ЗИССЕРМАН А. Л.

ДЕСЯТЬ ЛЕТ НА КАВКАЗЕ

ГЛАВА I.

Вместо предисловия.

По окончании военных действий 1851 года, нашему баталиону было назначено зимовать в селении Казанищи ¹. Первые дни прошли незаметно в хлопотах отыскания и устройства помещения; нужно было очистить отведенные нам сакли ² от разных испарений, оставленных постелями и тулупами хозяев, заклеить бумагою огромные отверстия, заменяющие здесь окна, запастись фуражем для лошадей и поместить их прилично в хлеве [196] вместо конюшни; затем, по обыкновению, я посвятил один день обозрению моего нового местожительства и знакомству с владельцами.

При въезде в селение, войдя в третьи ворота с правой стороны, вы увидите двор длиною сажен в двадцать, шириною около трех; три части его завалены сором, на остальной стоит арба ³, бродят телята, куры, собаки и валяются замаранные ребятишки. Дом — одноэтажный с навесом, поддерживаемый шестью деревянными столбами, разделенный на четыре большие комнаты; далее — огромный сарай, небольшой хлев, навес, плетень давно сгнивший, и обрыв к речке. Комната моя, необыкновенно длинная, похожа на деревянный амбар; стены до половины выбелены, а к низу выкрашены разведенным в воде кирпичем; пол смазан глиной, от которой постоянно поднимается невыносимо-едкая пыль; потолок камышовый с шестнадцатью перекладинами и одной поперечной балкой, поддерживаемой огромным бревном среди комнаты; вместо дверей со двора, две тяжелые дубовые доски, так плотно притворяющиеся, что не только куры, даже собаки свободно прячутся у меня от непогоды; другая маленькая дверь такого же устройства ведет на хозяйскую половину: оттуда беспрерывно слышен плач ребенка, не дающий [197] ночью покоя; в стенах десять впадин, отлично заменяющих шкафы; камин странной формы украшен по обеим сторонам двумя приделанными к стене фигурами; с правой стороны под потолком широкий карниз, на котором хозяин, по особому благоволению ко мне, оставил для украшения комнаты, расположенные в ряд: четыре разнокалиберные бутылки, два глиняные кувшина, три полоскательные чашки, графинчик, молочник, фаянсовый стакан, помадную банку, три кофейные чашки и четыре блюдечка — все это разных цветов, форм и величин; с левой стороны прикреплена к стене огромная дубовая доска, заменяющая буфет и гардеробную; под самым потолком висят два зеркала грубой бакинской работы, в которые мог бы смотреться разве великан, ставший на ходули; прибавьте к этому походные сундуки вместо кровати; складной столик и стул, несколько книг, несколько пар сапогов, ружье, шашку, развешанное по стене платье и две трубки, всегда сырой, холодный воздух за недостатком дров, и вы можете смело уверять, что были в Казанищи на квартире у одного из офицеров.

Настает утро; с пяти часов на хозяйской половине поднимается шум, стукотня, и спать далее нет возможности; после самого простого туалета, я приступаю к чаю, с твердым намерением [198] продлить этот процесс донельзя, пью сидя, ходя, куря, перелистывая десять раз читанные книги, и вот одно из первых развлечений прошло; затем выглянешь на двор — пусто…. что делать? читать решительно нечего; говорить не с кем; я начинаю ходить взад и вперед, постепенно ускоряя шаг, пока совершенно не устану; мысли тоже начинают прыгать, бросаясь из одной крайности в другую. Сначала строю всевозможные воздушные замки: то я вижу себя на верху военной славы и почестей, то отличным администратором, то просто мирным семьянином, скромно доживающим свой век где нибудь в городишке, то бедным, изувеченным инвалидом, в тягость себе и другим, то героем какой нибудь необыкновенной, военной драмы, делающей меня известным во всей России…. После, перехожу к воспоминаниям; соображаю прошедшие обстоятельства своей жизни, укоряя себя, что поступал не так, как следовало; то ощущаю удовольствие, воспоминая минуты, проведенные в кругу родных; то пугаюсь при мысли о разных опасностях, так счастливо избегнутых; то слежу за разными событиями в крае, за несколько лет; то возобновляю в памяти бесчисленные знакомства с различными людьми, всех возможных наций.... Наконец, усталость возьмет свое — прилягу, опять, встану, курю, «осматриваю на часы, стараясь как можно отдалить [199] время обеда, чтобы сделать из него, подобно утреннему чаю, продолжительное развлечение. Но вот явится голод — и конец обеду, на который столько рассчитывал. Остальное время становится еще скучнее; комната, с бумажными окнами, делается мрачною, подобно сырому подвалу; кругом все тихо, мертво, и я один нарушаю это безмолвие своими мерными шагами…. Там, чай разнообразит опять время на час, и после него еще скучнее. Так проходят дни за днями. Другие офицеры живут слишком далеко; на улицах непроходимая грязь; ночи темны, и ходить не совсем безопасно.

В один вечер, в минуту усиленного путешествия взад и вперед, я вспоминал все подробности моего десятилетнего пребывания на Кавказе, и сильно упрекал себя, почему не вел постоянного дневника или записок, которые могли бы и меня самого теперь развлекать, и доставить, быть может, удовольствие другим. Это раздумье навело меня на мысль воспользоваться своею памятью и некоторыми отрывками статей, уже помещенных мною в газете «Кавказ», и передать бумаге все, что видел я в этом любопытном, разнообразном крае. Но при этом я вспомнил слова одной статьи, напечатанной в «Кавказе», что «составить верный «очерк этой страны, по ее обширности и дивному, неуловимому разнообразию, есть вещь невозможная, по-крайней-мере в настоящее время. Одним [200] взглядом обнять этот край, который природа запечатлела всем разнообразием, крайними и противоположивши пределами творчества, и выразить все в одной идее было бы свыше сил человеческих. Мы за это не беремся; но желаем слегка обрисовать в главных чертах картину Кавказа, сколько она до сих пор может быть видима, и тем, совершенно незнающим края, дать об нем хоть слабое понятие». Все это совершенная истина, и подобный труд тем более невозможен для человека занятого служебными делами, не посвятившего себя исключительно подобного рода занятию и наблюдающего страну или жителей, где есть возможность, большею частью поверхностно, отрывками. Поэтому, требовать от предлагаемых записок полных, основательных подробностей, или исторических и статических сведений, было бы несправедливо: это не более, как рассказ, или просто сокращенный перечень десятилетней службы в этом крае, главное достоинство которого, скажу без хвастовства, есть истина. При составлении этих записок, я имел в виду передать из виденного мною все достойное внимания, могущее быть интересным совершенно незнакомым с Кавказом, или послужить материалом будущему описателю его, и главное то, за верность чего могу ручаться. Впрочем, признаюсь, я взялся за это дело более для собственного развлечения…. [201]

ГЛАВА II.

Отъезд на Кавказ. — Путь до Тифлиса.

Мне было семнадцать лет, когда, живи в одном из губернских городов, я в первый раз случайно прочел некоторые сочинения Марлинского. Не стану распространяться об энтузиазме, с которым я восхищался «Амалат-беком», «Муллануром» и другими «очерками Кавказа». Я думаю, довольно сказать, что это чтение родило во мне мысль покинуть отчий дом, родных, удовольствия беззаботной жизни и лететь на Кавказ, в эту обетованную землю, с ее дикой, грозной природой, с ее воинственными обитателями, поэтическим небом, горами, покрытыми вечными снегами, и другими прелестями, воспламеняющими воображение семнадцатилетней головы. Ни просьбы, ни угрозы, ни убеждения ротных и знакомых, ни громадная даль и опасности пути, ни безвестное будущее, ни хищные черкесы (за которых принимают всех кавказских жителей), ничто не могло поколебать моего намерения.

30-го мая 1842 года, тройка почтовых лошадей подъехала к крыльцу нашего дома. Начались прощания.... но зачем повторять известное всему миру? кто из нас не испытывал разлуки, кто не прощался, у кого не стеснялась грудь при виде [202] плачущей матери или рыдающей сестры? Все обряды прощания кончились, и я, рыдая не менее других, сел в повозку. Не могу не признаться, хотелось соскочить, броситься в объятия стоявших у дверей родных, и остаться с ними, но самолюбие — желание, как говорится, выдержать характер, победило мои чувства, и я машинально сказал ямщику: «ступай!» Чрез несколько минут город скрылся за окрестными холмами, и я дал волю своим слезам….

Скучна и утомительна однообразная дорога по степям Херсонской, Екатеринославской и Таврической губерний. Невыносимый жар, густая пыль, недостаток воды, дрянные полуразвалившиеся хижины вместо почтовых станций, скверные клячи, едва везущие тряскую повозку, стада отвратительных сусликов, и миражи, обманывающие на каждом шагу надежды на тень и воду — вот удовольствия путешествия по этим местам. Наконец, миновав тихий Дон, я 20-го июня въехал в Ставрополь — начало Кавказа и его особенностей.

Погода была прекрасна; я пошел гулять. Сам по себе город не сделал на меня никакого впечатления: как в большей части губернских городов, в нем есть две-три порядочные улицы, несколько красивых домов, публичный сад, и плохой трактир, десятка три извощиков, и лавки, в которых есть все общеупотребительные товары, в [203] двойной цене противу городов внутри России. Только костюмы линейных казаков, мирных чеченцев и тифлисских армян обращают на себя внимание новичков. За то картина другого рода восхитила меня и невольно напомнила о близости Кавказа: сливаясь с горизонтом, длинная цепь снежных гор, самых разнообразных форм, казалась массой густых облаков, неподвижных, готовых разразиться страшной грозой. И не верится, чтобы это были горы, отделенные от Ставрополя расстоянием в 400 верст! Долго любовался я этим видом, рисуя в воображении страшную картину переезда чрез эти громады, покрытые вечными льдами…. В нетерпении скорее достигнуть гор, я не остался в Ставрополе ночевать, хотя очень нуждался в отдыхе,

До Георгиевска дорога ровная, степная, не представляет ничего занимательного, пока не увидите Эльборуса, окруженного четырьмя громадными холмами. Я удивлялся, когда мне сказали, что до этих гор более 40 верст: казалось, можно вместо прогулки полюбоваться ими вблизи. До Екатеринограда и оттуда до Владикавказа, на дороге стоят пикеты, ездят с конвоем, попадаются двухколесные скрипучие арбы, с вооруженными, бородатыми погонщиками и на каждой станции угощают вас рассказами о тревогах, нападениях и вообще о разных происшествиях, в которых только и [204] слышишь слова: немирные, мирные, татарва, убили, зарезали, схватили, и т. п. Все это резко бросается в глаза едущим в первый раз из тихих городков, где живут без этих сильных ощущений....

Я приехал в Владикавказ (Русские мужички называют его Капкай), а Азиятцы Кавказ); мне отвели комнату в казенном доме, назначенном для приезжающих по службе. Уже было поздно, и я должен был, напившись чаю, остаться скучать в грязной каморке, с растрескавшимися стенами и разбитыми стеклами, носившей громкое название 3-го № гостиницы. От нечего делать, я принялся разбирать бесчисленное множество надписей на стенах. Я уверен, меня сочли бы помешанным, если бы кто посмотрел в окно, когда я, со свечей в руках, хохотал до слез. Какие издержки на остроумие, на бессмыслие, на глупые возгласы, на рифмованную чепуху и, более всего, на совершенное отсутствие грамматики! многие решились даже подписать свои имена с редкой точностью; некоторые из надписей заключали просто выписки из подорожных проехавших офицеров или чиновников; другие были сомнительного содержания….

Поутру, в ожидании почтовых лошадей, я бродил по городу, останавливаясь на каждом шагу пред разъезжающими вооруженными туземцами. Нельзя не любоваться их красивым костюмом, [205] выразительными физиономиями и удалой посадкой на лошади. Здесь, в первый раз, увидал я туземных женщин, пришедших на базар для продажи кур, яиц, масла и т. п. мелочей. Все они были в таких лохмотьях, что трудно было создать себе положительную идею об их костюме; наружность тоже непривлекательна….

Владикавказ, расположенный на низменном месте, на берегу Терека, был бы очень скучным местом, если бы не лежал на дороге из России в Грузию и не оживлялся постоянным присутствием войск, множеством проезжающих, купцов и проходящих караванов. За то окрестности его очень живописны: снежные вершины Главного хребта скрываются за цепью лесистых гор, рассекаемых грозным ущельем Терека. Вид на это место восхитителен!

В полдень, я убедился в напрасном ожидании почтовых лошадей; у смотрителя был всегда для всех один ответ: «лошади в разгоне». Спасибо, в гостинице случился офицер, давно знакомый с Владикавказом, и он дал мне добрый совет, не теряя напрасно времени, нанять лошадей у осетин ⁴ до Коби и ехать верхом. Заплатив [206] в три-дорога за две клячи, на которых, вместо седел, были какие-то обрывки войлоков, я пустился в путь с двумя оборванными проводниками. Они всю дорогу без умолку говорили между собою так громко, и так размахивали руками, что я все ожидал попасть в свидетели драки; не понимая ни слова, с воображением, настроенным ложными толками о небывалых опасностях, я начал раскаиваться, что поехал один с этими людьми, и поминутно ожидал, что меня заведут в какую нибудь трущобу и зарежут висевшими у них на поясах огромными кинжалами... (бедные жители Казбека, мне совестно, когда вспомню, что я мог их принимать за разбойников!)

Мы начали углубляться в ущелье, и я все забыл! я переходил от удивления к страху, от восхищения к тоске. И как же не удивляться громадности отвесных скал, заменяющих берега, как не страшиться огромных каменьев, грозящих обрушиться на вашу голову? Как не восхищаться этой величавой, дикой природой, и не тосковать, слушая оглушительный рев Терека, ворочающего тяжелые каменья? Дорога по каменистому грунту постепенно возвышалась над уровнем реки; прохладный ветерок напоминал о близости снега; [207] ущелье съуживалось, не допуская солнечных лучей, и принимало все более и более мрачные формы; белоснежная вершина Казбека играла миллионами блестящих искр. Глаза не могли выносить этого блеску!

В селении Казбек, лежащем у подножия великана, давшего ему свое имя, мои проводники пригласили меня к себе. В первый раз был я в туземном доме, и, несмотря на любопытство, не мог оставаться там более нескольких минут. Все что можно соединить для возбуждения в человеке чувства отвращения — все было там: и едкий дым соснового дерева, и убийственная вонь от нечистоты, невыделанных овчин, табаку, полукопченого мяса, и совершенно нагие дети, и грязные, оборванные женщины (известные под пышным именем: «девы гор»), и телята, — все это вместе, у одного очага, дымящегося по средине сакли: над ним, на длинной железной цепи, висел черный, нелуженый котел, с какой-то продымленной похлебкой; а в горячей золе пеклись круглые лепешки, всегда сырые внутри. Я едва верил собственным глазам. Неужели это люди? неужели и они живут?

К вечеру достигли мы Коби, станции у самого перевала чрез Главный хребет. Хотя это было в последних числах Июня, но ночь была так холодна, как у нас Апрельская. Занятый мыслию о предстоящем переезде чрез горы, я никак не [208] мог себе составить ясного понятия, как он совершается, в чем именно эта пугающая всех опасность, и сколько времени будет продолжаться этот переезд... Из, расспросов я только заключил, что расстояние должно быть не велико. Во всяком случае, я ожидал чего-то необыкновенного и заранее думал, какие трудности должны предстоять при подъеме на высоты, вечно покрытые снегами, видимые за 400 верст из Ставрополя. Но каково же было мое удивление, когда, выехав по утру из Коби на лихой тройке, я совершил переезд до Кайшаура в 2 1/2 часа, не вылезая из телеги. Действительно, подъем быль высок и крут, обрыв с Гут-горы, для непривычного глаза, казался неизмеримой бездной, и дорога над этим обрывом, быть может, произвела бы головокружение в слабонервном человеке; но, признаюсь, на меня все это не произвело особенного впечатления, и я оставался совершенно хладнокровным. Спуск от Кайшаура к Квешту очень хорошо разработан и в летнее время не представляет особенных затруднений. От Пасанаура ущелье Арагвы очень живописно; крутые берега покрыты густым лесом; деревни, расположенные по склонам гор, кажутся издали старинными замками. Далее следуют Ананур, Душет, небольшие городки, в которых уже видна плодородная Грузия, с ее беспечным населением, живущим под открытым, [209] теплым небом; встречаются тяжелые арбы, влекомые буйволами, распевающие погонщики с загорелыми лицами, черными глазами и красными, расстегнутыми рубахами, женщины, укутанные в белые чадры ⁵, в кошах ⁶, поглядывающие на вас из подлобья. Еще далее показываются виноградные сады; становится жарко; солнце палит, как раскаленная печь; земля тверда, как камень; тряска делается невыносимою, и вы достигаете Мцхета — древней столицы грузинских царей, оставивших здесь в большом соборе, прекрасной византийской архитектуры, память о своей набожности и уважении к месту, где они впервые св. Ниною были озарены светом христианства. Обогнув Мцхет, при слиянии Арагвы с Курою, переезжаете се по прекрасному, каменному мосту, построенному в 1839 году, и следуете по скалистому берегу реки, любуясь цветущими на противоположной стороне садами, немецкой колонией и разбросанными кой-где деревушками. На пути духаны ⁷ начинают умножаться; целые транспорты арб с дровами, ослов, навьюченных угольями, все более и более стесняют дорогу; движение заметно увеличивается; вы [210] предчувствуете близость города — цели долгого путешествия, смотрите с напряженным вниманием вперед, и, взъехав на небольшой холм, глазам вашим вдруг открывается огромная котловина, с множеством строений, сидящих друг на друге, с широкой рекой, окаймляющей эту картину; за ней, вдали, огромные выбеленные здания; далее — неизмеримая равнина, сливающаяся на горизонте с белой полосой — это снежный хребет Даралагёза.

ГЛАВА III.

Тифлис. — Гостиница З*. — Отъезд г. Военного Министра.

И вот я в Тифлисе. Съумею ли представить очерк этого города, по которому вы могли бы составить себе о нем хотя неясное понятие? не думаю; на каждом шагу встречается здесь столько разнообразия, столько предметов, резко бросающихся в глаза приезжему; здесь так мало сходства с нашими городами, и столько смеси восточного с западным, северного с южным, что никакая кисть не в силах вполне передать этой картины! При самом отчетливом, подробном описании, невольно пропустишь какой нибудь предмет, едва заметный, но резко характеризирующий город, с его разноплеменным населением, с его оригинальными обычаями, с его веселой, шумной жизнью. [211]

Когда, подъезжая к городу, мне открылась описанная выше картина, я подумал, что увижу совершенно азиатский город, о которых так много рассказывали путешественники по востоку; мне казалось, что там, вероятно, нет ни улиц, ни площадей, ни больших зданий, ни тротуаров, одним словом, всех принадлежностей благоустроенного города; что там, верно, небеленные дома, с глухими двориками, скрывающими женщин, узенькие, кривые переулки, густые сады, и население неподвижное, избегающее палящих лучей солнца. Но я обманулся. Миновав московскую заставу, я поехал по широкой улице, с красивыми двух-этажными каменными зданиями; в окнах виднелись цветы, опущенные, разноцветные занавески; слышались звуки фортепьяно; встречались извощики на парных дрожках, экипажи, дамы, одетые по моде, щеголи в палевых перчатках; одним словом, я очутился в большом европейском городе. Медленно подвигаясь вперед, мимо здания гимназии, дома главнокомандующих, главной гауптвахты, корпусного штаба (взглянув на его часы, показывавшие 5 3/4), я очутился на огромной Эриванской площади, с множеством магазинов, застроенной кругом прекрасными, большими домами, из которых обращает на себя особое внимание семинария; наконец, поворот влево — и картина переменилась. []212 Какой скачок из Европы в Азию! Я не нахожу удачного сравнения столь необыкновенному переходу.

Какая смесь одежд и лиц,
Племен, наречий, состояний!

Взгляните на этого важного персиянина, в высоком остроконечном папахе ⁸, в нескольких бешметах, надетых один на другой, подпоясанного широкой шалью, постукивающего коваными каблуками своих зеленых полубашмаков. Полюбуйтесь на этого грузина, с его правильной физиономией, с его энергией во всех движениях; как он красив в своем загнутом на бок папахе, в чухе ⁹ с закинутыми на плеча рукавами, в шелковом ахалухе, обшитом позументами, в широких шелковых шальварах, шумящих при каждом движении, в маленьких сапогах с загнутыми носками и маленькими подковками; как он молодецки идет, держась за кинжал одной рукой и покручивая другой свои длинные, черные усы! Посмотрите на этого купца-армянина, идущего медленно, не обращая никакого внимания на толпу, [213] снующую взад и вперед; вглядитесь в его блестящие глаза, выражающие напряженное внимание к собственной мысли; какой материализм во всем, от костюма до походки, от материи ахалуха до широкой талии, от огромного носа до подстриженных усов! Обратите ваше внимание на этого мушу ¹⁰ имеретина, у которого на голове, вместо шапки, черный войлочный блин (напанаки); длинные кудрявые волосы покрывают его шею; на нем старый солдатский мундир, широкие шальвары и свои родные каламаны ¹¹; он согнулся под тяжестью огромного шкафа, перенося его за несколько копеек с одного конца города на другой; иной несет гигантской величины мешок с хлопчатой бумагой, и смотря сзади, думаешь, что мешок движется сам собою. Или вот этот борчалинский татарин, с лицем оливкового цвета, в огромном рыжем папахе, вечно в бурке, подпоясанный желтым, шерстяным платком, на котором болтается кинжал. А как хорош этот черкес, с черной бородкой, в круглой шапке, в черкесске, подтянутый ременным поясом, за которым [214] торчит пара красивых пистолетов, в разноцветных ногавицах и красных чувяках ¹²; как свободны его движения; как в нем все изобличает смелого наездника! Заметьте этих куртин, рослых, здоровых людей, одетых в красные куртки, вышитые желтыми или синими снурками, в широчайших, синих шальварах, и тяжелых красных сапогах, с разноцветными чалмами на головах и кривыми турецкими саблями у боков. Или вот оборванный кро ¹³, в какой-то войлочной, арлекинской шапочке, несущий большой кувшин с водою; или тулух-чи ¹⁴, ведущий лошади, навьюченную двумя огромными кожаными мехами, в которых он развозит воду. А тут, на встречу, целые вереницы женщин, укутанных с ног до головы белыми чадрами, идут, мерно постукивая железными каблучками своих копией; иные, более обрусевшие, в салопах, с грузинским головным убором; татарки в клетчатых чадрах; тут же видите русских бородатых мужичков, баб, кучки солдат, статские сюртуки, соломенные шляпки, вездесущих жидков, одним словом [215] наших, и все это перемешано, все движется, шумит, толкается, говорит разными наречиями; дрожки летают взад и вперед, гремя несносно по неровной мостовой; извощики кричат: хабар-да ¹⁵; продавцы зелени, стоя в своих лавках, полузакрытые целыми горами симметрически расположенных овощей и трав, постукивают железными весами, звенят колокольчиками, приглашая покупщиков пронзительными криками: ба, ба, ба, суда, суда! Лавочные сидельцы поигрывают на гармониках; продавцы табаку, с длинными трубками в руках, громко зазывают проходящих; стук молотков в сапожных лавках, песни шапочников и шубников, стукотня в оружейных лавках, брань и песни множества мальчишек, шныряющих между этой толпой — все открыто, на распашку; мастеровые, поджав ноги, работают, вовсе не развлекаясь происходящим пред их глазами; плоские кровли маленьких домиков усеяны женщинами и детьми: иные ссорятся, другие плачут под звуки бубна; там пищит зурна ¹⁵, напрасно стараясь заглушить звонкий голос восторженного певца, ободряемого возгласами пирующих пожарных ¹⁷, [216] дардимандов ¹⁸; тут скрип арбы, везущей огромный румби ¹⁹ с кахетинским вином; там ряд лениво выступающих верблюдов, навьюченных кожаными тюками, столпился у ворот караван-сэрая, загородив всю улицу; здесь несколько десятков ослов, навьюченных угольями или корзинами с зеленью, повесив головы, пробираются в этой толпе, подгоняемые немилосердыми мальчишками, и израненные ударами палок. Наконец, после всего этого, попадаешь на татарский мэйдан ²⁰, на котором видны только тысячи голов в бараньих шапках и чалмах, и слышен какой-то гул, подобный жужжанию миллиона пчел, сливающийся с вечным, однообразным шумом Куры!...

Мы переехали мост, взобрались на горку, повернули налево, мимо лавок с сушеной рыбой, чрез сенную площадь, в улицу с хорошими домиками, выкрашенными разными красками (это Пески, жительство немцев-колонистов), и достигли известного всему служебному Кавказу трактира З. — Стой! дайте вздохнуть; дайте минуту отдыха [217] бедным ушам, выдержавшим с непривычки страшную пытку... Ну, ужь город! и подлинно — Азия!

Ямщик внес мои вещи в указанную комнату, почесал затылок, получил на водку, и стоя повернув тройку, поехал назад. Я провожал его глазами до поворота за улицу, потом машинально опустился на стул и поддался страшной, мучительной тоске... Развлечения в столь дальней дороге новизна предметов, и ожидание чего-то неизвестного, необъяснимого, одним словом — все, что повергает человека в род забытья, все это исчезло с отъездом ямщика.

Почтенный З. имел верно в виду, для назидания общества, создать жестокую эпиграмму на гостиницы целого мира; и он вполне достиг цели: мало того, что она в двух верстах от центра города, куда нужно проходить по грязным торговым площадкам и переулкам, она в добавок сама так грязна, так мрачна и непривлекательна, что может убить в человеке самое веселое расположение духа: маленькие комнатки, небеленые от своего существования, покрытые паутиной, изобилуют мебелью, напоминающею разрушительную силу времени; стулья без спинок покрыты изорванною материею неизвестного цвета; столы грозят потерять равновесие; скрыпучие кровати почернели от дыму, пыли и присутствия множества насекомых. Отвращение мое достигло гигантских [218] размеров, когда я зажег свечу и взглянул на стены. О, ужас! миллионы тараканов, сороканожек, клещей и других, неизвестных мне насекомых, которых я, по незнанию, принял за ядовитых скорпионов, ползали взад и вперед по всем направлениям. Я решился провести ночь не ложась, вполне уверенный, что ничто не избавит меня от укушения скорпиона. Боже, какую ночь провел я тогда!

На другой день был праздник и отъезд г. Военного Министра. Лавки были заперты, кругом гудели колокола, экипажи и дрожки разъезжали по всем улицам; военные были в форме, жители в праздничных нарядах. Жар был невыносим; я несколько раз останавливался, пока дошел до Эриванской площади; тут к жару присоединилась страшно густая пыль, и решительно не было возможности идти далее. Вечером я пошел смотреть фейерверк, зажженный противу здания гимназии, где был прощальный бал. Вид был прекрасен: множество огней, взрывы фейерверка, шумящая Кура, пылавшая смоляными бочками, смешанные звуки военной музыки с зурнами и бубнами, хлопанье в ладоши для плясавших на улице туземцев, толпы женщин в чадрах, казавшиеся издали привидениями, старая крепость, усеянная плошками — все это, слитое в один общий, неясный гул. [219]

ГЛАВА IV.

Болезнь. — Жизнь в Тифлисе. — Бани. — Навтлуг.

Июль 1842 года изобиловал такими жаркими днями, что даже многие, пробывшие в Тифлисе несколько лет, с трудом переносили этот расслабляющий, удушливый жар. Теснота большей части улиц, множество духанов с рыбой, вареной и жареной говядиной, целые груды фруктов, на половину гнилых, страшная нечистота в канавах и беспрестанная пыль от множества разъезжающих извощиков, делали воздух невыносимо тяжким; к тому еще, вода в Куре мутная, теплая, развозимая в кожаных мехах, делается почти негодною для питья, хотя сама по себе она совершенно безвредна, и даже очень хороша для чаю.

Чрез несколько дней, проведенных в постоянных хлопотах по устройству служебных дел, я подвергнулся участи всех новоприезжих, и заболел. У меня оказалась сыпь — следствие множества едва заметных мошек, наполняющих воздух вечером. Однако после, в течение нескольких лет, я уже не испытывал их действия; и собственно климат никогда не бывал в Тифлисе причиною моей болезни. Оправившись, первой заботой было бросить квартиру на Песках, и я [220] перешел жить на верхнюю слободу ²¹, где воздух, по возвышенности местоположения, гораздо свежее.

Между служебными занятиями, единственное развлечение — книги и прогулки по городу. Чиновный класс так резко делится здесь на высший и низший, что среднего почти нет, и от этого происходит главный недостаток общественной жизни: гостиные первых недоступны низшим; а эти, по недостатку средств, не в состоянии жить открыто, принимать молодежь, которая лишена удовольствия семейных кружков и принуждена испытывать всю тяжесть одинокой жизни и скучать. Публичных увеселений тогда еще не существовало. (Вообще, все здесь показанное о Тифлисе относится к 1842 году; теперь же собственным глазам не веришь: столько перемен к лучшему, столько усовершенствований). Постоянные прогулки по городу знакомят с местностью его; но, не зная языков и народных обычаев, нет никакой возможности вникнуть в эту оригинальность шумного города и постигнуть это, как говорят немцы, «ein gewisses Etwas», встречающееся на каждом шагу. Можно сказать только одно: город довольно обширен, представляет во всем смесь азиатского с [221] европейским, местоположение его гористо-живописно, в особенности восхитителен вид его из монастыря св. Давида, построенного на полу-горе, к которому ведет зигзагами горная дорожка, усеянная по четвергам вереницей босых, туземных богомолок. Сюда же привлекает множество любопытных гробница нашего незабвенного поэта Грибоедова. Говоря о Тифлисе, нельзя не коснуться его превосходных бань, обративших на себя внимание А. С. Пушкина. Действительно, это благодетельный дар природы. Горячая серная вода, проведенная из горных источников, наполняет в банях множество бассейнов, разделенных по температуре воды. Кроме целебного свойства ванн, самый способ мыться очень полезен: распарившись в бассейне, вы ложитесь на устроенные лавки, и терщик, большею частью персиянин, с необыкновенным искусством и проворством начинает выправлять все члены и составы. Он гнет вас на все стороны, дает телу различные положения, прыгает по вас, ломает, и вы, не чувствуя ни малейшей боли, слышите только, как все составы хрустят; После он вытирает тело до чиста шерстяной рукавицей, и посредством холщевого мешечка с камфарным мылом, который он предварительно надувает, обдает вас целыми потоками мыльной пены. Подобная баня доставляет истинное удовольствие и очень полезна для здоровья. [222]

Страсть азиатцев к новостям, в особенности в Тифлисе, поразительна. При каждой встрече двух Грузин, первый вопрос: ра-амбавия? двух Армян: инчь-хабаре? и двух мусульман: нахабар? ²² Без этого никакой разговор не начнется. Приезд Генерала Нейдгарта, его начальные распоряжения, военные действия 1843 года дали обильную пищу всем сплетателям амбавий. Эриванская площадь (тогда еще обширный пустырь), постоянное место их вечерних сходбищ, представляла по вечерам разнообразную картину: по всем направлениям стояли кучки самых пестрых костюмов, перебирали чотки, и полушопотом рассказывали новости. Были такие, которые пресерьёзно ждали нападения Шамиля на Тифлис…. Удивительно, что для этих амбавистов нет тайны: что бы ни случилось, какое бы ни затевалось дело, выйдите на любую площадку; если вы знаете языки, можете все узнать (конечно, большею частью, в искаженном виде). Из этих инчь-хабаре в Тифлисе всегда тьма презабавных анекдотов. Вот один для образца: некто ждал довольно долго обещанного места; он никакими средствами не мог узнать наверное, получит ли его, или должен будет уступить другим искателям. При встрече с одним тамошним туземцем, он объявил ему свое горе; [223] тот прехладнокровно дал ему следующий совет: «Охота же вам мучиться неизвестностью; пошлите-ка кого-нибудь на базар и, поверьте, между разными, он узнает об вас.» Чрез час посланный возвратился с доброй вестью, а на другой день искатель действительно получил желанное место….

Болезнь заставила меня отправиться в госпиталь на Навтлуге. Это предместье Тифлиса, украшенное огромными зданиями госпиталя и коммиссариата, лежит от города верстах в трех. Все население его состоит из докторов и чиновников коммиссии; они посещают город только по делам, к ним приезжают из города тоже очень часто, и поэтому Навтлуг живет собственною жизнью, отчасти похож на хорошенький провинциальный городок. Воздух здесь превосходный; летом гораздо прохладнее, чем в городе; по обеим сторонам Куры, бегущей у подножия Навтлуга, живописно разбросаны виноградные сады, оживляемые песнями и музыкой гуляющих туземцев.

ГЛАВА V.

Знакомство с Князем Ч*. — Отъезд из Тифлиса. — Дорога до города Телава и оттуда до села Матам. — Дом князя Ч*. — Образ жизни и помещения у грузинских князей.

Прошло два года моей монотонной жизни в Тифлисе, и я решительно начал стараться уехать куда [224] нибудь; чтобы ближе познакомиться с краем, его разнородными обитателями и удовлетворить тем своей любознательности, завлекшей меня в эту даль.

Случай познакомил меня с Князем Ч., начальником Тушино-Пшаво-Хевсурского округа, человеком без образования, но с редким, практическим умом, соединенным с превосходным знанием края, его истории и обычаев. Я согласился поехать к нему.

Будь я романист, я посвятил бы целую главу описанию этого человека, как феномена по характеру и образу мыслей. Целые годы изучал я его, и все еще бывали случаи, когда его слова и мысли были для меня совершенной загадкой…. Сегодня он откровенен и прост как юноша, завтра скрытен и хитер как…. пожалуй даже как Роден; сегодня он щедр и безумно расточителен, завтра рассчетлив и грязно скуп; по утру N. его первый друг, которому он готов пожертвовать свое состояние; ввечеру тот же N. его заклятый враг, и он строит планы мщения; то безотчетно весел, то тоскует и грустит; то в высшей степени честолюбив, то уверяет, что все суета….

В последних числах Июля 1844 года я в первый раз пустился из Тифлиса. Чтобы избегнуть палящего зноя, я выехал вечером, ехал всю ночь, не видав ни Марктоби, ни Сартачал, ни [225] Мариенфельдской колонии, и с рассветом очутился на Иоре. Чрез эту быструю реку, разливающуюся у села Муганло на несколько рукавов, переезжают в брод, при помощи жителей этой деревни — Татар. В полноводье подобный переезд очень затруднителен; но ловкость привычных жителей, придерживающих колеса экипажей, отвращает опасность. Дорога отсюда до станции Нукриян, по гористой местности, лишенной растительности, совсем непривлекательна; воды мало, и в некоторых лощинах, образующих в дождливое время болота, такая тьма мошек и комаров, что я был принужден закрывать лицо платком. В Нукриянах местность делается живописнее, горы покрыты лесом, начинаются сады, более жизни в природе и у жителей. Отсюда вид алазанской долины, окаймленной снежным хребтом Кавказа, чудно хорош, особенно при закате солнца, когда снега блестят зеленоватым отливом, река вьется прихотливыми зигзагами между кустарников, покрытых полу-туманом. В нескольких верстах Сигнах — древний город, с старинным замком на высокой горе, защищавшим некогда страну от хищнических набегов грозных лезгинских полчищ Омар-хана.

Я не берусь за описание мест, виденных только проездом; для этого нужно прожить несколько дней, распрашивать, осматривать, следственно, уже [226] путешествовать с подобною целью. Большую часть Кавказа я видел проездом и могу говорить поверхностно; за то, где я жил, где дела сводили меня с жителями, в особенности впоследствии, когда я изучил языки, там я узнавал все подробности и могу дать довольно верный отчет обо всем. Это замечание было необходимо: многие скажут, подобные описания делаются, сидя на почтовой телеге, и не могут знакомить с краем.

Я приехал в Телав, уездный город, некогда резиденцию кахетинских царей и последнее жилище грузинских царей Ираклия и Георгия, передавших царство свое могущественной России, чтобы предохранить чего от окончательного истребления мусульманами. Город не велик, расположен на небольшой горе; вся алазанская долина, как на ладони, и посредине, над рекой, виднеется знаменитый Алавердский собор, памятник древней славы царей кахетинских. Постройку его приписывают царю Кирику, в исходе IX века. много бурь народных видел храм этот; много раз, раззоренный магометанами, он снова возникал, чтобы привлекать к своей святыне набожных Грузин, оставшихся верными закону предков среди кровавых смут. 14-го Сентября в нем бывает годовой праздник, и сюда стекается множество богомольцев даже из Тифлиса. Праздник этот, виденный мною в 1845 году, достоин поэтического [227] описания: здесь можно увидеть разгульных Кахетинцев в их жизни на распашку; кутёж, пляски, скачки, стрельба, борьба и множество других народных забав продолжаются целые сутки. Особенно хороша ночь пред праздником, когда тысячи огней освещают пирующие у них кружки народа; шум этот сливается с неумолкающим ропотом быстро-текущей Алазани.

Из Телава, наняв верховых лошадей, я отправился в село Матаны, имение князя Ч*. Путь пролегал чрез множество деревень, тонувших в зелени виноградных садов; богатая, восхитительная природа заставляла забывать неудобства езды, тем более скучной, что ни один из проводников не понимал по русски. Везде видны были развалины древних церквей и замков, построенных большею частью на вершинах лесистых гор; в густых кустарниках, издававших приятный аромат, щелкали соловьи, и тысячи невиданных мною дотоле птичек перепархивали по кустам, с самым разнообразным щебетанием. Грузины на тяжелых арбах, запряженных неуклюжими буйволами, затягивали дикие, заунывные песни; на встречу попадались женщины верхом; иные, должно быть более зажиточные, в салопах под зонтиками; иные с целым семейством в арбах, закрытых коврами. Переехав в брод чрез быструю Ильто, я прибыл в Матаны. Дом [228] владельца находился внутри крепости, составлявшей четыреугольник, с башнями по всем углам, еще хорошо сохранившейся; во дворе была небольшая каменная церковь; несколько комнат с полуевропейской, полу-азиятской меблировкой; в них длинная тахта (род нары), покрытая персидскими коврами; бесчисленное количество оружия, развешанного по стенам; шкаф с посудой, между коей видны: азарпеши ²³, кулы ²⁴, серебряные кувшины и чаши, несколько пар огромных турьих рогов, оправленных в серебро и напоминавших о попойках, вся эта смесь имела необыкновенно-оригинальный вид. Такими находил я впоследствии дома и у всех князей.

Радушно принятый хозяином, я расположился в отведенной мне в нижнем этаже комнате, или, лучше сказать, подобии комнаты, в которой, кроме покрытых старыми ковриками двух тахт да треногого стола, ничего не было; окно заклеено бумагой; сырость и полумрак, общая принадлежность азиатских жилищь, царствовали в ней. Множество прислуги, оборванной, грязной, ленивой, суетящейся только по крику господина, с вечным ответом — [229] батоно ²⁵ на зов — бичо ²⁶, не обещало особенных удобств жизни. Одно из лучших развлечений было сидеть на балконе, висевшем над небольшим садиком, богатом инжирными (фиговыми) деревьями, с которого видно все протяжение до Телава, даже несколько зданий Города, и весь лесистый хребет, отделяющий Кахетию от иорской долины. Впрочем, к князю Ч*. постоянно приезжали соседние князья по делам и в гости. Не понимая ни слова, я, однако, с любопытством наблюдал все их приемы, манеры, резко очерчивающие характеры, носящие еще до сих пор явный отпечаток персиянизма.... Иной подъезжал к крепости, вдали слезал с коня и, поправив платье, опустив рукава чухи (в знак почтения), входил с докладом, делал низкие поклоны, а хозяин, не переменяя постоянно лежачего положения, встречал его обычным — а! Разговор начинался с ра-амбавия? и тот садился уже чрез полчаса, как видно было, после нескольких предложений. Иной слезал с коня у самых ворот, входил без доклада; хозяин вставал, подавал ему руку; тот сейчас садился, и начинался разговор, шумный, живой, сопровождаемый громким [230] смехом. К приезду иного, завиденного издали людьми, дававшими о том знать хозяину, он выходил на крыльцо, или даже за ворота, и кричал — а! сидевшему еще на лошади гостю; с тем обнимались, провожали его в комнату, снимали с него саблю; он сейчас посылал человека к княгине, редко выходившей из своей комнаты, доложить о его приезде, передать почтение и поклон от своей семьи; начиналась беготня, добавочная стряпня к обеду или ужину. Громкий разговор, сопровождаемый смехом или очень энергическими жестами, не умолкал, пока оба не уставали; тогда хозяин или гость брали тари ²⁷, играли, запевали стихи, большею частью из знаменитой поэмы Шоты Руставеля ²⁸ «Барсовая кожа;» опять принимались говорить и, как заметно, уверять друг друга в преданности и добром расположении.... Таким образом, собиралось иногда несколько, человек. Наступало время обеда; накрывали в большой комнате на тахте; вместо скатерти, расстилали длинный, узкий кусок темного ситцу; пред каждым прибором клали белый шоти ²⁹ и ставилась [231] бутылка с вином; кувшины, про запас, оставались в углу комнаты. По предложению хозяина, гости, поджав ноги, садились на той же тахте в ряд, по старшинству, и начинался обед с вечного бозбаша ³⁰; каждый крошил себе туда хлеб и ел руками; ложки, вилки и ножи всегда оставались праздными зрителями; даже если приходилось что-нибудь отрезать, то для этого вынимался из кинжальных ножен небольшой ножик. Кто нибудь из старших гостей, или сам хозяин, налив стакан вина, обращался ко всем с следующим приветствием: «дидеба гмертс, гмертслан гаумарджос князь N., сахлис патронс, да ака брдзанебелта», то есть: хвала Богу, да дарует он победу князю N. ³¹, хозяину дома, и всем здесь присутствующим! что немедленно повторяли все. После, пили уже кто когда хотел, желая здоровья хозяину и почетнейшим гостям. Если же обед принимал характер более веселый и должен был обратиться в попойку, тогда вино играло другую роль: кого-нибудь поздравляли толу-башем ³², и тосты один за другим не умолкали долго. Сначала ходили по рукам стаканы, потом азарпешп, кулы, [232] чаши, там принимались за рога, вмещающие иногда до двух бутылок; начинались штрафы за недопитую азарпешу, разные изобретения толу-баша, который ставил на тарелку по несколько стаканов и осушив их один за другим, с поцалуями, при кликах: алла-верды ³³ и яхши-ол ³⁴, передавал другому; слишком раскутившись, начиналось неизбежное бросание стаканов и тарелок, и пол покрывался черепками, проворно убираемыми людьми. Лица краснели, разговор превращался в общий, нестройный шум, начинались хоровые песни, не слишком приятные для слуха, где, видно было, друг друга старались только перекричать до охрипки. Для подобных песень призывали иногда кой-кого из слуг или крестьян; известных громким голосом, который с подобострастием, после множества поклонов, подходил к тахте, становился на колени и затягивал. Наградой ему служил один из величайших сосудов с вином. Подобный кутеж продолжался и до сумерек; пирующие расходились: кто на двор, посидеть на свежем воздухе, кто в угол, вздремнуть... Большею [233] частью гости оставались ночевать; подавали сальные свечи в старинных, огромных медных подсвечниках, и чай, главное достоинство которого — полфунта сахару в стакан. Начинались игры в нарди ³⁵, иногда в цхру ³⁶, или асунас ³⁷; кто поискуснее, брались за тари и унылые песни персидской мелодии. Часов в десять ужин, и опять таже история: бозбаш, чихиртма ³⁸, неиссякаемые шампури ³⁹ с мцвадеби ⁴⁰, плов, и опять реки вина! Затем, гостей укладывали спать, постлав на тахте нескольким в ряд, а некоторым, постарше, особо на диванах: иных же, мелких, отправляли вниз ко мне, и тут я опять имел случай наблюдать обычаи, принадлежности костюмов, и проч. и проч. до тончайших подробностей. Способность храпеть гигантским образом просто поразительна. Воды за ночь испивались целые бочки.... [234]

ГЛАВА VI.

Отъезд из Матан. — Дорога до селения Тионет. — Необходимость приноравливаться к туземным обычаям и изучать языки. — Сбор милиции на Алванском поле. — Сбор винограда. — Поездка в Артаны, Шильды и Кварели. — Обычаи сожаления об умерших.

Прожив несколько дней в Матанах, я наконец собрался ехать в Тионеты — центр окружного управления, чтобы приступить к занятиям по своей должности.

Я не бывал в Швейцарии; но мне кажется, что и она не может быть богаче разнообразием самых чудных видов, встречающихся на каждом шагу в этом интересном, во всех отношениях, крае. Конечно, здесь вы не увидите искуственных украшений: здесь нет ни шоссейных дорог, ни роскошных гостиниц, ни привлекательных ферм и красивых деревень, ни старинных замков, переносящих ваше воображение во времена феодальных баронов; но за то сама природа блещет всеми красотами своего первобытного величия. Дорога из Кахетии в Тионеты, слишком 20 верст, в летнее время самая привлекательная поездка: первые семь-восемь верст она идет по ущелью р. [235] Ильто, пересекаемая ею на этом пространстве до десяти раз; то она с шумом низвергается с высоты нескольких футов, то ревет, пробиваясь между огромных камней, то сочится под вековыми деревьями, ею же похищенными из окрестных лесов, то катится тихо по натуральному водоему, как бы покрытому чистым зеркалом, под которым видны красивые, разноцветные форели, играющие на песчаном дне. Оставив реку вправо, дорога идет по небольшим горам, заросшим густым лесом и, постоянно возвышаясь, открывает вдруг, две картины, достойные кисти великого Сальватора, Оглянитесь назад: вся Кахетия, окаймленная с одной стороны гигантскими снежными вершинами Кавказа, с другой — лесистым хребтом гомборским; посредине, подобно волнуемой ветром ленте, бежит роскошная Алазань, берега которой усеяны потонувшими в туманной мгле селами и виноградниками; а в центре их — величественный Алавердский собор и еще далее едва заметный Телав. Впереди вас: плоскость верст десять в окружности, раскинувшаяся у ног больших лесистых гор, орошаемая быстрою Иорою и множеством мелких речек, усеяна деревушками, среди которых резко отличается своею величиною Тионеты; а вдали, направо, снежные макушки Барбало и Чигос-тави, высочайших точек Главного хребта на этом протяжении. Нужно [236] быть слишком нечувствительным к прелестям природы, чтобы, достигнув этого места, не забыть обо всем и не поддаться восхитительной игре столь разнообразных видов!

Я спустился на плоскость, переправился в брод чрез Иору у самых Тионет и въехал в полуразвалившуюся крепость, постройку которой приписывают царице Тамаре, подобно большей части древних строений в Грузии. Внутри этих развалин стояла одинокая хижина, подобие наших крестьянских, с двумя заклееными бумагой окошечками, и одна башня, переделанная в эпиграмму на жилой покой, служившая помещением архиву. Признаться, несмотря на прелесть окрестностей, мне стало грустно при мысли, что я обречен на жизнь без товарищей, без всякого общества, среди народа, не понимающего по русски, и с такими ужасными лишениями. По вечерам горный ветерок врывался в щелки моего кабинета и тушил свечу; лягушки из всех углов выходили на средину, как будто приглашенные на вечер, за отсутствием других гостей; мыши, без всякой церемонии, взбирались на полки для ревизии бумаг; сверчки затягивали свою монотонную песню, акомпанируя однообразному журчанию Иоры, бегущей под самой стеной.

Прошол месяц самой грустной, одинокой жизни, среди небольших служебных занятий и [237] единственного развлечения — гулять по берегу Иоры и смотреть на рыболовов, закидывающих с неимоверною ловкостью сети, всегда полные форели и других мелких рыб. С каждым днем я убеждался, что жить среди этого народа и придерживаться своих обычаев решительно невозможно. Между сотнями людей, не покидающих кинжалов и винтовок, ходить в сюртуке или фраке — смешно; постоянно разъезжать верхом по гористым, неудобным дорогам, переправляться в брод чрез быстрые речки, ждать нападений хищнических шаек в нашем костюме, без оружия, слишком неудобно; иметь с этим населением поминутные служебные сношения и не знать их языка и обычаев — тоже невозможно. Я начал с того, что нарядился в черкесский костюм, самый удобный и красивый на Кавказе, обзавелся оружием и всеми принадлежностями истинного джигита (удалец, наездник). Одно уже это поставило меня в глазах жителей на лучшем счету, и я приобрел нечто в роде уважения. Затем я взялся за грузинский язык; записав несколько сотен слов, я начал учить их наизусть, но увидел, что это ни к чему не ведет. Язык этот слишком разнообразен в своих склонениях и спряжениях, чтобы можно говорить, выучив только слова; поэтому я обратился прямо к целым фразам и, благодаря хорошей памяти, в короткое [238] время мог уже приветствовать, откланиваться, объяснять мелкие потребности. Чрез года, я говорила, уже очень свободно; а выучившись читать и писать, усовершенствовался на удивление всем Грузинам. Выговора, грузинского языка, этот каудинский фуркул для всех Европейцев, дался мне, однако, на столько, что даже трудно было отгадать во мне не Грузина. Постоянною наблюдательностью, расспросами, сношениями с туземцами, я постиг их характер, нравы, образ жизни, взгляд на разные вещи, и впоследствии, в обществе Грузин, меня не различали, забывали, что я Русский….

При этих условиях и жизнь моя стала гораздо разнообразнее; я начала, находить в этой воинственной, полукочевой жизни свои прелести, и наконец пристрастился к ней до того, что мне казалось невозможным расстаться с нею и с этим обществом; у которого, как редкое исключение, я приобрел некоторое уважение и любовь.

Я до сих пора, не могу забыть приема, сделанного мне в доме одного князя-аристократа, когда приехал к нему с моим начальником по делам. Мы въехали во двор, на встречу вышел почтенный хозяин, почти снял с лошади князя Ч., сделал ему несколько низких поклонов и повел его в комнаты. Я остался во дворе. Прошло полчаса, никто меня не звал, и я расхаживал по двору, осматривая развалины старой [239] крепости и огромные ореховые деревья. Вдруг из дверей дома выглянул племянник князя и ломаным русским языком закричал мне и нескольким конвойным казакам: «садытесь там под дэрэво, сейчас подадут вам закусыт.» И вслед затем засаленный бичо подошел к нам с медным блюдом, на котором лежали несколько хлебов, сыр, куски вареной баранины и кувшин вина. Легко представить мое положение! Я отправился прямо в комнаты и, обратясь к своему начальнику, сказал: «если я вам не нужен, то позвольте мне уехать домой!» Присутствующие, между которыми были и княгини, показали вид удивления, что я вошел без зова, и осматривали меня с ног до головы. Ч. догадался о причине моих слов и, обратясь к хозяину, что-то долго говорил ему, как видно было рекомендацию; меня попросили сесть и пригласили к обеду. Вот каково было понятие о значении русского чиновника! После уже, когда я в обществе князей не составлял исключения и был принимаем везде как свой, я напомнил старику о нашем первом знакомстве; он извинился и очень справедливо доказывал, что, не зная меня, иначе не мог поступить. Притом же Грузины, ставящие выше всяких достоинств в человеке его происхождение, не могли никак понять, чтобы дворянин мог равняться с князем, по своему значению в [240] обществе, и пользоваться одинаковыми преимуществами: их дворяне, большею частью бедняки, составляют уже низший класс и принимаются в обществе князей с видом особенного снисхождения.

В 1844 году, измена и бегство элисуйского султана заставили на лезгинской линии держать войска в сборе и быть готовыми на всякий случай. С этой целью велено было собрать из округа милицию и расположиться на Алванском поле, зимнем жилище тушин, лежащем за Алазанью. Стоянка здесь дала мне некоторые первоначальные понятия о жителях округа. Резко отличающиеся друг от друга: тушины, пшавы и хевсуры проводили все время в своих национальных, воинственных забавах. Скачки, стрельба в цель, фехтование хевсур, вооруженных мечами и щитами, продолжались целые дни; ночью, вокруг огней, раздавались дикие песни, кончавшиеся плясками, подобными пляскам диких Индейцев в Америке. Все это так поражало меня своею новизною и оригинальностью, что я проводил целые часы, смотря на этих полудиких горцев, на их разнообразные костюмы и вооружение; это возбуждало во мне сильнейшее любопытство узнать их поближе.

Возвратясь с Алванского поля, я в первый раз присутствовал при сборе и давке винограда. Селение Ахметы, большое имение князей Ч., представляет целый лес виноградных садов; оно было [241] необыкновенно оживлено: тысячи рассеянных по садам работников, громко распевая, двигались постоянно взад и вперед, кто работал ножем, срезывая кисти, кто накладывал их в большие плетеные корзины или укладывал на арбы и отвозил в марань. Тут несколько человек давили виноград обнаженными до колен ногами, и благодатная струя стекала по небольшим корытцам в кувшины, врытые в землю. Величина этих кувшинов почти баснословна: они вмещают до двух тысяч бутылок. Однажды в селении Кварели случилось необычайное происшествие: солдат, линейного баталиона, забрался ночью в марань одного Грузина; открыв кувшин, он лег на землю, нагнулся и начал пить вино, но, отуманенный газом, осунулся и утонул в кувшине, где его нашли на другое утро, по плававшей на поверхности фуражке…. Я был свидетелем как эти кувшины моют: туда ставят лестницу, по ней спускается человека, с фонарем и пресвободно трет его веником; словам работника вторит эхо, как бы в подземельи. Для этих работ каждую осень приходят целыми толпами жители военно-грузинской дороги, в особенности будошакарцы; они же привозят большие шиферные плиты, которыми закрывают наполненные кувшины.

Молодое вино, в Октябре и Ноябре, еще не кончившее брожения, называются здесь маджари: оно [242] очень сладко и пить его много нельзя; но в Феврале и Марте оно уже совершенно окрепнет, принимает вкус подобный рейнвейну, и, признаться, бывает таких качеств, что не уступит многим лучшим европейским винам. Красное, или, лучше сказать, почти черное, гуще и необыкновенно крепко; белое же, большею частью померанцового цвета, не имеет той силы, но соединяет с превосходным букетом самый приятный вкус. Главное достоинство этих вин то, что они совершенно безвредны, и сколько ни выпить его, никогда не чувствуешь головной боли. Грузины, пьющие страшное количество вина, и не слыхали о существовали подагры.

Сбор винограда — самое веселое время в Кахетии. Сейчас по окончании этого занятия, князья начинают разъезды друг к другу и, собираясь целыми компаниями, гостят по нескольку дней у своих знакомых. К этому времени устраиваются большею частью свадьбы, празднуемые с большою роскошью. Странствующие сазандары (музыканты) встречаются на каждой пирушке. Мы с князем Ч. тоже сделали поездку в селения Артаны, Шильды и Кварели, славящиеся отличным красным вином. Десять дней этой поездки были рядом беспрерывного кутежа. Нас принимали везде отлично, благодаря значению моего патрона и его родственным связям со всеми лучшими домами. На [243] обратном пути мы заехали в селение Лалискуры, к семейству одного князя, убитого незадолго пред тем в Дагестане. Здесь князь Ч., как родственник покойного, исполнил грузинский обычай самдзимари, т. е. сожаления о покойнике. Церемония заключалась в том, что, войдя в комнату, мы застали, сидящих на полу, жену и сестру убитого, в черных платьях; при первом слове Ч, они пустились в слезы; а он, объяснив им, как сильно сожалеет о смерти своего брата и друга, показал вид, что плачет, и советовал не предаваться отчаянию, быть покорными воле Всевышнего. После этого слезы осушились; княгиня спросила о здоровье семейства Ч., и затем мы откланялись. Обычай этот соблюдается везде на Кавказе с некоторыми изменениями, даже у Мусульман.

К числу любимых развлечений кахетинских князей принадлежит ястребиная охота за фазанами. Ястреба ловятся в Кахетии силками особого устройства, к которым, для приманки, привязывают живую курицу. Пойманному ястребу зашивают глаза ниткой, на ноги надевают бубенчики, пришитые к кожаным ногавицам с шнурками, и сажают на руку; так охотник держит его целую ночь, постоянно поглаживая и посвистывая над его ушами, чтобы приучить к звуку бубенчиков и человеческому голосу; кормят его сырым, моченым мясом, и для удобного пищеварения дают [244] проглатывать кусок холста. На третью ночь ястребу развязывать глаза; сначала он боязливо оглядывается, пытается слететь с руки, повиснет на шнурках, опять садится на руку, и после нескольких часов подобной борьбы, он успокоивается и сидит смирно; есть ему не дают целый день и после сажают в нескольких шагах от себя, манят мясом, присвистывают, умолкают, пока он сам не прилетит на руку. Подобным образом в неделю он совершенно привыкает к своему новому положению и, отлетев даже на версту, при первом свисте летит к своему хозяину. фазаны водятся вообще в колючих кустарниках, у опушки лесов. В первый день охоты, лишь только новый ястреб поймает фазана, охотник прекращает охоту и отдает добычу ястребу, чтобы приохотить к дичи. На следующий день уже приступают к форменной охоте: князь едет верхом, держа ястреба на руке, несколько человек, с лягавыми собаками, входят в кусты, и разными криками, лаем и визжанием с ну гнута, фазана; ястреб стрелой пускается за ним, охваченный когтями, фазан падает в изнеможении; иногда ненастигнутый еще ястребом, он садится на дерево; тогда этот взберется повыше на дерево и звоном бубенчиков привлечет собак, которые опять спугнут бедную жертву, редко успевающую скрыться в другой раз. Сидячего же на дереве фазана [245] ястреб ни за что не тронет, верно по пословице: «лежачего не бьют»; а охотники не стреляют в них: от этого портится ястреб.

ГЛАВА VII.

Возвращение в Тионеты. — Свадьба у Грузин. — Поездка в Тифлис. — Вести о Князе Воронцове. — Возвращение — Пляски Лезгин на канате. — Перекочевка Тушин. — Движение в горы. — Дело с хищниками. — Поездка в горную Пшавию.

Я возвратился в Тионеты в первых числах Ноября и застал там совершенно русскую зиму: все было покрыто снегом, лед оковал быструю Иору, скрипучие арбы заменились санками. В деревне было несколько свадеб, и я отправился к одному из жителей, по его приглашению. Невеста была привезена из Ахмет, в сопровождении жениха и нескольких его родственников, покутивших порядком, распевавших всю дорогу песни и подминавших всех встречных вином. Подходя к сакле, я встретил процессию, уже возвращавшуюся из церкви. Жених и невеста шли рядом, держась за концы платка; их окружало несколько женщин и мужчин с восковыми свечами в руках; песни и стрельба из ружей не прекращались всю дорогу; у молодых на головах были [246] венки из позолоченой бумаги, надеваемые в церкви при венчании. При входе в саклю, их встретили родители с поздравлениями, и пригласили всех занять места; но там, где должны были сесть молодые, называемые мэпэ и дэдопали, т. е. царь и царица, лежал ничком какой-то мальчик, и, несмотря на просьбы, брань, даже удары плетью, не хотел вставать, пока ему не дали несколько мелких денег и яблок; тогда он встал, при громком смехе присутствовавших. Жених сел с правой, а невеста с левой стороны, и возле него, рядом, старуха, обязанность которой во весь вечер стояла в том, чтобы постоянно поправлять на молодой то головное покрывало, то платок, то платье, хотя бы они были в отличном порядке, и нашептывать ей на ухо, должно полагать, различные наставления…. Пред молодыми ставится поднос, на который все подходящие с поздравлениями бросают деньги, доход прислуги. Невеста, с опущенными глазами, просиживала несколько часов, как истукан, без движения, без слов, ни до чего не дотрогиваясь. Гости, усевшись на другой стороне, после благословения священника, принимались за трапезу. Сначала все шло довольно скромно; Лезгинка плясалась всеми по очереди; но под конец, разгоряченные вином, гости поднимали страшный шум: кто пел, кто кричал, кто хохотал, пока совершенное опьянение заставляло, [247] наконец, уходить (и уводить) некоторых по домам. На другое утро, опять сходились гости; им разносили — палустаки (тесто с медом и орехами), и начинались поздравления. Кутилы настаивали, чтобы молодая непременно вышла и проплясала лезгинку.... Если она исполняла их просьбу, ее расхваливали, предвещали мужу, что с этакой бой-бабой он должен быть вполне счастлив!... Вообще свадьба у Грузин, несмотря на звание, совершается одинаково; конечно, у князей с большею роскошью и приличием. Обряд венчания не сопровождается ничем особенным, только при входе молодых в церковь, у дверей, дружка держит две скрещенные сабли, подкладываемые после пред алтарем под ноги; по народному поверью, кто первый ступит на саблю, гот и будет первенствовать в доме; а у кого из молодых прежде догорит свеча, тот и умрет прежде.

Я прожил всю зиму в Тионетах, изредка уезжая по делам в Матаны и Эрцойскую долину, населенную Грузинами и переселенцами из Пшавии и Хевсурии. Свободное время посвящал я изучению грузинского языка.

В Январе я съездил в Тифлис по кратчайшей дороге, и застал там гибель амбавий, по случаю назначения Князя Воронцова наместником. Делались большие приготовления к его встрече; город, просто, был в восторге. Назад поехал я [248] по другой дороге, чрез Мухровань и Госибор, чудно-живописные места, занятые артиллерийскими батареями. Мне пришлось ночевать в селении Руиспири, в нескольких верстах от Телава, в доме поселившегося здесь негоцианта из Кексгольма, г. Л.; он занимался виноделием и снабжал Тифлис очищенным вином и шампанским из кахетинского винограда. Как отрадно было мне вдруг попасть в доброе немецкое семейство и напиться истинно-немецкого кофе! Новость о приезде Князя Воронцова очень обрадовала Л., и он не ошибался, по известному вниманию Его Светлости ко всем полезным торговым предприятиям. (К сожалению, холера 1847 года похитила бедного негоцианта). В Матанах я застал князя Ч. с множеством гостей за шумным обедом, тут же была целая толпа заезжих сазандаров. Весть о наместнике произвела необыкновенный эффект, и немедленно были осушены тосты за его здоровье.

Возвратясь в Тионеты, я застал там трех лезгин-джорцев, шляющихся по всей Грузии, восхищая народ своим искусством плясать на канате. И действительно, их можно смотреть после лучших наших плясунов. Представьте себе: канат натянут на высоте двух сажен, лезгин — парень лет двадцати-пяти, в своем обыкновенном костюме, в кошах (башмаки с высокими железными каблуками), в которых трудно [249] пройдти по комнате без привычки, взбирается на канат; у него на голове кувшин с водой, на нем стакан, на стакане бутылка, к ногам привязаны два обнаженные кинжала, острием вверх, глаза завязаны платком, и в таким виде, под звуки зурны и бубна, он подпрыгивает и выплясывает в такт, без всякого шеста, без этих разных вспомогательных средств, к которым прибегают наши штукари. Смотря на эти проделки в первый раз, я просто не верил собственным глазам! Сцена происходит на открытом воздухе, кругом толпа народа; за два часа представления дают кто что хочет, и едва-едва наберется до рубля серебром. Говорили, что у лезгин все почти мальчишки занимаются изучением этого искусства. Они протягивают канат над рекой и упражняются, падая в воду, пока не выучатся. В Грузии их называют джамбази. Кажется, Шамиль тоже начал свое поприще с подобной пляски на канате....

Наступила весна, и сборы к предстоявшим в 1845 году большим военым действиям, в которых приняла участие милиция из всех мест Грузии. Выставка из округа этой милиции и постоянные хищничества соседних непокорных горцев были причиной частых разъездов моих по разным направлениям. Тушины, живущие зимой на Алванском поле, при наступлении жаркого [250] времени, перекочевывают в свои горные деревни, в ущельях Главного хребта. В это время, лезгины, в особенности дидойцы, вечно враждующие с тушинами, собираются партиями по дороге и нападают на перекочевывающих, не имеющих возможности хорошо защищаться на скрытой и сильно пересеченной местности, обремененные притом семействами, вьюками и стадами. Чтобы обезопасить их путь и, вместе с тем, доставить для караула на лето провиант, мы собрали двести человек отборной милиции, и 5 Июня отправились по ущелью реки Шторы на гору Накерали, лежащую по средине перехода в горную Тушетию. Никакое описание не может дать понятия о трудностях подобного движения. Сначала крутой подъем, поросший вековым лесом, не пропускающими, солнечных лучей; после, тропинка меж голых скал, над неизмеримыми безднами, непроницаемый, сырой туман, резкий, холодный ветер, бьющий в лицо мелкими крупинками, в роде града. Хорош и ночлег на верхушке такой горы, под буркой: кости стынут от холодной сырости; все платье, подобно губке, упитывается какой-то влагой; к довершению всего, польет дождь, в скалистых трещинах, подобно гулу нескольких батарей, раздадутся перекаты грома! В такую-то погоду достигли мы Накерали, костенея от холода. Огня развести не было никакой возможности: дров нет, да и дождь [251] не переставал. В подобном положении мы пробыли до четырех часов пополудни другого дня. Наконец ливень перестал; ветер начал носить целые массы облаков по склонам скал; мы тронулись, чтобы спуститься пониже на более удобное для ночлега место.

Не успели расположиться на небольшой поляне, над крутым обрывом, развьючить и стреножить лошадей, как снизу показался дым. Опытные тушины сейчас догадались, что это должна быть партия дидойцев. Оставить их без внимания не в духе храбрых тушин. Нас было человек около ста, остальные были далеко назади при караване. Оставив половину людей при лошадях и провианте, мы с прочими пустились вниз прямо по обрыву, без дороги, держась друг у друга за ружейные приклады, и не думая о том, как велико число неприятеля. Постоянно налетавший туман скрыл наше движение; мы незаметно добрались до низу. Не более 50 саженей от нас сидели два караульные дидойца, занятые разговором; в нескольких шагах за ними виднелись наскоро построенные из кустарника балаганы, в которых человек более ста дидойцев укрылось от непогоды и расположилось на ночлег, слишком беспечно для людей, зашедших в чужие горы с дурным умыслом. Кто спал, кто чистил оружие, кто просушивал платье у разведенного огня; один [252] на разостланном полушубке месил тесто для лепешек. Осмотрев расположение партии, мы решились воспользоваться оплошностью ее, и нечаянным, быстрым нападением скрыть нашу малочисленность. Первые два выстрела отправили в караульных, а залп из сорока винтовок в смешавшуюся толпу заставил дидойцев спасаться бегством, бросая все. Тогда тушины, с криком: ги! обнажили свои сабли и пустились за беглецами. В первый раз был я в деле и видел страшную картину смерти, в разных ее видах! Тут раненый дидоец напрягал последние силы и бежал, чтобы скрыться в обрыве; но силы изменяли ему, и он падал, плавая в крови. Другой умирал под ударами острой сабли. Третий отмахивался огромным кинжалом от нападающего тушина, пока товарищ его боролся с противником, кусая в бешенстве его лицо. Там еще один, не видя средств уйдти, останавливался прикладывал ружье, быть может, незаряженное, останавливал тем преследующих, бросивших свои ружья, и выигрывал время... Смеркалось. Изредка раздавался вдали выстрел, или крик: ги! Люди мои начали собираться в балаганах. Четырнадцать трупов валялись в разных местах: множество оружия, бурок, гуды ⁴¹ с сыром и бараньим курдюком [253] (жиром) да несколько ременных арканов, на которых дидойцы уводят пленных, были нашей добычей. Темнота наступившей ночи не позволяла возвратиться на гору, и мы ночевали на месте наших предшественников. Поутру, с отрезанными, по обычаю горцев, кистями правых рук, мы возвратились к своим, встречаемые выстрелами и поздравлениями. К полудню подошли караваны; проводив их до безопасных мест, мы отправились назад. Проезжая чрез деревни, с натянутыми на длинные палки руками убитых врагов, тушины делали выстрелы, пели хором свои дикие, замогильные песни, и гордо кивали головой на искренние приветствия грузин, радовавшихся смерти нескольких злодеев, причиняющих им столько зла.

По возвращении в Тионеты, я заболел лихорадкой, мучившей меня несколько месяцев. Несмотря на то, я ездил в горные пшавские деревни, расположенные у истоков Иоры и Арагвы. Повсюду голые скалы да горы, изредка поросшие мелким кустарником. Деревни висят, как гнезда, над крутыми обрывами. Сакли, сложенные из плитняка, без извести и глины, построены ярусами одна на другой. Природа дика. Растительности мало. Клочки запаханной земли, в виде шахматов, разбросаны но высотам. По склонам гор, покрытым густой травой; гуляют стада овец. Народ дик, грязен, [254] неуклюж, жаден до горячих напитков; впрочем, не без достоинств: трудолюбив и покорен властям. Говорили, что многие из них очень богаты, имеют по нескольку тысяч баранов, много скота и даже денег; но судя по грязной наружности и образу жизни, их можно счесть нищими-дикарями.

Оправившись от лихорадки, я поехал на алавердский праздник; оттуда на несколько дней к знакомым князьям.

ГЛАВА VIII.

Приезд Князя Воронцова. — Встреча его и речь тушинского старшины. — Разъезды по горам. — Ущелье Аргуна. — Разработка дороги до Тифлиса. — Саранча и холера. — Тревоги. — Смерть князя Ч. — Поездка в крепость Закаталы и возвращение.

В 1846 году мы были обрадованы известием, что Князь-Наместник, на обратном пути из Владикавказа в Тифлис, желает посетить Тионеты и оттуда проехать в Кахетию. Для этого, дорога из Анапура чрез Тионеты до Ахмет, служившая с трудом для проезда одних конных, была на скоро разработана. 15-го Июля мы отправились в Ананур на встречу Князя; а на другой день конвоировали его, с сотнею вооруженных тушин, [255] пшавцев и хевсур до Тионет. Жители в первый раз со времени вступления в подданство России обрадованные приездом главного начальника в крае, встретили его хлебом-солью. Старшина тушин Михаил Букураули произнес по грузински краткое приветствие. Вот образец горского красноречия, вполне выражающий и характер их. Я перевожу буквально:

«Гамарджоба шена (победа тебе), Наместник «Царский! Мы, тушины, пшавы и хевсуры, издревле привыкли быть верноподданными нашим царям. Милости Великого Государя нашего к нам неисчислимы. Теперь считаем себя еще более счастливыми и гордимся, видя тебя на родине нашей. За все это у нас нет приличного дара: в жертву Государя приносим самих себя, прольем кровь, где ты укажешь, и наши острые сабли, давно привыкшие разить врагов, иступим об их черепы!»

В тот же день проводили мы Князя в Ахметы, а на другой день чрез Алванское поле в сел. Енисель. Отсюда Его Светлость, не смотря на самую дурную погоду, отправился по вновь разработывавшейся дороге на гору Кодор, на вершине которой строилось небольшое укрепление, составляющее на Кавказе высшую точку, где обитает человек 19-го числа мы проводили его чрез Кварели до Алазани, где Князь, переправясь на пароме, простился с нами и уехал чрез Сигнах в Тифлис. Проезд [256] Князя-Наместника оставил мне воспоминание на всю жизнь: в Енисели, пред отъездом своим, он лично, при стечении множества народа, навесил мне георгиевский крест за дело с хищниками в прошлом году.

Лето 1846 года провел я в постоянных разъездах по горным местам округа, сопровождая Офицеров Генерального Штаба, занятых топографическими работами. Я считаю лишним подробно описывать пройденный нами места по высоким обрывам Главного хребта, по каменистому ложу быстрой Арагвы, по едва проходимым тропинкам над страшными безднами, то поднимаясь выше облаков, то спускаясь чуть не в ад, и рисовать великолепные картины грозно-дикой природы, с вечным ревом горных водопадов. Это значило бы утомлять вас повторением одного и того же. Все протяжение Главного хребта, у истока ли Ассы, в верховьях ли Аварского коису или Самура, представляет один и тот же вид грозных скал, диких ущелий, кой-где поросших мелкими соснами и колючим кустарником; деревни всех племен, населяющих эти места, построены по одному образцу — на высоких скатах, ярусами, почти без улиц, с главною целью сделать неприступными свои жилища. Встречаются кое-где места, достойные поэтических описаний, места, где душа человека невольно приходит в восторг, созерцая [257] великолепие прихотливой природы. Например, что может быть величавее грозного ущелья по ту сторону Главного хребта, у подножия великана Борбало, дающего начало рекам: Алазани, Иоре, Арагве, Андийскому койсу и Аргуну. Этот последний начинает свое течение маленьким, едва заметным водопадом, и вдруг, приближаясь к Шатилю, крайнему пределу наших владений со стороны горной Чечни, превращается в разъяренный поток, низвергающий с бешенством целые массы белой пены, по натуральным ступеням, расположенным в прогрессивной величине на расстоянии нескольких верст. По обеим сторонам этого бурного потока, совершенно отвесные скалы едва позволили проложить узенькую тропинку, по которой вы проходите, оглушенные ревом Аргуна, и не слышите собственных слов. Вас обдает водяною пылью. Из трещин в скалах, меж небольших сосен, сочится прозрачная вода и, падая капля за каплей с высоты, играет с отражающимися в них лучами солнца, подобно множеству блестящих алмазов. В некоторых местах, скалы до того выдаются вперед, что приходится переходить на другой берег по мостикам, устройство которых смелостью архитектуры удивило бы искуснейшего инженера, и дерзостью решающихся переходить по ним поразило бы самого бесстрашного человека. Недостаток материалов, по необходимости, [258] заставил горцев устраивать подобные чортовы мосты. Небольшое сосновое бревно переброшено чрез трещину, в которой гудит бешеный поток, и на нем положены широкие, шиферные плиты, ничем не прикрепленные. Вы идете по средине, качаясь на эластической перекладине; лошадь осторожно ступает по вашим следам; но потеряйте равновесие, подайтесь не много в сторону, и вы полетите вниз с падающей плитой!...

Осенью 1846 года, я приступила, к разработке дороги от Тионет до Тифлиса, чрез Эрцойскую долину. Здесь едва могли проезжать конные, и, по недостатку повозочного сообщения, жители, были лишены выгод сбыта произведений своих плодородных мест, и дров, в которых Тифлис так нуждается.

Зима прошла в вырубке леса. Я жил в балаганах, среди нескольких сот работников. Целые дни раздавался стук топоров и треска, падавших вековых чинаров и осин. С весны было приступлено к земляной работе и взрыву скалистых мест. Дорога вышла превосходная, и к Октябрю 1847 года целые караваны скрипучиха арб потянулись к Тифлису.

Холера, свирепствовавшая все лет этого года в низменных местах, зашла и в горы; но здесь не имела сильного действии. Я работал в это время на долине Арагвы, палимой жгучими лучами [259] июльского солнца. В природе все соединилось для бедствия жителей: и холера, и множество саранчи, и долговременная засуха. Окрестность была, буквально, выжжена. Поля, уничтожаемые саранчею, представляли печальную картину. Я заболел, и едва дотащился на арбе до Душета, где пролежал в военном госпитале более двадцати дней. По выздоровлении, я отправился в горы, чтобы отвратить набеги собравшихся в Митхойском обществе кистин. Выставленная на разных пунктах милиция и жители, приготовленные к отражению всякого неприятельского покушения, заставили горцев разойтись. Посетив несколько языческих празднеств в Пшавии, я торопился в Матаны, где князь Ч. лежал сильно больной. Я застал его при последнем издыхании; а на другой день его не стало. Запутанные дела покойного наделали мне много неприятных хлопот…. Я должен был ехать в Тифлис, откуда был послан по делам в Закаталы.

9-го Января пустился я по знакомой почтовой дороге до Нукриян и, оставив влево дорогу в Телав, отправился далее чрез Караагачь (бывшую штаб-квартиру драгунского полка) на Царские колодцы ⁴². Я прожил здесь сутки, ходил [260] смотреть живые картины трупы странствующих вольтижеров, бросивших голубое небо Флоренции и Ливорно для русских рублей на берегах Алазани. На другой день я уехал далее. Переправясь у Муганло ⁴³ чрез Алазань на пароме, я к вечеру достиг крепости Закатал, построенной у подножия Главного хребта, в центре Джаро-белоканского округа, жители коего были всегда грозой для Грузии, пока сабля павшего здесь генерала Гулякова и меры, принятые князем Цициановым, не усмирили их. Постройка Закатал, в 1830 году, при князе Варшавском, окончательно покорила буйных джарцев, и с тех пор войска наши уже не покидали этого края. Ряд укреплений называемый Лезгинскою кордонною линиею, прикрыл страну от набегов хищных племен, живущих за хребтом, и только мелкие шайки тревожат проезжих, да нападают на небольшие команды.

Назад я поехал по левому флангу линии, чрез небольшие форты: Белоканский, Кортубанский и Бежанькинский, занятые милиционерами из грузин. [261]

ГЛАВА IX.

Поездка в Хевсурию. — Дорога в Хамхаты. — Перевал чрез Главный хребет. — Шатиль — Осада его в 1843 году. — Подвиг трех хевсур. — Путь чрез непокорные общества. — Митхо. — Кистины. — Цори. — Ночлег. — Каменный крест. — Галгаевское общество. — Путь до Владикавказа.

По стечению разных обстоятельств, мне пришлось оставить службу в округе. Чтобы с пользой употребить последнее время; я занялся составлением некоторых предположений, в отношении этого края. Вследствие этого, я был вытребован в Тифлис, и генерального штаба полковнику В. было поручено осмотреть и поверить на месте все представленное мною. Это было в Марте 1848 года. Жестокая зима царствовала в горах. Страшные сугробы снегу почти прервали сообщение, и на местах деревень виднелись одни закопченные верхушки башень. Время самое неудобное для подобного путешествия; но необходимое, чтобы убедиться во всех препятствиях, встречаемых местною властью.

Мы оставили Тифлис, погруженный в цветущую зелень садов, с толпами туземцев, встречающих весну, под открытым небом, песнями с акомпаниментом зурны и бубна. Группы [262] модных львов, гуляющих по Головинскому проспекту, кавалькады, пикники, одним словом, разгар весенних удовольствий, все это невольно-заставляло жалеть о разлуке с городом. Мы отправились в Тионеты, где было еще порядочно холодно и снег покрывал ближние горы. Отсюда, на другой день, мы уехали к селению Жинвали — соединению двух Арагв: гудомакарской с пшавской; после, по ущелью последней, до урочища Орцхали, где опять соединяются две Арагвы: пшавская с хевсурскою. До этого места, дорога не представляла особенных трудностей; но миновав первую деревню Хевсур-Барисахо, началась борьба наша со всеми ужасами грозной природы. Не совершив подобного похода, почти невозможно составить себе понятия о неимоверных трудностях и опасностях, испытанных нами при проходе ущелья Арагвы до селения Хахмат, лежащего у подножия перевала чрез Главный хребет. В некоторых местах, снега образовали по обеим сторонам ущелья перпендикулярно отвесные стены, и не было другого пути, как по заваленному огромными камнями руслу реки, катившей с шумом не волны, а целые массы пены. Держа друг друга за руки, опираясь на остроконечные палки, мы кое-как переступали, чуть не опрокидываемые сильным напором воды. Местами, снежные завалы, обрушившиеся с противоположных сторон в одно время, сталкивались над [263] рекой, образовывали своды, оледенялись и спирали поток, просасывавший себе дорогу под этими живыми мостами; нам приходилось карабкаться на них, проходить, слыша на каждом шагу треск снежного свода, грозящего обрушиться и погребсти нас под собой... С шести часов утра до сумерек, мы прошли около десяти перед и добрались до Хахмат. Я не обратил никакого внимания на удобства ночлега, зная наперед, чего можно ожидать от хевсурской сакли, где люди живут вместе с овцами, коровами, телятами, где лучи солнца и свежий воздух совершенно незнакомые гости; где дым смолистого растения дэка, употребляемого в топливо, живет безвыходно. Не скинув даже мокрой обуви, я уснул мертвецким сном.

Погода, накануне мрачная, к утру прояснилась. Безукоризненная, синева неба чудно гармонировала с белизною снегов, плотно покрывавших все окрестные горы. Солнце, во всем своем величии, бросало яркие лучи, играя миллионами блестящих искр на макушках гор. Было восемь часов, когда мы тронулись в путь. Начался подъем…. Но как тогда силы оставляли меня от сверхъестественного напряжения, так теперь они оставляют меня от недостатка слов, и я лишен возможности передать наше путешествие чрез Велькетильский перевал! Мне самому даже не верится, теперь, чтобы человек мог столько перенести. Главное [264] затруднение было в том, что на каждом шагу мы, буквально, погружались по-пояс в снег, и глаза страшно страдали от сильного блеска солнечных лучей, отражавшихся на этом снежном море. Спуск к ущелью Аргуна мы должны были совершить на бурках, съезжая на них с высоты нескольких сажень, как на салазках…. Поздно вечером добрались мы до Шатиля и расположились в знаменитой башне, где провел целую зиму грузинский царевичь Александр, скрывшийся здесь после усмирения кахетинского восстания 12 года.

Шатиль, хавсурская деревня, на границе с непокорными кистинскими обществами, имеет не более шестидесяти или семидесяти человек, способных носить оружие. Но эта горсть людей, живущая в постоянной тревоге и опасности, привязанная к своему родному гнезду, соединяет с необыкновенной силой воли самый воинственный дух. Они не только защищают себя от всех неприятельских покушений, но сторожат вход в остальную Хевсурию, составляют ее непоколебимую твердыню, и пользуются зато общим уважением, играя роль национальной аристократии. В 1843 году, известный наездник и помощник Шамиля, Ахверды-Магома, с пятью тысячами чеченцев, окружил Шатиль, требуя покорности от его жителей. Запершись в своих неприступных башнях, они три дня держались противу этой грозной толпы, убили [265] Ахверды-Магому, более пятидесяти человек его людей, и заставили их отступить. Из двух шатильцев, попавшихся в плен, один был зарезан на могиле павшего наездника, а другой успел бежать. Кажется трудно верить подобному событию; но Кавказ страна чудес, и за одиннадцать лет моей службы здесь, я видел много примеров баснословной отваги и геройских подвигов. Да вот не далее, как при этой же осаде Шатиля: трое хевсур из с. Гуро шли в Шатиль по своим делам. Когда они достигли высоты над правым берегом Аргуна и увидали неприятельскую толпу... вы думаете, они убрались по добру по здорову назад? Ничуть не бывало: сложив наскоро из камней небольшой завал, они из своих длинных винтовок начали бить на выбор людей в толпе. Неприятель только к утру заметил, что его кто-то поражает в тыл и, боясь быть отрезанным подоспевшими на помощь жителями округа, поспешил отступить, не открыв трех удальцов, сидевших в нескольких шагах от дороги!

Во что бы ни стало, нам нужно было пробраться из Шатиля в Владикавказ, чтобы осмотреть это пространство, очень мало известное. Промежуток между этими местами занят несколькими немирными кистинскими деревнями и большим Галгаевским обществом, недавно покоренным. Мы рисковали положить головы, или, еще хуже, попасть [26] в руки чеченцев; но «смелым Бог владеет»: мы положились на русское «авось» и пустились в путь, в сопровождении трех шатильцев испытанной храбрости, отлично знавших все тропинки, по которым они нераз пробирались за добычей. У них есть очень много друзей (кунаков) между кистинами, у которых, как у самих хевсур, существует славный обычай узмобилоба (братство). Два человека, оказавши взаимную услугу, или, просто, желающие сдружиться, предлагают исполнить обряд ненарушимого братства. Они наполняют какой нибудь сосуд водкой или ячменным пивом; старший, или более богатый, бросает туда серебряную монету, и оба по три раза пьют, цалуясь после каждого глотка; за тем желают друг другу победы над врагом, дают клятву быть братьями и не пожалеть один за другого крови. Обычай этот, освященный веками, так соблюдается, что нередко бывали примеры, где названный брат шел на явную смерть за своего друга, делался кровоместником за него и даже за его родных. Такого брата имел и я между кистинами еще с 1846 года, которому нераз посылал подарки и получал от него самые верные сведения о всех происшествиях в Чечне. Вся надежда наша состояла в этих друзьях.

Пройдя несколько верст по левому берегу Аргуна, мы поднялись на возвышенную плоскость, на [267] которой лежит небольшая кистинская, деревушка Джарего. К счастью, мы застали дома одного из друзей, с радостью вызвавшегося провожать нас до самого Владикавказа. Спустившись в ущелье, занятое шестью деревнями враждебного общества Митхо, мы прошли его благополучно, не встретив ни одного человека. Не более шести верст прошли мы от Шатиля, а какая заметная разница в характере местности, в постройке домов, в физиономии, костюме и вооружений жителей! В Хевсурии горы — масса скал, изредка поросших соснами; здесь они гораздо ниже, покатости совершенно голы, деревни не так стеснены, дома лучше сложены, по углам каждой деревни симметрически расположены башни. Кистины говорят чеченским наречием, одеваются по черкески, в ногавицах и чувяках; винтовки в войлочных чехлах за туго-стянутым поясом, на котором висит огромный кинжал, оправленный в серебро пистолет; шашек почти не употребляют; лошадь — редкость. Походка и все движения кистин не обыкновенно грациозны, и вообще физиономии их очень привлекательны; бритые головы и подстриженные бородки — признак магометанства; но они очень плохие мусульмане, не смотря на все старания мюридов. У них еще видны остатки некогда бывшего здесь христианства, смешавшегося с исламизмом и язычеством; поэтому, догматы их веры определить трудно: они [268] называют христиан неверными, а уважают св. Георгия; они бреют головы, не едят свинины, имеют по нескольку жен, вступают в брак с своими невестками, а не делают никогда намаза и не имеют ни мулл, ни мечетей. О кистинах можно решительно сказать, что они живут «без власти, без закона». В каждой деревне есть кто нибудь, кого считают старшим, и кто пользуется некоторым уважением; редко только, в очень важных случаях, враги передают решение своего спора на суд нескольких стариков, хорошо знающих все древние обычаи.

Из митхойского ущелья нам предстоял небольшой подъем. Взобравшись на него, мы увидели почти все окрестные кистинские общества; за ними, постепенно расширявшееся ущелье Аргуна, поросшее густым лесом; множество горных хребтов, пересекавшихся в разных направлениях, кое-где покрытых снегом, и все это слитое на горизонте с отдаленной синевой Черных гор, в глубине Чечни. После спуска был опять подъем то по снегу, то по камням, и эта дорога так утомила нас, что наши израненные ноги уже отказывались служить; а нам предстояло еще миновать селение Гул и добраться до Цори, где мы надеялись найдти безопасный ночлег у одного кунака.

Уже было совсем темно, когда лай собак известил нас о близости деревни. Пока один из [269] наших проводников пошел предварить цоринца о неожиданных гостях, мы более часа просидели на снегу, дрожа от холоду. Цоринец Бехо принял нас очень радушно. В Кунацкой комнате пылал огонь; пол был закрыт белыми войлоками. Нас окружали женщины и дети, смотревшие с любопытством и страхом на грозных «урус», про которых они не забыли еще с 1832 года, когда наши войска с бароном Розеном громили их. Хозяин зарезал теленка, сварил его и представил пред нами в большем котле, предоставляя каждому брать руками; вместо приборов пред нами положили небольшие деревянные ложки; вместо хлеба подали в другом котле вареные лепешки. По обычаю чеченцев, хозяин ни за что не садится с гостями, а прислуживает им; подавая кому нибудь воду, снимает шапку и стоит так, пока ему не возвратят кувшина. По окончании ужина, хозяин сел в углу, поел немного и остатки передал в другую комнату семейству.

Наш митхойский проводник оказался виртуозом; ему принесли трехструнную балалайку формы треугольника, и он целый час распевал нам самым заунывным голосом чеченские песни, невольно наводившие грусть. Концерт кончился очень грациозной и живой пляской нескольких мальчиков, ловко становившихся на носки. Когда мы легли, хозяин каждого из нас погладил шапкой [270] по телу, приговаривая: дыкин буис, т. е. доброй ночи.

Было еще темно, когда мы тронулись из Цори, взяв с собою нашего хозяина. Не вдалеке от деревни, на холме, стоял покрытый мхом большой Крест, высеченный из цельного камня. Я невольно задумался над этим памятником бывшего здесь когда-то христианства. Сколько поколений пережил он, сколько интересных происшествий мог бы рассказать! Цоринец говорил, что предки их были христиане, и крест этот поставлен будто одним из их предводителей, после победы над мусульманами.

С полным восходом солнца достигли мы Ассы и разбросанных по берегам ее галгаевских деревень. Все пространство, до поворота реки к северу, представляет ряд небольших холмов, поросших мелким кустарником. Местность вообще очень живописная и резко отличается от ущелий Главного хребта, везде дико однообразно. Галгаевцы ничем не разнятся от других кистин; они, должно быть, только богаче своих соседей: в одежде и Отделке оружия видна некоторая роскошь; часто попадаются верховые; женщины миловиднее и одеты опрятнее: их длинные шелковые сорочки и ахалуки обшиты позументами собственного изделия. Мы приближались к лесистому Перевалу на Тарскую долину, где более всего должно было опасаться [271] шляющихся здесь хищников. Но, по словам шатильцев, мы предприняли путешествие при благоприятном течении небесных светил и под покровительством св. Георгия, ибо прошли и эти места благополучно. Расставшись с густым лесом, покрывающим весь хребет левого берега Ассы, мы вышли на долину, заселенную ингушами. Какая опять разительная противоположность с прежними местами! На совершенно ровной местности разбросаны деревни, обнесенные заборами; домики из плетня, с Камышевыми крышами; у ворот деревень вышки, на которых стояли часовые, зорко оглядывавшие всю окрестность. На всех кладбищах поразило меня множество разноцветных значков, воткнутых в могилы. (Они ставятся убитым в делах).

Сделалось совсем темно. Дождь полил как из ведра. Я едва держался на лошади, а по словам проводников до Владикавказа оставалось еще часа три езды. Нечего делать; тащились кое-как, рискуя на каждом шагу наткнуться на каких нибудь оборванных байгушей ⁴⁴, рыскающих подобно голодным волкам. Мы ехали в совершенном молчании. Вдруг оно было прервано пушечными [272] выстрелами. Из уст наших невольно вырвалось восклицание: «мы погибли!...» Но чрез несколько минут все утихло; мы проехали еще с версту, не понимая, что значат выстрелы, как с небольшого холма увидали свет, и до нас долетели звуки колоколов. Предоставляю всякому вообразить себе наш восторг, когда пред нами растворились ворота крепости, и первым словом было: «Христос воскресе!...»

Многие решительно не верили нашему путешествию, удивлялись нашей решимости и нашим оборванным чеченским костюмам, в которых мы очень походили на беглецов….

(Продолжение в следующей книжке).

Комментарии

1. Деревня шамхальского владения, в семи верстах от укрепления Темир-Хан-Шуры.

2. Сакли, по грузински — дом.

3. Арба — двухколесная, неуклюжая телега.

4. Большая часть русских называет совершенно неправильно осетинами всех жителей по военно-грузинской дороге. Там живут: мохеви, мтиулы и будашакарцы, говорящие грузинским языком. Осетины же — особый народ, занимают часть хребта, вправо от дороги.

5. Чадра — покрылало.

6. Коши — особый род туфлей, на высоких, железом окованных каблучках.

7. Духан — кабак.

8. Папах — шапка.

9. Чуха — кафтан с откидными рукавами, подобие польского кунтуша.

10. Муша — так называют бедных имеретин, приходящих в Тифлис заработывать хлеб переноской разных тяжестей.

11. Каламаны — обыкновенная обувь в Грузии, из сыромятной кожи.

12. Чувяки — сафьянные башмаки.

13. Кро — называют в Грузии армян-переселенцев из Турции и Персии, вышедших оттуда в числе нескольких тысяч семейств, во время наших войн 1826 и 1827 годов.

14. Тулух-чи — развощик по городу воды.

15. Хабар-да — пошел, сторонись, роди.

16. Зурна — инструмент в роде кларнета, только без клапанов.

17. Пожарный — называют в Тифлисе особый класс забубенной молодежи, ведущей разгульную, нескромную жизнь, готовой на всякую шалость.

18. Дардиманд — лихач, удалец-кутила.

19. Румби — огромный бурдюк, из цельной кожи буйвола или быка.

20. Мейдан — площадь, по татарски.

21. Слободками называются в Тифлисе две улицы, одна за арсеналом, другая за казармами Саперного баталиона, населенные женатыми солдатами.

22. Все эти слова однозначущи: что нового?

23. Азарпеша — серебряная ложка в роде разливной.

24. Кула — имеретинский кувшинчик с длинным горлышком.

25. Батоно — господин.

26. Бичи — человек, собственно по грузински бичи — мальчик.

27. Тари — инструмент в роде большой балалайки, с металлическими струнами.

28. Руставели — знаменитый грузинский поэт времен царицы Тамары.

29. Шоти — хлеб.

30. Бозбаш — суп с бараниной.

31. При этом упоминают фамилии князей — более почетных.

32. Толубаш — глава (законадатель) пира; ему обязаны подчиняться безусловно все пирующие.

33. Алла-верды — бог дал.

34. Яхши-ол — будь здоров! многие ошибочно переводят это слово — «добрый путь», полагая, что это соединение татарских слов: яхши (хорошо) и иол (дорога); но это не иол, а ол (будь), повелительное наклонение глагола ол-мах (быть).

35. Нарди — персидская игра; доска на подобие шахматной, а шашки передвигаются по счету точек, означенных на двух квадратных косточках, бросаемых играющими.

36. Цхра — по грузински девять; это число считается в игре высшим выигрышем; довольно азартная карточная игра.

37. Асунас — тоже игра в 20 карт.

38. Чихиртма — кислый соус.

39. Шампури — вертел.

40. Мцвадеби — шашлыки, кусочки жареного мяса.

41. Гуда — кожаная сумка, носимая за плечом.

42. Штаб-квартира Тифлисского Егерского полка.

43. Муганло, это имя встречается очень часто между татарскими деревнями; по дороге из Тифлиса в Закаталы, есть две такие деревни: на Иоре и на Алазани.

44. Байгуш — бездомный, бедняк, живущий на счет ближнего.

Текст воспроизведен по изданию: Десять лет на Кавказе // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 113. № 451. 1855