ЗИМНЯЯ ЭКСПЕДИЦИЯ 1852 г. В ЧЕЧНЕ

IV.

Разочарование. Движение в глубину б. Чечни. Трехчасовой бой в гельдыгенском орешнике. Катастрофа в цепи. Маюртуп. Картина перевязочного пункта. Наши потери. Новый бой в маюртупском орешнике. Переправа. Штурм редута. Бата — спаситель жизни. Отправление части отряда за Мичик. Артиллерийский бой — и последний. Прибытие в укр. Куринское. Новый лагерь и рубка леса. Роспуск отряда.

В ночь на 17-е февраля я проснулся часа за два до рассвета. В лагере царствовала та глубокая тишина, которая наступает обыкновенно к концу второй половины ночи; только Аргун своим сердитым шумом еще резче оттенял безмолвие всего окружающего. Мысль об оставлении через день отряда долго не давала мне уснуть, и от нечего делать я стал перебирать в своем уме все подробности последнего нашего движения к правому берегу Джалки. Сколько времени прошло в этом занятии — с точностью не могу определить; помню только, что глаза мои начинали уже смыкаться, как вдруг я услышал давно и хорошо знакомый мне шум. Во всякое другое время я бы не обратил на него особенного внимания, так как мы к нему привыкли; но почти накануне роспуска отряда этот шум показался довольно странным. Между палатками раздавались шаги куда-то бегущих людей; на коновязях тихо ржали лошади; на передних линейках стучали прикладами, точно разбирали ружья, — словом, к чему-то готовились. Я наскоро оделся и вышел из палатки. По положению звезд на небе я увидел, что не ошибся в определении времени: до рассвета оставалось действительно не более двух часов. Некоторые костры [575] догорали, другие уже потухли, но мимо них проходили не останавливаясь. Но всему лагерю заметно было движение, которое всегда предшествовало нашим ночным экскурсиям. Как же это так? О роспуске отряда еще накануне говорили так положительно, и слух о нем подтверждался даже лицами, близко стоявшими к штабу князя Барятинского. Какой же еще сюрприз готовится нам? Ко мне подошел офицер нашего дивизиона, который те же вопросы и догадки повторил вполголоса, точно подслушал мои мысли. Подошел к нам и майор Моллер. «Что это значит, Александр Антонович»? обратился я к нему. — «У Барятинского опять бессонница — вот что значит, и мы будем отдыхать как следует только на том свете».

Через четверть часа мы выступили, но не к Грозной, как некоторые из нас все еще надеялись до последней минуты, а по вновь проложенным просекам прямо на Мискир-юрт. Колонна состояла из восьми батальонов и двух команд пехоты, восьми батарейных и четырех легких орудий и всей кавалерии, под личным начальством князя Барятинского (1-й батальон Эриванского карабинерного Его Высочества Наследника Цесаревича полка, 2-й и 3-й Тенгинского пехотного, 1-й, 2-й и 4-й егерского генерал-адъютанта князя Чернышева полков, 2-й и 4-й егерского генерал-адъютанта князя Воронцова полка, команда кавказского стрелкового и команда 3-го резервного саперного батальонов; дивизион батарейной № 1 батареи кавказской гренадерской артиллерийской бригады, дивизион батарейной № 4 батареи 20-й артиллерийской бригады, дивизион конноартиллерийской казачьей № 15 батареи и вся кавалерия.). Заря только начинала заниматься, когда войска стали подходить к Джалке. Так как местность к левому берегу реки постепенно понижалась, то сначала над поверхностью земли показались верхушки мачт мискир-юртовского кладбища, с красивыми флюгерами, тихо колеблемыми предрассветным [576] ветерком. Влево от кладбища, на просеках, среди жалких развалин величественного когда-то леса, одиноко возвышались осиротелые деревья, уцелевшие с длинными рядами вымерших поколений у своего подножия. «Значки, значки»! радостно заговорили в колонне те, которые еще не были у Мискир-юрта и не знали о существовании кладбища. Накануне радовались выступлению из отряда, а теперь не могли скрыть своей радости при мысли о новой встрече с неприятелем. Приятное заблуждение, однако, скоро должно было рассеяться; мнимые значки стояли на одном месте, а мачты становились все длиннее и длиннее, и, наконец, показались у подножия их могильные камни с закругленными вершинами и невысокие могильные курганы. Поляна за правым берегом Джалки была вся изрыта канавами и забросана завалами, так что мы подвигались очень медленно. Спуски к оврагу, разработанные 15-го числа нашими саперами, были до того испорчены, что о возобновлении их нечего было и думать, и пришлось взять несколько ниже, где берега не так обрывисты; но и там переправа артиллерии потребовала много времени и усилий нескольких рот пехоты. Солдаты смеялись, понукали орудия как животных, называли их ласковыми именами, острили над массивностью батарейных орудий, спрашивая у канониров — чем они их кормят. Только князь Барятинский, следил за переправой с левого берега оврага с нахмуренными бровями: все эти задержки, которые, однако, он должен был предвидеть, выводили его из себя. Одного дня было достаточно для неприятеля, чтобы удобопроходимую местность превратить в трущобу. Для чего он это сделал? Неужели он предвидел движение 17-го февраля, которого из нас никто не предвидел? Неужели в распространившемся по лагерю слухе о роспуске отряда он угадал западню в то время, [577] когда даже наши начальники так наивно поверили ему? От оврага, мимо рощ и живописно разбросанных по полянам отдельных групп деревьев, служивших неприятелю ширмами во время последней рубки леса, мы стали держаться юго-восточного направления. Около восьми верст отошли мы от Мискир-юрта, не встречая ни населенных аулов, ни неприятеля, и только попадались изредка мелкие хутора, уединенно стоявшие сакли, да полуразрушенные мельницы над высохшими ручьями. Все это давно было брошено, носило следы запустения и в то же время свидетельствовало о цветущем состоянии края в давно минувшие годы. Наконец, показались первые признаки жилья: копны сена, расположенные в два ряда в шахматном порядке, а за ними, огороженные высокими плетнями, сакли аула, который Бата назвал Цицын-юртом. Несколько человек пеших чеченцев выбежали из аула при нашем приближении и спустились в овраг, над которым стоял Цицын-юрт. Этот овраг — один из маленьких левых притоков многоводной реки Хулхулау; переправа через него также не обошлась без затруднений и некоторой потери времени.

Из опушки леса, начинавшегося за оврагом, влево от дороги, по которой мы наступали, около десяти часов утра сделан был по войскам первый выстрел, послуживший сигналом к довольно сильной перестрелке в левой цепи, начальство над которой вверено было полковнику флигель-адъютанту князю Воронцову. В ней было два батальона, 2-й и 4-й егерского генерал-адъютанта князя Воронцова полка. Куринцы два раза порывались штыками выбить неприятеля из опушки, и оба раза чеченцы, зная, что черные солдаты не ограничатся острасткой, убегали вглубь леса и снова появлялись у опушки. Перестрелка в левой цепи прекратилась вместе [578] с лесом. На других фасах колонны было пока тихо, хотя местность позволяла неприятелю зайти нам в тыл и завязать дело с арьергардом. В версте к юго-востоку от Цицын-юрта мы встретили другой аул Эманы. 2-й и 4-й батальоны князя Воронцова полка вступили в него без выстрела. Он был оставлен жителями только на время, так как все продовольственные запасы его были налицо; но их не жгли, потому что время было дорого, и колонна шла безостановочно. Далеко вправо, за правым берегом Хулхулау, в том месте, где эта река образует большую исходящую дугу, замелькали между деревьями значки. Они передвигались то вправо, то влево, то пропадали за деревьями, то снова вступали в их промежутки. Число их определить было трудно; на самом же деле их было в той стороне в момент появления всего одиннадцать. Этот значительный сбор неприятеля в такой ранний час дня и на таком далеком расстоянии от Джалки также заставлял предполагать, что Шамилю было известно о намерении князя Барятинского проникнуть вглубь Чечни. Присутствие аварских значков в его кавалерии также было подозрительно: обыкновенно дагестанские горцы уходили домой за несколько дней до роспуска нашего отряда, иногда даже за две, за три недели, смотря по состоянию наличных продовольственных запасов чеченцев, а в настоящем году, несмотря даже на слух об окончании экспедиции, имам держал их при себе. Хотя берега Хулхулау и покрыты лесом, которого не успел еще коснуться наш топор, однако авангард и боковые цепи переправились без выстрела; за то, загремела перестрелка, как только арьергард начал спускаться к руслу реки. В арьергарде шли красные солдаты — 2-й и 3-й батальоны Тенгинского пехотного полка. Чеченцы приходили в исступление. Напрасно [579] Веревкин, командовавший арьергардом, старался вразумить их картечью; они не только не отставали, но даже толпой выбежали из леса со сверкавшими в руках шашками. Арьергард проходил в это время по дну реки; резервы остановились, пропустили мимо себя цепь — и перед изумленными глазами чеченцев выросла в нескольких местах стальная щетина, которая всегда оказывала на них магическое действие. Если бы чеченцы привели в исполнение свою угрозу и, спустившись к реке, врубились в ряды тенгинских батальонов, то воды Хулхулау окрасились бы кровью, как некогда воды Валерика. Перестрелка не унималась все время, пока арьергард переходил через реку; она даже усилилась, когда он стал подниматься на противоположный берег, и тогда только совершенно прекратилась, когда колонна скрылась из вида неприятеля в лесу правого берега Хулхулау.

Не более четверти часа пробирались мы лесом, и когда вышли на открытое пространство, то увидели перед собой огромный аул. «Что это за аул»? спрашивали мы и не хотели верить своим глазам: перед нами стоял Гельдыген, Москва большой Чечни, который, подобно белокаменной, был превращен в пепел и в каких-нибудь полтора месяца вырос из пепла, не сохранив ни малейшего следа от пожара 6-го января. Мы подходили к нему теперь с западной стороны, тогда как 5-го февраля вышли на него с юга. Автур остался у нас позади и вправо; вероятно, и он поднялся из развалин, так как был настоящею столицею большой Чечни. Князь Барятинский стянул отряд к аулу и здесь расположился на отдых: нужно было оказать помощь раненным, исправить кое-какие повреждения в обозе, который очень и очень был нам полезен в этой отчаянной экскурсии. Что подумал князь Барятинский, когда [580] увидел перед собой воскресший Гельдыген? Может быть, в его памяти воскресла симпатичная фигура атамана в тот момент, когда он останавливал бегущих к аулу кабардинцев, которым сам он, Барятинский, подарил Гельдыген в день полкового праздника. Напрасно ржали наши проголодавшиеся лошади, рассчитывая на запасы превосходного чеченского сена: они были убраны — что служило новым несомненным доказательством того, что неприятель ожидал нашего наступления. Мы все еще не понимали назначения той огромной партии с одиннадцатью значками, которую видели за правым берегом Хулхулау: она еще не вступала в бой. При движении к Гельдыгену мы несколько раз оглядывались на нее, и она продолжала стоять на том же месте. Но вот, на высотах, впереди и вправо от Гельдыгена, с противоположной, т.е. с северной стороны, вероятно с Мичика, показались новые партии пеших и конных чеченцев с тремя значками. В первом часу мы тронулись от Гельдыгена дальше, т.е. вперед, в самую глубь Чечни. Тут только мы догадались, что князь Барятинский предпринял сквозное движение через Чечню, от одного входа в нее, с шалинской просеки, до другого — Качкалыковского хребта. В боевом порядке отряда, при дальнейшем его наступлении, сделаны были некоторые изменения: в арьергарде должны были следовать, под командой флигель-адъютанта барона Николаи, 1-й батальон Эриванского карабинерного Наследника Цесаревича полка и 1-й и 2-й батальоны князя Чернышева полка; тенгинские батальоны, 2-й и 3-й, назначены были в главную цепь; 4-й батальон князя Чернышева полка и 2-й князя Воронцова составляли левую цепь под начальством майора Цитовского; в голове колонны шли — 4-й батальон князя Воронцова полка, саперы и стрелковая команда, [581] начальство над которыми вверено было флигель-адъютанту князю Воронцову. В середину этого подвижного параллелограмма поместили кавалерию и обоз, представлявшие из себя как бы очень ценный предмет, которому остальные войска должны были служить футляром.

Между Гельдыгеном и следующим аулом Кулиш-юртом, через который пролегал наш путь, дорога пересекается оврагом, одним из левых притоков Гудермеса, который в свою очередь служит правым притоком Хулхулау, сливаясь с нею недалеко от впадения ее в Сунжу. Через овраг переброшен был моста, который чеченцы успели разобрать, но почему-то не сожгли; другой переправы не было. При совершенно отвесных берегах оврага, о разработке спусков к нему нечего было и думать; пришлось строить новый мост из остатков старого. Почему неприятель не препятствовал этой работе? Неужели впереди предстояли другие, более опасные преграды, у которых он надеялся заставить нас отказаться от дальнейшего наступления? Спрошенные об этом милиционеры, знавшие хорошо большую Чечню, отвечали утвердительно. Пока Шамиль ограничился несколькими выстрелами из орудий по арьергарду с той стороны, где мы видели партии со значками на правом берегу Хулхулау, но только с ближайшего расстояния, потому что снаряды долетали до колонны и причиняли ей вред. Ни значков, ни орудий на этот раз мы не могли видеть: позиция неприятельская была завешана от нас лесами. Едва моста был готов, мы двинулись дальше, на Кулиш-юрт и Инды-юрт, и, не доходя последнего аула, вступили в орешник, который длинною и довольно широкою каймою тянется вдоль правого берега оврага. Это был момент, которого наш проводник Бата, как он сам сознавался впоследствии, ожидал с замиранием [582] сердца, а неприятель, вероятно, с нетерпением, потому что как только войска показались у входа в орешник — со всех сторон хлынули на нас, подобно потокам лавы, густые массы пеших и конных чеченцев, тавлинцев и аварцев, охвативших колонну плотным обручем, которому наглухо сомкнуться помешал овраг с левой стороны; но и за оврагом, на одной высоте с левою цепью, показались мелкие партии чеченцев, преимущественно пеших. Партия с тремя значками, прибывшая со стороны Мичика и все время следившая за нами издали, быстро спустилась с высот и понеслась к Инды-юрту, который стоял на пути нашего наступления. Главные силы неприятеля, т.е. скопище с одиннадцатью значками, до этого момента остававшиеся у нас в тылу, бросились к арьергарду и правой цепи. Но в арьергарде было тихо — он еще не вступил в орешник; бой кипел пока только с правой стороны. В орешнике нас ожидала неприятельская пехота, рассыпавшись цепью вдоль внутренней его опушки. Не успели мы, так сказать, просунуть голову в эту непроницаемую чащу, как в правой цепи завязалась такая частая перестрелка, что пули жужжали как бесконечный рой пчел, застигнутых в поле ненастьем. Еще последние пары боковых цепей не вступали в орешник, а уже из строя выбыло четырнадцать рядовых и два унтер-офицера. От нас нельзя было скрыть ни одного раненого, ни одного убитого: их проносили и проводили мимо нас к обозу. Тенгинские батальоны, стоявшие в правой цепи, отвечали неприятелю бойким огнем, но был ли этот огонь действителен — никто не мог сказать. Люди пробирались в цепи ощупью, как в темную ночь по неизвестной местности; они не могли видеть своих соседних пар, не только неприятеля. Резервы правой цепи пытались вытеснить неприятеля [583] из внутренней опушки штыками, но встретили такой сильный отпор, что подались назад, и число выбывших из строя убитыми и ранеными увеличилось еще двадцатью одним. Они три раза возобновляли эту попытку впоследствии, но всякий раз были отбрасываемы с уроном, так как число их противников увеличивалось с каждым новым шагом вперед. Прежде, нежели арьергард вступил в орешник, авангард встретил какое-то препятствие, и горнисты протрубили «стой». Несколько раз повторялся этот сигнал, которого, за адским шумом перестрелки, долго не могли расслышать. Наконец, колонна остановилась.

В арьергарде все еще было тихо. Восемь орудий его, все время следовавшие в цепи на отвозах, каждую минуту готовы были встретить неприятеля картечью, если бы он вздумал показаться в тылу колонны. Сначала он и бросился к арьергарду, но устрашенный грозным видом батареи, прикрываемой черными солдатами, остановился в стороне выжидать его вступления в орешник. Мы подвигались так медленно, как будто шли в гололедицу или взбирались на очень крутую и высокую гору. Колонна опять тронулась, простояв на месте около двадцати минут. Вот, наконец, и арьергард вступил в чащу. Когда за ним, как над утопленником волны, сомкнулись последние ряды орешника, неприятель открыл по войскам канонаду из пяти орудий. Глубина нашей колонны была так велика, что внутри ее свободно двигалась вся кавалерия, состоявшая из тысячи двухсот всадников, и весь обоз, и потому представляла уже не гадательную, а надежную цель для орудийных выстрелов, и все неприятельские снаряды падали в колонну. Сначала они были настильные, и если бы очень скоро не сменились почему-то навесными, то могли бы произвести в наших [584] рядах страшные опустошения. Артиллерия наша в первый раз за все время обречена была на бездействие; она с чрезвычайным трудом пролагала себе дорогу сквозь эту плотную, почти сплошную массу тонких и гибких стволов, раздвигая их направо и налево, оберегая себя и лошадей от ударов, наносимых их упругими ветвями. Лошади спотыкались, падали, несмотря на то, что их вели под уздцы; орудия накренялись и на каждом шагу угрожали падением. Перевязочного пункта не существовало, да и не мог он существовать под таким перекрестным огнем, в колонне, где не было уголка, куда бы не залетали снаряды, не попадали пули. На моих глазах ядром убило раненого, который, полулежа на повозке, мечтал, может быть, об отставке и скором возвращении на родину. Один бедный солдат, раненый в коленную кость, со слезами на глазах умолял доктора отрезать ему ногу: «боль, говорил он, невыносимая». Он то вскрикивал, то в полуобмороке закрывал глаза. Но операция, даже самая легкая, требует внимания и спокойствия — чего в данной обстановке нельзя было требовать от хирурга: над головой то граната прошипит, то ядро со зловещим свистом пронесется, а пули мимо ушей жужжат не умолкая. Священник, в поношенной глазетовой епитрахили, с запасными дарами, беспрестанно переходил от одного умирающего к другому, выслушивая их последние признания. В чем они каялись, эти невинные труженики, завершившие честною смертью свое скромное и вместе славное поприще? При этом мне невольно вспомнились слова Козловского, сказанные им весьма серьезно в зимнюю экспедицию 1851-го года, когда с наступлением великого поста поднят был вопрос о говенье нижних чинов: «кавказскому солдату некогда грешить. Да и какие грехи могут быть у него? Говеть я буду отпускать побатальонно, [585] но только не теперь, а когда Шамиль уберется отсюда». Часа полтора прошло с тех пор, как мы вступили в орешник, и три раза за это время колонна останавливалась: один раз орудие было подбито, но повреждения наскоро исправлены, и войска двинулись далее; два раза приходилось засыпать канавы и разбирать устроенные впереди их завалы. Не успела колонна двинуться после третьей остановки, как далеко позади нас послышались тревожные голоса, громкое «ура», учащенная перестрелка, опять «ура», а затем три ружейных залпа. — После этого на несколько мгновений на всем протяжении боя водворилась тишина, точно эпизод этот был явлением посторонним, не относившимся к битве, одинаково интересовавшим обе воюющие стороны, вроде подземного удара или падения аэролита. Где все это происходило, в арьергарде или в правой цепи — разобрать было трудно. После минутного перерыва опять загудела канонада в тылу колонны, и зажужжали пули с правой стороны. Минут через десять мимо нас, расчищая себе дорогу кинжалом, проехал урядник, состоявший ординарцем при начальнике отряда. Он суетился, порывался скакать рысью, но торчавший перед ним бесконечными рядами орешник точно смеялся над его усилиями. Он был послан князем Барятинским узнать, что случилось в правом заднем углу колонны. Вести оттуда получились неутешительные: две последних пары правой цепи и три крайних правых арьергардной отрезаны были от колонны и изрублены, а тела их брошены (Пять пар, составлявших правый задний угол колонны, наткнулись на залог, притаившийся в кустах. Залог успел рассеяться прежде, нежели весть о катастрофе достигла до цепей. Тела изрубленных пришлось подбирать под сильным перекрестным огнем, но они все-таки были подобраны, исключая двух, и сданы на время артиллеристам.). Кабардинцы кинулись [586] в штыки, но никого не встретили в трущобе, кроме бесконечных ажурных шпалер орешника, а когда возвращались за свою цепь, невидимый неприятель проводил их залпом. Кабардинцы опять бросились на «ура» прямо перед собой, но их обдали слева тремя ружейными залпами. Возобновлять слишком дорого стоившие атаки признано было бесполезным, и пришлось отказаться на этот раз от репрессалий; но кровная обида занесена была в долговую книгу. Кабардинцы и куринцы честно расплачивались с чеченцами за все подобные оскорбления. Не прошло и четверти часа после того, как урядник проехал мимо нас обратно к свите начальника отряда — мы увидели его опять возвращающимся в нашу сторону, но уже не в качестве ординарца: его привезли к обозу перекинутым через седло и положили рядом с убитыми; осколком гранаты ему разнесло левую сторону груди. Вскоре после него принесен был к перевязочному пункту с раздробленной кистью правой руки командир дивизиона конноартиллерийской казачьей батареи есаул Чуксеев, прекрасный офицер и симпатичная личность.

Прежде, нежели мы вышли из орешника, колонна еще два раза останавливалась. После второго раза начальник отряда, предшествуемый казаками, расчищавшими ему дорогу, направился к обозу. Картина, представившаяся его глазам, должно быть, подействовала на него далеко не успокоительно: все повозки, а их было тридцать пять при отряде, заняты были убитыми; на телах убитых размещались раненые. Возвращаясь от обоза, князь Барятинский очень близко проехал мимо нашего эскадрона, и так как я стоял у наружного фланга своего взвода, то хорошо мог разглядеть его лицо: в глазах его, всегда ясных и спокойных, выражалась некоторая тревога; на лбу, между сдвинутых бровей, лежала глубокая складка. [587] Он некоторое время хранил угрюмое молчание, и только поравнявшись со следующим эскадроном, вдруг обратился к своему проводнику: «Бата, скоро ли орешник кончится»? Что отвечал Бата, я никак не мог расслышать; но ответ его был, вероятно, неутешительный, потому что князь Барятинский сделал нетерпеливый жест. После этого он обернулся назад, положив ладонь правой руки на заднюю луку седла, взглянул на офицера, ехавшего за ним, хотел что-то сказать, но раздумал и опять отвернулся. Еще около часа прошло прежде, нежели мы выбрались из трущобы. Наконец, чаща стала заметно редеть; прутья, не раз хлеставшие нас по лицу, мало-помалу расступились, и в авангарде заговорила наша артиллерия. Это были первые выстрелы наших орудий с тех пор, как мы вступили в орешник. Мы шли через него целых три с четвертью часа. Много перемен произошло в наших рядах в этот роковой промежуток времени, много надежд разбито, и донельзя свободно вздохнули все, когда вышли на открытое пространство. Я видел, как один нестроевой солдат, правивший лошадьми на третьей транспортной повозке, собрал вожжи в левую руку, снял фуражку и со слезами на глазах несколько раз перекрестился. Положение этих несчастных фурштатов при следовании колонны через орешник было в самом деле невеселое: не говоря уже о том, что они, наравне со всеми, три с четвертью часа провели под перекрестным огнем пяти орудий и нескольких сот винтовок, они каждую минуту должны были опасаться за целость своих подвод, на которых покоились тела убитых, теснились раненые. Движение отряда через гельдыгенский орешник (так называли его сами чеченцы) было самым выдающимся событием в зимнюю экспедицию 1852-го года, не исключая и [588] катастрофы у верховьев Гойты. Подобное описание его со всеми частностями, крупными и мелкими эпизодами, могло бы составить предмет отдельного очерка. Я выбрал только некоторые из них для общей окраски дела, и притом такие, в абсолютной достоверности которых нельзя было сомневаться. Мы миновали небольшой аул Инды-юрт, по которому наш авангард открыл канонаду по выходе из орешника, переправились через овраг, за которым стоял хутор Лачи-юрт, и без выстрела заняли раскинувшийся по берегам Гудермеса огромный аул Маюртуп, третий по величине на всем пройденном нами пространстве, начиная от Аргуна.

День был теплый, в орешнике было даже душно; но перед закатом солнца ветер вдруг переменился, и в воздухе начало становиться заметно холоднее. В первую минуту по вступлении нашем в Маюртуп отдано было приказание не разводить огней, но потом это приказание было отменено. Солдаты принялись разбирать плетни, которыми так богаты чеченские аулы, и через несколько минут по всему Маюртупу запылали костры, и небо разом потемнело над нами, несмотря на то, что заря еще не совсем потухла. Как в мирное время и в мирной стороне, от всех частей войск назначены были квартирьеры, которые должны были отводить нам помещения. На долю той партии офицеров, к которой принадлежал и я, досталась довольно сносная сакля, просторная и, насколько позволяла видеть темнота, довольно опрятная. Не успели мы расположиться в ней со своими бурками и седельными подушками, как наружная дверь сакли с шумом растворилась, и в комнату вошел какой-то посторонний офицер, предлагая нам очистить саклю. Повод к этому приглашению заключался в том, что князю Барятинскому, по неизвестным нам причинам, [589] угодно было перевести штаб в другое место, и наше помещение понадобилось для начальника штаба. «Если для вас не будет неудобно — сказал офицер — провести одну ночь слишком далеко от лагерного расположения ваших эскадронов, то сакля начальника штаба, к вашим услугам; она теперь никем не занята; вас проводит казак, которого я взял с собой, а эту, господа, прошу вас очистить сейчас же». Он отворил дверь и отдал казаку приказание. Нас провели в самый центр аула к другой сакле, которая оказалась гораздо просторнее, и откуда открывался вид на весь аул. На распоряжение князя Барятинского относительно перемещения штаба мы взглянули очень подозрительно: нужно было иметь капитальные причины, чтобы променять такой бельведер на лачуги, лепившиеся внизу аула. На другое утро мы узнали эти причины и узнали также, что ночевали в самом опасном месте аула: с вечера Бате дано было знать родственниками его молодой жены, третьей по счету, служившими в отряде Талгика, что в Маюртупе скрываются фанатики в числе семи человек, которые поклялись на Коране, в присутствии Шамиля и его приближенных, в эту же ночь убить князя Барятинского для блага всего чеченского народа, хотя бы самим пришлось погибнуть от руки гяуров; что они простились со всеми, как люди, идущие на верную смерть, и пробрались в аул прежде, нежели колонна выступила из орешника. Вот почему все чины штаба, от начальника отряда до последнего ординарца, переведены были из центра аула в тот скромный квартал, из которого нас выпроводили, и где, по понятиям чеченцев, ни один русский наиб не решился бы расположиться на ночлег, тем более такой могущественный, как князь Барятинский. Конечно, князь Барятинский мог бы сильным караулом оцепить свою [590] саклю, но, во-первых, войска нужны были для охраны аула, на всех подступах к которому расположены были батальоны и полубатальоны, сменявшиеся через каждые два часа; во-вторых, в случае ночной канонады сакля, окруженная караулом, сделалась бы непременно мишенью для неприятельской артиллерии и первая пострадала бы от ее выстрелов; наконец, в-третьих, князь Барятинский только ради приличия терпел около своей ставки часового. «Это», говорил он, «лишняя пара ушей, которую неприятно иметь в мирное время и опасно в военное». И так, офицер, столь обязательно уступивший нам саклю в центре аула, подводил нас под неприятность иметь дело с фанатиками. Заручившись прекрасным помещением, которому, наверное, позавидовал бы наш дивизионер, мы стали думать о средствах утолить свой голод, который имеет благородное обыкновение молчать, когда всему организму угрожает опасность, но зато потом с удвоенною энергиею заявляет о своих правах. Так как о движении в Чечню никто не был предупрежден, то в целом отряде ничего нельзя было достать, кроме солдатских сухарей. Решено было удовольствоваться этою незатейливою провизиею и одному из нас отправиться на поиски. По счастью, выбор пал не на меня, и я расположился на тахте, собираясь уже встретить пароксизм, приближение которого начинал чувствовать, как вдруг невдалеке от нас послышался протяжный, болезненный стон. Мы в одно мгновение были на ногах, схватили шашки и выскочили из сакли. Стон повторился. Мы бросились в его сторону, спустились почти бегом около двадцати шагов с бугра, на котором стояла наша сакля, и... дальше не пошли. Глазам нашим представилась картина до того странная, что она до сих пор, со всеми своими аксессуарами, так живо сохранилась в моем [591] воображении, как будто копия с нее постоянно висит у меня в комнате. Мы остановились за стеною мечети, в ее черной, беспрестанно двигавшейся тени. Впереди мечети, на расстоянии двенадцати или пятнадцати сажень от нее, разведен был огромный костер, пламя которого, поминутно колеблемое ветром, дробилось на множество отдельных языков, казавшихся растрепанными волосами какого-нибудь огненного чудовища из преисподней. Между костром и мечетью разостлана была кукурузная солома. На ней, прикрытые бережно бурками, полушубками, шинелями офицерскими и солдатскими, полулежали и сидели раненые; некоторые были распростерты на соломе. Большая часть из них тихо переносила свои страдания; некоторые же метались, говорили несвязные речи, а один из них издавал по временам те протяжные, болезненные стоны, которые привели нас к этому месту. Свет от костра и тени сидевших ближе к нему, перебегая по их страдальческим лицам, придавали им фантастическое, иногда страшное выражение. На противоположном конце перевязочного пункта мы увидели фигуру доктора, низко наклонившегося над пациентом. Дальность расстояния и слишком подвижный свет пламени не позволяли нам разглядеть лицо пациента; но это был офицер. Подле доктора на коленях стоял фельдшер с маленькой церковной свечкой в руке. Другого освещения нельзя было достать даже в штабе начальника отряда, где всего было два стеариновых огарка. Это было причиной трагического исхода многих ран, особенно тех, которые требовали немедленной ампутации. «Какой богатый сюжет для художника»! воскликнул бы Моллер, если бы увидел эту странную и печальную картину. Она была создана исключительными обстоятельствами нашего смелого похода, и едва ли когда-нибудь повторится опять. Настали другие [592] времена; условия войны сильно изменились с тех пор, и перевязочные пункты сделались предметом особенной заботливости правительства и широкой общественной благотворительности. «А где же Чуксеев? Его что-то не видно между ранеными», заметил один из наших офицеров. — «Да не его ли доктор перевязывает? сказал другой; кажется, его». И мы все направились к противоположному концу перевязочного пункта. Раненый офицер, над которым стоял наклонившись доктор, оказался действительно Чуксеевым. Он был бледен как смерть, стоявшая у него за плечами: мы застали его в глубоком обмороке. В двух шагах от него на соломе лежала его благородная рука, отрезанная немного ниже локтя, а из образовавшейся раны мелкими струйками бежала кровь, которую доктор напрасно усиливался остановить. При слишком скудном освещении церковной свечки и при беспрестанно колебавшемся свете костра, перехватить и перевязать жилы, поминутно выскользавшие из окровавленных пальцев доктора, было делом положительно невозможным. Раненый, между тем, исходил кровью. На стереотипный вопрос наш, сделанный конечно шепотом: «есть ли надежда»? доктор отвечал такой гримасой, в значении которой трудно было сомневаться. К утру Чуксеева не стало. Ночь проведена была нами в чутком сне, так как неоднократно в разных концах аула начинались фальшивые тревоги — впрочем, скоро прекращавшиеся; сцены в орешнике не могли не повлиять на нервную систему каждого, кто принимал в них какое бы то ни было участие. Подобная восприимчивость вполне присуща человеческой натуре, и едва ли поверит кто-нибудь, чтобы после трех слишком часов, проведенных под непрерывным градом пуль, при свисте и шипении артиллерийских снарядов, налетавших с тыла, человек [593] мог находиться в таком настроении, как будто он провел три часа в парке, слушая музыку.

На дальних террасах Черных гор горели бивачные огни, следовательно, скопище неприятельское не расходилось. Эта бдительность горцев, заменившая в последнее время их апатию, вызвана была присутствием Шамиля, который не хотел даже укрыться в сакле от ночного холода и до самого рассвета просидел у костра, впадая иногда лишь в легкую дремоту. Оба лагеря приветствовали восход солнца молитвою: солдаты, по обыкновению, снимали шапки и крестились на восток; горцы заунывным голосом, но довольно стройно, пропели какой-то стих из Корана. Едва замерла в воздухе последняя его нота, как с террасы по аулу загремела канонада, на этот раз из единорогов, и когда мы выступили из аула через северные ворота, одна граната опередила нас и, ударившись в землю перед фронтом третьего эскадрона, вырвала из строя двух лошадей. Поравнявшись с обозом, который ожидал нас у самого выхода выстроенным в две линии, я с удивлением насчитал только восемнадцать тел убитых и в числе их тело есаула Чуксеева, тогда как накануне ими переполнены были повозки. Я сообщил свое замечание эскадронному командиру. «А разве вы не знаете — сказал он мне тихо — что убитых похоронили в Маюртупе в нескольких общих могилах, и на насыпях велено было развести большие костры, чтобы чеченцы не могли догадаться. Эти же восемнадцать человек, которых вы видите, умерли в эту ночь от ран на перевязочном пункте». Сколько именно было убитых 17-го февраля перед вступлением в Маюртуп, он мне не мог сказать. Князь Аргутинский, молодой офицер 3-го эскадрона и племянник знаменитого Моисея Захаровича, присутствовавший при этой печальной церемонии, уверял [594] меня, что в ауле похоронено сто восемьдесят человек. То же самое я узнал от своего взводного вахмистра, провожавшего в последнее жилище одного унтер-офицера Кабардинского полка, его двоюродного брата. Цифра эта подтвердилась впоследствии показаниями других очевидцев и некоторых лиц, имевших связи в штабе чеченского отряда. Так как до привала у Гельдыгена было двадцать три убитых, то на долю орешника приходится сто пятьдесят семь, не считая двух оставленных на месте и восемнадцати умерших от ран. Провести более трех часов в таком аду и лишиться всего ста семидесяти семи человек убитыми и умершими от ран и двухсот четырех ранеными — это чудо, за которое мы должны благодарить провидение. Кострами, набросанными на могилах убитых, нам, однако, не удалось ввести в заблуждение чеченцев: они очень скоро открыли секрет, как мы увидим ниже.

Кавалерия с обозом, как и накануне, при движении от аула Гельдыгена, следовала за авангардом, состоявшим из 4-го батальона князя Воронцова полка, сапер и команды стрелков, под начальством флигель-адъютанта полковника князя Воронцова. И на других фасах колонны боевой порядок не изменился: два батальона Тенгинского полка занимали правую цепь; один батальон Эриванского и два Кабардинского полков шли в арьергарде; батальон Кабардинского и батальон князя Воронцова полков, под начальством майора Цитовского, прикрывали движение слева. Местность за Маюртупом, сначала почти совершенно открытая, пересеченная неглубокими оврагами, уходила версты на полторы в орешник, чередовавшийся небольшими прогалинами и протянувшийся на этот раз широкой полосой, так что пули неприятельские не должны были залетать в середину колонны. Еще [595] мы не доходили до орешника, когда услышали далеко впереди себя, к стороне Мичика, канонаду. Звук, производимый полетом снарядов и необыкновенно отчетливо доносившийся до нас, походил на таком расстоянии на завывание в трубе. От Баты мы узнали, что по распоряжению князя Барятинского, отправленному с нарочным ночью в укрепление Куринское, на встречу нам с Качкалыковского хребта спустилась другая колонна, под начальством полковника Бакланова. Эта колонна должна была развлекать силы неприятеля. Против маленького отряда Бакланова в зимнюю экспедицию 1852-го года действовал с одним орудием некто Эски, наиб южной окраины большой Чечни, известной под общим именем Мичика, хотя речка, которая носит то же название и впадает в Хулхулау с правой стороны, уступает по величине другим рекам, орошающим страну. Хотя Эски со своими чеченцами и сторожил восточную границу своего округа, т.е. спуски с Качкалыковского хребта, и к общему неприятельскому сбору не примыкал при движении нашем к Гельдыгену и Маюртупу, но 18-го февраля он почему-то пропустил колонну Бакланова, не потревожив ее ни разу. Появление на плоскости войск, прибывших из укрепления Куринского, не имело никакого влияния на дальнейший ход событий, и численный состав неприятельских партий, действовавших против отряда князя Барятинского, остался тот же, что был и накануне: те же пять орудий, те же четырнадцать значков. На выстрелы Бакланова мы гораздо больше обращали внимания, нежели неприятель, для которого они предназначались. Когда войска наши прошли больше половины расстояния, отделявшего Маюртуп от орешника, со стороны аула, против правой цепи и арьергарда, в больших массах показался неприятель. Чеченцы бежали к орешнику, надеясь [596] опередить колонну и, заняв внутреннюю опушку, безнаказанно повторить вчерашние сцены кровопролития; но тенгинские батальоны предупредили их и заняли наружную опушку. В правой цепи и в арьергарде завязалось дело. Кажется, на стороне неприятеля был незначительный численный перевес в этот день; но в стойкости противники не уступали друг другу. Чеченцы бросались в шашки с отвагою людей, доведенных до отчаяния, которым ничего больше не остается, как умереть с оружием в руках, если нельзя победить, так как свободная земля их осквернена вторжением неверных. С мужеством, которому нельзя подыскать достойного эпитета, с присутствием духа, которое спасло, может быть, правую цепь от больших несчастий, выступали навстречу им тенгинцы. Чеченцы ни разу не показали тыла, хотя, со свойственными им быстротою и ловкостью, всякий раз уклонялись от удара, мгновенно раздаваясь в стороны и провожая штурмующих перекрестным ружейным огнем с флангов. Несколько раз возобновлялись попытки неприятеля прорвать нашу правую цепь; но позор этот миновал ее, благодаря высокому мужеству и благородному соревнованию тенгинцев, не желавших отставать в доблести от черных солдат-кабардинцев и куринцев. В арьергарде карабинеры и батальоны князя Чернышева полка, при самом начале боя, так близко сошлись с неприятелем, что перестрелка на несколько минут смолкла, и в распрю вмешалось холодное оружие: завязался спор между шашками и кинжалами с одной стороны и штыками с другой. Кабардинцы честно заплатили свой вчерашний долг — может быть, даже с процентами, и чеченцы подались назад. Перестрелка возобновилась. Перерыв ее, продолжавшийся, как уже сказано, всего несколько минут, показался нам в авангарде мучительно долгим. [597] Как-то страшно стало за арьергард, когда в нем вдруг наступила тишина. Боже мой, что там случилось? невольно задавались мы про себя этим вопросом. Было бы несправедливо видеть в нашей тревоге эгоистическое чувство самосохранения, опасение за беззащитную в густом лесу кавалерию и за обоз, если бы арьергард не выдержал натиска и дал ворваться неприятелю в середину колонны. Нет, мы об этом не думали: в нас говорило более высокое побуждение — чувство солидарности, неразрывными узами связывавшее все войска кавказской армии, а также преданность одних частей отряда другим и готовность постоять каждому за всех и всем за одного.

Минут через двадцать после рукопашного боя в арьергарде, в то время как одни чеченцы вели перестрелку с цепями — другие, пользуясь непроницаемой чащей, образовавшейся в одном месте орешника, недалеко от прогалины, незаметно подкрались к кабардинцам и с шашками в одной руке и кинжалами в другой, гикнули. Такое неожиданное нападение могло бы смутить и озадачить другие части войск, только не кабардинцев, которым давно и хорошо знакомы были приемы их противников, и потому они всегда были настороже. Пространство, на котором сделано было нападение, было так тесно, и промежуток времени так короток, что им не пришлось развернуться как бы они того хотели. Стоявшие в цепи только повернулись и, молча, схватились с неприятелем, почти не покидая своих мест; мелкие резервы, подходившие в это время к прогалине, вернулись и побежали в цепь выручать своих товарищей. Некоторые солдаты пришли в такое исступление, что бросали ружья и руками принимались душить своих противников; несколько прикладов оказались поломанными. У одного кабардинца отрезана была сума; в схватке из-за [598] этой сумы другой кабардинец и два чеченца поплатились жизнью, но сума была отбита назад. Главные резервы арьергарда проходили посередине прогалины, когда сделано было нападение; они тотчас же построились в отдельные каре и довольно близко подошли к цепи, а когда чеченцы, после рукопашного боя, начали отступать, одно из каре открыло по ним беглый огонь с двух фасов. Артиллерия наша не могла действовать, но момент был настолько серьезен, что орудия, с сильными прикрытиями, увезены были за интервалы каре. Этот эпизод можно назвать кульминационной точкой всего боя 18-го февраля; но в донесении начальника, отряда он как-то стушевался, затерявшись в общих местах, которые все, читавшие наши военные бюллетени того времени, должны были знать наизусть, так как они неизменно повторялись, с незначительными иногда вариациями, во всех почти официальных документах. Отступление кабардинцев через прогалину обошлось им дорого; они несколько раз останавливались, чтобы удерживать сильно теснившего их неприятеля. Зато, на противоположном конце прогалины, в опушке, чеченцев ожидала новая, густая цепь и четыре орудия, которым наконец-то местность позволила хоть один раз заявить о своем присутствии. Как только старая цепь перебежала за новую, горцев встретили таким частым ружейным и картечным огнем, что они поспешно вернулись назад в орешник, не подобрав даже своих раненых. Левая цепь все время молчала; она, вместе с авангардом, составляла публику, присутствовавшую на спектакле, дававшемся правою цепью и арьергардом, спектакле, от которого до нас доносилась одна только музыка. Пока мы шли орешником, неприятельская артиллерия ни разу не подавала голоса. Это объясняли тем, что Талгик, в распоряжении которого были [599] все пять орудий, предупредил чеченцев, что он стрелять не будет, и отдал им строгое приказание по пятам следовать за нашими войсками, а где только будет позволять местность — бросаться в шашки. Они так и делали. У следующей прогалины они забежали вперед и устроили засаду против главного резерва, с которым следовала артиллерия. Как только резерв поравнялся с ними, они выскочили из засады и молча, с шашками наголо, бросились прямо к артиллерии, и даже, как говорить, ухватились за колеса одного из орудий; но им не дешево обошлась эта безумная попытка: они оставили на месте семнадцать человек, заколотых штыками. На одном из убитых было дорогое оружие, у другого на груди была серебряная медаль. Снятые с семнадцати джигитов доспехи были единственным трофеем всего нашего движения от Аргуна до Куринского. Мы вышли из маюртупского орешника с потерею, которую можно назвать незначительною, если принять во внимание упорное преследование неприятелем арьергарда и правой цепи, чем главным образом мы обязаны своевременным занятием наружной опушки тенгинскими батальонами.

Небольшая колонна Бакланова, состоявшая из пяти рот пехоты, при двух легких орудиях, и полка иррегулярной кавалерии, ожидала нас у выхода из орешника, на левом берегу Гонсаула, левого притока Мичика. Бакланов выступил из укрепления Куринского в два часа пополуночи и в семи верстах вправо от него, около урочища Истису (горячий источник), спустился с Качкалыковского хребта и без выстрела прошел до Мичика. Переправившись беспрепятственно через эту реку, он оставил на левом ее берегу, в ауле Гурдали, две роты пехоты, а с остальными тремя ротами и кавалерией расположился на левом берегу Гонсаула, где мы и встретились с ним [600] лицом к лицу. Этою встречею двух колонн, вторгнувшихся в большую Чечню — одной со стороны Грозной через юго-западный вход в нее, другой со стороны кумыкской плоскости через северо-восточный вход — осуществлялась заветная мечта князя Барятинского открыть прямое сообщение южной окраины Чечни с северной, т.е. между Грозной и Воздвиженской с одной стороны и Куринским укреплением с другой. Двенадцатый час достопамятного дня 18-го февраля был часом торжества для начальника левого фланга. Встреча на Гонсауле была плодом глубоко обдуманных его комбинаций. Для осуществления их пылкому, нетерпеливому князю Барятинскому пришлось вооружиться терпением и, не торопясь, систематически вести все подготовительные работы. Только теперь для нас стала вполне понятной цель наших ночных похождений и проложения просек то в одной, то в другой стороне, не имевших, по-видимому, никакой связи между собою. Мы были ее мелкими орудиями, слепо приводившими в исполнение великий план; мы были теми незримыми полипами, которые, сами того не сознавая, выдвигают со дна океана целый остров над пустынными его водами. Из своих скромных рядов, в которых мы автоматически двигались, мы не могли видеть того, что князь Барятинский одним взором обнимал с высоты своего орлиного полета.

Сквозное движение через большую Чечню задумано им было еще перед началом зимней экспедиции, но для приведения в исполнение этого слишком смелого плана ему не доставало человека, который бы превосходным знанием местности и безусловной преданностью нам мог облегчить ему задачу. Судьба, никогда не покидавшая своего баловня, и на этот раз позаботилась уровнять ему путь, послав в лице экс-наиба Баты незаменимого проводника, [601] много лет управлявшего большой Чечней в качестве главного наиба, и своим отпадением от Шамиля поставившего себя в невозможность изменить русским. Никто из начальников отряда не имел никогда такого руководителя, который, со всеми преимуществами, каких только можно требовать от проводника, соединял превосходное знание русского языка и тем устранял не всегда надежное посредничество переводчиков. Однако, князя Барятинского, как видно, не особенно радовало торжество: оно было слишком дорого куплено, и он оставался задумчив. Впереди же предстояли новые столкновения с неприятелем и новые жертвы. Говорили, будто Бата предлагал ему с самого начала провести отряд предгорьями, в обход орешников, но он не согласился, опасаясь за целость артиллерии, а теперь раскаивался.

Ни один из оврагов, попадавшихся нам в большой и малой Чечне, не задерживал нас так долго на переправе, как Гонсаул. Обледенелые, почти отвесные берега его потребовали более пяти часов для разработки по ним спусков. Пять часов провели мы в бездействии, голодные, на голодных лошадях и без огня, при шести градусах мороза; это — своего рода отличие, в котором драгуны не отставали, по крайней мере, от других частей отряда. Из людей и лошадей никто не поплатился увечьем или сколько-нибудь серьезным ушибом, но зато сильно пострадал шанцевый инструмент. Только в половине пятого нам удалось, наконец, и то с неимоверными усилиями, втащить последнее орудие на правый берег реки. Почему неприятель не тревожил нас в продолжение целых пяти часов — это недолго оставалось для нас тайной: присутствие четырех эскадронов драгун и местность на противоположном берегу Гонсаула,

за которым он стоял на позиции, благоприятная для [602] кавалерийских атак, заставили его быть неумеренно осторожным. Шамиль не знал, что после смерти Круковского долготерпение нашей кавалерии простиралось за пределы правдоподобного, и что если бы он подвез свои орудия к нам на картечный выстрел, мы бы не дали ему ни малейшего повода раскаиваться в этом. Полковник Бакланов, с донским № 17 казачьим полком, состоявшим из шести сотен, и с двумя сотнями линейных казачьих полков Хоперского и Волгского, двинулся, по приказанию начальника отряда, с правого берега Гонсаула к переправе через Мичик. Там он должен был занять позицию на правом берегу реки против того места, с которого отряду предстояло подниматься на Качкалыковский хребет. Неприятель, увидев изолированное положение иррегулярной кавалерии, тотчас же воспользовался им: от главных сил отделились два орудия, с партией из нескольких сот пеших и конных, при двух значках и, прикрывшись лесом, в полуверсте вверх по Мичику открыли по казакам канонаду. Бакланов, конечно, не отвечал, не имея при себе артиллерии. Заметив свою ошибку, происшедшую вероятно от рассеянности, князь Барятинский немедленно направил к Мичику 4-й батальон князя Воронцова полка с двумя батарейными орудиями. Куринцы побежали, как будто семействам их и имуществу угрожала опасность. На одиннадцатый выстрел неприятеля уже последовал ответ. Многих очень удивила ошибка князя Барятинского; его самого она, может быть, удивила еще более. Но, во-первых, приводя в исполнение какой-нибудь обширный план, не трудно сделать промах в одной из его деталей; во-вторых, начальник отряда, как я уже заметил, был очень задумчив, и, наконец, он не был бы человеком, если бы никогда не ошибался. [603]

Между правым берегом Гонсаула и левым Мичика, ближе к последнему, окруженная высоким, но довольно редким лесом, стоит одинокая возвышенность — может быть, искусственная насыпь или просто могильный курган домусульманского периода. Эта возвышенность не поражает своими размерами, но странной формой своей напоминает в миньятюре те горы южного берега Африки, которые известны под общим именем Столовых. Действительно, со своей плоской четырехугольной площадкой вместо вершины и с прямолинейными покатостями, она имеет вид накрытого стола. Площадка ее, обведенная бруствером, представляла из себя редут, в котором незадолго перед тем, как мы должны были выступить с Гонсаула, расположились главные силы неприятеля, прямо против того места, откуда два его орудия завязали канонаду с колонной Бакланова. Когда спуски к Гонсаулу были окончательно разработаны, и тяжести отряда стали показываться на правом берегу оврага, канонада прекратилась, и орудия с прикрытиями отступили к редуту. Позицию Шамиля нельзя было назвать неприступною, но с нее он мог сильно затруднять переправу наших войск через Мичик и затем обстреливать дорогу, поднимавшуюся на Качкалыковский хребет; следовательно, оставлять ее в тылу было не совеем безопасно, тем более, что день начинал клониться к вечеру, и на переправе, которую нужно было окончить засветло, могли встретиться новые, вполне непредвиденные задержки, особенно под огнем артиллерии. Князь Барятинский решился овладеть редутом. Он мог быть в наших руках раньше, чем неприятель успел занять его, и тогда мы выиграли бы, по крайней мере, два часа времени и понесли бы гораздо меньший урон при переправе через Мичик и при подъеме на Качкалыковский хребет; но редут был возведен [604] очень недавно, и сам Бата не знал о его существовании, так как был личным врагом Эски и в округе у него не имел ни родственников, ни доверенных людей. Но странно, что начальник подвижного резерва, ближайший сосед Мичика, ничего не знал о возведении нового укрепления. Князь Барятинский отдал приказание полковнику Бакланову — тотчас же с двумя батальонами пехоты, четвертым князя Воронцова и первым князя Чернышева полков, атаковать неприятельскую позицию с фронта; прочие батальоны, с артиллерией, остановились в лесу против правого фаса редута; кавалерии велено было заскакать в тыл неприятельской позиции, и, обогнув левый задний угол ее, против левого фаса остановиться и выжидать неприятельскую артиллерию, которая должна была, спустившись с левой покатости высоты, выйти прямо на нашу кавалерию. Второй и третий батальоны Тенгинского полка, под начальством полковника Веревкина, должны были поддержать атаку кавалерии и прикрыть ее отступление к Мичику, тем более, что при ней будут находиться отбитые у неприятеля орудия — трофей, с которым он не легко расстанется. «Вам предстоит славная схватка», сказал мимоходом майору Моллеру офицер, состоявший в свите начальника отряда и передававший его распоряжения начальнику кавалерии. «Едва ли» подумал я про себя; «нам, видно, суждено играть в эту экспедицию немую роль театральных статистов». Капитан Резанов также сомнительно покачал головой.

Против ожидания, неприятель слабо защищал свою позицию. Он встретил, правда, беглым огнем штурмовавшую ее колонну, но огонь этот скоро прекратился, и прежде, нежели наши штыки поравнялись с подошвой бруствера, покинул ее; артиллерия Шамиля, не сделав даже и одного выстрела, поспешно отступила. Наша кавалерия, [605] исполнив первую половину задачи, т.е. обскакав тыл неприятельской позиции, против левого ее фланга остановилась фронтом к Мичику, а правым флангом к редуту. Несмотря на то, что в конвой начальника кавалерии отделены были две сотни линейных казаков Горского и Моздокского полков и два эскадрона драгун — третий и четвертый, в нашем кавалерийском отряде оставалось еще пять сотен линейных казаков, донской № 17 казачий полк и два эскадрона драгун — пятый и шестой, что все вместе составляло около тысячи трехсот всадников; кроме того, в арьергарде у нас стоял Веревкин с двумя батальонами — колонна внушительная, с которою можно было оправдать ожидания начальника отряда. Мы уже минут десять стояли на месте и все время глаз не спускали с неприятельской позиции, ожидая обещанной нам артиллерии Шамиля. Наконец, она показалась. Медленно спустились с горы три орудия и рысцой, с небольшим кавалерийским прикрытием, направились вдоль левой ее покатости к лесу, за редут. Расстояние между нами было невелико, может быть, на дальний картечный выстрел, потому что, несмотря на сумерки, начинавшие сгущаться над лесом, мы не только явственно могли различать орудия и зарядные ящики, но видели даже номеров с банниками и пальниками. Вся эта артиллерия была конная. «Мы сейчас понесемся наперерез и окупим все потери в орешниках», сказал с иронией мой эскадронный командир. Но кавалерия не трогалась и не получала ниоткуда никаких приказаний. Ящик, состоявший из двух сотен казаков и двух эскадронов драгун, в середине которого находился начальник кавалерии, стоял далеко от нас и также неподвижно; он очень походил на кавалерийское каре, хотя такого строя не существовало ни в одной тактике. Мы с минуты на минуту ожидали, что из этого ящика [606] высунется маленькая фигура армянина, состоявшая в качестве адъютанта при начальнике кавалерии, но ящик упорно продолжал стоять на месте, наглухо замкнутый со всех четырех сторон, и никто из него не показывался. Время, между тем, быстро уходило, а вместе с ним ускользала и добыча из наших рук. Бывают случаи, конечно очень редкие, когда дисциплина, составляющая краеугольный камень военной службы, особенно в военное время, оказывает нам медвежью услугу. Это замечание я сообщил моему эскадронному командиру, и он вполне с ним согласился. Полковник Веревкин не получал приказания атаковать неприятельскую артиллерию, и ему велено было только поддержать кавалерию, когда она понесется в атаку; но он знал, что для начальника отряда все равно, кто бы ни отбил орудия, хотя бы фурштатская команда, лишь бы они были отбиты, лишь бы можно было оговорить в донесении: «я не только прошел с отрядом всю большую Чечню из конца в конец, но и лишил неприятеля большей части его полевой артиллерии, чем окончательно уронил престиж великого имама».

Видя, что наша кавалерия продолжает сохранять вооруженный нейтралитет, а расстояние между нею и предоставленным ей князем Барятинским трофеем все увеличивается, Веревкин крикнул своим батальонам «ура». Обрадованные тенгинцы стремглав бросились к орудиям, но было уже поздно: заметив движение наших батальонов, неприятельская артиллерия в карьер понеслась к лесу и очень скоро скрылась у нас из вида. Тенгинцы, сильно огорченные своей неудачей, наскоро рассыпали цепь и в порядке предприняли обратное движение. Тогда в тылу у них, из-за деревьев, выросла чеченская пехота, которая бойким ружейным огнем принялась преследовать их и не отставала до тех пор, пока батальоны не [607] подошли вплотную к кавалерии. «Если еще и после этого», сказал мне эскадронный командир, «Шамиль сделает против нашей кавалерии хоть один выстрел — это будет с его стороны самой черной неблагодарностью». Тот самый офицер, который незадолго перед Тем мимоходом бросил Моллеру фразу, преисполнившую некоторых из нас несбывшейся надежды, привез начальнику кавалерии приказание начальника отряда — отступать, которое он передал сухо и отрывисто; Моллеру же он не сказал ни слова. Перед самым отступлением, к нашему эскадрону пристроился Бата и, поместившись между мной и эскадронным командиром, завел речь о причинах неудавшегося кавалерийского дела. Очень может быть, что он был подослан князем Барятинским, и мы были очень осторожны, рассказав подробно, как все происходило, но удерживаясь при этом от комментариев. Почти в одно время с Батой, минутой или двумя позже, к правому флангу эскадрона подскакал — мы не заметили, откуда — статный, красивый и очень еще молодой человек, почти юноша, на горячей караковой лошади. Поравнявшись с нами, он торопливо начал заряжать винтовку. Мы сначала приняли его за одного из нукеров Баты, которых у него было три, и потому не обратили на него внимания; Бата также не заметил его присутствия и продолжал разговаривать с нами. Но стук шомпола о ствол винтовки заставил его посмотреть в сторону молодого человека. Увидев всадника, успевшего в этот момент дослать заряд, он так гневно крикнул на него, что тот пригнулся к седлу и, держа, винтовку высоко над головой, стрелой помчался к лесу. Мы вопросительно взглянули на Бату, и он тотчас же удовлетворил наше любопытство. «Этот чеченец, сказал он, из Инды-юрта, через который мы вчера проходили, сын наиба Гехи. [608] Если бы я вовремя не увидел его, пока он еще не успел зарядить винтовку, один из вас непременно был бы убит». — «Почему же не вы, Бата»? спросили мы. «Я! отвечал он с веселым смехом. Меня они не тронут; они знают мою белую черкеску и мою белую лошадь и ни за что в меня стрелять не станут: во-первых, я много лет был у них главным наибом, и они привыкли уважать и бояться меня; во-вторых, у меня в горах есть родственники, которые, в случае моей смерти от мусульманской пули, найдут виновного и будут мстить. У нас, вы знаете, кровь за кровь. Они вообще не трогают мирных чеченцев, и Шамиль это знает — и ничего». — Уверение Баты, что его не станут трогать, и странное известие, сообщенное мне утром при выступлении из Маюртупа подтвердились очень скоро. Не успел он закончить разговора, как вправо от нас, на расстоянии человеческого голоса, показалась неприятельская кавалерия с двумя значками. Впереди ее, на белой лошади, в черной, как уголь, бурке, ехал, должно быть, предводитель. Бата окликнул его, и между ними завязался разговор, конечно очень громкий, сущность которого Бата весьма обязательно передал нам в немногих словах. «Что вы хотите? крикнул он предводителю партии. Русские безнаказанно прошли всю вашу землю, и сколько вы ни приставайте к ним, они назад не вернутся». — «Нет, не безнаказанно прошли, ответил предводитель. Мы сосчитали их тела в Маюртупе; мы никогда не теряли столько народа в наших набегах на русские станицы». И так, секрет, который надеялись сохранить от чеченцев если не навсегда, то надолго, был открыт ими в самый день выступления нашего из Маюртупа.

Штурм редута, по своим последствиям, не оправдал ожиданий князя Барятинского: неприятельские сборища [609] вовсе не рассеялись в паническом страхе; они, напротив, сосредоточились в лесу против правого фаса и в тылу редута. Шамиль очень хорошо понимал, что русские не оставят его за собой, и как только наши войска отступили к Мичику, тотчас же снова занял его. С этой удобной для него позиции он начал обстреливать дорогу, извивавшуюся широкой волнистой лентой по западному склону Качкалыковского хребта, по которой поднимался в то время наш обоз. Одну повозку, на которой лежали убитые, ядром разнесло в щепки, и ее пришлось бросить, а тела убитых разместить по другим повозкам; одному раненому пулей в правое плечо ядром оторвало левую руку. Ночь быстро надвигалась, а мы все еще не покидали левого берега Мичика. На, небе показались первые звезды. Грандиозный ландшафт, окружавший нас, мало-помалу стушевался, и если выступал снова при каждом выстреле, то по частям: то вдруг гора встанет перед нами с растянувшимся по ней обозом; то лес, прямой, высокоствольный, вынырнет из мрака и опять в нем потонет; то на, мгновение озарится черная пасть оврага и вспыхнут штыки или лица нескольких солдат, осторожно спускающихся в него. Третий батальон Тенгинского пехотного полка, четвертый князя Чернышева и оба дивизиона, драгун переправились на правый берег Мичика и вновь проложенной просекой потянулись к подъему на Качкалыковский хребет; остальные шесть батальонов пехоты, казаки и вся артиллерия, под начальством старшего в отряде штаб-офицера полковника Бакланова, должны были, заняв позицию на левом берегу Мичика, прикрывать переправу и, в случае агрессивных действий со стороны неприятеля, дать ему энергический отпор. Завязалась упорная канонада между нашей и неприятельской артиллерией. Большая часть наших орудий без умолка [610] громила четыре неприятельских и долго не могла заставить их замолчать (Канонада с нашей стороны была открыта предумышленно лишь для того, чтобы замаскировать и прикрыть отступление через Мичик нашей пехоты и тяжелой артиллерии. Ред.). Картина была эффектная. Мы долго любовались ею издали: то наша позиция выступит на свет, то неприятельская. К девяти часам канонада стала понемногу стихать, и в начале десятого раздались последние выстрелы; хриплое и протяжное эхо повторило их и замерло в воздухе. В наступившей тишине слышно было с полугоры, где мы остановились, как поспешно переправлялась через Мичик наша артиллерия. Когда мы поднялись на гребень Качкалыковского хребта, перед нами в отдалении замелькали огоньки, показавшиеся нам в эту ночь особенно приветливыми: мы подходили к Куринскому укреплению. После двух дней, проведенных в самых сильных ощущениях и в лишениях всякого рода, от этого скучного, уединенного передового поста повеяло на нас чем-то родным. В одиннадцать часов я уже сидел в жарко натопленной низенькой комнатке, при тусклом освещении вставленной в бутылку сальной свечи, и утолял свой сорока восьмичасовой голод жалкими остатками жалкого обеда.

19-го февраля мы скучали, так как войскам дан был отдых. В Куринском укреплении нет никаких достопримечательностей, которые бы могли остановить на себе внимание самого невзыскательного туриста; но оно само по себе составляет достопримечательность, потому что, говорят, возведение его стоило казне баснословных сумм. Князь Барятинский также скучал в Куринском и рано утром 20-го, подхватив всю кавалерию, выступил с нею в Грозную прямой дорогой, мимо укр. Горячеводского и Нефтянки. В Старом-юрте лежало несколько человек [611] раненых русскими пулями и картечью: жители этого мирного аула действовали против нас в отряде Шамиля, и уже не в первый раз. Когда мы подходили к аулу, они толпой высыпали из него и провожали нас ироническими взглядами. Один из наших офицеров, молодой князь Аргутинский, о котором уже здесь упомянуто, поравнявшись с жителями, громко крикнул им: «здорово, ребята! Шамиль пропал, Мичик пропал, Чечня юхлай»! — «А Маюртуп хорошо»? ответил ему один из них, дерзко прищурив свои черные глаза и положив руку на рукоятку кинжала. Из этих слов мы имели случай убедиться еще раз, что погребение убитых ночью в неприятельском ауле, как ни старались скрывать его, теперь не было тайной ни для кого. Мы прибыли в Грозную довольно поздно вечером. Через день, 22-го, к нам подошла пехота с артиллерией. Урочище Тепли было брошено; остававшиеся в нем для прикрытия тяжестей отряда три батальона пехоты и восемь орудий также прибыли в Грозную 22-го числа. Положение их у Тепли, в виду больших неприятельских сборов, не могло не внушать князю Барятинскому опасений, и потому лагерь, по его приказанию перенесенный весь на левый берег Аргуна, был укреплен засеками и представлял из себя твердыню с довольно внушительными профилями, которая могла продержаться несколько дней до возвращения отряда, если бы неприятель вздумал обложить ее. На помощь Грозной или Воздвиженской нечего было рассчитывать: гарнизоны этих двух важных стратегических пунктов доведены были до минимума.

25-го февраля отряд выступил из Грозной в полном составе, кроме 1-го батальона Эриванского полка, который, по просьбе начальника владикавказского военного округа барона Вревского, еще 23-го возвращен во Владикавказ. Сначала мы держались северо-восточного направления, но мимо [612] разоренного аула Ханбулат-юрта повернули на юго-восток, прошли через высокий строевой лес и около урочища Устар-Гордой, на половине расстояния между нашим последним лагерем и другим разоренным аулом Гурдали, раскинули новый, третий по счету, лагерь по обоим берегам Аргуна. «Этим перекочевкам конца не будет», говорили разочарованные офицеры. Мы думали, что на Аргуне не осталось более ни одного дерева, а между тем с 26-го февраля по 5-е марта только тем и занимались войска, что безостановочно рубили лес. Они вырубили только одну просеку — правда, очень широкую; но все же по сторонам ее на корне оставалось еще много леса, которому суждено было пережить покорение восточного Кавказа. Лесам по нижнему течению Джалки также немало досталось от наших топоров в этот короткий промежуток времени. Не сбылось и предсказание, которым заканчивается донесение князя Барятинского 5-го марта № 43: «отряд, пройдя Хулхулау, Гельдыген, Маюртуп и долину Мичика, и выйдя в укрепление Куринское, вынес с собою полное и драгоценное убеждение, прямое следствие своих подвигов, что для непокорной большой Чечни остался только один год существования, и никакие усилия неприятеля не могут отдалить времени совершенного завоевания этого края». Но после движения нашего через большую Чечню 17-го и 18-го февраля, она, благодаря преимущественно наступившей кампании, просуществовала шесть с половиною лет, т.е. почти до падения Гуниба.

2-го марта наши эскадроны вернулись в Грозную, а 4-го подошли к вожделенной линии, — и опять мы увидели николаевский мост, через который наши офицеры переправились все до единого.

Текст воспроизведен по изданию: Зимняя экспедиция 1852 г. в Чечне // Кавказский сборник, Том 13. 1889