С особенным вниманием и интересом прочитал я, в 8-й кн. «Русского Архива», заметку барона А. П. Николаи «К истории покорения Восточного Кавказа».

При всем моем высоком уважении к автору, я, однако, не вполне разделяю его взгляд на некоторые стороны Кавказских военных действий и не могу подчиниться обвинению в умалении заслуг князя Воронцова и в писании панегирика вместо истории. Прежде всего, я пишу лишь биографию князя Барятинского в государственном ее значении и, естественно, он у меня на первом плане; входить в оценку действий других лиц я могу отчасти, насколько их деятельность связывалась с указаниями князя, правильнее с исполнением его распоряжений. Неудивительно поэтому, что я не распространяюсь о заслугах князя Воронцова или других предместников князя Барятинского: это дело истории Кавказской войны или биографов тех лиц.

Совершенно понятно, что барон Николаи, как одно из приближеннейших лиц, пользовавшийся почти родственным расположением князя Воронцова, дорожит его памятью и желает охранить ее от малейшей тени, могущей ослабить значение его государственных заслуг; но и я принадлежу к числу тех старых Кавказских служак, для которых память о князе Воронцове дорога, которые с согревающим старческую кровь чувством вспоминают о годах командования князя Михаила Семеновича, о его заслугах Кавказскому краю. Я попрошу барона Александра Павловича прочитать мою статью о князе Воронцове и Н. Н. Муравьеве в «Русском Вестнике» (Сентябрь 1874 г.), мою Историю Кабардинского полка, мои «25 лет на Кавказе», не говоря о многих, в разных изданиях, разбросанных статьях, наконец, 1-й том Биографии князя Барятинского, где я, именно с целью показать, как князь Воронцов понимал важность действий в Чечне, поместил дословно все его письма (за что рецензенты [416] упрекали меня). И, прочтя все это, барон Александр Павлович, надеюсь, убедится, что я не голословно причисляю себя к поклонникам князя Михаила Семеновича.

Возражения автора заметок можно разделить, главным образом, на два пункта: 1-й, что князь Барятинский не мог бы покончить с Восточным Кавказом в три года, если бы не предшествовавшие действия князя Воронцова с 1846 года, и 2-й, что осада Дагестанских укрепленных аулов была необходима, уподобляясь взятью отдельных фортов, прикрывающих осажденную крепость.

Что касается первого пункта, то почему же подготовку считать только с 1846 года? Почему не с 1806 г. и даже не с 1796 года? Неоспоримо, что не будь занят Терек, нельзя было бы занять Сунжи; не будь занята Кубань, нельзя было бы думать занимать Лабу; не будь Владикавказа, Грозной, Внезапной, Темир-Хан-Шуры и пр., мы ни в три, ни в двадцать три года не могли бы покончить с Кавказом. Начиная с Суворова, ставившего по Кубани укрепления в 70-х годах прошлого столетия, с князя Цицианова, упрочившего Русскую власть за Кавказом, с Ртищева, усмирившего Хевсур и других горцев, чем он обезопасил сообщения с Россиею, с Ермолова, построившего Грозную, Внезапную, Бурную и много других важных постов, Паскевича, основавшего Закаталы, кончая Головиным, устроившим укрепления Евгениевское, Ахты и т. д., все бывшие главнокомандующие, кто больше, кто меньше, были подготовителями. Если бы князь Воронцов, приехав в 1845 г. на Кавказ, не застал Владикавказа, Грозной, Назрана, Казак-Кичу, Воздвиженской (построенной при ген. Нейдгардте), Внезапной, Герзель-аула, Куринского и др., мог ли бы он повести навязанную ему в Петербурге Даргинскую экспедицию, или начать систематические действия в Чечне, или наступление в Дагестане? Точно также и князь Барятинский, приехав в 1856 году и не найдя всего выше сказанного, очевидно не мог бы приступить к решительному, радикальному покорению Чечни, занятью Веденя и последнему удару владычеству Шамиля на Гунибе. Если бы ему предстояло занимать Сунжу, предгория на Кумыкской плоскости, или Акуту, Цудахар, Кази-Кумух и течение Самура в Дагестане, или земли Джаро-Белоканцев в Грузии, то едва ли всей жизни его достало бы дойти до Гуниба. Но что он в три года покончил с Восточным Кавказом, это факт неоспоримый и, говоря об этом, я не сочиняю панегирика, а только заявляю о действительном событии тем более несомненном и важном, что, судя по действиям его предшественников, это не было бы достигнуто ни в три, ни в тридцать лет. Таково мое полнейшее убеждение. И [417] покончил князь Барятинский в три года не только потому, что ему оставили лишних две дивизии (всем главнокомандующим на Кавказе постепенно увеличивали число войск, и князь Воронцов в 1846 г. тоже сформировал новую дивизию), а потому, что он повел дело с того фланга, с которого и можно было покончить с сопротивлением Шамиля, потому что избрал вполне соответствующего исполнителя - генерала Евдокимова и, что еще важнее, потому, что он ясно определил цель, к которой следовало стремиться, получил высшую санкцию мерам, требовавшимся для достижения этой цели, убедил в необходимости пожертвовать большими средствами в течение нескольких лет, чем расходовать хоть и меньшие, но бесконечно. До князя Воронцова, собственно говоря, даже не было твердо определено: чего мы хотим на Кавказе? Полного покорения, превращения в Русскую область, или усмирения, обеспечения наших пределов, т.е. Терека, Кубани, Алазани? Разве не велись еще серьезные речи о мирных торговых сношениях с горцами, о каком-нибудь modus-vivendi с ними? Разве еще в 1855 году генерал Муравьев не думал, что полезно было бы с Шамилем войти в мирные переговоры, посулив ему нечто в роде учреждения династии под нашим покровительством? Разве и самому князю Барятинскому еще позже не писали, чтобы он оставил блестящие экспедиции в горы и предался мирным занятиям в роли скромного губернатора?

Князь Воронцов, очевидно, считал необходимою полную покорность горцев Восточного Кавказа, но все же эта цель как будто не вполне, не категорически была уяснена, и самая возможность конечного покорения казалась всем чем-то мечтательным, едва ли осуществимым. Только князь Барятинский был вполне убежден в этой возможности и убедил в этом кого следовало, и не только в отношении Восточного, но и Западного Кавказа, прямо поставив вопрос о выселении Черкесов и настояв на своем, не взирая на возражения целого конклава либералов.

Барон Александр Павлович, говоря о заслугах кн. Барятинского, предоставляет ему славу блестящего окончания Кавказской войны, подчеркивая слово окончание. Да; но ведь конец-то и венчает дело, finis coronat opus. Я потому и сказал в биографии: «Итак, в три года с Восточным Кавказом было покончено». А что подготовка к окончанию была произведена всеми предшественниками кн. Барятинского и более всего кн. Воронцовым, этого я вовсе не оспариваю, хотя самая Чечня, и Малая, и Большая, и Аух, не говоря о самом важном — Аргунском ущелье, пали окончательно только благодаря действиям 1856-1859 годов, а до того они были лишь несколько [418] потрясены, но держались и могли держаться еще очень крепко и долго. Из подробного описания действий Н. И. Евдокимова за эти годы, надеюсь, это довольно ясно видно. Князь Барятинский застал и Чечню плодом далеко недозрелым; падения его пришлось бы ожидать еще много времени, но он решил лучше подрубить под корень самое дерево, а с ним упал и плод.

Высокоуважаемый автор заметки, по поводу которой я пишу эти строки, сравнивает Кавказ с Севастополем, с крепостью, которую следовало осаждать. Правильность такого сравнения может быть оспариваема; но было бы слишком долго входить здесь в теоретические военные рассуждения о различии осады одного какого-либо укрепленного пункта, защищаемого гарнизоном с покорением целой страны (и какой страны!), защищаемой миллионным населением, борющимся во имя религии, свободы, независимости, во имя отстаивания своих вековых обрядов и привычек, народонаселения воинственного, не выпускавшего, со времен глубокой древности, оружия из своих рук, наконец, повинующегося деспотической, жестокой, бесконтрольной власти. Сами события опровергают это сравнение, именно по второму пункту, поставленному автором заметки. Он говорит, что занятие Гергебиля и Салты и уничтожение этих неприятельских укреплений входили в систематический план правильной осады Дагестанской твердыни, следовательно не были бесцельными, как я их назвал. Но если так, то к чему же повели двухлетние кровавые усилия взять Гергебиль? Не успели наши отряды уйти оттуда, как Шамиль тут же построил новое, более сильное укрепление Улу-Кала (Кикулы), которое мы уже не пошли брать. Мы взяли в 1847 году, с большими жертвами, Салты; но это не подвинуло нас ни на шаг к покорению Дагестана, а укрепления Ходжал-Махи и Цудахар, основанные для защиты покорной нам части среднего Дагестана, мы могли построить и без взятия Салты. В следующем же году после Гергебиля, мы пошли брать соседнее неприятельское укрепление Чох, но, не взирая на большие средства, взять его не могли, а затем совсем отказались не только от Чоха, но и вообще от этих овладений Шамилевскими крепостями, убедившись в совершенной бесплодности жертв на это дело. Камня, рабочих рук и крепких позиций в Дагестане было очень достаточно; Шамиль мог каждый год возводить новые укрепления, с удовольствием привлекая к ним наши силы и отвлекая их от того слабого пункта Чечни, откуда только и можно было обойти в тыл Дагестанскую твердыню, заставив ее [419] пасть почти без сопротивления ¹. Это и доказали последующие события: когда князь Барятинский, оставив Дагестан в покое, обратил все силы на Чечню, прорвался за ее лесные трущобы к Веденю и в Андию, тогда и Улу-Кала, и Чох, и Ириб сами собою пали, без всяких осад и штурмов. Если бы он разделял тот взгляд, что Восточный Кавказ — крепость, для овладения которою нужно брать передовые форты, как Французы брали Малахов курган, то пошел бы тоже к означенным укреплениям Шамиля; однако он этого не сделал, очень хорошо помня бесплодность экспедиций 1847-1848 годов, в чем, как сказано, убедился и сам князь Воронцов, да понял и император Николай, написав собственноручно на донесении о результатах экспедиции к Чоху: «или неудача, или бесплодная трата людей на бесплодную экспедицию». (Слова эти из деликатности не были официально сообщены князю Воронцову; я их читал в делах Военно-ученого Архива Главного Штаба) И потому, с 1849 года князь Воронцов уже изменил систему действий, перейдя исключительно в наступление из Чечни, а в Дагестане лишь к обороне.

Полагаю, что после этого барон Николаи изменит свое убеждение, будто бы «в первый период систематического плана уничтожение этих аулов было столько же необходимо, как в последний период было взятие Веденя и что если бы в 1856 году Гергебиль и Салты были еще укрепленными неприятельскими аванпостами, то князь Барятинский в три года не покорил бы Восточного Кавказа». И Улу-Кала (на месте бывшего Гергебиля), и Чох, и Ириб преспокойно существовали, а князь Барятинский все-таки в течение трех лет покорил Восточный Кавказ.

В чем же нарушение мною исторической правды? Нет, в этом отношении я не считаю себя заслуживающим упрека. Готов согласиться, что биография не полна, неумело написана, не интересна и т.д. (я в предисловии к I-му тому заранее предупредил, что буду очень рад, если мой труд послужит материалом для более талантливой биографии, какую князь Барятинский вполне заслуживает); но неправды, подтасовки фактов для сочинения панегирика у меня нет.

Сам автор заметки, во вступлении к ней, говорит, что покойный фельдмаршал князь Барятинский был одарен замечательными боевыми (правильнее военными) способностями, хотя многие ему упорно [420] в том отказывали ². Я прибавлю, что не только отказывали, но отказывают и до сих пор. Поэтому, я и имею целью в его биографии дать основания для изменения такого упорного непризнавания его замечательных талантов и, мало того, показать, что, кроме выдающихся военных способностей, он обладал и другими, чрезвычайно важными для всякого главнокомандующего качествами: прозорливостью, уменьем привлекать к себе войска, внушать им полное к себе доверие, находчивостью и уменьем выбирать людей. Д. А. Милютин и Н. И. Евдокимов показали, что значит, когда настоящий человек поставлен на соответственное место. В этом отношении он не уступал князю Воронцову, посадившему в Дагестан князя Аргутинского и на левый фланг того же князя Барятинского.

Кто покорил Кавказ и прекратил почти вековую войну, стоившую России страшных жертв и связывавших ей руки в политических отношениях к другим государствам? Князь Барятинский. Кажется, одного этого достаточно, чтобы не было надобности умалять заслуги других или придумывать небывальщину для сочинения панегириков.

Поверьте, настанет время, когда Россия, пересчитывая своих сынов, наиболее послуживших ее возвеличению, ее славе, не пропустит князя Александра Ивановича Барятинского и воздаст должное его памяти, как никогда не будет забыть ею и князь М.С. Воронцов.

А. Зиссерман.

Октябрь 1889.
с. Лутовиново, близ Тулы.

Комментарии

1. В моей Истории Кабардинского полка, том III, стр. 31, 44, 45, 53, 54, 57, 58, можно найти об этом большие подробности.

2. В этом отношении нельзя не обратить внимания на дневник покойного П. X. Граббе: «Строгий суд общественного мнения постигнет расточительность средств всякого рода, военных, финансовых, незаслуженной власти и произвола допущенных нынешнему никакими заслугами (?!), ни сведениями (?!), ни опытностью не приготовленному правителю Кавказа». Вот и умный человек, а каково суждение! (Р. Архив, книга, 10-я 1889 г., стр. 739).