БОРОЗДИН К. А.

ЛЕЗГИНСКОЕ ВОССТАНИЕ В КАХЕТИИ В 1863 ГОДУ

(Из воспоминаний К. А. Бороздина).

ГЛАВА I.

Алазанская долина. Беспрерывная, вековая на ней борьба грузин с лезгинами до покорения восточного Кавказа, в 1859 году. Горные лезгинские общества и их набеги на Кахетию. Организация обороны и военные действия лезгинской кордонной линии. Джарские лезгины, как тоже исконные враги грузин. Новая мирная эра для Кахетии.

Река Алазань берет начало в вершинах горной Тушетии, выходит из Панкийского ущелья на Алванское поле, течет прихотливыми извивами на протяжении 366 верст, частию по самой середине своей долины, частию у подошвы Дагестанского хребта, получает от него множество притоков и, среди лесистой местности Самуха, впадает в Куру. По крутому своему падению она не судоходна. Страна, ею орошаемая, называется Кахетией.

Долина р. Алазани, по направлению от севера к югу, постепенно расширяется; в верховьях ее, на Алванском поле, в ней не более 15-ти верст ширины; против города Телава слишком 20; у города Сигнаха до 40, и затем она переходит в обширную равнину Самуха.

Правую сторону долины окаймляет невысокий кряж пологих холмов, отделяющий ее от долины реки Иоры. Эти холмы обращены своими покатостями на восток, на солнечную сторону, лежат, так сказать, на припеке, что и создает им (при совместном на них воздействии солнца и лучистого холода противолежащих снеговых вершин Дагестана) самые благоприятные условия для разведения садов [52] и виноградников. Тут-то и производятся лучшие сорта кахетинского вина. Селения раскинулись по отлогостям холмов, спустились далеко и в долину, некоторые до самой Алазани, и утопают в зелени садов и виноградников, давая о себе знать сквозящими из-за древесной листвы, красными, черепичными крышами. На расстоянии верст пятидесяти, один от другого, поместились на этом кряже и два города: Телав и Сигнах, на возвышенностях, командующих долиною. В первом из них до семи, а во втором, до десяти тысяч жителей.

Характер противоположной, левой стороны Алазанской долины совсем иной. Она лежит у подножья сплошного, колоссального Дагестанского хребта; селения на ней встречаются гораздо реже и скучиваются преимущественно в устьях горных ущелий; одно впрочем из них очень большое, Нанареул, в виде исключения, подходит к самому берегу Алазани. Множество горных речек дает этой стороне особенную влажность климата, усиливающую растительность; но вино уж здесь не то, что на правой стороне, условия вызревания винограда менее благоприятны, из тех же лоз получается продукт, значительно низший по своему качеству. Левую сторону долины скорее можно назвать царством леса. Широкою полосою покрывает он уступы гор, а за селением Гавазы спускается и в долину, где образует сплошные чащи ореха, дуба, ясеня и других ценных пород деревьев и служит жилищем оленя, кабана, рыси, дикой кошки и пантеры.

По этой общей конфигурации долины можно видеть, что Кахетия составляет такой естественный географический особняк, которому лучше всего соответствовал бы и особняк административный; не даром и существовало здесь в старину особое кахетинское царство. Алазанская область или губерния, казалось бы, удобнее всего могла бы ведать и согласовать интересы разноплеменного своего населения — грузин, лезгин, армян и татар, — об этом не раз заходила и речь, а в конце пятидесятых годов, при наместничестве кн. Барятинского, выработан был и проект положения об управлении этой областью; но почему-то, как множество и других прекраснейших начинаний, он канул в Лету, и Кахетия дробится и по сие время на целую серию различных административных кусочков. В ней распоряжается и [53] тифлисский губернатор, и начальник северного Дагестана и губернаторы Елизаветопольский и Бакинский. У каждого из них есть тут свой кусочек, и всякий из них действует по своему личному усмотрению и хотя много раз сказывалось неудобство такого административного дробления; но мы за частую бываем консервативными там именно, где это совсем не нужно.

Вид на Алазанскую долину из Телава один из прелестнейших на Кавказе. В летнее время, когда южная природа ярко блещет своею красою, на него не наглядишься, он никогда не прискучивает. Дом, в котором я жил в шестидесятых годах, состоя в должности телавского уездного начальника, помещался под таким углом, что с широкой его террасы вся долина по направлению к городу Нухе виднелась до тех пор, пока даль не переходила в туман. Противолежащие Телаву колоссальные выступы Дагестанского хребта рельефно обозначали расположение населенных местностей, частию выходящих на долину, частию прячущихся за ними, и благодаря этому рельефу, с террасы моей можно было с точностью распознать, в котором из заалазанских селений курится синей полоской дымок, блещет золотистая нива, или белеется каменная церковь. Напротив самого Телава в селении Греми красовался величественный остов древнего храма, разрушенного в XVII столетии персианами, налево от него шел крутой выступ, у подножия которого виднелось большое селение Шильды, за этим выступом скрывается еще большее селение Кварели, затем опять выступ, за ним селение Гавазы, а рядом укрепление Сацхенисы. От Телава эти два последние пункта отстояли по прямому направлению не менее как на пятьдесят верст, и тут была граница моего уезда. За нею шел уже Северный Дагестан и входивший в него Закатальский округ. Но и за этой пограничной чертой, в ясный безоблачный день, долину можно было, правда, уже при помощи сильного бинокля, распознавать по дальнейшим на ней горным выступам и указать безошибочно, где лежат Лагодехи, штаб-квартира тифлисского полка. Имея перед собою постоянно такую грандиозную панораму, я чрезвычайно любил свою террасу, и всякий случайный на ней у меня гость из северного далека приходил от нее в восхищение. В числе таких гостей [54] вспоминаются мне и мастера живописи — Горшильд, Лагорио, Добровольский, Коренев, — набрасывавшие отсюда свои эскизы. Начало шестидесятых годов было благодатной порой для Кахетии. Покоренный оружием Дагестан замирился, Шамиль проживал с 1859 года почетным пленником в Калуге, и, после беспрерывной и вековой резни с лезгинами, грузины вкушали полные мир и спокойствие. Но мрачное прошлое не скоро сглаживается из памяти людей, его переживших, и рассказы о нем очевидцев были полны тогда еще жизненности.

С террасы моей указывали они мне на места, преимущественно служившие театром боевых столкновений с горцами, опознаваться среди рельефа панорамы было легко, и ясным становилось, при их рассказе, какое значение тут имели лежащие за снеговою полосою гнезда лезгинских обществ: Дидо, Анцух, Капуча, Анкратль, высылавшие из своих трущоб по широким ущельям — Артанскому, Гремскому, Кварельскому, Бежанианскому многочисленные шайки для грабежа, разбоя и разрушения. С этими дикими элементами не могли иметь места никакие компромиссы, и спасение от них давала лишь наша лезгинская кордонная линия, протянутая у подошвы Дагестанских гор от Алванского поля до г. Нухи. Она состояла из значительного числа батальонов пехоты, артиллерийских батарей, казачьих полков, местных милиций, и просуществовала двадцать пять лет в качестве осадного аппарата, блокировавшая со стороны Алазанской долины величайшую и неприступнейшую в мире твердыню — Дагестан. При совокупных усилиях этой линии с другими военными частями, облегавшими Дагестан с других сторон, он и сдался после упорнейшего сопротивления.

Военные действия начинались с весны, и их прекращала только зима, заваливая глубочайшим снегом все выходы из гор; но как только весеннее солнце давало опять проталины и по ним являлась возможность спускаться на долину, лезгины не заставляли себя ждать и появлялись во множестве отдельных партий. Милиции составляли передовую цепь кордона, они первыми встречали спускавшихся с гор хищников, и если, несмотря на их противодействие, те все-таки добирались до подошвы гор, регулярные войска мешали им прорываться далее, а затем миновавшие и эту преграду лезгины натыкались в долине на поголовно вооруженные [55] селения, имевшие каждое свою боевую организацию. Чтобы население не могло быть захвачено в расплох, существовали сигналы. На самых вершинах стояло несколько башен — Андаразанская, Кодорская, Пахалиставская, Мухахская и др. — на них караулы содержала грузинская пешая дружина и следила за каждым шагом лезгин; как только замечалась спускавшаяся их партия, тотчас же на башне зажигались пуки соломы, им вторили казачьи вышки на долине, и этим способом призывалось сельское население и кордонная линия к тревоге. Иллюминация эта повторялась чуть не изо дня в день и отчетливо виднелась из Телава. И, несмотря на такую, прекрасно выработанную организацию обороны и постоянную, напряженную бдительность войск и населения, хищникам нередко удавалось наносить Кахетии страшные бедствия.

Набеги их сопровождались всегда резней, доходившей до ужасного зверства. Лезгин глядел на грузина, как на поганого, нечистого — гяура, уничтожение которого считал за подвижничество, ведущее его прямо в рай Магомета, а трупы убитых врагов подвергались им возмутительному поруганию. В плен брались только солдаты и маленькие дети, за первых получался выкуп, а последних лезгины обрезывали, обращали в ислам, выращивали и восполняли ими убыль в своих рядах. Щадили они из грузин только тех, которые известны были своим достатком; их сажали на цепь, в яму, и томили там неволею, пока не получали большого выкупа. Так протомился у них несколько лет князь Илья Дмитриевич Орбелиани, впоследствии известный герой Крымской войны. Попался им однажды приехавший из Петербурга лейб-гусарский поручик А* (ныне член Государственного Совета), и они продержали его с полгода в яме, пока богатые его родители не внесли за него выкуп, состоявший из мешка золота, равнявшегося горской рубашке, а за княгинь Чавчавадзе и Орбелиани с детьми Шамиль тогда только согласился взять 40 тыс. руб., когда вернули ему его сына. Но все это были исключения, а большею частью грузин резали без пощады и отсекали у них кисти правой руки, которыми, как трофеями, украшали свои сакли. Тот же ужасный обычай практиковался и горным грузинским племенем — тушинами. У поседевшего в боях героя их, [56] знаменитого Шете, на сакле насчитывалось, говорят, до 800 рук лезгинских.

Летом войска кордонной линии делали иногда наступления в горы для наказания хищнических обществ. Впереди экспедиционной колонны шла обыкновенно грузинская дружина, отличавшаяся своей привычкой к горным тропинкам и кручам. Впрочем, эти летние экспедиции были лишь паллиативами; войска разрушали пустые аулы, горцы всегда успевали уходить из них заблаговременно и прятались в неприступных и им одним известных трущобах; угонялся только их скот и брались в плен случайно попадавшиеея в наши руки пастухи, а иногда и дети. Тем все и ограничивалось. Наступало затем некоторое затишье, горцам, вернувшимся в свои разрушенные аулы, требовалось время для починок, набеги их приостанавливались, но не надолго и прекратить их совсем было этим способом немыслимо.

Но, кроме этих горных трущоб Дагестана, беспощадно угнетавших Кахетию, в самой Алазанской долине расположено было столь же враждебное грузинам население Закатальского округа, состоящее тоже из лезгин, спустившихся сюда с гор два с половиной века тому назад и с тех пор здесь укоренившихся. Событие это имело роковое значение не только для одной Кахетии, но и для всего грузинского царства, и случилось в 1617 году, когда в Персии царствовал знаменитый в летописях Востока, Шах-Абасс. Он давно добирался до Грузии, переставшей платить дань еще при его предместниках. Собрав огромные полчища и войдя в союз с дагестанскими лезгинами, одновременно с ними сделал он нашествие на Алазанскую долину, и до такой степени опустошил ее, что кахетинский царь Теймураз должен был бежать из разрушенной столицы своей, Греми, и искать спасения в неприступных горах Тушетии. Отсюда послал он к Московскому царю Михаилу Федоровичу посольство, прося его защиты. Значительная часть населения Алазанской долины была уведена Шах-Абассом в плен, а спустившиеся с гор по Мухахскому ущелью лезгины заняли лучшую часть долины и навсегда свили себе тут два гнезда — в Джарах и Белоканах. С тех пор, среди искони христианского населения Кахетии, внедрилось мусульманство и начало насильственное обращение его в ислам, а внутренние раздоры царей кахетинского, карталинского и [57] имеретинского шли только лезгинам в руку. Враждующие между собою цари приглашали их каждый, в свою очередь, к себе на подмогу, и таким образом отдавали им свою несчастную родину в жертву. Это-то и повело к окончательному разложению грузинского царства.

Не вдаваясь в подробности скорбной его истории и того, как мы спасли остатки единоверного нам грузинского народа от полного исчезновения, как джарские лезгины с Омар-ханом аварским во главе пытались препятствовать нашему водворению в Грузии, как жестоко за то были наказаны генералами Лазаревым и Гуляковым, как затем, в течение многих десятков лет приходилось нам смирять их, а в 1830 году заложить в земле их и нашу крепость Закаталы, мы скажем одно только, что до 1859 года, т. е. до покорения Дагестана, джарские лезгины постоянно служили и "нашим и вашим", перед нами наружно смирялись, усердствуя в тоже время Шамилю, и натравляли дидойцев, капучинцев и других трущобников дагестанских на Кахетию.

И вот после всех ужасов, слышанных мною от очевидцев, за покорением Дагестана все тут замирилось. Горцы спустились на долину, между ними и грузинами завязались тесные, обоюдно выгодные, хозяйственные и промышленные сношения, тому же последовали и лезгины Закатальского округа, и Кахетия в начале шестидесятых годов стала похожа на страну, возрождающуюся к новой жизни после потухшего в ней наконец вулкана, искони угнетавшего ее благосостояние. Момент этот был в высшей степени интересен. Все знали, что вулкан создавало здесь острое проявление мусульманского религиозного фанатизма, угнетавшее в течение четверти века, как многочисленные горские племена, им охваченные, так и соседнее с ним грузинское, живущее в долине, а когда вдруг все стихло, невольно рождался вопрос: навсегда ли потух здесь этот вулкан, или таящиеся в нем разрушительные силы проявят себя еще в будущем? — Ответ на него, конечно, могла дать только сама жизнь. Оружием заставили мы смириться горцев, им только затушили вулкан, и затем нам предлежала задача упрочить этот, дорогою ценою обошедшийся нам, результат таким управлением, которое устранило бы всякие волканические рецидивы.

Об эту-то именно пору нам лично и привелось [58] провести почти четыре года в Кахетии, быть в ней земским деятелем, а потому чтобы показать, насколько правительственная программа соответствовала местным условиям и потребностям этого края, мы сочли не лишенным интереса, сделав очерк состава и характера населения, рассказать и все происходившее тут на наших глазах, за этот период времени.

ГЛАВА II.

Подготовка к крестьянской реформе в Закавказье, начатая кн. Барятинским. Отъезд его заграницу. Экономический быт кахетинского дворянства. Цинандал его, владелец кн. Давид Чавчавадзе. Характеристика среднего дворянства.

Назначен был я на должность Телавского уездного начальника в 1861 году, по указанию самого наместника, князя А. И. Барятинского, лично меня знавшего. За несколько месяцев перед тем, совершилась во внутренних губерниях великая реформа освобождения крестьян, и Тифлисская губерния стояла в Закавказьи на первой к ней очереди. Князь Барятинский всецело отдался заботам о наилучшем устройстве этого дела, составил общий его план и готовился приступить к его осуществлению, как тяжкая и продолжительная болезнь заставила князя уехать лечиться заграницу. И не менее того, живя в Дрездене, он и оттуда следил за ходом этого дела и поручил его личному руководству начальника Главного Управления, своему старинному другу А. Ф. Крузенштерну.

Население Телавского уезда, доходившее до 45.000 душ, состояло из помещиков, князей и дворян с их подвластными крестьянами и крестьян казенных и церковных. В общем дворянство было мелкопоместным, имения его оставались преимущественно в нераздельном владении целых фамилий, и хозяйство держалось главным образом на виноделии. Крестьяне обязаны были платить господам известную часть урожая с вина, хлеба и отбывать издельную повинность, которая и давала возможность помещикам обрабатывать свои сады и поля. По большей части этих рук недоставало [59] помещикам, и они находили их среди значительного контингента имеретин и мингрельцев, постоянно идущих в Кахетию на заработки, так что вольнонаемный труд давно уже получил здесь применение. Виноградный сад — доходная статья хозяйства; десятина виноградника дает от 200 до 1000 р. доходу, но развести сад, ухаживать за ним и поддерживать в надлежащей исправности — дело нелегкое; владелец сада в 10 десятин считался уже здесь хорошим хозяином. При таких условиях помещичьего хозяйства, требовавших не малых усилий, общий строй отношений господ к их крестьянам был, за немногими исключениями, удовлетворителен.

Внуки и правнуки тех грузин, которых мы застали в 1801 году, дворяне, значительно опередили своих предков, как в нравственном, так и в матерьяльном отношении, и за шестьдесят лет слития своей родины с Россией, выработали себе много уже прекрасных традиций. Кроме таких знаменитых людей, как князья Цицианов и Багратион, фамилии Эристовых; Орбелиановых, Чавчавадзевых и друг., дали нам не мало выдающихся деятелей на военном и гражданском поприщах, все это подняло дух местного дворянства, а князь Воронцов за девятилетнее свое наместничество сумел еще более подвинуть его к лучшему. В Телавском уезде жили по правую сторону Алазани фамилии князей Эристовых, Макаевых, Корчибашевых, Тусиевых, Вахваховых, Кабуловых, Чавчавадзевых, Джандиеровых, дворян Мгалобеловых, Андрониковых, Мегвинетхуцесовых; по левую сторону — князья Караловы, Джорджадзевы, Гургенидзевы, Чавчавадзевы. Все это были многочисленные фамилии, владевшие довольно значительным числом дымов крепостных. Издавна тревожное положение их родины привлекало их исключительно к военной службе, если не в строю, то в милиции, и в Телавском уезде, после его замирения, жило несколько заслуженных отставных генералов. Все дворяне без исключения говорили по-русски свободно, большая часть из них училась в корпусах и в гимназиях, и, попадая в кружок кахетинских помещиков, всякий pyccкий чувствовал себя дома.

Но военное ремесло вообще не совсем улаживается и соединяется с способностию вести в строгом порядке свое хозяйство, оно делает человека скорее беспечным к [60] матерьяльным интересам и с этой стороны кахетинцы, по своей широкой натуре и традиционному гостеприимству, порядочно хромали. Мало кто из них берег свое добро, большая часть готова была со всяким хорошим приятелем поделиться своей рубашкой, потом же и любили они свои пиры, на которых выпивалось неимоверное количество непокупного превосходного вина. Частые съезды по случаю семейных праздников, веселая беседа, танцы молодежи, чунгури, дайра, зурна, сазандар, — всем этим наполнялось их досужество и вошло в привычку со времен недавней еще беcпрерывной тревоги, когда никто не знал, что его ожидает завтра. Миновала эта полоса, и наступила новая, мирная, в которой вопрос о хозяйстве выступил на первую очередь, и нельзя не сознаться, что мало подготовленные к нему кахетинцы очутились в положении новичков, ни к чему еще не приноровившихся. Пришлось им привыкать к аккуратности, заводить порядки, считать, прятать и беречь деньги, все это не клеилось, оказывалось сухим, скучным после блестящего, широкого прошлого и мало кому давалось.

Положение таких новичков-хозяев являлось подчас трагикомическим. Мне свежо припоминается среди них один в высшей степени симпатичный человек, уездный предводитель дворянства, князь Coco (Иосиф) Джорджадзе. Одна физиономия его была уж прелестна. Глубокий шрам от удара лезгинского кинжала наискось всего лба красноречиво говорил, что Coco не привык показывать спины неприятелю; темнокарие, полные ума, доброты и простосердечия, глаза убеждали всякого, что на языке этого человека лжи не бывает, а смелая, воинственная осанка и длинные, с проседью, усы делали из него красавца. Дворянство не ошиблось, выбрав его своим представителем: он умно, складно, энергично отстаивал как интересы его, так и своей родины; но у себя в хозяйстве был совершенным младенцем. По этой части шли про него самые забавные рассказы. Мужики, пользуясь его добродушием, постоянно его надували, армяне обсчитывали, соседи-приятели обыгрывали в карты, к которым у него была страстишка, и благодаря всему этому концы с концами у него никогда не сводились. Затеял он как-то перестраивать свой дом, имевший вид крепости с двумя башнями, как все тогдашние заалазанские дома помещиков, архитектора не приглашал, считая себя самого искусным [61] зодчим, и когда второй этаж подходил уже к карнизу, потолок рухнул, и вся храмина рассыпалась, как карточный домик. К счастию, сам он с людьми успел из нее выскочить; но одного рабочего все таки немного помяло. О происшествии узнали соседи, пришли навестить, очень все смеялись, кто-то между тем заложил штос, и Coco проигрался с горя до копейки. Потом уже общими силами помогли ему справиться с этой храминой.

Другим еще более интересным типом неудачника в хозяйстве был здесь князь Соломон Гургенидзе. Когда-то очень зажиточный помещик и труженик, развел он виноградный сад на тридцати десятинах, самый большой из существовавших тогда в Кахетии, и разорился специально на придумывании улучшенных способов хозяйства и разных изобретениях, в видах общественной пользы. Я застал его уже совсем бедняком, жившим на хлебах у своей племянницы; но он все-таки не унывал, постоянно изобретал что-нибудь новое, и ни один дворянский съезд или прием какого-нибудь важного лица не обходились без того, чтобы Соломон не говорил на них своего застольного спича, непременно на тему об улучшенных способах хозяйства. Спичи эти в своем роде были бесподобны. Говорил он их с одушевлением, апломбом, подпускал лесть кому следовало и чрезвычайно любил делать в них ссылки на Св. Писание и поэму Шота Руставели "Барсову Шкуру", которую знал чуть не наизусть. В переводе на русский язык, (а Соломон им владел с грехом пополам), эти цитаты особенно выходили курьезными. Когда князь Барятинский победоносно возвращался с Гуниба в Тифлис, чрез Кахетию, Гургенидзе устроил на его пути что-то в роде заставы из выставки своих сельских произведений и изобретений, остановил его и сказал ему слово, в котором уподобил князя Кесарю, возвращавшемуся в Рим из похода в Германию,и призывал его к покровительству местной производительности. Князь Барятинский знал его уже давно и с благосклонной улыбкой благодарил за искренность этой манифестации.

Главная беда кахетинцев состояла в общем безденежьи.. Все у них было: и вино, и хлеб, и птица, и барашки, и сыр, да не было пули (денег), а без них в хозяйстве ничего не поделаешь, и поневоле приходилось обращаться за [62] ними к телавским армянам — Маркаровым, Татузовым, Сапаровым и другим, подобным им, благодетелям. У них деньги всегда готовы, но они их крепко, крепко держат и вынимают из своих мешков только на таких условиях, от которых никому не поздоровится. У них есть свой принцип, который высказывает по-русски армянским жаргоном, в популярнейшей грузинской комедии "Раздел" кн. Г. Эристова, — армянин Микиртум Гаспарович:

"Кто на свете честна будит
Ходить будет хлеба гудит".

Иначе сказать "честный человек будет всегда ходить с сумой". (Гуда по-грузински сума, откуда на языке Микиртума Гаспаровича производное гудит). Армяне же не желают знаться с сумой, а потому без зазрения совести эксплуатируют грузина, да еще иронически о нем отзываются: "хароши человек, только башка иох" (т. е. глуп). Ну, а все-таки кахетинцу не к кому было обратиться, как к благодетелю армяшке, и он шел к нему на свое заклание.

Князь Воронцов, с целью помочь хозяйству дворян дешевым кредитом, учредил в Тифлисе Приказ Общественного Призрения, начавший выдавать ссуды под залог имени; но эта мера оказалась лишь паллиативом: деньги ушли у заемщиков преимущественно на удовольствия, наряды, комфорт, и армянский кредит опять всплыл наружу, при худших еще условиях. Благодетели стали брать немилосердные проценты, взыскивать их с беспощадною настойчивостью, это мешало помещикам вносить своевременно проценты в Приказ, дела их совсем запутались, имения начали продаваться с молотка и попадать в руки тех же благодетелей. Таково было неутешительное экономическое положение большей части и кахетинских помещиков, очень симпатичных по своему характеру.

Самым крупным из них, по своим обширным имениям, был владелец Цинандала, полковник флигель-адъютант, князь Давид Александрович Чавчавадзе, внук знаменитого Герсевана, бывшего послом царей грузинских Ираклия II и Георгия XII, при дворах Екатерины, Павла и Александра I.

Герсеван был первым губернским предводителем Закавказского дворянства и, как самостоятельный деятель в [63] присоединении своей родины к единоверной ей могущественной державе, своим руководством и своим авторитетом, также как и образом жизни, начал, так сказать, новое воспитание родного ему дворянства. Его боялись и слушались, и до самой своей смерти, живя преимущественно в своем Цинандале, он не переставал нести созданные положением его обязанности представительства и пользовался огромным влиянием как в правительственных сферах, так и среди своих земляков. Сын его, Александр, родившийся в России, воспитан был уже по-европейски и получил прекрасное по тогдашнему времени образование. Участник отечественной войны, он делал поход заграницу и, после этой кампании, перешел служить в Закавказье, где составил себе видное положение, а после смерти своего отца сумел вполне поддержать авторитет своего дома среди местного дворянства.

Та же миссия выпала и на долю его сына Давида, юность свою проведшего в Москве, кончившего курс в школе гвардейских подпрапорщиков и перешедшего тоже на службу на Кавказ, в Нижегородский драгунский полк. После смерти отца, он также поселился в Цинандале, женатый уже на светлейшей княжне Анне Ильинишне Грузинской, внучке царя Георгия XII, первой когда-то красавице Москвы сороковых годов.

Двери Цинандальского дома гостеприимно раскрыты были для всех, он был немыслим без гостей и служил наилучшим центром объединения грузин с русскими, простота же и любезность хозяев всех очаровывали. Кроме непокупной в огромном количестве провизии, в том числе и лучшего кахетинского вина, Давид получал денежного дохода более 30 т., и всего этого было бы совершенно достаточно как поддерживать достоинство своего дома, так и прекрасно воспитывать пятерых уже детей, но в 1854 году, известный всем эпизод набега полчищ Шамиля на Кахетию нанес страшный удар его состоянию. Семья его была взята в плен, где протомилась слишком восемь месяцев, а барская его усадьба разграблена и сожжена.

В Цинандальском доме Давид лишился огромного богатства. Обширный, прекрасно выстроенный, он полон был таких драгоценных вещей, которые не покупаются. Строил его дед и поместил в нем массу жалованных ему Екатериною, Павлом и Александром редкостей: мебели, [64] картины, гоблены, севрские вазы, серебряные и золотые сервизы, большая библиотека, все это ценилось сотнями тысяч. Истреблен был пожаром и прекрасный фруктовый сад, разводившийся десятками лет; но в момент катастрофы все эти потери позабывались Давидом, в виду несчастия, постигшего его семейство. Трудно себе представить, сколько терзаний вынес он за восемь месяцев плена княгини и детей, постоянно находясь в тревоге за их жизнь.

Эта катастрофа так потрясла состояние его, что он никогда не мог уже поправиться. Цинандальский дом не возобновлялся в прежнем виде, а вместо него выстроился одноэтажный, длинный с террасою. Пожалованный во флигель-адъютанты, Давид оставил строевую службу и хотя сделался деревенским домоседом, но широкое его гостеприимство и в деревне, при отсутствии хорошо организованной администрации имений, вело только к разорению. Целый ряд управляющих — русских, армян, грузин — только сам у него наживался и обременял имение новыми долгами. Неспособный, подобно некоторым своим землякам к наживе разными двухсмысленными путями, начиная с казнокрадства и кончая содержанием кассы ссуд — благородные традиции его не допускали до всего этого — Давид впал в апатию и как бы покорился своей участи; его возмущала необходимость вести дрязги с сонмом своих эксплуататоров, на хищение их он закрывал глаза, всего себя посвящал лишь семье, чтению, музыке и охоте.

Переходя от такого крупного землевладельца, как князь Давид, к среднему кахетинскому дворянству, мы можем сказать, что жизнь последнего не отличалась разнообразием и наполнялась лишь заботами по обработке виноградных садов и сбору с крестьян, установленных обычаем, обязательных повинностей и податей. Небогатыми помещиками исполнялось все это лично, а кто был побогаче, держал у себя моурава (приказчика), большею частию из имеретин. Имеретинам же отдавали многие свои сады исполу. Досуг свой помещик посвящал семье, гостям, посещению соседей и родственников, в особенности в дни семейных праздников. Княгини и княжны мало касались до хозяйства, занимались преимущественно разными рукодельями, были большими в них мастерицами. Многие любили и чтение. Находились и большие начетчицы Священного Писания, [65] хрониконов, изданных академиком Броссе, и произведений грузинской литературы, как древней, так и новейшей. В те времена выходила одна только грузинская газета "Цискари" — заря. Отставные служаки-помещики, привыкшие интересоваться политикой, выписывали не мало русских газет и журналов. У многих были родственные связи с лицами высокопоставленными, живущими в .Тифлисе, а потому они ездили иногда в эту столицу Кавказа, чтобы показать своих дочерей и доставить им развлечение. Княжны усваивали там себе светский лоск и становились еще более у себя любезными хозяйками. В подрастающем поколении многие поступали в тифлисские учебные заведения: барышни в институт и в заведение св. Нины, мальчики — в гимназию, откуда направлялись в Петербург и Москву, в университеты и другие специальные и высшие школы.

Вообще быт кахетинских помещиков, а также и дома, в которых они жили, во многом напоминали собой нашу Малороссию. При всякой усадьбе находился фруктовый сад, непременно перед домом лужок, на котором разбросано было несколько тенистых дерев, а в смежности с усадьбой лежали и виноградные сады. Таков был прототип, только в миниатюре, и крестьянской усадьбы, селения растягивались поэтому на очень обширных площадях. Все это лучше всего показывало, что в стране этой существует исключительно хуторное хозяйство, а об общинном не было и речи.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

Быт крепостных крестьян в Кахетии и их отношения к господам. — Крестьяне казенные. — Селение Гавазы. — Приступ к разработке крестьянской реформы. — Уездные комитеты. — Кн. Н. Ф. Ч. — Натянутость отношений крестьян к господам. — Негласность действий Центрального комитета. — Неизвестность о возвращении князя Барятинского.

Положение крепостных крестьян в действительности далеко не было тут так тягостным, как в Карталинии и Мингрелии. Правда, обязательный труд — три дня в неделю — и обязательные подати натурою — вином и хлебом — много поглощали их сил; но за то крестьяне помещичьи совершенно [66] были ограждены от непосредственного на них давления apмянского кредита, опутывавшего как церковных, так и казенных крестьян. Недавнее прошлое этой страны имело могущественное влияние на установление между господами и их подвластными совершенно особенных отношений. Не выпуская из рук своих оружия на защиту своей родины, по неволе и давно уже побратались они на этом, а на вопросы материальные смотрели спокойно, без раздражения, всегда внимательно обе стороны выслушивали друг друга и охотно шли на обоюдные уступки. Дворовых людей у помещиков было очень мало, сравнительно с нашими, да и тех преимущественно покупали они из Карталинии. В доме князя Давида Чавчавадзе, например, вся прислуга была наемная и по большей части русская.

Крестьянин приходил к барину, как к старшему себя, без унижения и низких поклонов, говорил спокойно, без злобы, и тот никогда не нарушал с ним известного такта. Да и нарушать его не было расчета, на крестьянине всегда висел кинжал, а пырнув им барина, он легко находил себе убежище в какой-нибудь горной трущобе, в роде Дидо или Анцуха, откуда не скоро его добудешь. Убийства помещиков случались редко; за четырехлетнее мое управление уездом, было их только два, и то из-за женщин.

Между тем, у крестьян существовал какой-то свой point d'honneur относительно своих господ. Едет, положим, барин на службу или посылает своего сына учиться, нельзя же отпустить их без подмоги, нужно, чтобы они там показались в хорошем виде, и крестьяне сами, без всякого принуждения, являлись с своею лептою. Так что крестьянской реформе оставалось тут установить лишь точную меру податей и надела землею.

Казенных или государственных крестьян насчитывалось в уезде тысяч до десяти. По особому положению для закавказского края, уездный начальник был в то же время и попечителем над крестьянами государственных имуществ, и мой предместник, граф Е. И. Комаровский, управлявший уездом в течение трех лет, очень усердно и с большою пользою занялся сельским их управлением. Он ввел запасные магазины, суд стариков, равномерную, по состоятельности, раскладку податей, а в некоторых селениях и школы с обучением русскому языку, которое взяли на себя [67] сельские священники. Крестьяне все это охотно себе усвоили, и мне оставалось только поддерживать эти порядки.

Народ кахетинский вообще трудолюбивый, но мало подвижный, лишенный той предприимчивости, которою так отличаются имеретины и, в особенности, мингрельцы. Кахетинец чрезвычайно честный и добродушный, но такой же апатичный, как русский хохол; женщины отличаются высокой нравственностью и большие рукодельницы, а в заалазанских деревнях они усердно занимаются шелководством.

Из казенных селений выдавалось особенным своим характером — Верхние Гавазы, с населением более 1.000 душ. Лет за 20 перед покорением Кавказа оно было образовано в стратегических видах, в Бежанианском ущельи, как оплот против спускавшихся тут с гор лезгин, и населили его пришлецы из разных мест, преимущественно же имеретины. Село сформировалось очень бойкое, и в нем было несколько и русских пришлецов из внутренних губерний, о происхождении которых мы не дознавались, так как за ними на месте ничего дурного не замечалось. Приехав в первый раз в Гавазы, я приказал собрать сход. Зная по-грузински на столько, что все отчетливо понимал, я однако же говорил не иначе, как через переводчика, и беседа пошла этим путем. У Верхних Гаваз шел спор о виноградных садах с Нижними Гавазами, и он составил тему разговора. Говорили многие, и в особенности очень толково один крестьянин, лет сорока, среднего роста, блондин. Я был уверен, что это имеретин, и спросил его фамилию, на что получил ответ:

— Попов.

— Как Попов? да кто же ты такой?

— Русский, ответил он мне на родном языке.

— Откуда же ты и как сюда попал?

— Я, ваше в-дие, из Саратова и живу здесь уже десятый год.

— Ну и хорошо живешь?

— Нельзя жаловаться, ваше в-дие, женился на здешней, дети есть.

— Чем же ты занимаешься?

— Сад имею, скотинку, а больше занимаюсь рыболовством на Алазани.

И после этого первого знакомства, приезжая в Гавазы, я [68] всегда требовал Попова. Рассказываю этот, к сожалению, редкий случай водворения русского человека в среде грузинских крестьян, показывающий только, что при поощрении такого водворения, переселенцам нашим не приходилось бы, быть может, мыкаться из стороны в сторону по Кавказу, не находя, где преклонить голову, как это видим мы теперь.

Центральный комитет по крестьянскому делу, учрежденный кн. Барятинским в Тифлисе, под председательством А. Ф. Крузенштерна, сидел после отъезда князя не совсем сложа руки. По указанию его он поручил тифлисскому губернатору Орловскому организовать уездные дворянские комитеты, на которые предполагалось возложить предварительную разработку общих оснований для местного положения. Губернатор же поручение это, в свою очередь, возложил на уездных начальников.

Исконные отношения господ к крестьянам в Закавказье не имели ничего общего с крепостным правом русским. Власть помещичья здесь поддерживалась исключительно властью административною, много раз заходила речь о составлении инвентарей, но эта мера всегда под каким-нибудь благовидным предлогом отклонялась дворянством, и правительство, строго говоря, не имело никаких положительных, приведенных в порядок, данных об обязанностях крестьянских, установленных обычаем. Поэтому, при освобождении их, оно находилось совершенно в потемках относительно того, чем собственно возможно улучшить быт крестьянский. Центральному комитету нужно было, прежде всего, привести в известность из-под наслоения разных правительственных циркуляров (вгонявших во что бы то ни стало местное положение крестьян в русское крепостное) — существовавшее в старину коренное обычное право, которым и должны были регулироваться отношения господ к крестьянам. Эта детальная работа ближе всего могла войти в сферу деятельности уездных комитетов, созвать которые поручалось уездным начальникам. Но программа эта встретила глухую оппозицию. Крузенштерн был чрезвычайно мягкий, уступчивый человек, губернатор, г. Орловский, уклончивый, избегающий всякой ответственности, организацию комитетов свалил, как мы уже сказали, на уездных начальников, а между тем, в том же Тифлисе, образовался [69] из некоторых крупных землевладельцев, занимающих видные служебные положения — особый, негласный комитет, который находил, что дворянству гораздо выгоднее держать правительство в темноте относительно коренных крестьянских обязанностей, установленных местным обычаем, и направить его этим путем к введению русского Положения 19 февраля, с некоторыми незначительными изменениями. Лучшего нельзя было желать тифлисскому дворянству, по мнению негласного комитета, и он решил мешать всеми способами организации и деятельности уездных комитетов.

Между тем съезды уже начались, и на них пошли одушевленные прения. Дворянство, по большей части бедное, не только не сочувствовало этой реформе, но иначе не понимало ее, как за величайшую для себя несправедливость. "Хотят нас обобрать, говорило оно, пустить по миру". Все новаторы и защитники реформы считались предателями, закупленными правительством, и дебаты с ними доходили до выхватывания кинжалов. Не присутствуя на них, я, по вечерам, принимал у себя съехавшихся в Телав дворян, и у меня происходило повторение утренних разговоров, только в более спокойном тоне. По счастию, приехал ко мне в это время из Тифлиса погостить М. П. Колюбакин, бывший когда-то тамошним вице-губернатором и пользовавшийся общим уважением и доверием; бывал у меня Давид Чавчавадзе и уездный предводитель дворянства, Coco Джорджадзе, и мы совокупными усилиями достигли того, что в сознание самых упорнейших защитников батонкмобы, т. е. господчины, стала входить непреложность реформы; они поняли, что тут ничего уже не поделаешь криком и шумом и надо заняться составлением того материала, который необходим правительству для наилучшего устройства дела. Составилась нами и программа вопросов, предлежащих обсуждению комитета, дело пошло, как следовало желать. Но негласный комитет в Тифлисе не дремал и, узнав, что в Телаве идет все на лад, выслал от себя сюда своего агента, князя Н. Ф. Ч., имевшего землю в этом уезде, с поручением сорвать, что называется, уездный съезд, как когда-то практиковалось то на польских сеймиках. Князя Ч. я совсем тогда не знал, не подозревал, насколько он может помешать делу, и убедился в том только, когда он в 2–3 дня всех между собою перессорил, дело перепутал и довел дебаты до такого скандала, что Давид [70] Чавчавадзе и Coco Джорджадзе должны были уйти из собрания, уехать к себе по домам, а за ними разъехались и все дворяне, ничем не покончив. Этого только и домогался негласный комитет в Тифлисе, собрать снова уездные комитеты было почти уже невозможно, о чем губернатор и поспешил донести Центральному Комитету, который и приступил к применению Положения 19 февраля к Тифлисской губернии, решив в случае необходимости вызывать к себе экспертов из местных помещиков, для различных разъяснений. Словом сказать, дело это решилось здесь совершенно теоретически и дало те же результаты, что и у нас, т. е. разъединило навсегда два сословия — дворянство и крестьян — связанные между собою исторически создавшимися политическими и этнографическими условиями их многострадальной родины. Будущее и показало недальновидность этой группы воротил, заседавших в негласном комитете ¹.

Скандал, учиненный Ч., не обошелся без того, чтобы не отразиться в среде крестьянской особым его истолкованием. Там поняли это дело так, что помещики не хотят давать им свободу, что они запугали начальство, и то пошло уже на попятный. Но они знают, что им делать и кому жаловаться. — "Царю приказал Наполеон, разбив его в Крыму, освободить всех у себя крестьян, Царь это и сделал уж в России, а если у нас не сделает того же, [71] то мы и пошлем жалобу Наполеону; если же и это не поможет, то сами расправимся с господами". Откуда шла подобная фабула о Наполеоне, я никак немог добиться, и мне осталось только просить предводителя дворянства, чтобы он увещевал дворян избегать всяких острых столкновений с крестьянами и больше всего воздерживаться от шумных в присутствии их дебатов на тему об эмансипации. Усилил я надзор за действиями как помещиков, так и крестьян и к прискорбию своему видел, что отношения их с каждым днем все более и более отзывались нетерпеливостью и раздражительностью, чему не мало способствовала негласность действий Центрального Комитета. Там все дело попало в руки сенатора князя Мухранского, приглашавшего иногда экспертов по отдельным каким-нибудь вопросам, но из этих частностей ни дворянство, ни крестьяне не могли составить себе ничего ясного о ходе своего дела, и это нарушало мирное их согласие. Крестьяне составляли себе преувеличенное понятие о том, что их ожидало, а помещики с особенной ревностью стали требовать охранения их господского положения.

Двухлетнее пребывание кн. Барятинского заграницей, толки о том, что он не вернется, о назначении на его место разных лиц, — все это влияло на общее течение всех дел и чувствительнее всего отзывалось в уезде по крестьянскому вопросу.

Таково было положение вещей в начале шестидесятых годов в Телавском уезде, а почти то же происходило и в соседнем с ним, Сигнахском; тогда как в соприкасающемся с ними Закатальском округе, лежащем по левую сторону Алазани, совершалось что-то совсем иное, наводящее на размышление. [72]

ГЛАВА IV.

Положение об управлении горскими народами, примененное к северному Дагестану. — Личный состав управления. — Кн. Шаликов и кн. Т. — Отзывы об управлении людей, близко знавших край. — Назначение наместником вел. кн. Михаила Николаевича. — Приезд его в Тифлис. — Отрадное впечатление, произведенное им на весь край.

После пленения Шамиля и занятия нашими войсками всего Дагестана, нам пришлось тотчас же озаботиться созданием и введением в этом крае такого нашего управления, которое было бы согласовано с местными особенностями, обычаями и характером туземного населения горцев-мусульман, и мы воспользовались при этом готовыми Положениями, выработанными по мысли кн. Барятинского и введенными уже в Чечне и Осетии. Дагестан подчинился одному главному военному начальнику, на правах генерал-губернатора и разделился на несколько отделов. В каждом отделе, управляемом начальником, приравненным к военному губернатору, находилось несколько округов или отдельных горских обществ; начальниками округов и их помощниками-приставами назначались военные офицеры, и им подчинялись туземные старшины обществ и селений — наибы, в числе которых очень многие оставлены были, находившиеся на этих должностях еще при Шамиле. Таковыми, напр., в северном Дагестане были наибы, в Дидо-Джабо, в Анцухе-Шао, в Капуче-Хизри, в Анкратле-Бакрак-Али и т. д. При такой административной организации, суд в низшей своей, инстанции, ведался Джааматом, народным собранием, которое в решениях своих не стеснялось шариатом, религиозным мусульманским законодательством, а судило по адату, т.-е. по обычному праву и по убеждениям своей совести. Прениями в Джаамате руководили старики, выбранные самим народом из лиц почетных, домохозяев. Второю инстанциею был суд опять же из выборных лиц, в том числе и мулл, под председательством окружного начальника, и третьею окончательною инстанциею являлся сам начальник отдела.

При таких условиях чрезвычайно важною становилась должность окружного начальника, заключавшая в себе функции судебную, административную и полицейскую. Он должен был править народом, входить во все мельчайшие [73] подробности его быта, предупреждать развитие всякого зла и беспорядка, ограждать личность и имущество каждого от насилия, строго контролировать подчиненных ему агентов, а в тоже время и иметь наблюдение над правильностью действий Джаамата. В случае необходимости, он имел право требовать содействия войск, расположенных в черте его управления. Словом, окружный начальник являлся самым существенным помощником начальника отдела, его правою рукою.

Занятый своим уездом, иногда заглядывал и за черту его. Рядом с селением Гавазами, как я сказал уже, стояло укрепление Сацхенисы, а в нем находились линейный батальон и резиденция начальника северного Дагестана, князя Семена Осиповича Шаликова, которому подчинены были горские общества и Закатальский округ. Многие считали князя не более как за чудака и святошу, но познакомившись с ним довольно близко, я нашел в нем человека, с редкой добросовестностью, доходившею до увлечения, относившегося к своему делу правителя мусульманским населением. Боевой офицер, с Георгием на груди, он всю службу свою провел в Дагестане, основательно изучил быт его населения, свободно владел несколькими местными диалектами и с 1859 г., т.-е. со дня замирения восточного Кавказа, управлял северным отделом этого края. При замечательной мягкости и гуманности своего характера и благодаря долгому общению с мусульманской средой, он выработал в себе особое к ней уважение. Сам набожный, строгий постник и точный исполнитель церковных уставов, за что, кажется, и считали его чудаком, он особенно высоко ценил религиозную строгость мусульман. Это доходило у него до опоэтизирования добродетелей племен, им управляемых, он видел в них одну лишь хорошую их сторону, а недостатки всегда старался оправдывать различными смягчающими обстоятельствами.

Закатальский окружный начальник князь Т., его подчиненный, составлял с ним совершеннейший контраст: ловкий, практический человек, он далек был от идеального направления своего начальника, смеялся над ним и до такой степени не позабывал своих материальных интересов, что об этом открыто все говорили. Шаликов знал проделки Т., но должен был поневоле их терпеть, благодаря сильной поддержке того в Тифлисе. Само собою разумеется, что [74] подобная дисгармония между администраторами не могла не отзываться неблагоприятно на ходе дел.

Шаликов в особенности сблизился со мною после одного случая с проживавшею в моем уезде молоденькой лезгинкой, взятой совсем еще ребенком в плен нашими войсками и усыновленною князем Макаевым. Братья ее пришли к ней после замирения, начали звать ее домой, помещик и сельский священник стали в тупик: "как возвращать мусульманам крещеную уже девушку". Дошло дело до меня. Позвал я к себе братьев, вызвал и девушку, лет уже 15-ти, и тогда произошла в моем кабинете, хотя и немая, но самая красноречивая сцена. Лезгинка бросилась в объятия своих братьев, разрыдалась и заявила, что она с ними не разлучится. Конечно, после того нечего было задумываться, и я отпустил ее в родные ей горы. Шаликов за это одно сделался моим приятелем.

"Вы не знаете сами", говорил он мне при свидании, "какое вы сделали великое дело. Об вас говорят теперь мои горцы. Только такими действиями и можно привлечь к нашему отечеству их чистые и простые сердца. Вот настоятщий способ для полного их покорения".

Почти всякий раз, как я у него бывал, в зале и кабинете его, находил приезжих горцев, он меня с ними знакомил, посвящал в их дела, спрашивал моего мнения. Однажды представил он мне сурмужского наиба, Хаджи Муртуза, красивой наружности, лет 40 горца, и отозвался о нем с большой похвалой. Зеленый тюрбан на папахе, означавший паломничество в Мекку, говорил о его набожности.

Шаликов откровенно высказывал мне неудовольствие на кн. Т.: "жду не дождусь князя Барятинского, чтобы лично просить его о замене Т. другим лицом. Братья его сильные люди, — один, начальник дивизии, другой губернатор — он ими и держится; но я больше не могу выносить его корыстных проделок, и если моя просьба не будет уважена, сам выйду в отставку. Довольно послужил".

Вообще, несмотря на опоэтизирование свое любимых им лезгин, он далеко не был доволен ходом дел в своем управлении и думал поправить его собственным сближешем с муллами и наибами, лицами влиятельными в народе. Опираясь на них и доверяя личной их к себе преданности, [75] он надеялся этим путем быть все-таки в курсе всего, что творилось в замкнутом, мусульманском мире, им управляемом, для того чтобы не быть захваченным в расплох, какими-либо беспорядками, даже частного свойства, возможность которых не отрицал.

Между тем находились люди, знавшие близко характер населения северного Дагестана и личный состав управления, которые глядели на все происходившее там не в розовом свете. По мнению их, там шла давно уже неурядица, прикрываемая покуда наружным спскойствием, весьма опасного свойства. Вся суть, по словам их, состояла в том, что лезгинские племена, населяющие как горные трущобы, так и Закатальский округ и составляющие одно целое, до покорения Дагестана, не имели, собственно говоря, никакого прочно организованного управления; считать лезгин поэтому за выработавших себе какой-то законченный self gouvernement и опираться на него после того, как они покорились оружию, было по меньшей мере неосторожно. Народная сходка или Джаамат, за которую мы в особенности ухватились при выработке горского управления, имела в прежнее время совершенно условное у лезгин значение; когда шла речь о каком-нибудь хищническом их набеге или нападении, решения Джаамата делались не только обязательными для всех, но и тотчас же приводились в исполнение, что же касается до решений его по делам внутренней расправы, то, за полным отсутствием органов исполнительной власти, они большею частью оставались пустым звуком. Наибы, назначавшиеся Шамилем, не выходили из сферы шариата и, только при нарушении чего, проявляли свою власть, а по отношению к адату, или обычному праву, которым руководствовался Джаамат, они оставались безучастными, и лицу пострадавшему предоставлялось самому править решения Джаамата, что и сводило всю процедуру к самоуправству, нередко влекущему за собой убийство и кровомщение, вошедшее в обычай. Джаамат следовательно сам по себе никогда не приобретал у лезгин самостоятельного авторитета и, когда мы дали ему значение судебной и даже безапелляционной в некоторых делах инстанции, и вооружили его нашей исполнительной властью, это новшество вызвало совсем обратное действие тому, которое мы ожидали. Принимая Джаамат за наше древнее Вече; или даже за мирскую сходку, и регулируя его [76] функции, мы думали снискать тем симпатии народные, а между тем на самом деле вызвали этим общее неудовольствие. Народ нас не понял, а наибы и муллы, недовольные тем, что область юрисдикции их по шариату умалялась, стали сеять среди лезгин неудовольствие против нас.

Бороться с этим, отстоять Джаамат в новой его форме, ввести в сознание народа важность такого учреждения и в то же время влиять на улучшение его организации и ценза, могла бы, конечно, местная администрация, но по личному составу своему она не стояла на высоте такой задачи. Все горские пристава — дидойский, джурмужский и другие, окружный начальник, да и сам начальник северного Дагестана, набранные исключительно из местных помещиков, грузин, люди несомненно боевые и храбрые, были не подготовлены к делу управления вообще, а некоторые из приставов смотрели на свою службу, как на синекуру, жили себе преспокойно в своих деревнях, полагаясь во всем на наибов, и ездили в Сацхенисы получать только жалованье. Окружный же начальник кн. Т. заведомый взяточник, и вся эта; халатность, конечно, способствует только назреванию чего-то очень неотрадного. Влияние местной администрации сводится к нулю, а мусульманская интеллигенция наибов, мулл, ходжей, софтов не дремлет и деятельно ведет подпольную свою агитацию. Так высказывались о ходе дел в северном Дагестане несколько лиц военных, опытных, близко знавших край; но слова их оставались "гласом вопиющего в пустыне" и до верху не доходили. А там наоборот на все глядели с точки зрения оптимизма.

Князь Григорий Димитриевич Орбелиани, калиф на час, уклонялся от всяких энергических действий и оставался-в выжидательном положении приезда или князя Барятинского, или другого лица, имеющего быть назначенным ему в преемники. Начальник штаба, генерал-адъютант Карцов, инспектировал время от времени войска, расположенные в крае, объехал между прочим и Кахетию, посетил Закатальский округ, нашел, что везде так тут все спокойно, что не для чего и поддерживать существование по линии укреплений и их следует разоружить. Словом, в крае чувствовалось отсутствие хозяина, его ждали из Петербурга, а он не ехал.

Но вот, наконец, эта выжидательная полоса миновала: в январе 1863 года мы узнали, что наместником к нам [77] назначается великий князь Михаил Николаевич, а в марте он и сам прибыл в Тифлис.

Все спешили туда, чтобы представиться августейшему брату Государя, на всех производил он самое отрадное впечатление, все оживилось, по всем частям управления закипела деятельность. Из дел гражданского ведомства одним из первых на очереди стоял крестьянский вопрос. А. Ф. Крузенштерн познакомил великого князя с ходом его, об этом стало известно дворянству и его успокоило. Да и в народ проникла о том же весть; крестьяне в назначении сюда Царем брата своего видели радостное для себя событие: "коли брата своего прислал," толковали они, "значит, решил дать нам свободу, как русским крестьянам". С весной начались работы в садах, за ними пошли летние, полевые, все в них погрузилось, все стихло...

К. БОРОЗДИН.

(До след. №).

Комментарии

1. Не будь князь Барятинский в отсутствии, этого конечно не случилось бы. В этом лучше всего может убедить взгляд его на крестьянское дело в Грузии, высказанный им в письме к в. кн. Константину Николаевичу 20 фев. 1859 г. (Рус. Арх. 1889 г. кн. 2). "Kpепостное право в Грузии", говорит он, "имеет отдельный характер, несходный с тем, какой существует в России. Этот особенный характер происходит сколько от местных обстоятельств, столько же и от самой природы страны, представляющей совершенно различные виды положения помещиков, крестьян и самого свойства земледельческого труда. Здйсь более чем где-либо необходимо устранить всякую поспешность, чтобы не допустить, с одной стороны, ущерба помещичьих интересов, а с другой — мероприятий по улучшению быта крестьян, противных коренному духу народа". — Князю Барятинскому принадлежала мысль созвания уездных комитетов, и будь он в Тифлисе, губернатор не осмеливался бы сваливать это дело на уездных начальников и дать скомкать прекрасное начинание какому-то негласному комитету в Тифлисе. Крузенштерн был черезчур мягкий человек и легко поддавался влиянию некоторых тогдашних воротил.

Текст воспроизведен по изданию: Лезгинское восстание в Кахетии в 1863 г. (Из воспоминаний К. А. Бороздина) // Русский вестник, № 7. 1890