных обрядов, и каковы бы ни были время и обстоятельства, они непременно молились в назначенные часы.

В политике суждения их были чрезвычайно оригинальны. Черкесы вполне были убеждены, что Турция — это самая большая, самая населенная и наиболее могущественная держава во всей вселенной; о султане турецком они иначе не говорили, как с знаками особого уважения, доходящего до поклонения. Объяснения их насчет крымской войны могут служит образчиком воззрений на современные события, господствующие в девяноста девяти сотых населения Турецкой империи. Вот, между прочим, что рассказывали они нам о крымской войне: предполагая начать враждебные действия против России, султан не хотел беспокоить для этого своих мусульманских подданных и не призывал их к оружию, он ограничился только тем, что приказал англичанам и французам прийти и выгнать русских. Вот в каких выражениях они передавали нам подлинный текст султанского приказа: «Собаки вы неверные, сказал посланник султана, если вы тотчас же не придете, мой государь прикажет потушить огни в ваших кухнях». Эта страшная угроза, конечно, произвела свое действие: французы и англичане должны были повиноваться и тем только спаслись от султанского гнева.

Уже начинали нам показываться кавказские горы, мы приближались к берегу, как вдруг среди ночи мы были застигнуты штилем. Безветрие это, продолжавшееся в течение трех дней, было для нас крайне некстати, так как, находясь в расстоянии от берега всего в 10-ти лье. мы подвергались опасности попасться русским крейсерам. Тем не менее мы начинали уже совершенно успокаиваться, как вдруг в полдень следующего дня мы заметили пароход, шедший от берега. Парус, совершенно бесполезно болтавшийся на мачте нашего судна и белизна которого могла нас выдать, немедленно же был спущен к палубе, и мы стали внимательно следить за подозрительным судном. Но оно обогнув берег в расстоянии трех лье от нас. спокойно продолжало свой путь и наконец совсем удалилось.

Русские, имея в виду, что европейские дела могут отвлечь их внимание, употребляли в то же время все их усилия, чтобы поскорее окончить подчинение их владычеству оставшихся еще непокорными горских племен. Три колонны производили концентрическое движение по стране. Первые две колонны, пройдя всю землю абадзехов, угрожали убыхам, одна от Гагр, с восточной стороны, другая от Туапсе, с северной стороны. Наконец, с запада третья колонна приближалась к главному пункту шапсугов. В крае к тому же свирепствовал такой голод, что несчастные жители, доведенные до крайности, употребляли в пищу древесные листья; эта нищета породила тиф, произведший в населении страшные опустошения. Перед нашим прибытием горцы, совершенно упавшие духом, как они рассказывали, собирались уже отдаться добровольно русским или же эмигрировать в Турцию. Наше прибытие совершенно изменило это решение, и мы старались их убедить защищаться с прежней твердостью до тех пор, пока не придет к ним на помощь Европа. Во всяком же случае мы не могли умалить затруднительность нашего положения, так как в тылу у нас было море, а корветы русские, беспрестанно крейсировавшие около берега, отнимали всякую возможность правильного сообщения с Турцией.

Участок земли, который занимали еще непокорные горцы, заключал в себе от 30—40 лье в длину и не более 10-ти лье в ширину; местами русские посты были не более как в трех лье от моря. К сожалению, мы были далеко не в большом числе и вспомогательные средства, нами доставленные, были во всяком случае ничтожны. Ничего подобного тому, что мы нашли на месте, нам не было объявлено в Константинополе, тем не менее мы совершили уже такое путешествие, мы возбудили нашим прибытием в горцах столько мужества и энергии, что нам не оставалось уже более ни одной минуты колебания в преследовании нашего дела.

Не широкая, но быстрая и шумящая река извивалась между громадными утесами; она была неглубока, и лошади наши, переходя ее девять раз на пути к Измаил-Бею вброд, были только по грудь в воде.

Аул Измаил-Бея, куда мы вскоре приехали, как и все черкесские аулы, состоял из дюжины низеньких домов, расположенных без всякой симметрии внутри ограды, запертой непроницаемыми заборами. Несколько толстых палисадников разделяли эту ограду на отделения, разделенные между собою таким образом, что для того, чтобы пройти из одного отделения в другое, нужно было эскаладировать эти особого рода баррикады. В каждом ауле, непосредственно у ворот ограды, находилась гостиница, в этот-то дом мы и были помещены. Земляной пол, стены из глины, крыша, покрытая дырявыми планками, сквозь которые можно было считать звезды в небе, — таково было наше жилище. Когда наступила обеденная пора, к нам явилась целая процессия невольников, одни несли воду для омовения, как это предписывалось Кораном, другие разостлали на полу циновки и ковры, предлагая нам сесть на них. Весь этот церемониал исполнялся при освещении факелами из смолистого дерева. На небольшом столе, поставленном перед нами, находилась какая-то белая масса, нечто вроде каши, приготовленной из проса, в средине этого торта было отверстие, наполненное красноватым соусом. Ни вилки, ни ножи не употребляются горцами. Когда мы покончили с кашею, нам подали большую деревянную миску с козьим бульоном, в котором были распущены зерна маиса и положено немало-таки индейского перцу. Обед этот был великолепный, и мы нисколько не сомневались в том, что на этот раз нас угощали с необычайной роскошью. Впоследствии мы в этом вполне убедились, потому что, исключая самых больших празднеств и церемоний, нам никогда не предлагали такого роскошного угощения.

Затем следовал Эльбуце-Берцек, небольшой человек, с прелукавой миной и с рыжей бородой с проседью, одна нога у него была так сильно ранена, что он иначе и не ходил, как в сопровождении двух невольников. После него следовал Аль-Гас, седой старик, с почтенной физиономией, к тому же немало заботившийся о своей наружности, и в то время как Хаджи-Керандук и Эльбуце-Берцек отличались от простого народа только серебряными вышивками на патронташах, Аль-Гас носил великолепную из русского сукна тунику и красивую астраханскую шапочку, подбитую шелком. Последняя замечательная личность, с которой мы познакомились, был Жамбуллет, двоюродный брат Измаил-Бея, молодой человек лет 25-ти, блондин, красивый собой и с прекрасными манерами. Его руки, которые он с самодовольством выставлял напоказ, могли бы сделать честь любой красавице. Долгое пребывание его в Турции придало его манерам некоторый оттенок, резко отличавший его от несколько дикой наружности его сотоварищей.

Эти митинги представляют собой единственную власть в стране, потому что начальники, хотя вообще и очень уважаемые, не имеют, однако, никаких прав. Все свободные черкесы, богатые и бедные, равноправны и одинаково подчиняются постановлениям и решениям народных собраний.

На празднестве мы встретили большую часть членов народного собрания, и, сверх того, тут же присутствовала огромная толпа молодых людей, в серьезных делах не принимавших участия, здесь же бывших на первом плане.

Все достоинство танцев девушек заключалось в том, что они выказывали при этом всю прелесть их форм и необыкновенную гибкость их стройных талий. Все девушки были красивой наружности, а некоторые — просто красавицы. Руки почти у всех у них — верх совершенства, что же касается блеска их больших глаз, разрисованных по восточным обычаям, то нет возможности выразить пером всю силу этого блеска. В первый раз мне довелось видеть вблизи черкешенок, и я должен сознаться, что нашел в них именно все то, о чем давно уже читал и слушал. Костюм черкешенок еще более возвышает их прелести. Они носят голубые платья, которых талия застегивается на груди серебряными бляхами; затем широкая юбка, спереди открытая, и цветные широкие турецкие панталоны, спускающиеся до лодыжек; их руки, покрытые рубашечными рукавами из красного или желтого шелка, проходят в отверстия рукавов платья, а эти последние, разрезанные по всей длине их, болтаются вокруг стана. Платье, панталоны, рубашка — весь костюм украшен самыми причудливыми арабесками из серебра. На головах девушки носят высокие остроконечные шапочки; волосы заплетаются в три косы, из которых одна висит назади, на спине, две же другие выставляются вперед и спускаются до пояса, сделанного из красного сафьяна и усеянного разными серебряными бляхами и другими украшениями; наконец, ноги обуты в полусапожки разных цветов.

Замужние женщины не принимают участия в танцах и любуются празднеством с особых мест, исключительно для них назначенных, одеты они точно так же, как и девушки, вся разница заключается в большом белом вуале, который покрывает всю их фигуру, кроме глаз.

Лошади становились на дыбы; отраженные всадники с необыкновенной яростью снова бросались в атаку; наконец все это смешалось, спуталось, — шум, крик и общее смятение.

Каждую минуту мы были в страхе, что вот, вот линия будет прорвана и несколько танцовщиц будут раздавлены ничуть не бывало. Несмотря на значительное увеличение числа всадников, несмотря на новый маневр их с более верным шансом прорвать линию, состоявший в том, что они разделились на несколько партий, им все-таки не удалось достигнуть своей цели. Дивертисмент этот, немножко страшный, впрочем, продолжался довольно долго, и невероятное дело — при этом не было ни одного несчастного случая.

Мы оставили его ухаживать за ранеными, а сами направились к берегу, где нашли толпу черкесов, засевших в засаду за небольшим холмом. Русские корветы стояли около самого берега. Каик, вытащенный на берег и поставленный позади дома Ибрагима, был причиною всей этой тревоги; русские его заметили и пронизали его ядрами до такой степени, что вся соль, наполнявшая каик, высыпалась из него на песок. Предполагая, что русские, может быть, высадятся, чтобы сжечь это несчастное судно, мы вознамерились приблизиться к нему, чтобы не упустить такого удобного случая. К несчастью, чтобы переменить место нашей засады, нужно было перебежать совершенно открытое пространство, причем четверо из нашей команды были ранены картечью. Черкесы тотчас же отнесли их к старому хаджи. Мы засели за небольшой бугорок, впереди нас находились Ибрагим и матросы с судна. Они были в страшном смущении: турки, видя их судно разрушенным, а Ибрагим — по случаю потери соли и в виду разрушения ядрами его жилища, в котором находились все его богатства.

К сожалению, русские не решились высадиться, и с наступлением ночи их корветы отправились в море. В этот день у нас было 20 человек убитых и столько же раненых.

Несколько дней спустя нам приходилось оставить Вардан для того, чтобы направиться против русских, угрожавших Туапсе. Мы отправились береговою дорогою, которая была главной коммуникационной линией края. Затруднения, встреченные нами на этом пути, убедили нас, сколько трудностей, часто самых непреодолимых, представляет поход в подобной гористой, неровной местности.

Путь, которым мы следовали, представлял тропинку у подножия скал; местами он был так загроможден, что нам приходилось спускаться к самому морю и идти водою. На каждом шагу попадались обломки утесов, среди которых наши лошади, хотя и привычные к подобного рода путешествиям, двигались с большим трудом.

Когда мы еще на судах подходили морем к берегу, утесы, его обрамляющие, казались нам тогда очень высокими; но теперь, когда пришлось идти у подножия этих скал, мы увидели, что они были гигантских размеров; средняя их высота простиралась от 100 до 200 метров, а в некоторых местах они достигали вдвое большей высоты.

Время от времени Нам приходилось переправляться через реки, переполненные от дождей водою, и наши лошади, не достававшие в глубоких местах дна, относились силою течения на значительные расстояния от мест, которых мы хотели достигнуть.

Мы встретили несколько партий абадзехов, бежавших от русских. Несчастные эти находились в самом жалком положении: едва покрытые рубищем, гоня перед собою небольшие стада овец, единственный источник их пропитания, — мужчины, женщины, дети следовали молча одни за другими, ведя в поводу несколько изнуренных лошадей, на которых был навален весь домашний скарб и все, что они успели захватить с собой.

Встречая на пути какое-нибудь закрытие, партия этих беглецов останавливалась табором, и так как в это время уже было довольно холодно, то положение их делалось невыносимым. Настигая такие партии при переправах через реки, мы им помогали, переезжая по нескольку раз через реку, перевозили на своих лошадях женщин и детей. К сожалению, мы не могли, конечно, поспевать всюду, и невдалеке от одной реки, более других значительной, мы услыхали раздирающие крики о спасении. То было несколько несчастных, изнуренных усталостью, которые, намереваясь переправиться через реку, были унесены течением в море. Нам удалось спасти только троих, остальные погибли в быстро несущемся потоке.

Первая наша остановка была в месте, называемом Субеш, посреди развалин русского форта.

Несколько дней спустя, наш путь был остановлен страшным ураганом, и мы расположились в месте, называемом Мукуб. Море страшно волновалось, и горные потоки с ужасным шумом уносили в него громадные камни; продолжать путь не было никакой возможности. Мы поспешили устроить несколько шалашей из листьев, в которых спрятали все свои запасы, и в продолжение четырех дней хлопотали только около них, чтобы спасти их от наводнения. К счастью, погода восстановилась, и если бы дожди продолжались еще дольше, мы погибли бы от голода; не было никакой возможности сделать ни одного шагу от места нашего пребывания для отыскания каких-либо припасов, а вместе с тем никто не мог и принести нам их, до такой степени все дороги сделались непроходимыми.

Наконец погода позволила нам отправиться в путь и проследовать во внутрь страны. Трудно представить тот путь, по которому пришлось нам следовать. Это была небольшая тропинка, едва заметная, пролегавшая по скатам крутых гор, ежеминутно мы проходили над страшными пропастями; наши лошади, привычные ко всему этому, обходили самые затруднительные места с легкостью дикой козы. Несмотря, однако, на это, нам не раз приходилось слезать с лошадей и идти пешком по узенькой тропе над пропастями, по которой решительно нельзя было следовать, сидя верхом на лошади. Черкесы первые подавали нам в этом пример, и мы следовали уже за ними, призывая в пособие все наше хладнокровие; тем не менее, и в особенности вначале, мы были в крайне затруднительном положении. Особенно, нас затрудняли, наши лошади, которых приходилось при этом держать в поводу с большими предосторожностями. Проводники наши сами ужасно боялись этого перехода, и если и рисковали следовать этим путем, то только для сокращения дороги.

Однажды ночью мы увидели приближавшуюся к нам толпу людей с факелами; среди этой толпы мы заметили одного, высокого роста человека, одетого в широкую медвежью шубу, с огромным топором на плече. Его высокая баранья шапка космами волос непосредственно сливалась с его длинною черною бородою, спускавшеюся до пояса; среди этой массы густых курчавых волос виднелись два блестящих, свирепых глаза. Этот страшный господин смело подошел к нашему полковнику, отдал ему, по-военному, честь и произнес несколько слов по-польски:

— Ты поляк? — сказал ему удивленный полковник.

— Да, и я прошу вас принять меня в ряды ваших солдат.

Предложение это было немедленно принято, и мы пригласили новобранца сесть около нас, возле огня. Это был человек лет около сорока, он казался очень полным, здоровым, и, несмотря на его дикий, суровый вид, заметно было, что он сохранил еще привычку к военной дисциплине и помнил обычаи своей страны; он отвечал на наши вопросы без всякого замешательства, и хотя жил уже около 15-ти лет у черкесов, тем не менее очень хорошо объяснялся по-польски.

Фома, так было его имя, был взят на службу 18-ти лет от роду и послан на Кавказ. Однажды, когда он занимался с солдатами своего полка рубкою дров, черкесы внезапно напали на них, большую часть перебили, остальных забрали в плен. По обычаям страны, пленные были закабалены тотчас же в неволю, и Фома провел несколько лет в самой грустной обстановке. Наконец случилось событие, изменившее его участь.

Фома был в составе партии наиба, и он точно так же, в продолжение нескольких лет, странствовал с наибом по всем горам, среди которых мы находились в настоящее время. И если черкесы были наполовину идолопоклонники и наполовину мусульмане, то Фома представлял в этом случае феномен совершенно особого рода. В одно и то же время он был и ревностнейший католик и усердный мусульманин; в начале и после всякого принятия пищи он непременно произносил католические молитвы, а когда муфти призывал верных к молитве, ничто не могло помешать Фоме самым поспешным образом занять место в рядах черкесов и молиться вместе с ними. Когда ему случалось быть иногда чем-нибудь сильно пораженным, он тотчас же, с необыкновенною быстротою осенял себя крестными знамениями, что, однако, нисколько не мешало в то же время, тяжело вздыхая, как это обыкновенно делают сыны пророка, произносить слова: «Аллах, Аллах». Все это Фома делал с такою наивною простотою и с такою теплою верою, что нужно было иметь слишком жестокое сердце, чтобы отказать ему в отпущении грехов. Впрочем, если и водились за этим несчастным какие-нибудь грешки, то он искупил их самым усердным покаянием: жизнь в этих горах была сцеплением тысячи разных приключений и несчастий, о которых трудно составить себе понятие.

Когда наиб бежал в Турцию, черкесы выместили на его приближенных все притеснения, которые они терпели от него, и умертвили всех их. Фома спасся от мести черкесов, и благодаря ходатайству одного князя, которому он оказал какую-то услугу, он сохранил даже свободу. Он поселился на жительство в одном ауле, обрабатывал землю, женился; одним словом, сделался вполне черкесом.

Ко времени нашего прибытия в землю черкесов, партия-отряд абадзехов напала на дом Фомы, разграбила его, подожгла и убежала, захватив все имущество Фомы и даже жену его; спасая себя от когтей этих хищников, Фома встретился, как сказано выше, с нами. В скором же времени он сделался вполне нашим сообщником, и знание им местности было нам чрезвычайно полезно. Благодаря ему, мы могли дать себе отчет во множестве таких дел, которые мы бы никогда не поняли без его содействия. Он, между прочим, посвятил нас во все тайны и подробности общественного и политического устройства этой оригинальной и своеобразной страны.

Жители выбирали одного из своей среды, обыкновенно самого старого, для обсуждения незначительных споров которые не стоило доводить до обсуждения на народных собраниях. Старшина этот в военное время заведовал контингентом небольших конфедераций, и нередко случалось, что простой старшина, подобного рода, имел гораздо более влияния в стране, чем какой-нибудь князь. Значение обязанностей старшины определялось количеством соединенных аулов и зависело еще от личной храбрости и особенно от набожности должностного лица; если это был хаджи, т.е. совершивший путешествие в Мекку, то значение его было весьма важное. Надобно, впрочем, заметить, что когда в долине был такой аул, в котором проживал князь, то обыкновенно он избирался постоянно для управления делами, и в этом случае избирательная должность делалась почти наследственною.

После нескольких дней пути мы прибыли к одному месту, составлявшему пункт весьма важный, на гребне гор, отделявших нас от русских. В этом-то пункте и должна была собраться вся вооруженная сила страны. Мы нашли там всего только 200 или 300 шапсугов, которым было поручено наблюдение за неприятелем и защита горного прохода; посты их, укрытые по скатам гор, простирались до самого расположения русских, находившихся от нас почти на час ходу. Первой нашей заботой было обрекогноснировать расположение неприятеля. С пункта, с которого мы могли обозреть это расположение, мы очень ясно видели белые палатки и расставленные в порядке орудия; приблизившись же еще более, мы могли различать даже людей и лошадей, двигавшихся по лагерю.

Мы имели против себя авангард колонны, занимавшей все пространство до реки Кубани, которая составляла операционный базис русских.

По возвращении к месту расположения нашего, нам был устроен самый блестящий прием. Черкесы убили несколько коз и наварили для нас проса; во время обеда и после него они развлекали нас своими воинственными песнями, весьма мало гармоничными, но зато чрезвычайно оригинальными. Среди самого празднества к нам приведено было несколько бродяг, захваченных на аванпостах; они были обезоружены и со связанными за спиною руками. Арестанты держали себя вообще с достоинством; но по их беспокойным взглядам было заметно, что их совесть не совсем-то чиста. Один из начальников допросил их, затем велел отправить под сильным конвоем в горы. Мы не видели более этих людей и так и не знали, что с ними случилось. Вообще мы избегали входить в разные административные распоряжения черкесов и предоставляли им самим управлять их делами, без всякого с нашей стороны вмешательства.

На следующий день горцы начали прибывать в наш лагерь небольшими партиями, и, по истечении нескольких дней, отряд наш возрос от 3 до 4 тыс. человек. Русские не наступали, и все их действия ограничивались рекогносцировками, которые были легко отбиваемы нашими аванпостами; но мы рассчитывали, в скором времени, сами перейти в наступление. Однажды утром полковник Пржевольский, сопровождаемый Измаил-Беем, и один из нас, европейцев, отправились на рекогносцировку позиции русских. Их эскортировал многочисленный отряд горцев, и проводником у них был смышленый, бойкий шапсуг Илеппи, родившийся в этой стране и потому знавший ее. как никто. Лучшего проводника нельзя было выбрать; Илеппи, со времени прибытия в край русских войск, всегда находился в виду и вблизи их расположения; все дни и ночи он прятался по кустам, за скалами, выжидая и выискивая с каким-то диким терпением своей жертвы; он не выпускал ни одного заряда из своего ружья наудачу; при его необыкновенной ловкости всякий русский, подстереженный им и в которого он направлял свой выстрел, наверное можно сказать, был им убиваем. Не один, впрочем, Илеппи занимался подобными упражнениями; везде вокруг расположения русских войск было по нескольку стрелков, которые, пользуясь разными закрытиями, беспрестанно тревожили их и нередко пробирались даже в самые их лагеря.

Русские оставили поле сражения с такою поспешностью, что не подняли даже всех своих убитых и раненых; тут только мы увидели, с какою дикою яростью произошла вся эта свалка; русские, оставшиеся на месте, буквально были иссечены; на них не было человеческого образа; кое-где валялись также трупы горцев, заколотых штыками; бывшие тут же раненые не подавали уже ни малейших признаков жизни, и на месте, где еще так недавно происходила самая ожесточенная свалка, царствовала глубокая, мертвая тишина.

Приближался вечер; русские продолжали отходить назад, и мы, следя за ними шаг за шагом, проводили их до самого лагеря, продолжая поражать их ружейными выстрелами. Мы пытались ворваться на плечах их в самый лагерь, но русские приняли против этого надлежащие меры, и едва мы вышли из-за закрытий, как были встречены убийственными картечными залпами, а резервы их, скрытые за парапетами, открыли по нас, почти в упор, ружейную пальбу. Отряд наш был отброшен в страшном беспорядке назад и уже более не возобновлял этой атаки. Так кончился этот день, стоивший нам 300 человек, выбывшими из строя. Русские потеряли гораздо более, и пропорция их потери относительно нашей была бы еще более неравномерна, если бы мы не попали под страшный картечный и ружейный огонь под конец дня. Значительно большая потеря русских делается весьма понятною, если мы припомним, что им приходилось действовать большею частью открыто, тогда как мы постоянно находились за разными закрытиями.

Черкесы подобрали всех своих убитых, рискуя в этом случае подходить даже под выстрелы русских; в продолжение целой ночи они собирали трупы, лежавшие вблизи неприятельских укреплений, и русские часовые беспрестанно стреляли по ним.

Многие раненые не пережили ночи, другие умерли в течение следующего дня, а к концу одного месяца, исключая разве только уж очень легко раненных, остальные все перемерли. Страдания от ран черкесы переносили с необыкновенною твердостью; даже тяжело раненные не выражали громко своих страданий, стараясь показать вид, что они ничего не чувствуют; они без малейших предосторожностей предавались своим обычным работам, и на предложение наше не утруждать себя и отдохнуть, они всегда отвечали, что это ни к чему не может послужить и что они гораздо лучше сделают, так как им уже суждено от бога умереть, если они не будут идти против его предопределения.

Вид нашего лагеря был крайне печальный: посреди его стояли постели с мертвыми, число которых ежеминутно увеличивалось; кругом всех костров валялись полуобнаженные и окровавленные раненые. Часов в двенадцать ночи нам послышалось погребальное пение. Все окружающие костры начали напевать низким голосом погребальные, заунывные припевы, между тем как один из них визгливым, пронзительным голосом перекрикивал остальных, необыкновенно явственно произнося слова и стараясь попасть в такт и останавливаться одновременно с аккомпанировавшими ему; в завываниях этих черкесы поминали умерших и рассказывали их биографии. Таких хоров было от 15-ти до 20-ти, и каждый из них пел независимо один от другого; тот страшный концерт, продолжавшийся до самого утра, не дал нам сомкнуть глаз, что, впрочем, было и кстати, так как мы постоянно ожидали нападения русских.

Наши лазутчики предупредили нас, что идет русский транспорт. Действительно, мы увидели целую вереницу лошадей, вышедших из своего лагеря и направившихся к Кубани; очевидно было, что русские, знакомые с обычаями черкесов, хотели воспользоваться временем, чтобы отправить своих раненых и привести подкрепление. Вместе с тем мы видели также, как они строили укрепление на высоте, командовавшей их ретраншементами; но, несмотря на все желания, мы были так малочисленны, что нечего было и думать о наступлении.

На следующий день мы отправились в землю шапсугов, останавливались в каждой долине и, созывая народ, просили подкреплений. Вообще нас принимали очень хорошо и везде обещали помочь; но Измаил-Бей, знавший людей, с которыми мы имели дело, предупреждал нас, чтобы мы не рассчитывали на то число людей, которое нам было обещано, и что вообще в шапсугах заметно большое уныние. Мы, впрочем, и не настаивали на слишком больших требованиях.

В то время, как мы совершали этот объезд, начались дожди. Произошло нечто вроде потопа. Ручьи и речки сделались непроходимыми, а горные тропинки до того сделались скользкими и так растворились, что невозможно было отчаиваться пускаться по ним.

Обстоятельство это было благоприятно нам, и наш отряд значительно увеличился. К несчастью, вслед за тем наступили холода, и горцы, не имея возможности забирать с собою большие запасы провизии, были вынуждены каждый раз, когда она у них выходила, возвращаться к себе в аулы, так что мы решительно не могли определить, какими силами мы можем располагать. Продолжая, однако же, наш объезд по стране и проповедуя священную войну, мы всеми мерами старались поднять упадавший дух и возбудить энергию в населении. Во время этих объездов мы имели случай вблизи видеть поражающую нищету этого несчастного народа; ежедневно мы встречали новые партии горцев, выселявшихся в земли, еще не занятые русскими. Последние дожди и наводнения погубили большое число этих переселенцев, и мы беспрестанно встречали на пути нашем трупы. Голод был страшный; много несчастных погибло от него, и мы не могли оказать при этом горцам никакой помощи. Мы сами были в крайне стесненном положении и не раз испытывали большие, лишения. Без провизии, без закрытий, мы располагались весьма часто в лесах и под утесами, отдавая себя на жертву всяким непогодам; иногда нас принимали в аулах, но мы бежали оттуда, боясь заразиться болезнями, которые уничтожали целые населения аулов. Так, однажды, во время нахождения нашего в одном ауле, в нем умерло восемь человек от тифа. Мы тотчас же оставили этот аул, предпочитая столь опасный приют риску умереть с холода и голода. Наконец, мы приблизились к расположению русских.

Горцы привезли наши орудия, и мы расположились на позиции на одном холме, в расстоянии часа ходьбы от неприятеля; аванпосты наши заняли все промежуточное пространство. К сожалению, наличное число наших сил беспрестанно подвергалось таким колебаниям, что мы решительно ничего не могли предпринять. Холод между тем усиливался; каждую ночь у нас умирали часовые, и случалось даже и так, что целые пикеты замерзали. Подобное положение дел не могло долго продолжаться; черкесы по-прежнему продолжали оставлять нас, даже не предупреждая о том. Мы не могли сформировать прислуги при орудиях, потому что горцы, истрачивая свои запасы провизии, уходили в аулы, и мы не имели времени обучить их артиллерийским приемам.

Однажды на рассвете к нам вбежал запыхавшись черкес с криком: «москов, москов». Вслед затем послышалась ружейная пальба. Русские сбили наши аванпосты и наступали на нас. Застигнутые врасплох, мы поспешили запрячь орудия и отправить их назад, выслав навстречу неприятеля часть наших людей под командою Жамбулетта. Но русские, взобравшись на высоту, командовавшую нашею позициею, направили на нас смертельный огонь, прежде чем мы успели отступить. В несколько минут небольшой наш бивак завален был убитыми и ранеными. Орудия были спасены, но все боевые припасы остались на месте. Жамбулетт был убит, и его отряд бросился бежать, теснимый густою колонною русских. В эту минуту прискакали хаджи Керандук и Измаил-Бей. Видя, что нет никакой возможности держаться, хаджи Керандук схватил горячую головню и поджег соломенную крышу порохового погреба. Мы вскочили на лошадей и едва успели отъехать несколько шагов, как последовал страшный взрыв. Русские, пораженные этим взрывом, остановились и, опасаясь, что не подведена ли мина или не сделана ли засада, возвратились на высоты, продолжая оттуда стрелять по нас. Эта непродолжительная задержка дала возможность подойти к нам подкреплениям; скоро к отряду присоединились все жители окрестных аулов, и мы атаковали, в свою очередь, русских. Снова завязалось дело, и русские понесли большую потерю, так как им пришлось весь путь, пройденный ими утром под покрытием тумана, теперь пройти под выстрелами горцев. Отряд наш был малочислен; в противном случае, мы не пропустили бы ни одного русского живым в их лагерь.

Хотя в результате день этот прошел для нас благополучно, тем не менее мы видели, что нам нельзя было долго сопротивляться и что невозможность сформировать значительный отряд делала все наши усилия тщетными. Тогда мы решились отправить одного из нас в Турцию, что бы он мог объяснить друзьям черкесов, в каком страшном положении находятся их дела; сами же мы решились, впредь до получения каких-либо подкреплений, отстаивать страну шаг за шагом.

Наши объезды становились день ото дня более и более печальны; общественное бедствие возрастало; число эмигрировавших постоянно увеличивалось. Со всех мест, последовательно занимаемых русскими, бежали жители аулов, и их голодные партии проходили страну в разных направлениях, рассеивая на пути своем больных и умиравших; иногда целые толпы переселенцев замерзали или заносились снежными буранами, и мы часто замечали, проезжая, их кровавые следы. Волки и медведи разгребали снег и выкапывали из-под него человеческие трупы.

Вдруг, на повороте около небольшого пригорка, мы наехали на несколько хижин, занесенных снегом, из-под крыш которых струился дымок; то был аул. Мы решились переночевать в нем и, проскакав несколько шагов, очутились около плотной живой изгороди, кусты которой, очищенные от листьев, грозно выказывали остроконечные своп иглы. Сойдя с коней, мы нашли низенькую калитку и вошли в ограду. Целая стая худых, поджарых собак бросилась на нас со страшным лаем; проводники наши пустили в ход свои нагайки и угомонили так неприветливо нас встретивших животных. Людей не было видно никого, мы полагали, что аул этот необитаем; убыхи наши что-то прокричали, тотчас же отворилась одна дверь, и в ней показался человек, вооруженный топором. Конвойные наши объяснили ему, кто мы такие, и потребовали от нашего имени гостеприимства. Во время этих объяснений я занялся рассмотрением любопытной личности вышедшего к нам человека. Это был невольник; поярковая, остроконечная его шапка и вообще оборванный вид всего его костюма не оставлял в этом отношении никаких сомнений. Ему было по крайней мере лет 60; он был весь сгорблен и по снегу ходил на босую ногу; его длинная, седая борода клочьями спускалась на грудь; густые брови почти совсем закрывали его глаза, в которых какая-то особенная, дикая выразительность нас поразила. Индивидуум этот посматривал па нас с явным недоброжелательством; затем он отправился в хижину, чтобы спросить приказаний своего господина, тотчас же оттуда возвратился и повел нас в соседнюю избу, где с необыкновенною поспешностью развел огонь. Пять или шесть других невольников взяли наших лошадей и помогли нам снять с себя наше оружие, затем они принесли ковры, циновки и, следуя обычаям страны, мы обмыли ноги в деревянной чашке, наполненной водой и сделанной с разными вычурными украшениями. Когда мы окончательно разместились, хозяин прислал нам блюдо орехов и чашку молока. Во время этой закуски мы кое-как, с грехом пополам, вели разговор с окружающими нас невольниками. Особенных усилий стоило понимать друг друга, как вдруг старик-невольник, встретивший нас, обратился к нам по-русски.

— Да,— ответил он,— я из Нижнего.

Тогда мы обратились к нему с расспросами, и он подробно объяснил нам, кто наш хозяин и где мы находимся. Хозяин наш был один из шапсугских начальников, игравший довольно важную роль в стране. В последней экспедиции этого племени против русских два сына его были убиты и у него самого была раздроблена осколком гранаты правая рука.

Суровые черты лица невольника постепенно умягчались; по лицу его было видно, как он был счастлив поговорить на родном языке, и хотя он употреблял в своей речи множество черкесских слов, но его можно было легко понимать. На вопрос наш, сколько времени он находится у черкесов, он отвечал нам, что уже около 45-ти лет.

— «Но ты же был еще слишком молод, чтобы быть солдатом,— возразили мы ему,— как же тебя взяли?»

— «Мне было едва только 15 лет, как меня отправили из Одессы юнгою на одном русском судне. Ночью поднялся сильный северо-восточный ветер, и мы сели на мель около черкесского берега, в расстоянии двух лье отсюда. Судно разбилось, экипаж пересел в лодки; но они не могли держаться в море и были выброшены на берег, меня схватило несколько горцев, и начальник их, отец теперешнего моего господина, взял меня к себе на лошадь и привез сюда. После я уже узнал, что все мои товарищи были перебиты горцами. Я сделался рабом. Пока я был молод и слаб для всякой другой работы, мне вверено было стадо овец, которых я пас в горах. То было лучшее мое время; я бродил по окрестностям, гоняя мое стадо; целые дни я проводил на неприступных вершинах и привык к этому уединению. Но как только я подрос, меня заставили пахать землю и рубить дрова. Работы эти были тяжелы тем более, что господин мой, не желая уничтожать лес, окружавший его дом, посылал меня в отдаленные места. Я рубил там дрова и должен был приносить их на своих плечах, никогда не имел отдыху, вечно работал, к тому же меня часто и сильно наказывали. Я был несчастлив, как только можно быть несчастливым».

— «У меня нет родственников в плену у русских, — отвечал он мне постоянно, — я не могу тебя обменять.

— Продайте меня,— просил я его.

— За тебя не дадут дорого.

— Но выкупают же других.

— О, другие; это совсем иное дело, отвечал он мне; то солдаты, их знают начальники, и они всегда готовы заплатить за них, чтобы только выручить их. А ты, когда я тебя взял, ты был еще ребенок, ты не сын какого-нибудь бея, никто тобою не интересуется, и никогда не заплатят за тебя хорошей цены, наконец, ты мне нужен; если тебя не будет у меня, мне придется взять другого невольника; словом, я хочу, чтобы ты остался при мне. Другого ответа не слышал от него, и я перестал возобновлять этот разговор. Несколько раз мне приходило на мысль лишить себя жизни; но мне все казалось, что как-нибудь я еще освобожусь, и эта мысль привязывала меня к жизни. Я был неправ в этом случае; но теперь уже поздно; не стоит труда, я уже стар, и мне не долго уже осталось жить».

Несчастный опустил голову и помолчал несколько минут, обуреваемый всеми этими плачевными воспоминаниями. Лицо его снова приняло то сумрачное, зверское выражение, которое нас так поразило при первой встрече с ним.

— И вы все это время постоянно оставались здесь? — спросили мы его.

— Нет,— отвечал он,— но лучше было бы, если бы я действительно не оставлял этих мест. Несчастие меня так гнело, что я решился бежать. Я очень хорошо знал, что если меня поймают, то меня убьют, но положение мое было так безотрадно и безнадежно, что я решился на все. В один прекрасный день, взяв с собою мешок с пшеном и вооружившись топором, я пошел сам не зная куда. Я не знал дорог, потому что все время, что я находился в этой стране, я никогда не удалялся от дома моего господина; но я не терял надежды и отправился в путь.

Меня отвели к генералу, и я рассказал ему свою плачевную историю. Сперва мне не верили, приняв за дезертира, и чуть-чуть не расстреляли. Но я так энергически восстал против этого, что с меня снова сняли допрос и, наконец, поверили всем моим показаниям. Так как я хорошо владел черкесским языком, меня определили переводчиком в армию. Тогда я сделался снова совершенно счастливым; во мне нуждались, как в хорошем толмаче, и я приобрел много денег. К сожалению, счастье это продолжалось недолго, и совершенно исключительное обстоятельство снова ввергло меня в бездну несчастья.

Мы были в Сухум-Кале, и там-то я познакомился с одной женщиной, которая меня и погубила. Она была родом из Мингрелии, чрезвычайно красива собой и имела мужа унтер-офицера русской армии. С моей стороны было крайне неблагоразумно, что я привязался к этой женщине, тем более, что она была, как и все женщины Мингрелии, колдунья; но должно быть мне было уж так суждено, и я не мог избежать моего рока.

Да, она была колдунья, повторил он, заметив, что мы усмехаемся, и она была причиною тому, что снова нахожусь вот здесь. У нее был невыносимый характер, и я с нею вскоре же поссорился; мы разошлись, и я не видел ее несколько времени. Однажды, едучи верхом, я встретился с нею; нас было только двое на дороге; она перешла мне дорогу, начертив передо мною на песке несколько крестов. Она сделала заговор против меня, но я не боялся этого и из предосторожности начал носить на себе волчью лапу. Мне казалось, что я спасусь от всех бед, потому что я видел, как черкесы употребляют это средство, чтобы спастись от заговоров волшебниц. Но мингрелки искуснее других в этом деле, и как я жалею, что у меня не случилось тогда образа св. Сергия, — все было бы благополучно; но я подумал об этом только после, когда уже было поздно.

И действительно, только что скрылась с моих глаз эта окаянная, как моя лошадь споткнулась о камень и я упал; тотчас же оправившись, я снова сел в седло, но не прошло и получаса, как я еще свалился раза три, чего прежде никогда со мною не случалось. Тогда я пришел к тому убеждению, что все потеряно и что как бы то ни было, а надо отделаться от заговорщицы.

— Я хорошо знала, что придешь еще ко мне.

— Да, я пришел, но ты, наверное, не знаешь, что я хочу сделать с тобою,— отвечал я ей. И с этими словами я выхватил саблю и отрубил ей голову.

«Это было единственное средство избавиться от нее», — сказал он нам, заметив неприятное впечатление, произведенное на нас этим рассказом.

— Я понимал хорошо,— продолжал рассказчик,— что мне нельзя было затем уже оставаться в стране, и я тотчас же скрылся в горы. Черкесы меня встретили там и препроводили к моему хозяину. С тех пор я не покидал этих мест. Неправда ли, что именно этой проклятой колдунье я обязан всеми моими несчастьями; не будь ее, я был бы себе переводчиком, у меня были бы деньги, я был бы счастлив, а теперь — я невольник.

— Ну, а если русские придут сюда, что тогда вы будете делать? — спросили мы его.

— Что делать? Наверное, я буду повешен, и уж, конечно, эта колдунья будет губить меня до конца дней моих.

В продолжение почти трех месяцев мы употребляли все усилия, чтобы отстоять страну; мы переезжали беспрестанно от одного пункта к другому, возбуждая и поддерживая энергию черкесов. Но мы не могли поспевать всюду и, к несчастью, где только нас не было, горцы гибли от холода и голода, бросали свои посты и оставляли только по нескольку человек для наблюдения за неприятелем, и если бы не зима, мешавшая нашим движениям, но вместе с тем затруднявшая и наступление русских, — страна не могла бы более держаться. Каждый день пространство, которым мы владели, все более и более стеснялось, русские, хотя и медленно, тем не менее продвигались вперед, и ясно было, что с наступлением первых же хороших дней мы будем окончательно побеждены.

А между тем шайки абадзехов, еще недавно покорившихся русским, пробегали страну, разоряя на пути все аулы и пытаясь взять нас живыми или мертвыми и доставить русским; за головы наши им были обещаны деньги. Тем не менее мы решились оставаться до получения новых известий, а вместе с тем, чтобы избегнуть упреков в оставлении начатого дела, когда представлялась еще хоть какая-либо возможность поддержать сопротивление. В это время еще легко можно было воспрепятствовать русским овладеть окончательно черкесскими землями. Достаточно было несколько сот европейцев, чтобы возродить энергию и мужество горцев, и тогда сгруппирование всех переселенцев, наводнивших небольшой клочок еще независимой земли, могло бы послужить средством к быстрому сформированию значительной армии. Но никаких известий, никаких подкреплений не приходило; мы с ужасом видели, что шансы нашего спасения день ото дня все уменьшаются, и мы ничего не могли сделать, чтобы продлить сопротивление.

Наконец, случилось обстоятельство, ускорившее наше окончательное решение: во время объездов наших в стране убыхов русские без всякого кровопролития овладели Туапсе; страх, возбужденный ими, произвел всеобщую панику; уже не было никакой возможности остановить эмиграцию, принявшую громадные размеры и вмиг опустошившую страну. Тогда мы решились уехать. Но нам необходимо было принять некоторые предосторожности, чтобы предупредить черкесов, которые могли нас упрекать за то, что мы побудили их продолжать войну, тогда как они имели возможность подчиниться русским еще в то время, когда мы только что прибыли в их страну. Упреки эти доходили уже до нас, и не представлялось никакой возможности разубедить этих грубых неучей, что нам не было никакого интереса вводить их в обман, а что если подкрепления не прибыли, то это происходило от причин, которых мы сами не могли объяснить себе и которые во всяком случае нисколько не зависели от нас.

Измаил-Бей, хорошо понимая все эти затруднения, собрал последнее народное собрание, на котором было решено прекратить борьбу и всем отправиться в Турцию. После этого и наш отъезд был вполне законен, и оставалось только приискать удобный к тому случай.

Со времени занятия русскими Туапсе множество турецких судов прибыло к черкесскому берегу, которые за весьма умеренную плату доставляли в окрестности Самсуна или Трепизонда всех покидавших страну. Обстоятельство это как нельзя более было для нас благоприятно, так как среди всех этих судов нам можно было легко проехать Черное море незамеченными. Русские, совершенно довольные тем, что им предстояла возможность отделаться от этого беспокойного населения, нимало не препятствовали отъезду черкесов и ограничились тем, что осматривали турецкие каики, встречавшиеся им, только для того, чтобы не пропустить нас, совершенно свободно пропуская в то же время всех эмигрантов.

Мы решились разделиться и отправиться в путь каждый отдельно. Через это мы не могли быть захвачены русскими все вместе, и мы надеялись, что кто-нибудь из нас вероятно попадет в Турцию здоровым и невредимым.

Когда подымалась непогода на море, каики, нагруженные так, что вода достигала до самых краев, не могли держаться в море и тонули. Те, которые были лучше устроены или менее нагружены, при волнении подвергались такой сильной качке, что несчастные пассажиры бились и давили друг друга. В хорошую же погоду — новые муки приходилось испытывать переселенцам; безветрие задерживало их плавание, и они предавались тогда на жертву всем ужасам голодной смерти.

Возвратившиеся турецкие матросы рассказывали нам подробности страшных сцен, которых они были очевидцами. Несколько судов с переселенцами потонуло; на других половина пассажиров, умершая в дороге, выброшена была за борт ранее прибытия в Трепизонд. И между тем горцы были так беспечны, паника была так велика, что дальнейшие отъезды сопровождались тем же полным отсутствием всяких предосторожностей; по-прежнему каждый хлопотал только о том, чтобы скорее сесть на судно, говоря, что участь их решена и что если придется умереть или погибнуть в море, то значит, что это уж было так назначено судьбою.

Страна представляла крайне плачевный вид; черкесы, расположившиеся на берегу моря, с нетерпением дожидались своей очереди к отплытию. Отчаяние и безнадежность так овладели этими несчастными, что им и в голову не приходило устроить себе на берегу шалаши, чтобы скрыться от непогоды. Единственная мысль, одно желание, их занимавшее, — это поскорее отправиться в Турцию; до всего остального им не было никакого дела, все дни они проводили в том, что взбирались на прибрежные утесы и оттуда криками и разными знаками манили к себе всякое показавшееся в море судно. Снег начинал уже таять, и это еще более увеличивало их нетерпение; они хорошо понимали, что как только сойдет снег, русские не замедлят сюда явиться, и эта мысль отнимала у них и последнюю энергию.

Как только каик наполнился так, что уже не оставалось никакой возможности кого-нибудь еще в него втиснуть, Якуб уселся подле меня, поставил парус, и мы поплыли, и к утру были уже в открытом море. Тут только я имел возможность определить, что всех пассажиров на каике было 347 человек. Около полудня у нас поднялась тревога; замечена была со стороны берега незначительная черная точка: это было судно. Я начал его внимательно рассматривать, как вдруг я заметил, что черкесы обратились к одному старику — начальнику, который держал им оживленную речь, встречаемую всеобщим одобрением.

— Кто этот старик? — спросил я моего друга Якуба,— который говорит с черкесами.

— Он ничего не говорит,— ответил мне Якуб каким-то особенным голосом.

— Как ничего не говорит; мне даже кажется, что он именно обо мне говорит, — возразил я, увидя, что все глаза обращены в мою сторону и я сделался предметом всеобщего любопытства. — Что он говорит, отвечай же?

— Да, он говорит о тебе; но он не говорит ничего хорошего; сейчас все узнаешь.

Насколько меня это интриговало, может понять всякий, и я так пристал к Якубу, что он вынужден был сообщить мне обо всем происходившем.

— Они хотят тебя бросить за борт, — сказал он мне наконец.

— Если только это, впрочем, еще судно русское, — возразил он, чтобы хотя несколько успокоить меня.— Они говорят, что если русские найдут тебя у нас на судне, то они всех заберут в плен, между тем как если тебя не будет тут, то они пропустят нас так же свободно, как и других.

Дальнейшее плавание наше обошлось без всяких приключений. Первые два дня все обстояло благополучно; только к концу другого дня пришлось выбросить в море двух женщин и одного ребенка, задавленных от тесноты в трюме. На третий день умерли еще одна женщина и двое мужчин; на четвертый — пятнадцать человек, а на пятый — с самого раннего утра мы увидели уже берег. Мы изнемогали от усталости и недостатка в пище; около двух дней у нас уже истощился весь запас провизии. И если бы пришлось еще оставаться 48 часов в море, то более половины пассажиров наверное бы погибло, прежде чем мы прибыли бы в Трепизонд.

Я видел уже, несколько месяцев тому назад, Аче-Кале и тотчас же узнал довольно возвышенный выдавшийся в море мыс, на вершине которого находился маленький турецкий форт; к нему-то мы и должны были пристать. Со времени моего отъезда из Аче-Кале форт этот был оставлен, и в окрестностях его проживало только несколько бедных рыбаков. К удивлению моему, я заметил, что из того самого места, где был форт, поднимались бесчисленные колонны огней, и я решительно не мог понять, что бы это значило. Приблизившись, я был удивлен еще более, заметив весь берег, усеянный множеством народа, который, казалось, ожидал нас; то были черкесы. Вскоре мы услышали их голоса; эхо от гор доносило до нас знакомое нам пение, именно — погребальные песни.

Двенадцать каиков, таких же, как и наш, стояли на якоре около самого берега; одни из них были уже пусты и готовились к обратному плаванию в землю черкесов, другие же высаживали своих пассажиров. Это были эмигранты, приехавшие только что перед нами. Их бледные, истощенные лица показывали, что они, как и мы, испытывали жестокие лишения во время переезда.

Бросив якорь, мы спустили шлюпку, нагрузив ее пассажирами; шлюпка подошла к берегу, мужчины вошли в воду и высадили женщин, детей, больных и мертвых. Шлюпка вернулась к каику, снова нагрузилась, и эта церемония повторилась двадцать или тридцать раз.

Наконец подошел мой черед, и я с невыразимым восторгом сошел на берег. Я был страшно утомлен и до такой степени голоден, что едва стоял на ногах. Около двух дней я ничего не ел и в продолжение 36-ти часов у меня не было ни капли воды во рту; я поспешил, насколько то было возможно, к ручейку, протекавшему у подножия горы, и напился из него вдоволь; это меня подбодрило, и я, чувствуя себя совершенно одиноким среди этой толпы, начал хлопотать, как бы мне поскорее попасть в Трепизонд. Но, наведя некоторые справки, я узнал, что мне гораздо труднее будет возвратиться из земли черкесов, чем я попал в нее.

Турки, напуганные этим и ввиду постоянно увеличивавшегося числа переселявшихся черкесов, решили расположить эмигрантов в нескольких местах вдоль берега и расставили войска, которые не должны были пропускать их к населенным пунктам. Таким образом, мы были блокированы этим чумным кордоном, и меня уверяли, что нельзя пройти через него без фирмана трепизондского паши.

В то время, как я высадился на малоазиатский берег, эмиграция была в полном ходу; она достигла уже 60-ти тысяч черкесов, и в одном Аче-Кале было 15 тысяч переселенцев. Несмотря на суровость сезона, они были расположены под защитою жалких листьев оливковых деревьев; не имея никакой провизии, они существовали только теми ничтожными, если не сказать более, средствами, которыми снабжало их турецкое правительство.

Мне довелось быть очевидцем раздачи провианта. Три лодки, нагруженные хлебом, приблизились к берегу, и турки, вооруженные с ног до головы, образовали род шпалер, сквозь которые должны были проходить черкесы и получать каждый по хлебу. Начальнику приказано было соблюдать при этом порядок, так, чтобы каждый мог получить свою часть; но это было невозможно, потому что хлеба было так мало, что едва половина могла быть удовлетворена, остальным приходилось дожидаться следующей раздачи, то есть до другого дня.

При закате солнца крики муэдзина призывали верных к молитве; мужчины, совершив омовение, собирались каждый около священника своего племени, разобувались, расстилали свои плащи на земле и становились в ряд, лицом к Мекке. Их энергические лица, длинные бороды, их костюмы, все это необыкновенно гармонировало с грандиозною дикостью всей обстановки, и, признаюсь, я был глубоко тронут видом этих людей с воздетыми к небу исхудалыми руками. Красноватый отблеск заходящего солнца, освещая всю эту картину, придавал ей какой-то зловещий характер.

Муэдзин произносил гнусливым голосом стихи из Корана, все ему вторили хором и в то же время падали ниц; при каждом движении их сабли, кинжалы, карабины производили какой-то особый, внушительный, воинственный шум. Чувствовалось, что этот могучий народ, который если и был побежден русскими, тем не менее он отстаивал свою страну, сколько мог, и что, во всяком случае, в нем не было недостатка ни в храбрости, ни в энергии.

После молитвы хоронили мертвых; четыре человека несли их на своих плечах, и за каждым умершим следовало его семейство; женщины шли при этом несколько позади, испуская страшные «крики. Это что называется они оплакивали умерших. Я слышал уже это оплакивание на Кавказе, но в Аче-Кале было столько умиравших, что эти концерты дошли до невыносимых размеров; раздирающие душу вопли эти отдавались эхом по окрестным горам. Погребальная процессия медленно достигала заранее избранного места; мертвый опускался в могилу, головою к стороне гробницы пророка; могилу засыпали землею и сверху на нее накладывали огромный камень; после этого все провожавшие возвращались. Женщины, собравшись вокруг огней, рвали на себе волосы, били себя в лицо и грудь, испуская вопли, между тем как мужчины сидели поодаль совершенно неподвижными и немыми.

— Я везде пройду, — отвечал он мне на мои замечания. — Мое ремесло заключается именно в том, чтобы обходить суда трепизондского паши, и вот уже сорок лет, что я прохожу сквозь их кордон. Надобно уж большое несчастье, чтобы мы были захвачены именно сегодня; луны нет, и я тебе обещаю, что ты будешь сегодня вечером в Трепизонде, конечно, если только угодно будет это богу, — добавил он между прочим, следуя обычаю мусульман.

— Но как же это ты сделаешь? — спросил я его.

И поднявшись, он повел меня в большой сарай, расположенный тут же около домика; там он с самодовольством указал мне каик, заботливо вытащенный на песок; это была великолепная восьмивесельная гребная лодка, легкая, как чайка. Я был совершенно очарован при виде ее и окончательно успокоился.

— Ну что же? Ты думаешь, что нас могут остановить люди паши? — обратился он ко мне, смеясь. — От Синопа и до Поти нет ни одного каика, который мог бы бороться с моим. Ты можешь быть покоен, и если тебя кто-нибудь не сглазит, ты непременно будешь сегодня вечером в Трепизонде.

Я с нетерпением ожидал наступления ночи.

Когда пришло время ехать. Ахмед явился за мной; мы отправились к нему в дом, при входе в который он крикнул, и к нам немедленно же явились двенадцать человек; это были его матросы. Они спустили лодку в море, и мы отправились в путь.