ЗИССЕРМАН А.

ОЧЕРК ПОСЛЕДНИХ ВОЕННЫХ ДЕЙСТВИЙ НА ВОСТОЧНОМ КАВКАЗЕ

(Смотр. «Современник», 1857 г. № 11, 1858 г. № 1 и 5; 1859 г. №11.)

В последние месяцы, во всех газетах и журналах столько напечатано статей, статеек, рассказов и проч. о Кавказе и его военных действиях, что, признаюсь, мудрено обыкновенному смертному взяться за перо с надеждой возбудить хоть маленький интерес к своему труду. Читатели закиданы компиляциями, выписками из военных журналов, фантазиями собственного изделия авторов, перифразами чужих, давно напечатанных или писанных статей. Даже в «Сыне Отечества» была статья — «Шамильмюрид, Шамиль-Имам», доставившая нам немало удовольствия... (Между прочим, были и превосходные статьи, в особенности брошюра г. Фаддеева «60 лет кавказской войны» и «Перечень событий в Дагестане за 1843 год», помещенный в «Военном Сборнике» 1859 г. полковником Окольничим.) Впрочем, говоря откровенно, теперь могла бы возбудить всеобщий интерес только полная история Кавказа и его завоевания русскими; но для такого труда нужны и время, и средства, и сотрудничество нескольких дельных, даровитых лиц.

В ожидании подобной истории (о составлении которой правительство уже позаботилось), нужно довольствоваться отрывочными, эпизодическими статьями, — лишь бы они не были произведениями фантазии, а правдивостью своею вознаграждали неполноту и могли бы служить хорошими материалами историкам. [6]

С подобною только целью предлагаем читателям настоящий очерк, составляющий продолжение предыдущих четырех рассказов наших о действиях на левом крыле.

25 августа 1859 г. я спускался по крутой тропинке с Гуниба; рядом со мной ехал Шамиль, бледный, задумчивый, положив обе руки на переднюю луку седла... Легко представить себе, какие мысли толпились у меня в голове!

Я приехал на Кавказ в 1842 году, в минуту кровавого отступления нашего отряда из ичкеринского леса; я на месте действия следил за развитием кровавой борьбы, принявшей под руководством Шамиля гигантские размеры; я видел, как этот человек из предводителя нескольких непокорных горских обществ становился полным властелином страны от Каспия до Эльборуса; как из множества мелких, отдельных обществ полудикого населения образовалось что-то целое, сильное, грозное неприступностью своих скал, лесов и болот, воинственностью и фанатизмом племен, что-то слепо покорное одной крепкой воле... Я видел, как время и события превращали Шамиля в какое-то чуть ли не мифическое лицо — эмблему непобедимости и несокрушимой силы; я, наконец, следил за проявлением и постоянным усилением убеждения, — что окончание борьбы едва ли не химера.... Понятно, после всего этого, какое впечатление могло произвести на меня 25 августа, когда пал Гуниб, а Шамиль — ехал рядом со мною, окруженный драгунами и казаками!..

«Итак, думал я, конец этой 60-летней истории!» К чувству понятного удовольствия и какой-то гордости — считать себя в числе свидетелей разыгравшейся на Гунибе исторической сцены, присоединялось не меньшее самодовольство при мысли, — что с 1857 г. я предсказывал этот конец, выводя свои заключения из начатых с 1856 года в Чечне действий. Я вспоминал несколько раз употребленную мною фразу — «построенное на фанатическом учении мюридизма здание — потрясено и грозит рухнуть»; я очень хорошо знал, сколько саркастических улыбок подобные фразы вызывали на уста людей, читавших в течение 25 лет реляции, и еще более радовался, что совершившееся событие, подтверждая мои слова, поставит всех скептиков в необходимость вспомнить, что «нет правила без исключения».

В последнем рассказе я остановился на окончательном завладении аргунским ущельем. Этим заключился ряд тех действий, начатых в 1856 году , которые служили приготовлением решительному удару, долженствовавшему окончательно сокрушить владычество Шамиля. Удар этот заключался в том, [7] чтобы проникнуть за лесной пояс, окаймляющий с юга все левое крыло, и утвердиться там. — Это лишало неприятеля всякой возможности дальнейшего сопротивления, отнимая у него единственный путь отступления с плоскости и единственную полосу удобной для поселения земли; вместе с тем, Шамиль должен был оставить свою резиденцию — Ведень, своим удалением от Чечни потерять нравственную над нею силу, и вообще пасть в общем мнении.

Малая Чечня, стоившая нам столько крови, и вообще вся часть горного пространства от левого берега Аргуна до правого берега Терека, с занятием аргунского ущелья, была уже оторвана от владений Шамиля, и, после двух рассказанных мною неудачных попыток к ее возвращению (Движение Шамиля в июне 1858 и дело под Ачхоем; восстание назрановцев и разбитие Шамиля под Ахки-юртом в июле 1858 же года.), требовала только водворения порядка. Поэтому, до начала наступательных действий, значительная часть войск левого крыла осенью 1858 года была, собрана в Галашевское ущелье (по р. Ассе).

Галашевцы — одно из довольно значительных племен, населяющих среднюю часть течения р. Ассы и прилегающие к ней гористо-лесистые трущобы. Принадлежа по языку и некоторым коренным обычаям к большой семье племени Начхе (чеченцы), Галашевцы, пользуясь труднодоступною местностью, упорно отстаивали свою непокорность и несколько раз изменяли своей клятве, данной под влиянием проникавших к ним штыков. Как только отряды уходили, галашевцы принимались за старое: необузданное стремление к свободному хищничеству в соседних землях, к приобретению с оружием в руках добычи, к увлечению в неволю казачьих женщин и детей, — брало верх над страхом наказания. Они наводняли мелкими шайками верхнюю часть сунжинской линии и окрестности Владикавказа. — В истории наших дел с галашевцами и соседними аулами, образовавшимися из всех возможных беглецов и разбойников, чрезвычайно выказалась вся несостоятельность нашей прежней системы действий. — С чисто военной точки зрения — она была очевидно фальшива: мы собирали значительный отряд, с большим числом артиллерии, и проникали в ущелье галашевцев, которые, бросив свои аулы, скрывали семейства, скот и все имущество в неприступные лесные дебри, а сами выжидали только обратного движения отряда через лес, где начиналось обычное преследование, стоившее многих жертв... Или, не желая подвергаться разорению, они изъявляли покорность, обещали прекратить [8] всякие неприязненные действия и даже выдавали заложниками своей верности нескольких оборванных мальчишек, которых содержали в Владикавказе на счет казны... Какие же результаты могли приносить подобные движения? Иногда напрасную потерю людей, иногда потерю нравственного влияния, иногда напрасное озлобление неприятеля, всегда напрасные денежные издержки и еще хуже — ложное убеждение в достижении будто бы прекрасных результатов... (что повергало нас в род усыпления). С точки зрения политической — система эта, как мы уже несколько раз упоминали, не выдерживала никакой критики: одна военная сила может решать только дела спорные между двумя нациями, выставившими для защиты своих интересов две армии от успехов которых зависит перевес в следующих за тем дипломатических переговорах; но где дело идет о покорении навсегда народа, сопротивляющегося этому с оружием в руках, особенно народа пропитанного мусульманским фанатизмом, от сотворения мира не знавшего никаких уз своей необузданно дикой воли, там одной военной силы далеко недостаточно. Там следовало вводить и администрацию, разумную, сообразную с духом народа, его понятиями и потребностями, сообразную с нашими просвещенными видами, и, главное, вполне бескорыстную. Одна сила может сокрушить народное дело, в какой бы узкой рамке оно ни выражалось, только на время; она может только устранить непокорность и вызвать вынужденное смирение, никогда не достигающее прочности; — вместе же с административными мерами, смягчающими естественную жестокость мер военных, стремящимися к улучшению народного благосостояния, к ограждению прав собственности, общественного спокойствия и личной независимости от грубого произвола, — она может вызвать покорность действительную, прочную.

Справедливость наших слов подтверждается множеством примеров в истории. Достаточно вспомнить дела Австрии в Италии.

До 1857 года мало заботились об управлении покорявшимися племенами, оно поручалось людям не имевшим нужных для того качеств и притом не снабженным никакими положительными инструкциями; мы требовали от них управления «благоразумными мерами», — слова слишком многозначащие; мы никогда не определяли этих мер, ни даже оснований на которые опиралась бы система управления и, весьма понятно, оставляли произволу обширное поле действий... Должности по управлению были унижены; ни содержание, ни выбор лиц, ни награждения их сравнительно с другими офицерами не соответствовали важности административной службы: она была низведена на такую степень, что [9] порядочный человек очень редко решался принимать должность по этой части и приходилось назначать первого, изъявившего желание, не вдаваясь слишком в подробный разбор его достоинств... Это подрывало доверие к нам в массах горцев, от природы сметливых в делах управления; это давало возможность более хитрым из них приобретать вредное нам влияние, раскрывая пред толпой недостатки управления, и, что еще замечательно, эти же люди, большею частью, пользовались особенным нашим вниманием и большими милостями, которыми думали купить их влияние на общество. Между тем, подобная система никогда не достигала цели: если туземец, как редкое исключение, становился искренно нашим приверженцем, то он тотчас терял всякое уважение, не только влияние между своими, и делался нам бесполезным бременем; если же он, как это было большею частью, дорожил уважением своих земляков и хотел пользоваться действительным влиянием между ними, то должен был не только обманывать нас, но и хвастать этим у себя дома, выставляя в смешном виде наше легковерие и непонятную для них щедрость... Очевидно, что такая административная система не могла выполнить своей важной задачи — выносить на своих плечах половину труда при покорении гор... Но возвратимся к отряду, собравшемуся в галашевском ущелье.

Представители этого общества, старшины всех главных селений, поспешили явиться в лагерь, изъявляя всякую готовность служить и исполнять что прикажут. Войска приступили к вырубке просек и разработке дорог, — важнейшее занятие, предстоящее здесь всякому отряду. Между тем, в прилегающих к правому берегу Ассы мелких ущельях и трущобах гнездились еще несколько аулов, составившихся, как я уже сказал, из разных беглецов и вытесненных нашими набегами из плоскости карабулак, малочеченцев и другого сброду. Это были самые упорные наши враги, люди решительно существовавшие только одним хищничеством, и избегавшие всякого наказания, благодаря адской местности, в которой они жили, и покровительству Шамиля, строго приказавшего окрестным наибам защищать их в случае движения наших войск. Теперь, с такой резкой переменой обстоятельств, когда Малая Чечня и все горное пространство между Аргуном и Тереком уже было в наших руках, этим аулам ничего не оставалось, как покориться, но они еще продолжали колебаться. Тогда была составлена колонна из 2 т. покорных чеченцев, которые, под начальством своего наиба (от нас поставленного), двинулись к аулам Шаутха, Азерли, Чужичу и [10] другим, покорили их, вывели всех содержавшихся там русских пленных и заставили явиться с повинной более 60 абреков, известных своими неутомимыми разбоями по Владикавказском округу. Пример едва ли не первый в истории Кавказской войны. Только что покоренные враги наши, сами, без поддержки русских войск, идут силой покорять своих вчерашних собратий.

Затем, оставалось еще в этой части края незначительное общество Мереджа, лежащее в котловине между Ассой и Гехой, в которое не прошли наши войска. По окончании вверх по Ассе дороги, туда была послана особая колонна и мереджинцы покорились. После было приступлено к переселению всех разбросанных здесь мелких аулов на более доступные места и образовании из них больших, самостоятельных аулов, под управлением известных нам лиц. Эта система группирования разбросанного по лесам населения в одни большие аулы (что представляет гораздо большие удобства для управления ими и ставит поступки каждого более или менее в зависимость других) встречала вначале сопротивление, но, благодаря возможности настойчиво приводить в исполнение свои предположения, она выполнена по всей Чечне и уже приносит самые лучшие результаты.

Таким образом были окончены дела в этой части Левого Крыла и между Аргуном и Тереком. Из всего громадного непокорного населения, так долго сопротивлявшегося всем нашим усилиям, — осталось непокорных восемь человек беглых назрановцев, скрывшихся после прекращения бывшего там летом бунта, и успевших пробраться за Аргун! — Этого одного достаточно было чтобы сделать справедливую оценку нашим действиям с 56-го года. Всякий, кто знал, что в 1832 году, для усмирения Галгаевцев (мелкого племени в верховьях Ассы), сам главноначальствовавший здесь барон Розен должен был собирать значительный отряд и двигаться по едва проходимым дорожкам, — справедливо торжествуя удачное окончание этой экспедиции, — всякий, кто помнил ряд кровавых дел в одной Малой Чечне, лишившей нас Слепцова, Крюковского и многих других, где каждая маленькая просека, всякий разоренный аул, всякий уничтоженный хутор, напоминал о многих жертвах; где приобретение возможности учредить по левому берегу Сунжи линию из шести больших казачьих станиц считалось огромным успехом, — тот, конечно, мог понять значение факта, что «на всем пространстве от Аргуна до Терека осталось непокорных 8 человек скрывшихся арестантов». [11]

Пока происходили все эти события, самым положительным образом убеждавшие Шамиля в потере им всей страны, служившей с 1840-го года основанием его могущества, он с своей стороны напрягал все усилия остановить быстрый поток наших успехов. Бывшую осенью 1858 года комету он объяснил — знамением гибели для всех христиан; он распустил слух, что Турецкий султан Абдул-Меджид умер, что на его место вступил другой, ревностнейший мусульманин, который скорее пожертвует всем своим достоянием и жизнью, чем заключит мир с гяурами, что он дал клятву посвятить себя освобождению угнетенного магометанства, что он уже приступил к собранию несметного войска. Вместе с тем Шамиль предписал произвести поголовное ополчение из всех подвластных ему племен.

Но все эти меры не остановили предпринятых нами действий. Все прошло своим чередом.

Как только дорожные работы по Ассе и оттуда к Мередже были окончены, войска начали стягиваться к Большой Чечне, откуда очевидно должно было ожидать решительных действий, цель и направление которых оставались однако в глубокой тайне и усиливали в неприятеле тягостное сомнение.

Между тем, отдельные колонны в разных пунктах занималась исправлением дорог, переселением чеченцев, постоянно являвшихся в лагерь с просьбой о содействии, расчисткой просек, которые, благодаря сильной растительности, с неимоверной быстротой покрываются здесь частым орешником.

В числе таких отдельных боковых отрядов, следует указать на Кумыкский, который занимал долину Мичика и привлек один раз на себя самого Шамиля с большою частью его скопищ, пришедших вероятно в надежде приобрести здесь какой-нибудь успех: но они, простояв несколько дней без дела — отступили. После этот отряд перешел в Аух, для совместных действий с отрядом собранным в Дагестане, имевшим целью завладеть Алмаком (сильный аул на пути из Салатавии в Анди) и там вынудить остаток скрывшегося туда Салатавского и Ауховского населения к покорности. Но действия эти, вследствие морозов, больших снегов и некоторых других местных обстоятельств, ограничились только вырубкой просеки от Сулака к Дылыму, что открывало новый путь сообщения плоскости с Буртунаем и лишало горцев нескольких хлебородных полян.

С своей стороны неприятель делал различные демонстрации и попытки, кончавшиеся без всякого успеха. Между прочим, один раз Казы-Магома с значительной партией вздумал прервать [12] сообщения между укреплениями Евдокимовским и Шатоевским, и поставить первое, слабо защищенное, в довольно опасное положение. Здесь была даже некоторая вероятность на успех, если бы движение Казы-Магомы совершилось скрытно; он мог в теснине Аргуна удержать движение резервов, силой принудить жителей недавно покорившихся деревень восстать и, усилив ими свою партию, атаковать Евдокимовское (Итум-Кале). Но мы в этот раз, как и всегда почти, были заранее предуведомлены о предприятии Казы-Магомы. Само собою разумеется, тотчас были приняты меры, переправа на Аргуне занята до прихода неприятеля и попытка его расстроена.

Во все это время, то тут, то там появлялись мелкие партии неутомимых, дерзких партизанов, которые не имеют равных себе в целом мире; тревоги не умолкали, опасность сообщений продолжалась и это положение дел поддерживало еще некоторую бодрость в непокорной части населения, любившего придавать преувеличенную важность самому незначительному успеху; а между нашим населением поселяло, напротив, какое-то недоверие к истинному значению одержанных успехов. Люди с узким взглядом на вещи продолжали старую песню: «что нам, говорят, в занятии каких-то ущелий, в покорении каких-то дальних аулов, — это уже много раз бывало; а вот по дорогам проходу нет, из станицы нельзя под вечер выйти» и т.д. И нужно сказать правду, — куда-как тяжко мирному населению страны подобное положение; понятно, что оно повергает человека и в уныние, и в сомнение.

Но нечего было делать; приходилось потерпеть еще немного и предоставить конечные результаты решительному удару, который готовился сердцу неприятельской силы....

Удар этот должен был состоять в овладении Веденем и основании там штаб-квартиры пехотного полка.

Прежде расскажем в общих чертах, как это предприятие было приведено в исполнение, а после постараемся указать на его значение и результаты.

Как я уже несколько раз упоминал, вся плоскость Чечни окаймляется с юга хребтом лесистых гор, называемых Черными, из которых вытекает множество речек и болотистых ручьев, орошающих плоскость; реки же, берущие свое начало из других хребтов лежащих за Черным, само собою, вытекая на плоскость, прорезывают этот хребет и образуют сквозные ущелья. В Большой Чечне таких два: Аргунское, населенное от верховьев до выхода на плоскость у укр. Воздвиженского (около [13] 70 верст протяжения) и Хулхулауское — незначительное, совсем незаселенное (Когда мы беспрестанными наступлениями в Большую Чечню заставили население ее удалиться в горы, в этом ущелье образовались несколько мелких аулов, а в последнее время там поселился наиб Осман.) по своей узкости и дремучим лесам, покрывающим его бока сверху донизу. Из тех же ущелий , которые мы можем назвать глухими, то есть начинающимися только на северном склоне Черного хребта, в Большой Чечне замечательно Басское по течению р. Басс (Джалки), которое по своему пространству, ширине и общему характеру местности доставило возможность поселиться нескольким довольно самостоятельным аулам. Доступ во все эти три ущелья считался почти невозможным, и поэтому овладение пространством за лесным хребтом причислялось к предприятиям, о которых рассуждали только слишком пылкие головы... Тем не менее, польза занятия сознавалась всеми весьма ясно. Мы видели, как в начале 1858 года одно из этих ущелий, и самое важное, Аргунское было однако занято нами и результаты этого занятия вышли поразительные. Оставалось то же сделать с остальными двумя, и теперь уже никто не думал сомневаться в непременном успехе; неприятель тоже потерял веру в силу непроходимых ущелий, глубоких оврагов, поросших дремучим лесом и всяких природных и искусственных преград, — и не будь тут воли одного неутомимого властолюбца, — чеченцы давно бы вероятно бросили борьбу. Но Шамиль рассуждал иначе. Он не принадлежал к разряду тех людей, которые падают духом от нескольких неудач и апатически опускают руки. Он решился, по-видимому, сопротивляться до последней крайности, до изнеможения... Даже зная всю нашу силу, беспрестанно возраставшую от прибывающих резервов и увеличения числа покорных обществ, чувствуя явный упадок своих сил и даже нравственного влияния, понимая, конечно, что по естественному ходу дел приближается конец его исторической жизни, — Шамиль все-таки не думал прекращать борьбы и имел еще надежды на лучший оборот дел, — надежды, не лишенные оснований. Вспомним разбитие скопищ Кази-Муллы под Бурной, взятие Чумкескента и истребление большей части его защитников, взятие Гимры и смерть первого имама, вспомним Тилитль, Ахульго, начало экспедиций трех отрядов в 1845 году, — казалось, пришел конец делу мюридизма; однако нет: не то, так другое обстоятельство являлось на выручку неприятеля и умолкавший гром возобновлялся иногда с большей силой. Вспомним также, что [14] Шамиль видел и прибытие на Кавказ 5-го пехотного корпуса, и отряды в 30 с лишним батальонов (на Бортунае в 1844 году), и осадные пушки, привезенные из Эривани, едва встащенные на Турчидаг, которым предшествовала уже за несколько месяцев грозная молва... Перед каждым из подобных событий, его невольно тревожили сомнения; горцы начинали недоумевать, а кончалось дело не Бог знает какой грозой... Таким образом, Шамиль привык не унывать и рассчитывать на непредвиденные обороты дела; и хотя он теперь видел, что такие удары, как основание полковой штаб-квартиры в Буртунае, завладение Аргунским ущельем, потеря всех чеченских плоскостей и огромной горной страны между Аргуном и Тереком, важнее прежних событий, — однако решался льстить себя еще надеждами...

Шамиль употребил все возможные меры к преграждению доступов в ущелье Басса и Хулхулау и укреплению Веденя. Завалы, засеки, поваленные на дороге вековые чинары, перекопанные дороги и все тому подобные средства горской фортификации были употреблены в дело; значительные массы горцев были расположены по всем дорогам и тропинкам; для возбуждения их фанатизма и мужества были повторены все старые и изобретены новые эффектные рассказы; леса Басса были сравнены с ичкерийскими 1842 г., Ведень с Дарго и Гергебилем 1847 года...

Но все это не уменьшило нашей уверенности в успехе, а напротив обещало увеличить значение его в глазах враждебного населения, и без того уже объятого недоверием к силе своего имама.

Наступление началось, по обыкновению, с обходными колоннами, — маневр почти всегда успешный в горной войне. Из кр. Воздвиженской была направлена колонна в Аргунское ущелье, откуда она должна была, повернув правым плечом вперед, перевалиться через лесистый отрог в ущ. Басса, по которому и решено было общее наступление. В это время другая колонна двинулась прямо к уроч. Бассын-Берды, лежащему в начале ущелья; здесь горцы встретили нас в приготовленных завалах, но неожиданное появление в тылу войск произвело свое действие и они бросились бежать. При этом, конечно, следует заметить, что нам чрезвычайно облегчало секретные движения и самые атаки — тайное сочувствие чеченцев, видевших, что это последние вспышки раздутого ими в 1840 году пламени. Не имея, по своей малочисленности, возможности открыто восстать противу надоедавшего им владычества, опиравшегося на толпы дагестанских горцев и отчаянных изуверов-мюридов, они оставались еще в их [15] рядах, в душе желая нам победы. Без искреннего же участия чеченцев, что могли сделать непривычные к лесной войне горцы, незнакомые с местностью, полуголодные, плохо одетые, тоскующие в чужой стороне? В этом-то и лежит разгадка слабой обороны и незначительности понесенных нами потерь. В прежнее время сожжение двух-трех сакель, да десяти копен сена стоили нам сотен людей, а теперь мы кончали двух-трех месячные экспедиции, оставлявшие в наших руках значительные населенные пространства, не теряя и половины. В этом-то и выразился результат последних здешних действий: неприятель был ослаблен материально, а еще более нравственно; он потерял веру в себя и в свою непобедимость, веру — родившуюся именно в то время, когда мы теряли много людей в бесплодных движениях... Люди, не близко знакомые с делом, не вникающие в смысл событий, старались уменьшать значение дел, находя их незначительными по сравнительной ничтожности потерь; мы, напротив, именно в этом видели значение дела и залог несомненного успеха: ослабленный неприятель должен будет преклониться и последние периоды кровавой борьбы не запечатлеются новыми жертвами.

Итак, благодаря этим обстоятельствам, мы без больших потерь проникали все далее в глубь Басского ущелья, по которому в прежние времена едва ли было бы возможно двигаться. Войскам приходилось бороться не столько с ожесточенным, ловким неприятелем, сколько с ужасным ненастьем, не столько подвергаться опасности, сколько переносить невероятные труды. Рубка вековых лесов, где некоторые деревья были в три и четыре обхвата, расчистка дорог по местам, никогда еще не видавшим солнечных лучей, возня то с мерзлой землей, то с глинистой глубокой грязью, движения по крутым склонам гор, без дорог, по пояс в снегу, иногда ночью, при тумане и сильном ветре, — вот в чем заключались главные трудности.

С каждым движением нашим вперед, туземное население, не стесняясь присутствием мюридов, покорялось и частью выселялось на плоскость. Между тем, усиленно работая над просеками и дорогами, войска наконец достигли аула Таузень, сильно укрепленного и занятого значительной партией неприятеля; но после довольно жаркой перестрелки с наступавшими с фронта батальонами, горцы, увидев зашедшую им в тыл колонну — бросили свое искусно построенное укрепление. С занятием Таузеня, мы могли считать вполовину оконченным предприятие — проникнуть за [16] лесной пояс. Здесь мы учредили свой вагенбург и приготовились к дальнейшему наступлению.

Адская местность ущелья, пересеченная глубокими балками, топкими ручьями, канавами, все это среди непроходимых лесов, казавшихся бесконечными, могли внушить страх и неробким предводителям войск, особенно помнившим лесные катастрофы в 40 годах. И как ни ободрительны были легко приобретаемые каждый день успехи, однако мог же Шамиль, лично прибыв к толпам горцев, воспламенить их хоть на время, воодушевить хоть на час-другой упорной драки и тогда, не говоря о неизбежности большой потери, в случае малейшей оплошности одной какой-нибудь роты, или сотни, дело вдруг могло принять другой оборот. Мы много примеров видели в здешней войне, как минутный успех неприятеля над каким-нибудь взводом превращался в кровавое побоище, заставлявшее поскорее спасаться из лесу... Поэтому, необходима была большая осмотрительность в действиях, и, нужно сказать по справедливости, они были ведены с искусством.

Затруднительность путей сообщений была неслыханная; рыхлая, свежераскопанная земля превратилась от беспрестанной слякоти в какую-то невылазную липкую грязь; изнуренные продолжительными походами и недостатками, подъемные лошади под пятипудовыми вьюками падали, погружаясь по брюхо в грязь, и никакие усилия людей поднять их не помогали; приходилось снимать вьюки и тащить на себе... Много лошадей не могли встать и после снятия вьюков; они оставались в грязи некоторые по суткам, а некоторые и навсегда. О движении артиллерии нельзя было и думать; горные орудия, так удобно разбираемые на вьюки, и те тащились только с большим трудом, при содействии людей. Трудно вычислить все эти по-видимому незначительные обстоятельства, но кто занимался этим делом, тот поймет, какие огромные затруднения от них возникают, как они задерживают ход всего дела, как они лишают подчас бодрости самых решительных начальников.

После занятия Таузеня, войска продолжали наступление внутрь ущелья, ведя незначительные перестрелки с рассыпанными по лесу горцами, а чеченское население окрестных аулов, по мере наших движений, продолжало являться с покорностью.

За аулом Алистанжи, в котором находился сам Шамиль, начинались новые ряды завалов, построенных весною 1858 года из огромных бревен, переложенных фашинником и землею; эти завалы тянулись не только на дороге, но и по всем лесистым [17] покатостям боковых высот, так что ими заграждалось пространство версты в две ширины. Очевидно, что атака их с фронта угрожала кровавыми потерями и сомнительным успехом; поэтому главная роль, по всегдашнему, выпадала на обходные колонны, направленные по дальним крутым высотам, движение по которым в феврале месяце сам неприятель не считал возможным. Благодаря отличным проводникам из новопокорившихся чеченцев, мы обходили неприятеля в таких местах, о которых он даже не думал; а раз обойденный в тыл, он обращался в бегство. Ни глубокие снега, ни метели, ни крутые покатости без дорог не останавливали колонн, — они проходили десятки верст за ночь и к утру появлялись за плечами оторопевшего неприятеля. Громадные завалы, стоившие гигантских трудов, бросались иногда без выстрела. Шамиль старался удерживать свои скопища, уверяя, что он нарочно отступает, чтобы заманить русских в самую глубь лесов и повторить историю Ичкеринского леса в 1845 г., но ему перестали наконец верить; чеченцы решительно стали оставлять его, а дагестанские горцы упали духом. Первым следствием подобного положения дел было почти совершенное прекращение хищничеств на наших линиях.

Таким образом, после продолжительного, трудного движения по дремучим лесам Басского ущелья, передовые войска достигли наконец долины, на которой, среди двух рукавов речки Хулхулау, у подножья высот, ведущих в Анди, был расположен Ведень — сильно и искусно укрепленная резиденция Шамиля. Оставалось сломить последнюю преграду и взять эту импровизированную столицу Дагестанского владыки.

Судя по местности, казалось не очень трудным взять Ведень без особых приготовлений, открытой силой. Но чем более мы приближались к решительному успеху, тем менее следовало подвергать свои действия русским поговоркам — «авось, да смелым Бог владеет» и проч. Нужно было рассчитывать наверняка и избегать возможных случайностей. Если же к этому принять в соображение во-первых, что дагестанские горцы не мастера драться в открытом поле и в лесах, но зато блистательные защитники крепостей, с неимоверной твердостью умеющие переносить все трудности осады; во-вторых, что Ведень, 14 лет служа резиденциею Шамиля, не мог не приобрести в глазах всех горцев особенного значения, связанного с их религиозными верованиями, и что следовательно они могли решиться на упорную его защиту; в-третьих, что 6 тысяч гарнизона, не [18] изнуренного осадой, снабженного пока достаточным количеством продовольствия и снарядов, может легко отбить атаку почти равносильного числа войск (а употребить более 10 батальонов для штурма было бы, конечно, бесплодно); в-четвертых, что у нас не было с собою даже ни одного легкого орудия, а одни горные, и следовательно на содействие артиллерии нечего было рассчитывать; в-пятых, что не имея свободного сообщения, мы не были обеспечены ни продовольствием, ни фуражом, ни другими припасами, и в случае неудачи подвергались самому бедственному последствию, необходимости отступать по дремучим лесам, невылазным болотам и глубоким балкам, преследуемые ободренным неприятелем, среди могущего восстать местного населения, теряя в один раз плоды многих трудов и отодвигая конец борьбы опять на несколько лет, — принимая все это в соображение, мы обратились к системе медленной, но ручающейся за успех, к системе полуправильной осады, сопровождаемой работами по устройству своих сообщений и приготовления всего необходимого, для обеспечения предположенного основания здесь штаб-квартиры пехотного полка. Но читатель может спросить, зачем все это сказано, зачем эти объяснения в деле, в котором никто не обвиняет и которое увенчалось успехом? — На это мы отвечаем, во-первых, что считаем это не лишним к разъяснению дела; во-вторых, во время осады Веденя, мы часто слышали толки: — «что это за нерешительность с оробевшим неприятелем, что за страсть к осадам и разным работам, когда можно покончить дело одним ударом, могущим произвести оглушительное действие на всех горцев» и так далее; в-третьих, мы знаем многих, даже военных, судящих о значении дела, по количеству потери, по упорству драки, по силе пушечного грома... людей, не знающих, что в войне, особенно горной, самое трудное — это не самая война, т.е. схватки, атаки, штурмы и проч., а сопровождающие войну дороги, вагенбурги, лазареты, перевозочные средства, шанцевые и другие рабочие инструменты и много других неизбежных предметов, о которых начальнику отряда больше заботы, чем о минуте стычки, и с которыми труднее справиться, чем с любым неприятелем, особенно в здешней стране, где все, решительно все нужно иметь с собою, где нельзя рассчитывать на фуражировки, реквизиции и даже покупки, где нет ни дорог, ни мостов, ни жилых мест, в которых можно оставить на попечение жителей раненых и больных, где войска двигаются, считая все себе враждебным — от людей до дерева, до воздуха; где при наступлении — мрачные, бесконечные леса скрывают за собой какие-то [19] загадочные, невольные опасения, а при отступлении все превращается в меткую винтовку, или широкий кинжал.

Итак, небольшой передовой отряд, ставший в виду Веденя, рекогносцировав местность, приступил прежде всего к устройству своего лагеря, в роде укрепленного; затем обратился к тяжкой работе прокладывать назад дорогу. Одна боковая колонна, направленная по высотам без дорог, обошла Ведень и частью стала на командующей высоте, частью заняла аул Харачой, в тылу Веденя. Между тем главные силы неприятеля, под начальством Казы-Магомы, составили гарнизон Веденя; часть под предводительством Даниэля Бека, занимала Хулхулауское ущелье, по которому боялись выступления нашего, которое повлекло бы за собою отложение остатков непокорного чеченского населения; мелкие партии рассыпались на пути наших сообщений, а сам Шамиль с лучшею конницею стал на высотах, с севера окружающих веденскую долину, и открыл оттуда по лагерю пушечную пальбу. Этим расположением он, между прочим, прикрывал путь к Ичкерии, которую весьма опасался потерять. Но не долго оставался он здесь. Жизнь в лагере, обстреливаемом ядрами, мешавшими работам, не могла понравиться нам, и поэтому два батальона были посланы сбить неприятеля с высоты.

Штурм крутой горы, невзирая на глубокий снег и местами топкую, глинистую грязь и на град выстрелов, был произведен блистательно. Неприятель, не видя возможности остановить движение батальонов, к которым стали подходить резервы, побоялся за свою артиллерию и отступил. Высоты были заняты несколькими ротами, расположенными в засеках, и спокойствие лагеря восстановлено. Шамиль уехал в Гуниб, поручив наибам выселить остатки чеченского населения в горы; но жители дали знать об этом в отряд, к ним была послана колонна и они вышли к нам. В то же время ичкеринцы, эта опора и надежда Шамиля, стали просить его, чтобы он с своими мюридами и партиями лезгин убирался от них в горы и не доводил русских до необходимости прийти к ним и разорить аулы. Имам отвечал, что как только он убедится, что русские не уходят из Веденя, а укрепляются с целью остаться, тогда немедленно очистит всю Ичкерию и уйдет в Дагестан. Одного этого факта достаточно было, чтобы понять настоящее положение дел! Куда девался этот панический страх пред грозной волей Шамиля, куда девалась слепая вера в его непобедимость и явное покровительство Магомета? Народ, не дерзавший произносить имя Шамиля всуе, народ, пользовавшийся особенным его вниманием за отчаянные [20] битвы с Русскими в 1842 и 1845 годах, — решается делать ему такие предложения! А он, этот самовластный деспот, казнивший людей за мысль, не только за слово, он с кротостью обещает исполнить предложение и через несколько дней действительно уезжает в Гуниб, окончательно обнаруживая свою слабость!..

С этой минуты, мы могла считать левое крыло окончательно покоренным; несколько незначительных аулов и хуторов, считавшихся еще как будто подвластными Шамилю, управляемые поставленными от него наибами, очевидно должны были сами сдаться с падением Веденя. Оставалось только взять это укрепление, в котором Шамиль оставил сына с 6000 горцев, никак не в надежде, что укрепление будет отстояно, а просто для поддержания своего нравственного влияния и некоторой бодрости и надежды в горцах. Сдать без обороны Ведень, после того, как сын его в присутствии всего народа клялся умереть на развалинах его, было бы неловко.

Невзирая на страшное, неслыханное ненастье, продолжавшееся с упорным постоянством два месяца, работы подвигались. Среди векового дремучего леса, обнажалась широкая, сажень в 60, просека; по дороге появились мосты, гати и множество различных сооружений, способствующих свободному сообщению. По всему ущелью тянулись балаганы и землянки рабочих батальонов. К 2 числу марта можно было наконец по этой дороге доставить к Веденю орудия, мортиры, снаряды и прочее. В виду неприятельского укрепления появилось наше, окончательно убедившее горцев, что мы не намерены уходить оттуда.

Почти два месяца проведенных гарнизоном Веденя в бездействии, при увеличивавшемся недостатке припасов, при тесноте, усиливавшейся непогодой, в ежеминутном ожидании штурма, сильно поколебали его бодрость и первоначальный пыл, выражавшейся в клятвах пасть под развалинами укрепления; песни стали умолкать, уныние видимо стало проникать в редуты и окопы Веденя, уныние, усиливаемое каждодневными известиями о покорности всех окрестных чеченцев, о проложенных просеках, обеспечивающих движение русских войск и проч. К тому же, в лагерь беспрестанно прибывали новые войска, присоединился Кумыкский отряд, а в Ичкерии появился из Дагестана особый отряд, приступивший к истреблению разбросанных там в лесах неприятельских аулов и рубки просек к центру Ичкерии. Неприятельские партии то появлялись в тылу нашем и затеивали перестрелки с рабочими, то пытались прервать наши прямые [21] сообщения с Аргунским ущельем; но все это кончалось без особых последствий.

Когда таким образом все было подготовлено, надежды на успех и незначительность потерь обеспечены, преступлено было к решительным осадным действиям, предшествующим штурму. Заложили несколько редутов, повели траншеи, устроили батареи для мортир и других орудий, одним словом, делали все то, что обыкновенно делается в подобных случаях.

После несколько-дневной обоюдной канонады, в течение которой гарнизон не показывал однако ни малейшего признака ослабления, 1-го апреля была открыта общая со всех батарей бомбардировка по укреплению, производившая в течение всего дня, судя по беспрерывной суматохе, опустошительные действия; а в 6 час. вечера начался штурм ближайшего неприятельского редута, защищаемого андийцами и названного поэтому «Андийским». Неприятель встретил колонну залпом уже под самым бруствером редута; но это не остановило наших молодцов и они мгновенно ворвались внутрь; устрашенный гарнизон бросился бежать к следующему редуту; а через некоторое время, не надеясь удержаться и в остальных укреплениях, горцы начали общее отступление, сопровождаемое пламенем подожженных ими зданий, разрывом бомб и гранат, раскатами всех возможных выстрелов, стонами, криками и вообще теми звуками, которые слишком знакомы людям, видевшим всяких родов штурмы и сражения, и которые передать небывалым — нет возможности. Казы-Магома, заметив, что лучшая часть гарнизона бросила самый крепкий из редутов, а русские войска заняли его и все ближе подвигаются к аулу, стал на крыше шамилевского дома и объявил, что умрет здесь... Наибы схватили его насильно под руки и увели, а дом подожгли со всех углов.

Наступившая ночь не позволяла преследовать отступавшего в горы неприятеля; мы впрочем не считали нужным стараться его настигать и вступать в бой, как для избежания совершенно напрасной потери, так и потому более еще, что неприятель был никто другой, как жители обществ, которым после падения Веденя не оставалось другого выхода, как покориться. Из-за чего же кровавые меры и напрасное озлобление, могущее только усилить ненависть? — Эти соображения были отчасти причиной, что не было употреблено более действительных мер теснее обложить Ведень и совершенно отрезать гарнизону возможность отступления: это могло бы вызвать только отчаянную защиту и опять лишние жертвы. [22] Пример этому мы видели в 1847 году, при взятии Салты, где, после двух кровавых штурмов, мы едва овладели аулом, благодаря бегству гарнизона по оставленной ему дорожке...

Подобное соображение может показаться весьма странным читателю, особенно военному. Как? Есть возможность тесно обложить осаждаемую крепость, отрезать гарнизону пути отступления и этим осаждающие не пользуются? Наконец, гарнизон оставляет крепость, войска врываются туда на его плечах и не производится самое деятельное, настойчивое преследование? Между тем, это было совершенно основательно, совершенно благоразумно. В том-то и дело, что между войною европейскою (правильною) и войною кавказскою почти ничего общего нет. Уже в прежних статьях старался я указывать на громадную разницу между войной обыкновенной и войной здесь, которая кроме того делится еще на войну в Чечне, войну в Дагестане, на Лезгинской линии, на правом крыле, имеющие каждая множество своих особенных оттенков, условий и правил. Все это происходит от бесконечного разнообразия местности, климата, нашего положения, от характера и образа жизни враждебных племен и т.д. Мы имеем дело не с армией, а с целым народонаселением, взросшим с оружием в руках, чрезвычайно развитым не только в тактическом, но нередко и в стратегическом отношении. Армию может стеснять в ее действиях затруднительность сообщений, недостаток запасов, болезни, нерешительность или бездарность начальников и множество других причин, а нашего противника подобные случаи не касаются: он у себя дома; днем дерется, ночью придет в свою саклю, поест, почистит, исправит оружие, отдохнет и на заре опять в лесу или за завалом, на родной почве, защитником своей семьи и очага. Следовательно, здесь не представляется и возможности действовать на одну из тех слабых сторон, которые представляются у регулярной армии. Здесь поражение неприятеля, его отступление, даже поспешное бегство, есть не более как временный успех, весьма часто без всяких результатов. Сегодня рассеянный в одном месте, неприятель соберется завтра в другом; и увлекитесь только вчерашним успехом да пройдите в какой-нибудь частый перелесок, в овраг, из которого гололедица или невылазная глинистая грязь не выпускает вашу артиллерию и обоз несколько часов, — так этот, по вашему мы мнению, разбитый, расстроенный неприятель покажет себя. Каких-нибудь 50 человек, не больше, вдвойне отплатят за поражение... Таких примеров было множество и, надеюсь, они известны всем нашим старым сослуживцам. [23]

Вообще война эта была до такой степени разнообразна, что чуть не каждое дело, — каждое движение, каждая осада, представляли совершенно новые уроки, новые непредвиденные обстоятельства, если не для тактических, то для административных соображений, игравших здесь всегда важную роль. Примерами противоположностей можно бы наполнить целые книги.

После этого, можно надеяться, приведенное нами выше соображение, по поводу ненастойчивого преследования веденского гарнизона, не покажется уже так странным и читатель решится допустить существование причин, по которым могли мы желать не слишком кровавого отступления защитников столицы Шамиля.

______

2 апреля, весеннее солнце осветило живописную Веденскую долину, как бы поверженную в глубокий сон, после двух месяцев беспрерывного грохота выстрелов. Картина была поразительная... Ведень дымился; солдаты шныряли между развалинами, в надежде на добычу; по долине рассыпались лошади, туман поднимался на горы, открывая все окрестности, вступавшие отныне в новую эру...

Давно ли здесь был центр несокрушимой силы, вызвавшей такую ожесточенную борьбу; давно ли отсюда истекали слово и дело, мгновенно проносившееся по всему Восточному Кавказу, возбуждая страх и безропотное повиновение полудиких масс; давно ли здесь томились в тяжкой неволе наши пленные? Сила наконец сокрушена, здание подорвано и грозит скорым падением!..

Быстро разнеслась весть о взятии Веденя по всему Кавказу. Уныние овладело Имамом и мюридами. Что-то среднее между скрытою радостью, надеждой на лучшее будущее и сильно привитой ненавистью к гяурам почувствовал народ, столько лет безмолвно служивший орудием фанатизма и властолюбия...

С этого времени началось беспрестанное изъявление покорности различными обществами чеченских и ауховских жителей, толпами выселявшихся в последнее время в горы. Им отводились для поселения места, устраивалось управление, употреблялись все меры к облегчению их крайне жалкого положения, доходившего под конец до случаев голодной смерти... Большинство наибов, маазумов (пятисотенный начальник) и других должностных лиц прежнего управления явились к нам; были в этом числе и некоторые мюриды, слывшие прежде самыми фанатическими приверженцами Имама.

С взятием Веденя, большая часть войск освободилась и была употреблена на работы по устройству Веденской штаб-квартиры, [24] а еще более дорог. Местность почти изменилась; леса перекрещивались широкими просеками; широкое полотно дорог, усеянное людьми, повозками, балаганами, палатками, оживляло мрачный вид дремучего леса. В течение мая сообщение Веденя с плоскостью было совершенно окончено; дорога, с которой так недавно приходилось ведрами сносить глинистую грязь, сделалась очень удобною для колесного сообщения; в Таузене был укрепленный этап; езда производилась прежде с незначительным прикрытием, а после без всякого конвоя. Одновременно с этими работами, другая часть отряда рубила просеки от Веденя к Ичкерии и жители ее, увидев наконец падение той непроницаемой завесы, за которою они скрывались вне всякой опасности, явились тоже с повинною.

Затем, на левом крыле, этом театре упорной 19-летней борьбы, кроме нескольких не надеявшихся на прощение абреков, не осталось ни одного непокорного аула. Настала какая-то странная, непривычная тишина, какое-то спокойствие, до такой степени небывалое, что у многих явилось сомнение — не перед бурей ли это?.. Кроме стука топоров, да скрипа ароб с провиантом, да бубенчиков черводарского (вьючного) транспорта, других звуков по дороге в Ведень не было слышно. Дом управления чеченским народом каждый день окружался толпой людей, имена которых в течение стольких лет произносились не иначе, как при известии о дерзких и кровавых набегах...

Таким образом, Шамиль увидел себя опять повелителем одного лишь Дагестана. Положение его было незавидное. От Бортуная, Веденя и Шатоя, трех капитальных пунктов новых наших владений, нам были открыты доступы в Дагестан. Учредить в этих трех направлениях самостоятельные надежные обороны, не представлялось ему почти никакой возможности. Народ был доведен до крайних пределов бедности и изнурения; вера в непобедимость Шамиля сильно поколебалась; самые воинственные племена отложились от него; много влиятельных людей перешло к русским; из южного Дагестана собирать значительный скопища для действий в северном тоже неудобно: во-первых, там могли появиться отряды из Казикумуха, во-вторых, это возбудило бы ропот в тамошних жителях, подобно всем горцам не любящих оставлять свои аулы для защиты чужих.

По всей вероятности, подобные соображения были поводом последующих действий Шамиля, стремившихся к сохранению тех частей его владений, которые могли быть окружены не одними искусственными оборонительными сооружениями, а прикрывались бы [25] более сильными, естественными преградами. На этом основании он решился как бы замкнуться в пространстве омываемом Аварским, Андийским и Кара-Койсу, употребив все свои средства на укрепление мест, представляющих возможность переправ и бродов. От природы недоступные ущелья этих рек, прорвавших для своего течения скалы ужасающей громадности, были укреплены такими гигантскими сооружениями, что становились окончательно неприступными. Шамиль приступил к этим работам заблаговременно, еще до окончательного занятия аргунского ущелья; трудов было много и бедные горцы, получая в месяц по 20 к. сер. платы, поневоле должны были вынести много горя и нужды. Работы были поистине гигантские: по правому берегу Андийского койсу, на всем протяжении где можно было устроить переправу, тянулись толстые стены с амбразурами, отдельные редуты, батареи и проч. На некоторых отдельных высотах левого берега тоже были построены башни и батареи; гора Ичачали (Килятль), командующая аулом того же имени и его окрестностями, была сильно укреплена; туда Шамиль перевел из Веденя свою резиденцию, сосредоточил большое число орудий, снарядов и прочих военных запасов; сагрытлохский мост снят, и скала, составляющая здесь левый берег реки, взорвана на несколько сажен порохом, чтобы отнять возможность устроить другую переправу; кроме того в скале правого берега (Здесь река прорывается между двух отвесных скал, образуя узкую трещину, через которую можно перепрыгнуть. Ее гул на глубине 30 или более саж. едва слышен.) сложены каменные стенки в роде ложементов для стрелков, а над ними ряд каменных завалов, тянувшихся уступами по высоте, ведущей в Аварию; на Аварском Койсу некоторые мосты сняты, берега укреплены. Укрепления Уллу-Кале (Кикуны), Чох, Тилитль, Ириб вместе с Ичачали, составляя пять основных пунктов в этой системе обороны, были приведены в возможно лучшее состояние, снабжены достаточным количеством запасов и могли представить чрезвычайно сильное сопротивление. Наконец, в виде общей цитадели, была избрана гора Гуниб, как бы самою природою назначенная для подобной цели; ее кроме того укрепили, как только умели. На нее рассчитывал Шамиль, как на последнее верное убежище, в случае крайнего несчастья, казавшегося впрочем до 1858 г. чем-то едва ли сбыточным...

Гуниб однако давно уже играл эту роль в глазах Шамиля и за несколько лет пред тем, в годы своего блистательного положения, он заботился об его укреплении. — Должно полагать, что Шамиль, вспоминая Гергебиль, Салты, Чох, Тилитль, много [26] рассчитывал на эту ошибочную нашу систему. И действительно, если бы мы теперь вздумали заняться осадами его укреплений, то повторили бы историю сороковых годов и затянули дело Бог весть на сколько времени; нам пришлось бы употребить по году на каждое укрепление, а между тем, пожалуй, появилось бы столько же новых: материал и рабочие у Шамиля везде наготове были.

В этом заключались меры, принятые Шамилем для обороны Дагестана. Две стороны — от верхней части Аргунского ущелья, и от верховьев Андийского Койсу не были приведены в оборонительное состояние, вероятно по недостатку времени и средств, а также в предположении, что едва ли отсюда возможно ожидать наступления русских войск, могущих встретить на каждом шагу неодолимые природные препятствия, особенно усиливаемые краткостью срока, в который через главный хребет возможно сообщение. — Шамиль рассчитывал на верную свою союзницу природу, чрезвычайно пристрастную в пользу обороняющегося, на упорство защиты воинственных лезгинских племен, и наконец на непредвиденные счастливые случайности, представляющиеся в виде милостей пророка, но в сущности составлявшие всегда ни что боле, как наши ошибки. Тем не менее, мы убеждены, такой умный человек, как Шамиль, не мог не видеть, что все эти меры и надежды едва ли могут служить каким-нибудь ручательством в успехе обороны. В прежнее время горцы дрались сколько по его приказанию, столько и по собственному увлечению; они еще верили в возможность торжества Ислама над христианами, в возможность изгнания русских с Кавказа и образования какого-то мусульманского царства, блаженствующего за счет слабых соседей; они еще не были истощены голодом и нуждой, они еще увлекались поэзией войны и испытывали несколько раз упоение победы; но теперь, — увы! — были совсем другие времена; горькое разочарование сменило заманчивые надежды; исчезла вера в будущее, осталась невыносимая нужда в настоящем; существование под варварски-деспотическим управлением наибов, корыстолюбивых представителей Имама, не выдерживало сравнения с бытом обществ, покорившихся русским и наслаждавшихся материальным довольством, при совершенной свободе веры. С другой стороны, русские, наученные долголетним опытом, вели войну не по прежнему; они перестали играть в эффектную джигитовку, называемую набегами, в громкую игру в шашки, называемую осадою крепостей... Они шаг за шагом стали двигаться вперед, укрепляясь на новозанятых местах, прокладывая дороги, прорубая просеки, основывая станицы, отнимая возможность [27] населения нажать на гласис крепостей, оставаясь непокорными. Итак, едва ли Шамиль мог дальше обманываться насчет действительного положения дела; едва ли мог смотреть на свои оборонительные средства, как на достаточно надежный оплот против нашего наступления и наконец не заметить резкой перемены в состоянии нравственных сил подвластных ему племен.

Но человек, обладающий самою сильною волею, все-таки слишком слаб для подвигов гражданского мужества; он слишком эгоист, чтобы жертвовать самым дорогим из благ своих — властью. Легко себе представить, каково должно быть подобному человеку, как Шамиль, в течение 25 лет правившему полновластно сотнями тысяч своих буйных, воинственных единоземцев, приобретшему всемирную известность и слушавшему не раз льстивые речи агентов и комплименты фирманов турецкого султана; каково ему было бы собственными руками снять достоинство полновластия и сложить у ног противника, с которым боролся так долго, и нередко торжествуя?!.. Неудивительно поэтому, что он решился отстаивать себя до последней крайности...

Обретемся однако к дальнейшим действиям Имама. Решившись, как уже сказано, заключиться в пространстве, омываемом тремя Койсу, он употребил, между прочим, еще одну меру: насильно перевел жителей всех аулов, лежащих на левом берегу Андийского Койсу, на правый берег, перегнал их стада, а самые аулы сжег. Он, очевидно, хотел удержать в своей власти это население (которое, оставаясь на своих местах, должно было покориться нам) и лишить его поводов к попыткам обратного переселения; для этого и сжег их аулы. Нужно знать домашнюю обстановку горцев, чтобы понять всю тяжесть такой меры. Не говоря о временном бедствии жителей при насильном переселении, сопряженном с тяжкими потерями и лишениями, не говоря о чувстве горцев, вынужденных оставить родное пепелище, укажем только на главные, самые резкие стороны этого зла. В горах аулы вековые, каждый дом стоит огромных издержек и трудов; нужный для постройки лес доставляется издалека, не иначе, как на руках; каждая пахотная полянка, каждый садик есть искусственная терраска, плод долгих, неимоверных трудов; мест, на которых можно что-нибудь возделывать, так мало, что едва хватит на полугодовое продовольствие, — следовательно, выселяясь в другое место, нет надежды найти землю, и приходится полуголодать, нанимаясь в работники к другим; с переселением за Койсу жители лишались взошедших уже посевов и цветущих фруктов. Все это возбуждало массу народа к негодованию. [28]

С нашей стороны готовились к решительным действиям... На левом крыле войска продолжали неутомимо работать над укреплением веденской штаб-квартиры, над окончанием построек в Аргунском ущелье и, главное, над проложением дорог. В этом отношении они с поразительной быстротой достигли таких результатов, которые в течение многих лет сохранят память об их заслугах. Между тем покорение Чечни устраивалось; образовались новые аулы, возобновились старые, опустошенные после возмущения 1840 года, все это правильно построенное, окопанное, раскрытое со всех сторон от непроницаемой лесной тьмы. — Везде назначены наибы (пристава) из благонадежных туземцев; в аулах ответственные старшины; все они подчинены управлениям округов Кумыкского, Чеченского, Шатоевского и Андийского, при которых учреждены словесные народные суды из избранных обществами депутатов. Беднейшим оказаны пособия отпуском казенного провианта и денег, другие нашли средства пропитания в перевозке разных запасов по магазинам и укреплениям, в сбыте своих мелких произведений. Одним словом, край, после мучительных 19-летних испытаний, ожил; народ, как бы сваливши с груди пудовый камень, вздохнул.

Таким образом мы могли считать достаточно обеспеченным покорность всего туземного населения на левом крыле и без опасений за наш тыл двинуться вперед.

В Дагестане и на лезгинской линии весна прошла в приготовлениях к предстоящему походу.

Движение должно было совершиться в долину Андийского Койсу тремя отрядами: Лезгинским от верховьев реки по ее течению, Дагестанским из Салатавии и Гумбата к ее низовьям, Чеченским из Веденя к средней ее части. Неприятель развлекался таким образом в три стороны и, само собою, лишался возможности противуставить везде действительную оборону. Кроме того, в Аргунском ущелье и южном Дагестане составились отдельные наступательные колонны, еще более развлекавшие неприятеля.

План предстоящего движения отрядов был рассчитан превосходно; средства для приведения его в исполнение были мастерски заготовлены и распределены по отрядам, делая их вполне самостоятельными, друг от друга независящими; время года было самое благоприятное; всеобщее воодушевление войск выражалось в твердом убеждении, что теперь пришел конец войне с Шамилем, что какое бы сопротивление ни оказали горцы, устоять им уже невозможно и много-много если некоторые, самые неприступные части Дагестана удержатся до будущего лета... Надежды на [29] успех сбылись и этим мы исключительно обязаны системе наступательных действий, предпринятых с зимы 1856 года на левом крыле кавказской линии. Без того, положительно можно сказать, всякое наступательное движение, при каких бы благоприятных обстоятельствах оно ни совершилось, если и было бы удачнее предприятия 1845 г., то не могло иметь и десятой доли достигнутых теперь результатов. Войскам пришлось бы начать свое движение из крепостей и мест своего расположения на плоскости; почти с первых шагов их уже встретил бы неприятель, и движение продолжалось бы с беспрерывным боем вдвое медленнее, чем теперь; сохранение сообщений, беспрестанное отправление раненых и т.д., с каждым днем убавляя силу отряда, лишало бы его самостоятельности, и когда он наконец достигнул бы мест, где следовало нанести решительный удар, он уже был бы изнурен, ослаблен и едва ли в силах сломить одну из отчаянных преград, выставляемых иногда горцами с большим искусством; а приближение ранней осени заставляет между тем подумать об отступлении, которое опять сопровождается боем, еще более ожесточенным, и не менее значительными затруднениями; наконец, войска возвращаются на плоскости, совершив много блистательных подвигов мужества, но не достигнув положительных результатов. И подобный поход еще можно бы считать удачным, если подумать, что какое-нибудь продолжительное ненастье, испортив и без того едва проходимые дороги, могло делать движение совершенно невозможным; а одно неудачное дело, отбитый штурм, уничтожение транспорта с слабым прикрытием — могли повлечь за собою поспешное отступление...

Не думаем, чтобы подобные предположения могли быть сочтены безосновательными; они выведены из прежних примеров, большею частью свежих в нашей памяти. А применяемость их к настоящему соображению доказывается нашим положением вокруг восточного Кавказа в 1856 году. — На левом крыле мы могли начать наступление из Воздвиженской, Грозной и Куринского, не иначе как зимою; отойдя несколько верст от этих пунктов, мы уже встречались о чеченцами, отстаивающими каждый шаг в лесах, и прошу кого-нибудь из хорошо знающих местные обстоятельства решить — когда и как мог отряд достигнуть этим путем Андийских высот?.. Из Дагестана еще хуже: мы могли двигаться только в летние три-четыре месяца из Темир-Хан-Шуры, из Ходжал-Махи или с Кутишинских высот и Кази-Кумуха; но каковы были бы эти движения? Есть ли возможность набросать в коротких словах сотни тех препятствий, который становились на [30] пути подобных движений? Лучший путь наступления— из Салатавии; но возможность воспользоваться им сама по себе составляла серьёзное предприятие и пока оно было бы достигнуто, время для дальнейшего движения прошло бы не один раз. С лезгинской линии — и говорить нечего; там уже один переход через хребет к истокам аварского и андийского Койсу считался, по справедливости, подвигом, требовавшим много энергии; два с половиною, много три месяца, могли там войска оставаться в горах и что бы сделали они, имея пред собою одно за другим труднодоступные ущелья, защищаемые воинственными горцами? — Повторяем, что вдаваться в подробный разбор всех тех обстоятельств, которые еще более подтверждали бы нашу мысль о невозможности наступательного движения в Дагестан, в том положении, в каком мы находились в 1856 году — здесь некстати, — это потребовало бы слишком много места. Но знающие Кавказ и его войну, надеюсь, согласятся и без этого с нашим выводом. — Мы только привели эти мысли, как ответ на мнения о возможности покорить восточный Кавказ одним общим решительным движением. Мнения эти пользовались иногда большим почетом и были очевидно поводом экспедиций 1844 и 1845 годов.

В Чечне (большой и малой) действия конца 1856 и в 1857 г. лишили чеченцев плоскости и они большею частью покорились, или ушли в горы, — значит мы избавилась от ближайшего, самого опасного соседа; занятием в 1858 году аргунского ущелья, как уже сказано выше, мы отрезали от Шамиля огромное пространство с воинственным, враждебным населением, обеспечивали военно-грузинскую дорогу и приобретали много свободных войск для действий; в начале 1859 г., благодаря всем этим предыдущим успехам, мы взяли Ведень, с падением которого покорилась Ичкерия, остатки Ауха и другие мелкие части окрестного населения. Власть Шамиля и его влияние на всю эту треть восточного Кавказа — были уничтожены.

В Дагестане, занятием в 1857 году Бортуная и устройством там полковой штаб-квартиры, мы обеспечили большую часть плоскости от постоянно угрожавшей ей прежде опасности, мы приобрели единственный удобный пункт, из которого могли начать дальнейшее наступление, не рискуя своими сообщениями. На лезгинской линии 1857 и 1858 годы прошли в экспедициях, истребивших хищное население, гнездившееся за главным хребтом, в экспедициях, наведших страх на дальних обитателей гор, не видавших еще у себя русских войск, и успокоивших долину Алазани. [31]

Этим мы обеспечили себе возможность вдаться с той стороны далее в глубь гор, не боясь за свой тыл.

Все эти действия имели еще то, самое главное значение; что совершенно уронили в глазах горцев образовавшееся с 1850 годов убеждение в непобедимости Шамиля; их объяло всеобщее сомнение, раздумье о будущем, отчасти и сознание неутешительного минувшего, и для нас этого уже было достаточно: как только горцы были выведены из своего давящего ослепления и стали рассуждать, то рассуждения уже должны были быть в нашу пользу...

Вот в главных чертах приобретенные с 1856 года результаты, послужившие основанием окончательного успеха, достигнутого в несколько недель, с пустою потерею.

На этих соображениях и должен был основаться план общего наступления в Дагестан в 1859 году.

В июле месяце отряды тронулись. От Веденя по только что разработанной прекрасной дороге на андийские высоты; от Бортуная по Мичикальскому ущелью в Гумбет и через Аргуани к Сагрытлохской переправе; с лезгинской линии через землю дидойцев к Богосскому хребту. При первом из этих отрядов находился главнокомандующий. Подробное описание движений войск было в свое время помещено во всех газетах; повторять его здесь — считаем лишним; ограничимся общим обзором действий.

Чеченский отряд, разрабатывая дороги, двигался по ним на Андийские высоты; после двух недель, расположился над обрывом высот, с которых видна вся средняя часть течения Андийского Койсу, с большими аулами технуцальского общества, окруженными роскошными садами, и приступил к работам по проложению капитальной дороги в скалистом обрыве. Из Аргунского ущелья присоединилась к отряду отдельная колонна, пришедшая прямым путем через Чеберлой.

Неприятель не оказывал никакого сопротивления. Все аулы до Андийского койсу были брошены и зажжены; жители угнаны на ту сторону. Единственный пункт на этом пространстве — укрепление Ичачали оставался занят Шамилем с несколькими тысячами мюридов; отсюда Имам думал пользоваться удобными случаями для вторжений на другие пункты. Казы-Магома с значительными партиями занимал оборонительные постройки на правом берегу реки. По нашему лагерю расхаживали кучки каждый день являвшихся с покорностью представителей разных дальних обществ, многие из наибов и должностных лиц шамилевского управления и толпы бедного, оборванного окрестного населения. [32]

Между тем Дагестанский отряд, двигаясь к низовьям Койсу. почти без боя достиг Сагрытлохского моста; но здесь встретил почти непреодолимые препятствия: мост был снят, противоположный берег занят неприятелем, засевшим в высеченных в скале галереях; над ними ряд завалов с толпами горцев; наконец самый спуск к мосту взорван порохом на несколько сажен. Переправа в этом месте оказалась решительно невозможною. В версте ниже, река, только что вырвавшись из теснины, была еще довольно узка и представляла некоторую возможность для перехода войск; это обстоятельство было для нас чрезвычайно важно: при ничтожности материальных средств, нужных для наведения моста, каждая лишняя сажень могла становиться неодолимым препятствием; чрезвычайная быстрота делала почти невозможным устройство моста, тем более, что на правом берегу, в скалистой пещере, сидело человек 20 горцев с наведенными на реку винтовками и всякому смельчаку угрожала неминуемая пуля... Однако нашлись охотники и пустились вплавь; унесла вода одного в своих мутных волнах, пустился за ним другой, и другой был унесен, — тогда пустился третий и достиг-таки берега. После долгих неудачных попыток, успели ему перебросить конец каната и с большим трудом устроили веревочный мост, по которому в течение суток успели переправить два батальона. Тогда дело было кончено. Раз лишившись самой важной естественной преграды, горцы окончательно расстались с надеждой на возможность дальнейшего сопротивления. Отступая от завала к завалу Бетлинских высот, они здесь уже совершенно прекратили сопротивление; а на другой день явились с покорностью. По примеру Аварии, одно за другим, каждый день стали приносить повинную все общества Дагестана; неприятельские крепости со всеми запасами сдавались нашим войскам; и самые упорные представители мюридизма, слывшие в течение десятков лет нашими заклятыми врагами, являлись в лагери отрядов, предлагая свои услуги. Люди и здесь, среди диких ущелий, оказались такими же, как и в наших образованных европейских обществах: куда солнце посветило, туда и они повернулись... Массы народа, сколько можно было заметить, вначале оставались в каком-то притупленном непонимании своего положения, так резко изменившегося... С каждым днем однако, они более и более стали убеждаться в наступлении лучшей поры; они увидели, что народ, которым ему угрожали, имя которого употреблялось столько времени, как выражение какого-то угрожающего всем горам бедствия, — оказался, напротив, чрезвычайно добрым, щедрым и дружелюбным. [33]

Лезгинский отряд в течение этого времени, пройдя из Дидо в Иланхевское ущелье и оттуда через Богосский хребет к среднему течению Андийского Койсу, тоже встречал лишь слабое сопротивление, и то в начале, пока живущие у подножия главного хребта горцы не узнали еще о ходе дел в Дагестане; затем, этому отряду пришлось только бороться с крутыми подъемами, едва проходимыми тропинками, да дурными стоянками после трудных переходов. Неприятельская крепость Ириб, служившая оплотом мюридизма в стране, к лезгинской линии прилегающей, сдалась нашим войскам, а главный начальник страны — Даниэль-Бек, бывший султан Элисуйский, явился с повинною.

Таким образом, план экспедиции был выполнен в точности. Три отряда, двинутые с юга, востока и севера, в сердце Кавказских гор, покорив на пути своем все враждебные племена, сошлись у Гуниба — последнего убежища Шамиля. Здесь должна была решиться задача, не разрешавшаяся полвека, здесь должно было совершиться событие, которого уже перестали было ожидать наши современники.

Прежде рассказа о взятии Гуниба, необходимо вернуться за несколько дней назад, чтобы сказать, каким образом попал сюда Шамиль.

Когда Авария была занята, дела Шамиля очевидно приняли самый дурной оборот и надежд на их исправление едва ли много могло у него оставаться; но все-таки, пока Карата с одной стороны, а Тилитль, Карах, Ругджа и Чох с другой еще не покорились, пока еще Кибит-Магома тилитльский не изменил ему, — Шамиль мог еще рассчитывать продержаться некоторое время; а доведи он дело до зимы, до невозможности нашим войскам оставаться в горах, тогда он еще мог бы кое-что затеять, оттянуть развязку и сделать ее более кровавою. И действительно, как важно ни было известие о вступлении дагестанского отряда в Аварию и о покорении окрестных обществ, но мы не могли быть совершенно уверенными в решительном успехе, пока у нас еще оставался враждебным южный Дагестан с Кибит-Магомой; мы не могли не понимать, что, в случае серьёзного сопротивления, нам придется много поработать над преградами, представляемыми в том крае местностью и сильно укрепленными аулами. Карата тоже еще держалась; но этого мы не могли считать важным препятствием, потому что с занятием Аварии, с движением лезгинского отряда, так сказать, в тыл ее, она не могла долго оставаться непокорною. [34]

Дела пошли однако так, что надеждам Шамиля и опасениям нашим не суждено было сбыться. Горцы поняли наконец, на сколько основательности заключалось в их убеждении о непобедимости Имама... Продлить борьбу на несколько месяцев, или хоть на год, потерять лишних несколько тысяч человек, подвергнуть разорению еще несколько аулов, а после все же сдаться, возбудив только напрасное озлобление победителей, — вот что они могли видеть впереди, если бы вздумали исполнять приказания и увещания Шамиля, посылавшего к ним одного за другим своих приверженцев. Как сильно не был им возбужден фанатизм в массе народа, но его семейные привязанности, его материальные интересы взяли верх; народ терпел и от деспотизма представителей мюридизма, и от беспрестанной войны, требовавшей много жертв; он выносил горе и нужду, пока по крайней мере видел силу в руках своего владыки, пока видел возможность осуществления идеи об изгнании русских с Кавказа и основании мусульманского государства, властвующего над Грузиею; но теперь, когда владыка очутился запертым в укрепленном ауле, потерявшим три четверти своих подвластных, а с остальными заговорил тоном просьбы, неестественно было бы длить упорство...

Первые явились с покорностью каратинцы. Как только Шамиль узнал, что их депутации отравляются в дагестанский отряд, он поспешил бросить укр. Ичачали, перебраться через Койсу и вместе с Кази-Магомой и остатками приверженных мюридов пустился в южный Дагестан.

Страшные завалы и редуты по берегу Койсу, взятие которых с бою могло бы нам стоить слишком дорого, были оставлены. В это самое время и Тилитль, и другие общества, лежащие на юг от Аварии, явились с повинною. Шамиль должен был пробираться уже среди отложившихся от него аулов, и достиг Гуниба с весьма незначительной партией; а вьюки его, два раза ограбленные в дороге горцами, прибыли туда в плачевном виде.

Итак Шамиль очутился на Гунибе. Это совершенно неприступное место давно уже было избрано им, как последнее убежище, в случае крайне несчастного оборота дел... На что мог он рассчитывать, скрываясь сюда? Само собою, Шамиль должен был понимать, что возвратиться к недавнему положению повелителя гор ему невозможно; что с занятием нами Аварии, Технуцала, Тилитля и Андалала, с проложением туда удобных постоянных дорог, с постройкою укреплений и мостов, мы стали в такое положение, что едва ли [36] какие-нибудь случайности могут нас оттуда выжить. Наконец, не мог не понимать Шамиль, что долго держаться на Гунибе, одному, без содействия народной массы, решительно невозможно, а продлить оборону, пожалуй даже на несколько месяцев, к чему могло вести?.. Было ли это следствие надежд на возможность возбуждения всеобщего народного сочувствия, в случае долгой обороны и какой-нибудь частной неудачи нашей, был ли это порыв решимости пасть с оружием в руках, нанося до последнего издыхания вред своему врагу?.. Многие думали так, многие иначе. Мы можем только догадываться, соображая обстоятельства, что все вообще действия Шамиля, в последние дни его политического существования, были следствием отчаянного положения, тяжких нравственных страданий!.. Мы это видели до последней минуты, когда он 25 августа, в 4 часу пополудня, стал пред главнокомандующим.

Он вступал в переговоры, смирялся в своих письмах, уверял, что он раб Божий — не желающий на этом свете ничего больше, кроме спокойствия, а между тем, не соглашался на самые выгодные условия, которые ему предлагались, продолжал укреплять Гуниб и стрелять из своих пушек... Очевидно, он испытывал тяжкую внутреннюю борьбу и никак не мог остановиться на чем-нибудь решительном. И кому же будет не понятна подобная борьба?..

Пришлось овладеть Гунибом с бою.

Реляции и газетные статьи в свое время рассказали довольно подробно о взятии Гуниба; поэтому, мы ограничимся только кратким повторением этого события.

Гуниб — огромная гора, совершенно отдельно стоящая в семье средне-дагестанских гор. Окружность ее у подножия более 50 верст, а площадь поверхности, представляя неправильный эллипс, имеет более 26 верст в окружности и от одной до двух, трех и более верст в поперечной оси. С двух сторон Гуниб омывается р. Кара-Койсу; кругом по обеим берегам реки расположены аулы разных обществ, а на самом верху аул Гуниб, имеющий более ста семейств; на этой же поверхности у западного обрыва растет небольшая березовая роща, от которой тянутся пахотные поляны по обе стороны прорезывающего всю площадь скалистого, глубокого оврага, на дне которого бежит быстрая реченка; к северному обрыву тянутся пастбища; к восточному местность имеет характер волнистый и покрыта небольшими кряжами скалистых хребтов, а к югу местность все более удобна для хлебопашества в кое-где покрыта фруктовыми деревьями и [36] другими растениями. Вся эта площадь от севера к югу представляет довольно крутую покатость верст на 6, 8 протяжения, в верховьях широкую и суживающуюся по мере склонения к югу, так что сделанное солдатами сравнение ее с ящиком гитары имело некоторое основание. Бока Гуниба представляют почти везде одинаковый характер: у подножия — осыпи, выше — глинистая почва, усеянная множеством больших камней, а к вершине — отвесные скалистые обрывы различной вышины от 3 до 5 и до 15 сажен, примерно.

Выбрав Гуниб местом убежища, — в случае крайне несчастного положения, — Шамиль, само собою, употребил все средства сделать его совершенно недоступным. В некоторых местах, где скалы представляли малейшую возможность взобраться, были произведены взрывы порохом; с южной стороны, самой низкой и доступной, устроены каменные стенки с бойницами и башнями; единственная узенькая тропинка, по которой можно было в один конь проехать, обстреливалась перекрестным огнем завалов и оканчивалась небольшой калиткой или проходом в башне. Подобные стенки и завалы были еще и в других местах над обрывами, у которых стояли орудия. Самый аул хотя не был искусственно укреплен, но как во всяком Дагестанском ауле, из каждой сакли представлял отдельную крепость. Впрочем, нужно сознаться, что не только подобное слабое описание, но даже и самое подробное едва ли может дать понятие о местоположении Гуниба и непреодолимой трудности, или даже решительной невозможности овладеть им при сильной обороне. Зато самая тесная блокада подобного места чрезвычайно легка и могла ставить осажденного в критическое положение, несмотря на то, что площадь Гуниба сама собою представляла средства существования. На этом последнем обстоятельстве многие основывали свои предположения, что Шамиль может очень долго держаться на Гунибе; а как штурм считался предприятием несбыточным, то и думали, что все это продлится на очень долгое время и будет служить поводом упорства южно-дагестанских племен в окончательном изъявлении покорности. Число таких скептиков было однако очень ограничено; большинство оставалось на стороне того мнения, что хотя штурм Гуниба действительно предприятие несбыточное, но Шамиль долго там держаться не может; что при строгой блокаде, лишенный средств пополнять свои запасы и освежать новыми людьми малочисленный гарнизон, чрезмерно изнуряемый тяжелой службой охранения столь огромного пространства, — он вынужден будет сдаться; или же — гарнизон сдастся без него, а он падет с оружием в руках, [37] окруженный несколькими отчаянными мюридами. Много было и таких, особенно между фронтовыми офицерами, которые находили штурм возможным и рвались к нему. Были и такие предположения, что Шамиль будет до крайней возможности держаться, чтобы нас утомить, довести дело до зимы, когда нашим войскам пребывание под Гунибом без топлива пришлось бы слишком тяжелым, — между тем горцы успели бы собрать хлеба и ободрившись затеяли бы общее восстание, или же наконец в течение долгой осады Шамиль нашел бы случай воспользоваться оплошностью осаждающих и в каком-нибудь месте спуститься с семейством с скалы и бежать, пробираясь в Турцию. Вообще очень много было различных предположений.

С 10 августа началась блокада Гуниба. Войска были расположены кругом, смотря по местности, в большем или меньшем количестве и в различных расстояниях друг от друга.

Шамиль первый вступил в переговоры и просил перемирия; но время проходило в бесплодных приездах посланцев с Гуниба, в обмене писем, заключавших больше фраз, чем дела, в отсрочках и т.д.

С 18 числа, т.е. с прибытия главнокомандующего, блокадные войска усилены, приступлено к разработке дорог и заготовлению осадных материалов, а Шамилю посланы весьма выгодные условия, но с крайним ограничением срока для переговоров.

Имам, как следует предполагать, был в крайней нерешимости... Сам прервал перемирие, начал стрелять по передвигавшимся войскам, а между тем продолжал присылать письма через приближенных мюридов, неумевших в точности объяснить его намерений (Между беглыми солдатами на Гунибе явились некоторые, убеждавшие бежать в лагерь и тем заслужить помилование; но двое изменили товарищам и выдали их Шамилю, который, казнив одного, принял меры к пресечению малейшей возможности кому-нибудь из гарнизона бежать к нам. Однажды он приказал всем собраться к мечети, где и объявил о предложении русских сдаться; все молчали, особенно жители аула Гуниб, боявшиеся за свои семейства, и выразили тем как бы сочувствие к подобному предложению; но главные из старых мюридов тут же стали убеждать Шамиля не порочить себя сдачей, обороняться до конца. Говорили, будто сам Шамиль подготовил всю эту сцену, чтобы оправдать себя пред оставшимися с ним горцами и возбудить их решимость.). Да он и сам, по всей вероятности, не определил себе окончательно, чего просить; считать же за серьёзное подобные идеи, как просьба быть оставленным в Дагестане в «мире и спокойствии», конечно невозможно; Шамиль слишком умный человек для того, чтобы допустить в нем возможность надежды на подобную уступку с нашей стороны... [38]

Между тем, как стали деятельно готовиться к атаке Гуниба, предполагая по южному склону в два приема достигнуть оборонительных верхов неприятеля, войска, горя нетерпением сломить последнюю преграду, в разных местах старались отыскать какую-нибудь возможность взобраться на отвесные скалы, венчающие высоту Гуниба. 25 августа, в двух местах, войска нашли возможность, при помощи веревок, вскарабкаться на высоту так внезапно, что стоявший над юго-западным обрывом караул был истреблен почти без сопротивления (Между убитыми оказались переодетые вооруженные женщины.).

Шамиль, кажется, до последней минуты был убежден в невозможности взятия Гуниба; не зная, что с двух сторон войска уже взобрались на верх, он все еще оставался у своей палатки над южным обрывом Гуниба и стрелял из бывшего там батарейного орудия по наступавшим с этой стороны войскам. Вдруг с левой стороны раздался барабан и крики ура, — это были наши гренадеры... Тогда Шамиль бросился на лошадь с несколькими мюридами и поскакал к аулу, приказав сбросить орудие с кручи (Факт достойный замечания: Шамиль, как опытный военный сообразил, что это батарейное орудие может нам принести пользу при взятии аула, в котором он думал еще долго держаться и, несмотря на ужасное положение, в котором находился, не забыл, садясь на лошадь, отдать приказание сбросить орудие. И действительно, если бы нам нужно было для взятия аула употребить артиллерию, то много времени и трудов потребовалось бы, чтобы взвезти ее на Гуниб; горные единороги на вьюках едва были встащены, а легкие орудия, отправленные из лагеря к осадным войскам, влекомые людьми, с величайшими усилиями спускались с крутого спуска к Кара-койсу; что же было бы при подъеме на Гуниб?.. Сброшенное Шамилем орудие мы нашли на уступе скалы с отбитой цапфой и кусками лафета.). Вслед за ним, двинулись туда войска и окружили аул. Бывшие в разных местах горцы-защитники Гуниба или пали с оружием в руках, или сдались, или успели скрыться в аул, где собралось всего человек до ста. Вскоре туда же прибыл главнокомандующий. Настала решительная минута. Редко, думаю, можно было так кстати и в буквальном смысле сказать это слово. Да, решительная минута!

Часа два-три длилась нерешимость. Войска стояли в готовности ринуться на аул и, казалось, разметали бы штыками камни, из которых он сложен. Наконец Шамиль, поняв безрассудство дальнейшего сопротивления и напрасной потери крови, сдался...

Восточный Кавказ был покорен.

А. Зиссерман.

Текст воспроизведен по изданию: Очерк последних военных действий на Восточном Кавказе // Современник, № 7. 1860