ЗИМНЯЯ ЭКСПЕДИЦИЯ 1852 г. В ЧЕЧНЕ

III.

Продолжение работ. Движение к Саит-юрту и поражение горцев. Меня продовольствуют милиционеры. Рубка леса. Еще одна светлая личность. Прощание с Бани-юртом. Лагерь у Тепли. Рекогносцировка. Блистательное дело на Джалке и атака драгун в проекте. Предчувствие. Облава. Конец просеке. В ожидании покоя и отдыха.

Работы, прерванные 17-го января, были возобновлены 22-го числа. Колонна, под начальством майора Ляшенко, после данного войскам трехдневного отдыха, выступила на просеку с рассветом. Неприятель не показывался, хотя о довольно значительных его сборах в большой Чечне в отряде имелись достоверные сведения. Войска каждую минуту готовы были по тревоге выступить из лагеря. 23-го, вправо от колонны, производившей рубку леса, на высотах показалась неприятельская кавалерия, человек до двухсот, при одном значке. В партии происходило необыкновенное движение: всадники то вдруг расходились, то опять сходились, а значок беспрестанно переменял место, из чего можно было заключить, что неприятель устанавливает свое орудие. Колонным начальником полковником Левиным (он же был начальником артиллерии чеченского отряда) сделано было по неприятелю несколько выстрелов гранатою; снаряды ложились очень удачно, и партия поспешила скрыться за гору. Так как колонны высылались на просеку в самом незначительном составе, то по первому выстрелу нашей артиллерии в лагере зашевелились: пехота вызвана была в ружье, кавалерия бросилась к лошадям. Минут через пять канонада смолкла, барабанщики ударили отбой, и люди [526] разошлись по палаткам. Приказания о нарядах войск на работы и в прикрытие их отдавались обыкновенно перед пробитием вечерней зари или, лучше сказать, так называемой ермоловской повестки, которой почему-то не слышно больше в войсках кавказской армии, хотя ее следовало бы сохранить, так как она гораздо мелодичнее обыкновенной повестки, не говоря уже о том, что с нею связано столько дорогих воспоминаний. Если приказания о нарядах не отдавались, это служило верным признаком, что начальник отряда замышляет новое ночное движение; но в котором часу и куда выступить колонна, какие части войск войдут в ее состав — об этом, конечно, никто не мог знать, и потому во всем лагере раньше обыкновенного наступала тишина, раньше расходились от костров, заменявших нижним чинам клубы и кофейни, раньше гасили огни в палатках. О кавалерии говорить нечего: она не знала очереди; она должна была разделять труды и без сна проведенные ночи со всеми колоннами, так как участвовала во всех ночных экскурсиях, и только боевых отличий она пока не разделяла с другими частями войск. В ночь на 24-е января приказание о нарядах было отдано, и опять небольшая колонна на рассвете должна была выступить к мезоинской просеке.

Кто не бывал в зимних экспедициях, особенно таких беспокойных и лихорадочных, какою была экспедиция 1852-го года, тот никогда не поймет, сколько истинно эпикурейские наслаждения таятся в уверенности, что перед вами в перспективе лежит длинная зимняя ночь без перерыва до самого белого утра; что эту ночь вы проведете в сухой постели, под теплыми одеялами. Мы были именно в таком настроении вечером 23-го января, и, зная, что в эту ночь никто не потревожит, [527] разошлись около половины двенадцатого. Но в исходе первого перед моею палаткою уже стояла совсем оседланная лошадь. Мы опять выступили. «Этот Барятинский и сам не спит, и другим спать не дает», сказал мне Моллер с комическим негодованием, когда мы встретились перед фронтом. Ровно в час пополуночи колонна тронулась. Она была невелика: всего два батальона пехоты — весь первый батальон и две роты второго егерского генерал-адъютанта князя Чернышева полка, да две роты второго батальона егерского генерал-адъютанта князя Воронцова полка — дивизион казачьей конноартиллерийской № 15-го батареи и вся кавалерия. Это нас опять удивило: в таком составе пехоты, но без кавалерии, за то с большим числом орудий, выступали только на просеку, когда работы производились вблизи лагеря, а мы шли все дальше и дальше, и давно миновали ту линию, на продолжении которой лежала просека. С нами был князь Барятинский, ехавший впереди авангарда рядом с Батой, белая черкеска которого далеко была видна и должна была резко выделяться на черном грунте колонны и дороги, особенно в ту ночь, когда на всей чеченской равнине, благодаря последним оттепелям, не оставалось ни одного снежного пятнышка. Ночь была тихая и морозная. Луна должна была взойти поздно; посвящать ее в тайны наших ночных похождений было опасно: рано или поздно она бы непременно выдала нас, и потому мы выбирали безлунные или пасмурные ночи для наших движений. За то трудно было уберечься от мороза. Он, как нарочно, в эту ночь делал все наши предосторожности излишними. Правда, мы соблюдали тишину, но мы никак не могли запретить нашим лошадям звонко отчеканивать свои шаги по затверделой земле, и топот их должен был отдаваться в безмолвных лесах, мимо которых мы проходили то справа, то слева. [528] Чеченцы, несмотря на присутствие среди них Шамиля, как-то небрежно относились к аванпостной службе: нигде у них не видно и не слышно было пикетов. Или у них руки опустились, и они потеряли всякую надежду отстоять свою независимость, или же у них всякий раз, когда наши войска проходили мимо пикетов к аулам, притуплялись оба сторожевые органа — зрение и слух, за что они, без сомнения, щедро награждались русскими серебряными рублями, на которые начальник отряда, при своей щедрой натуре, никогда не скупился. Несколько раз нам приходилось переправляться через ручьи и реки. С треском взламывался под нашими ногами лед, покрывавший их поверхность, с шумом катились по каменистому ложу некоторых из них колеса наших орудий, и мы каждую минуту ожидали услышать сигнальные выстрелы неприятельского пикета — но все кругом нас погружено было в сон. Одно эхо бодрствовало, как и всегда, и на каждый шум, нами производимый, добросовестно откликалось. Наконец мороз, напрягавший все свои усилия к тому, чтобы мы были открыты, коварно посоветовал некоторым из нас спешиться и немного пройтись, чтобы отогреть окоченевшие ноги. Лошади, как только мы начали спешиваться, вообразив, что мы приближаемся к привалу, весело заржали; лошади всей остальной кавалерии подхватили это ржанье, точно кто с ними поздоровался, и даже гнедой иноходец князя Барятинского не отстал от других — и, несмотря на то, мы все-таки не были открыты. Но это было далеко от того места, куда мы направлялись. Мы миновали остатки шалинского окопа, прошли всю шалинскую просеку, миновали Герменчук, красивое кладбище которого осталось далеко влево, и продолжали подаваться на восток к тому лесу, которым отступали 7-го января от Автура; но мы не дошли до него. [529] Как только на потемневшем сразу небе стали обнаруживаться первые, еще очень слабые, признаки рассвета, князь Барятинский осадил коня и вполголоса отдал казакам приказание, которого мы не могли расслышать. Тотчас четыре сотни их — хоперская, моздокская, гребенская и кизлярская — понеслись вперед к лесу, протянувшемуся влево от нашей дороги. Колонна продолжала наступление. Не успели мы сообразить, в чем дело, как другие две сотни — волгская и горская выдвинулись в карьер на поляну вправо. Все это происходило при сероватом полусвете утренних сумерек и казалось странным, фантастическим. Вдруг, окрестность озарилась на мгновение точно молнией, раздался выстрел, за ним другой и еще несколько — и при этом урывчатом освещении перед нами вставали и опять пропадали в полумраке копны, плетни и конусообразные кровли аула Саит-юрта (Так назван этот аул в донесении 29-го января № 22.), находящегося недалеко от Автура.

В это утро нас ожидал еще сюрприз: когда совсем рассвело, мы увидели другую колонну, которая опередила нас и без выстрела заняла аул. Эта другая колонна, состоявшая из трех батальонов пехоты, под начальством флигель-адъютанта полковника барона Николаи, выступила из лагеря в одно время с нами, не подозревая нашего выступления, по совершенно другой дороге, далеко влево от нас и по одному направлению, и в одно время с нами подошла к аулу. Когда началось решительное наступление наших войск в большую Чечню, жители покинули Саит-юрт, как слишком опасный пункт, стоявший на большой дороге к центральным аулам. Шамиль занял его частью аварской конницы и небольшою партиею тавлинцев, прибывших не очень [530] давно из Дагестана. Несчастные горцы, высокого роста, белокурые, с аршинными почти кинжалами, но без шашек, воинственные по-своему, у себя дома, за крепостными оградами, но далеко уступавшие в мужестве чеченцам, были застигнуты совершенно врасплох. Полуодетые, в паническом страхе, они, заслышав конский топот бешено скакавших казаков, выбежали из аула и устремились к лесу, одни вправо, другие влево, надеясь в лесу найти себе спасение; но там их уже ожидали казаки, с тем именно и высланные вперед, чтобы отрезать им путь к отступлению через широкую саит-юртовскую поляну. Тогда они бросились по направлению к лесам левого берега Хулхулау. Казаки пустились за ними в погоню. Не успевшие добежать до леса тавлинцы были безжалостно изрублены; раненые, в числе шести человек, взяты были в плен. Аварцы, объятые паникой не менее тавлинцев, настолько, однако, сохранили присутствие духа, что успели сесть на лошадей и раньше их скрылись в лесу, где, переправившись через Хулхулау, распространили тревогу по Чечне. Но этот маленький эпизод имел серьезные последствия для неприятеля: он сильно повлиял на нравственный дух пришлых партий. Шамиль сделал ошибку, заняв один из передовых пунктов своего расположения исключительно тавлинцами. После нападения на Саит-юрт, он разместил призванных им гостей по аулам, занятым чеченцами, к великому неудовольствию последних, которые всегда враждебно относились к дагестанским племенам, систематически разорявшим их своими военными постоями. Перед самой опушкой леса казаки прекратили преследование и присоединились к отряду, расположившемуся подле аула. После двадцатиминутного отдыха войска начали отступать. В это время между деревьями с правой [531] стороны замелькали значки, в числе которых был и зеленый штандарт имама. Местность, ранний час утра, ободрившего полусонных солдат — все располагало к битве, и мы ожидали большого дела. Несколько минут значки как будто переминались на одном месте; наконец, одиночные всадники стали выезжать на узкую полосу открытого пространства, за которым начинался новый лес. За ними потянулась через ту же полосу к следующему лесу довольно густая масса кавалерии — чеченской с одноцветными и аварской с очень нарядными пестрыми значками. Сначала нас очень удивило, что Шамиль, не обращая внимания на нашу колонну, проходит мимо, по дороге почти параллельной с нашей. Уж не намеревался ли он, пользуясь нашим отступлением из Бани-юрта, опередить нас и броситься на лагерь, в прикрытии которого оставлены были всего три с половиной батальона, при десяти орудиях (В лагере оставлены были под начальством флигель-адъютанта полковника князя Воронцова: 4-й батальон Навагинского пехотного полка, четвертый и две роты 2-го батальона князя Воронцова полка, прибывшего в отряд на смену третьего батальона, взводы орудий батарейных №№ 1-го, 3-го и 4-го батарей, а также донской № 7-го батареи, и взвод легких орудий батарейной № 4-го батареи.)? За год перед тем, когда мы разоряли шалинский окоп, с таким же точно намерением, но с гораздо большими средствами, двинулся к нашему лагерю Хаджи-Мурат, но, атакованный нашей кавалерией под начальством Круковского, должен был ретироваться.

Не доходя до левого берега Баса, Шамиль вдруг повернул назад, как бы сделал человек, нечаянно наступивший на змею и в испуге отскочивший в сторону. На этот раз кавалерия его отступала довольно быстро и в беспорядке. Наша колонна была вся у нас на глазах; три [532] батальона барона Николаи также присоединились к нашей колонне. Кого же увидел Шамиль за Басом? Это была также одна из тех неожиданностей, которыми князь Барятинский так любил обставлять свои экспедиции. В два часа пополуночи, т.е. через час после нашего ухода, по нашим следам, чего никто из нас не подозревал, выступила из лагеря третья колонна, из четырех батальонов пехоты, с шестью батарейными и четырьмя легкими орудиями, под начальством подполковника Меркулова ¹². Она остановилась на позиции на правом берегу Баса, притаившись в лесу. На нее-то наткнулся Шамиль, намереваясь переправиться через Бас и двинуться, вероятно, к Бани-юрту — а, может быть, произвести диверсию на нижней Сунже. Колонны наши между тем продолжали отступать — сначала с незначительной перестрелкой в левой цепи, очень скоро впрочем прекратившейся. Затем неприятель куда-то скрылся, так что войска, никем не тревожимые, переправились беспрепятственно через Джалку и один из ее левых притоков, а потом и через Бас. Только при переходе через Шавдон встретилось некоторое затруднение, так как в глинистых его берегах вязли колеса нашей артиллерии, особенно батарейных орудий. Когда мы поднимались на левый берег этого ручья, за правым его берегом опять [533] показалась кавалерия с теми же значками. Не отошли мы и семидесяти пяти или восьмидесяти сажень от Шавдона, как неприятель открыл по войскам канонаду из двух орудий, которая после пяти неудачных выстрелов прекратилась, будучи встречена дружным отпором всей нашей артиллерии, отвечавшей залпами из нескольких орудий на каждый его выстрел. Нам редко удавалось видеть так хорошо и на таком близком расстоянии орудия Шамиля, как в этот день. Лошади под орудиями были все одной масти темно-серой, замечательно красивые и поворотливые и, должно быть, очень сильные, судя по тому, по каким отчаянным дорогам ему почти постоянно приходилось возить свою артиллерию. Колонна подполковника Меркулова отступала отдельно от нас по той дороге, по которой ночью наступал барон Николаи. Так кончилась наша, прекрасно задуманная, но не давшая нам никаких веских результатов, экскурсия 24-го января. У нас выбыло из строя шесть человек нижних чинов — пять раненых пулями и один казак кинжалом; лошадей, по донесению, убито десять и ранено двадцать две.

С некоторого времени в отряде стал носиться слух, вероятно небезосновательный, что неприятелю известно все, что делается у нас в лагере. Он знал, например, что если войска с вечера назначаются на работы, то мы никуда уже не трогаемся, и ночь в Чечне, насколько это зависит от русского отряда, проходит спокойно. Вот почему и отдано было накануне 24-го января приказание о наряде очередных батальонов на просеку; в действительности же работ никаких производить не предполагалось. Это было только отводом, чтобы обмануть бдительность неприятеля и неожиданно явиться к его передовым постам. Один раз эта комбинация могла увенчаться успехом, но повторения ее нельзя было ожидать с [534] полною удачею, и приказания о нарядах стали отдаваться за час до выступления их. 25-го мы отдыхали. К концу января температура день ото дня становилась негостеприимнее: хотя небо было безоблачно, и снега мы давно не видали, но морозы усиливались по утрам до того, что палатки деревенели, и полы их не приподнимались уже, а отворялись и затворялись как настоящие двери. Топлива у нас было в изобилии. Дрова огромными транспортами подвозились с мезоинской просеки под прикрытием двух рот при одном орудии. С утра до позднего вечера пылали костры таких исполинских размеров, что подле каждого из них свободно могли располагаться от двадцати до двадцати пяти человек. Там-то и сосредоточилась теперь вся жизнь отряда: там говорились сказки, которые, наверное, не записаны ни в одном из наших сборников; там поминались добрым словом убитые и умершие от ран товарищи и начальники; там же занимались своеобразной солдатской политикой, очень наивной, правда, но не лишенной иногда и юмора; делались предположения о дальнейших действиях чеченского отряда, основанные на личных соображениях каждого, вызывавших нередко гомерический смех всего кружка; высказывались даже надежды на скорое распущение отряда. Как ни весело идти на встречу невзгодам и лишениям походной жизни, как ни отрадно вспоминать о них впоследствии в уютном и теплом уголке, а переносить их нелегко. Они лучезарны только в ожиданиях и в воспоминаниях. 25-го января я сделал, между прочим, одно открытие, лично для меня очень важное: обедая в этот день у майора Моллера, я заметил с удивлением, что в супе у него, несмотря на сравнительно большое количество мяса и костей, нет почти никакого навара, тогда как у меня, при меньшем количестве мяса, навар [535] всегда превосходный, и суп очень вкусный. «Странно — сказал на это Моллер — маркитант у нас один на оба дивизиона. Не закупает ли ваш человек провизию у посторонних маркитантов»? Решено было выяснить это обстоятельство сейчас же. Потребовали к допросу моего вестового, совмещавшего в своей интересной особе также должность эскадронного коновала и фельдшера при ветеринаре. Это был калмык маленького роста, с маленькими плутоватыми глазками, с очень комическим выражением лица, которое было всегда в копоти, точно его только что оторвали от горна. «Где ты берешь говядину»? спросил я его. — «Какую говядину? Я говядины нигде не беру». «Как нигде? Да ведь ты же готовишь мне обед»? — «Так это нешто из говядины? Это из конины». Моллер прыснул; я же вытаращил глаза на коновала. «Как из конины? Ты меня кормишь кониной все время»? — «Как же быть, в. б., где же в отряде раздобыть путной говядины? А у вас к тому же и лихорадка. Да вы знаете, в. б., откеда маркитанты берут скотину на зарез? Из эскадронов, да из рот: артельных, значит, скупают. Бедный бык служит, служит лет двадцать, с утра до вечера не хуже нашего брата на работе, а как не останется на нем ничего окромя кожи да костей — его и продают маркитанту на зарез. Энту самую говядину он отпущает в эскадроны и господам продает. Солдат, значит, сперва худобу свою на нем возит, а потом его же съедает за спасибо». «Хорошо; но откуда же ты берешь конину»? — «Милиционер один, старый кунак, доставляет». «А милиционер откуда берет»? — «Нешто в. б. никогда не видели: как только убьют лошадь, они тут как тут, обступят ее и давай кромсать, кому что попадет, и в одну минуту лошади как не бывало — так чтобы и Шамилю ни кусочка не осталось, и самим чтоб [536] было чем пообедать». «Ну, а деньги куда ж ты деваешь? Ведь ты же берешь от меня деньги на говядину»? — «Деньги, в. б., пропиваю с тем же милиционером». На другой день Моллер обедал у меня, а в следующие затем дни его суп отличался таким же превосходным наваром, как и мой.

26-го января с раннего утра стал раздаваться стук топоров на мезоинской просеке. Сквозь совершенно неподвижную и прозрачную атмосферу этот стук и грохот вековых деревьев, валившихся под энергическими ударами топоров, явственно доносились до лагеря. Над просекой в нескольких местах высоко поднимались черные спиральные столбы дыма, точно колонны разрушенного храма. Там разведены были костры частями, высланными в прикрытие. Дым от этих костров издали казался неподвижным — до того тихо было в воздухе; а между тем мороз стоял сердитый, и на просеке, постепенно поднимавшейся над уровнем равнины, он был особенно чувствителен. На этот раз колонна, под начальством полковника Булгакова, выступила в усиленном составе, так что войскам, остававшимся в лагере, не было надобности каждую минуту быть наготове. Трудно было предположить, чтобы неприятель решился тревожить нас в такой холод. Однако, он не прочь был иногда делать то, чего от него не ожидали, и к одиннадцати часам утра на одном из выступов горы, несколько ниже верховьев Мезоина, поставил два орудия, из которых тотчас же открыл меткую пальбу по колонне Булгакова и вырвал из строя двух нижних чинов, тяжело раненых ядрами, и трех артиллерийских лошадей. Раненые нижние чины окончили свое скромное земное поприще там же, на просеке. Канонада продолжалась всего минут двадцать, по истечении которых [537] неприятель увез свои орудия, и сам больше не показывался. 27-го числа, в два часа пополуночи, нас опять подняли, и опять мы выступили из лагеря все в ту же сторону, куда позиция наша обращена была фронтом — через шалинскую просеку. Мы теперь научились ориентироваться даже в самые темные ночи, без компаса и расспросов. Кавалерии отдано было приказание вести лошадей в поводу, приказание в высшей степени разумное, так как при семнадцати градусах ниже нуля, когда обувь примерзает к стременам, трудно было предохранить от мороза пальцы на ногах. Только колонный начальник оставался на коне, потому что у него были меховые сапоги. Впрочем, несмотря на это, он поминутно сбрасывал стремя то с одной ноги, то с другой. Лица у нас были закутаны в башлыки, как у лазутчиков, которые боятся быть узнанными. Для чего мы выступили в такой холод и почему не дождались оттепелей? Во-первых, работ впереди предстояло много, и мы должны были окончить их до роспуска отряда, а оттепели могли и не наступить раньше марта; во-вторых, мы уничтожали последние, самые заветные преграды, остававшиеся у неприятеля, с которыми он не легко расстался бы, если бы суровая зима не препятствовала ему оказывать нам энергическое противодействие. «Россия», говорит в своих записках один из бывших под Севастополем французских офицеров, «имеет двух генералов, с которыми не в состоянии бороться величайшие полководцы в мире: одного из них зовут декабрь, другого январь». Мы предпринимали в эту ночь, должно быть, что-нибудь очень серьезное, судя по численному составу колонны: с нами было шесть батальонов пехоты, команда сапер, вся кавалерия и четырнадцать орудий (2-й и 3-й батальоны Тенгинского пехотного полка, 1-й и 4-й егерского генерал-адъютанта князя Чернышева полка, 1-й батальон егерского генерал-адъютанта князя Воронцова полка, сводный линейный батальон, команда кавказского саперного батальона, два дивизиона драгун, восемь сотен сборного полка линейного казачьего войска, дивизионы батарейной № 1-го и конноартиллерийской № 15-го батарей, взводы батарейных №№ 3-го и 4-го батарей, взвод донской № 7 батареи.). Странно только, что с нами не было [538] проводника. Колонным начальником был барон Меллер-Закомельский. Мы шли безостановочно по открытому пространству, изредка спотыкаясь об уцелевшие пни просеки (Сначала пни выкорчевывались, но так как эта работа отнимала слишком много времени, и притом после пней оставались глубокие ямы, сильно затруднявшие движение войск, а ночью даже очень опасные, то их велено до времени оставлять на корне.). Переправа через Шавдон нас несколько задержала; спуски к нему, вязкие во время оттепелей, делались твердыми и скользкими как гранит при сильных морозах, и артиллерию пришлось втаскивать на руках. Когда мы подошли к Басу, с противоположного его берега по колонне сделан был залп из трех винтовок стоявшими на пикете чеченцами. Мы очень обрадовались этому залпу, так как с этого момента запрещение курить снималось само собою. Когда мы переправились через реку, другим таким же залпом приветствовал нас, вероятно, тот же пикет с левой стороны, где широко раскинулось старое шалинское кладбище, с торчавшими в темноте прямыми и высокими, как мачты корабельные, могильными шестами. На правом берегу Баса мы остановились. Барон Меллер-Закомельский тотчас же начал скороговоркой отдавать приказания. В это время пикет дал по колонне третий залп, и затем ускакал вправо от кладбища к верховьям Баса, мимо всего нашего авангарда. Это было так неожиданно и смело, что из казаков никто даже ружья не вынул из чехла, чтобы прицелиться в чеченцев. После [539] третьего залпа послышался стон в передних рядах стоявшего за авангардом батальона, и кого-то отнесли на перевязочный пункт.

По правому берегу Баса на довольно значительном протяжении тянулся сплошной орешник. Это была опять завеса, которая не только мешала зрительной трубе князя Барятинского проникнуть в глубь большой Чечни, как, говорили в отряде, но за которою могли укрываться целые полчища Шамиля, с его кавалерией и артиллерией, так как орешник был очень высок. Нам приказано было устранить это препятствие, для чего колонне выдано было две тысячи двести топоров. Барон Меллер-Закомельский не только не скрывал в эту ночь своего присутствия на Басе, но даже приказал развести огни по флангам колонны. «Как можно больше огней», прибавил он. Три стороны колонны он прикрыл густыми цепями, которые крайними парами своими упирались в правый берег. Далеко вперед высланы были аванпосты, где казакам разрешалось не садиться на лошадей без особенной крайности. Запылали костры с бойким, оглушительным треском. Все засуетилось в колонне: одни рубили хворост в темноте, другие таскали огромные охапки валежника; целые партии волокли по замерзшей земле деревья, с шумом, хохотом, остротами. Замечательно, что присутствием барона Меллера-Закомельского нижние чины никогда не стеснялись, несмотря даже на то, что он далеко не пользовался популярностью Лабынцова, Козловского, Слепцова и некоторых других. Но он был кавказский генерал в самом тесном значении слова: распорядительный, находчивый, неустрашимый и требовательный только тогда, когда упущение по службе может повлечь за собою опасность. Фигура его, освещенная ярким пламенем костра, в высокой папахе, бурке и [540] мохнатых сапогах, имевших ночью неуклюжий вид, несколько минут стояла неподвижно между цепью и авангардом. Наконец он спешился, передал лошадь горнисту и подошел к огню. Солдаты расступились, чтобы дать ему место, но не разошлись и продолжали вместе с ним греться у одного костра. Он был свой между ними, и стесняться им было нечего. К утру мороз сделался еще ощутительнее. На рассвете барон Меллер-Закомельский приказал двумя картечными выстрелами анфилировать орешник. Это была своего рода молитва перед началом работ, после которой в лес вступили команды с топорами. Впрочем, была и настоящая молитва: как только у восточного края горизонта выдвинулся красный сегмент восходящего солнца — и казаки, и солдаты повернулись все к нему лицом, обнажили головы, несмотря на мороз, и начали креститься. Двое из них, может быть, не думали, что молятся в последний раз.

В девять часов утра, далеко вправо, у верховьев Баса, раздался подозрительный гул, и почти в тот же момент в середину нашего костра упало ядро, разбросав во все стороны горящие головни и угли. Неприятель открыл канонаду. А мы ожидали нападения с фронта, со стороны Джалки, и авангард наш, и вся колонна, за исключением боковых цепей, обращены были лицом к востоку. Г. м. барон Меллер-Закомельский, оставив по два орудия в авангарде и в левой цепи, приказал всей остальной артиллерии переменить фронт и, выстроившись в одну линию впереди правой цепи, открыть по неприятелю огонь. Загремели наши десять орудий, не наблюдая очереди и стреляя, как только успевали заряжать; два с половиною часа длилась канонада, непрерывная, беспорядочная с нашей стороны, методическая, размеренная, по выстрелу в каждый десять минут — со стороны неприятеля. [541] Долетали ли наши снаряды до чеченцев, вредили ли они их артиллерии — сказать трудно. Орудия Шамиля — мы даже не знали, сколько их было — стояли на полугоре, в закрытой местности; их нельзя было видеть, и приходилось стрелять на выстрелы, почти без прицела, и притом давать орудиям большие углы возвышения, что неминуемо вредно отзывается на меткости стрельбы. Несмотря на продолжительность канонады, несмотря даже на то, что неприятельские ядра, делая сильные рикошеты по затвердевшей от мороза земле, залетали иногда в орешник, где в это время кипела работа, у нас выбыло из строя пять человек ранеными, из них двое смертельно, и четыре человека контужеными, из которых один опасно. Лошади в этот день пострадали больше людей: убитых было восемь и раненых также восемь. В половине двенадцатого неприятель прекратил канонаду и потянулся предгорьями к востоку, к верховьям Джалки. Мы всегда удивлялись, как он может безнаказанно провозить свою артиллерию по тем ужасным трущобам, которые отчасти нам уже были знакомы. Наши десять орудий заняли свою прежнюю позицию и при отступлении должны были следовать в арьергарде. Проезжая мимо наших эскадронов, барон Меллер-Закомельский сказал подполковнику Эттингеру, что, по всей вероятности, в этот день драгуны будут иметь хорошее кавалерийское дело. Подполковник Эттингер приложил руку к козырьку, как бы он поступил и в том случае, если бы колонный начальник с ним поздоровался или сделал ему замечание. К трем часам пополудни просека в орешнике на целую версту в ширину была окончена, и мы начали отступать. До Шавдона нас не тревожили, но когда мы переправились через этот ручей, на правом его берегу опять показался неприятель и опять открыл по [542] войскам огонь из трех орудий. Он продолжал стрелять даже и после того, как ядра перестали долетать до колонны. Но на этот раз заряды его пропадали даром. Не от барона Меллера-Закомельского, а от Шамиля зависело предоставить нашей кавалерии случай к отличию; но Шамиль избегал этого случая, иначе продолжал бы преследовать нашу колонну и по левую сторону Шавдона. В лагерь мы вернулись засветло, не только голодные и усталые, как и всегда, но в самом мрачном расположении духа, обвиняя в своих неудачах всех, кроме настоящего виновника — случая.

Работы на мезоинской просеке и у верховьев Баса оставалось не более как дня на три. Что же мы потом будем делать? Впереди, против северных склонов Черных гор, лежали одни развалины или же хутора, давно брошенные самими жителями. В отряде ходил слух даже между нижними чинами, что мы скоро перейдем на другую квартиру; что на этой и скучно, и неудобно, и хозяин притесняет, не дает даже дров нарубить путем. «Может, говорили солдаты, на новой квартире будет теплее». Впрочем, с 28-го января (день отдыха войск) ртуть в термометре быстро начала подниматься, и дым от наших костров стал наклоняться к востоку; опять, значит, подул тот тихий ветерок, который всегда приносил с собою оттепель. 29-го числа с колонной на просеку назначен был флигель-адъютант полковник барон Николаи. Хотя здесь мы уже не в первый раз встречаемся с этою выдающеюся личностью, но, среди воспоминаний о событиях того времени, ни разу не остановились на ней. Теперь пора пополнить этот пробел, посвятив памяти барона Николаи несколько строк. Я сказал «памяти», потому что хотя барон Николаи и жив в настоящую минуту, но для света он уже давно умер: [543] превратившись из генерал-адъютанта в католического патера, он доживает свой странный век в уединенном монастыре, далеко от тех мест, которые были свидетелями его боевой жизни, его рыцарски благородных поступков, его гуманного отношения к младшей братии и его административных ошибок, в основании которых лежала безграничная вера в людей, которых он считал такими же честными, правдивыми и бескорыстными, каким он был сам. Только впоследствии, долгое время спустя, он горьким опытом убедился, когда ошибки исправлять было уже поздно, что судил о других по себе, что сам он составлял одно из редких исключений, а то, что он видел кругом себя, было правилом. Барон Николаи был очень молод, а на вид казался еще моложе своих лет. Это был блондин среднего роста, с рыжеватым оттенком волос на голове, с маленькими рыжеватыми усами, которые он довольно коротко подстригал. Глаза у него были черные, взгляд проницательный, нос прямой, вытянутый, черты лица благородные и приятные. Сложен он был как только что произведенный прапорщик. В числе других даров, которыми его наделила природа, ему не доставало одного — дара слова. Когда он говорил, то очень часто затруднялся в выборе слов и выражений, и при наступавших вследствие того паузах сильно дергал себя двумя пальцами за нос, точно нос мог вывести его из затруднения. Он был серьезен, но обходителен с нижними чинами, а с офицерами изящно вежлив; на мелочи и даже на некоторые слабости своих подчиненных смотрел снисходительно, — за то во всем, что касалось военного этикета (который я не смешиваю с дисциплиною), был формалист. Он отличался набожностью, граничившею с мономанией и составлявшею довольно [544] оригинальное явление в светской, изящной особе молодого человека. Он строго относился к индифферентизму или легкомыслию в делах религии: офицеры, не посещавшие церкви во время богослужения, попадали к нему на замечание и не могли рассчитывать на его расположение. А так как подобострастие не было чуждо даже и славным кавказским войскам, то в результате от всего этого получалась в высшей степени комическая смесь разгула, на который смотрели сквозь пальцы, и смирения, дававшего исключительное право на приобретение великих и богатых милостей. Причины такого странного направления в молодом, высокообразованном человеке, предназначенном играть видную роль на полях битв и в великосветских салонах, имевшего влияние на его дальнейшую судьбу и лишившего ряды нашей армии одной из самых светлых личностей, объясняли различно: одни несчастной любовью, другие ужасной раной в горле, полученной при разорении шалинского окопа в 51-м году, никогда не заживавшей и отравлявшей всю его жизнь. Недостаток житейской мудрости, явившейся к нему слишком поздно, вредно отзывался на его отношениях к подчиненным, на которых он смотрел чужими, всегда пристрастными глазами. Многие из офицеров побаивались его, потому что не совсем понимали. Он делал немало добра, но только не тем, кто того заслуживал, а по указаниям своих приближенных, употреблявших во зло его доверие. Он даже укрывал некоторые растраты и из своих средств пополнял недостающие суммы. В назначениях офицеров на должности, в командировки и в представлениях к наградам он очень часто, по вине своих приближенных, бывал несправедлив, но ему как-нибудь стороной доводилось узнавать о своей несправедливости, и он всеми мерами старался [545] предупредить вредные ее последствия или загладить ее. В делах барон Николаи бывал всегда таким, каким мы его видели у мезоинских хуторов — идеально бесстрашным. Если бы на месте Салгирей-юрта стояло Ахульго или Согратль, он ни на одну секунду не замедлил бы своего наступления и точно также не ускорил бы своего отступления. Главной ареной его подвигов была кумыкская плоскость, но и за ее пределами, особенно в Чечне, его все знали и высоко ценили его доблесть и военные дарования. Он был скромен, никогда о себе не говорил, и в этом отношении представлял резкий контраст с другим современным деятелем на кумыкской плоскости — Баклановым, который в донесениях своих каждую ничтожную перестрелку раздувал до размеров чуть не генеральных сражений, как это было и в зимнюю экспедицию 1852 года, так что про него везде, даже и в штабе левого фланга, говорили: сделает на абаз, а прокричит на рубль. Барон Николаи прославился на Кавказе не одними военными доблестями; в нем не было недостатка и в гражданском мужестве. Его возмущало, например, ничем не стесняемое лихоимство генерала X. и его далеко не гуманное обращение с нижними чинами, и он открыто высказывал свое негодование даже в присутствии клевретов X., чем и навлек на себя непримиримую ненависть этого последнего.

Канонада 29-го числа, начавшаяся в одиннадцать часов утра и продолжавшаяся почти полтора часа, не прошла бесследно для обеих сторон. В нашей колонне выбыли из строя: Навагинского пехотного полка прапорщик Дегтярев, контуженый гранатой, и три нижних чина тяжело раненых ядрами; одному из них оторвало ногу; кроме того убита одна лошадь. У неприятеля одно орудие, после второго выстрела, должно было замолчать и [546] оставить позицию. Ночью лазутчики дали знать, что под ним лафет разнесло в щепки, но что оно в тот же день поставлено было на новый лафет. 30-го января колонну на просеку водил полковник Левин. Опять наступили чудные весенние дни, напомнившие нам наше первое движение к Автуру и Гельдыгену, присутствие в то время в отряде Круковского, его последнюю остроту, его трагический конец. Неприятель вывозил орудия, но ограничился несколькими выстрелами, ранившими у нас одну строевую артиллерийскую лошадь. Солдаты заметили, что в большие морозы Шамиль стреляет дольше, нежели в оттепель. «Должно быть, греется», добавляли они со смехом. 31-го из лагеря в последний раз выступили войска на работы к стороне Черных гор, и ими командовал флигель-адъютант князь Воронцов. Так пришлось по очереди, и пришлось довольно странно: им были начаты просеки, и им же они были окончены. Он заходил от мезоинских полей к верховьям Баса и только к вечеру вернулся в лагерь. Неприятель не показывался. В три недели так много было пережито нами самых разнообразных ощущений; столько событий чередовались, мало походивших одно на другое, что главная мысль, царившая над этим хаосом событий и ощущений, совершенно ускользала от нашего соображения. Мы смутно сознавали, для чего мы здесь; мы думали, что систематическим истреблением аулов и продовольственных запасов неприятеля мы хотим заставить его сознать, наконец, свое бессилие и необходимость положить оружие. Этой системы держались долгое время; но, благодаря живучести горских племен, она оказалась несостоятельной. Не успевали русские повернуться спиной к Чечне, как на местах разоренных аулов вырастали новые, укрепленные, чему примером может служить правый берег реки Сунжи, [547] где одни и те же хутора приходилось разорять по несколько раз. Дороги, по которым прежде беспрепятственно проходили войска, перерывались канавами, преграждались завалами, засеками, иногда даже земляными и каменными верками всяких наименований; спуски к оврагам портились или вовсе срезывались на нет. Только к концу января выяснилась перед нами настоящая цель нашей экспедиции, когда между кр. Воздвиженскою и главными центрами населения края не осталось ни одного препятствия, которое могло бы затруднять движения наших войск вглубь Чечни: аулы, леса, орешники — все было снесено, точно ангел разрушения пролетел над чеченскою равниною. Неразработанными остались только переправы через реки и овраги; но это была роскошь, от которой до времени мы должны были отказаться, так как каждая разработанная переправа потребовала бы охраны, а охраны взять было не откуда: боевые силы наши были так ничтожны по своему численному составу, что для усиления отряда приходилось иногда ослаблять такие важные стратегические пункты, как Грозная и Воздвиженская (В чеченском отряде, перед выступлением его из Бани-юрта, на лицо было: 2 генерала, 236 штаб и обер-офицеров, 11460 нижних чинов, в том числе одних музыкантов 276 и нестроевых 430. Между тем, в состав отряда входили: одиннадцать батальонов и две команды пехоты, восемь сотен иррегулярной и четыре эскадрона регулярной кавалерии и двадцать четыре орудия.). Каким длинным промежутком показались нам эти три недели! Как далеко уходило от нас в панораму прошлого то неприветливое утро, когда в грязи, под мокрым снегом и холодным ветром, мы стояли у молебна, и дама под черной вуалью возносила за нас горячие молитвы к Распорядителю судеб. С позицией, которую мы находили в первые дни такой унылой и пустынной, теперь нам [548] было грустно расставаться: мы к ней привыкли, полюбили ее; она уже не казалась нам неуютной и негостеприимной, — но делать нечего, расставаться с ней было надо. Вот и горнисты играют генерал-марш; снимаются палатки, начинает разбираться осиротевший шатер наказного атамана; на новом месте мы его уже не увидим, и пустота, оставленная в отряде его смертью, станет еще ощутительнее. Около повозок суетятся люди, у коновязей также идет суета; лошади с удивлением оглядываются — какие это еще новые тяжести привешиваются к их седлам. Ровно в десять часов 1-го февраля мы покинули Бани-юрт (О выступлении из Бани-юрта мы узнали только утром 1-го февраля, так что оно было для нас такою же неожиданностью, как и все наши ночные движения.). Медленно догоравшие костры, объедья на местах бывших коновязей да кое-где валявшиеся кухонные отброски одни свидетельствовали о недавнем пребывании здесь шумного и многолюдного кочевья.

Мы выступили двумя колоннами. Одна была в составе четырех батальонов пехоты — 3-го и 4-го Навагинского пехотного полка и 1-го и 2-го егерского генерал-адъютанта князя Воронцова полка — с частью артиллерии и со всеми тяжестями отряда, под начальством генерального штаба подполковника Ольшевского. Переправившись на левый берег Аргуна, она потянулась к ханкальскому ущелью, откуда должна была опять повернуть к Аргуну и на левом его берегу, на месте разоренного аула Тепли, остановиться. Туда же, с 1-м батальоном Эриванского карабинерного Его Императорского Высочества Наследника Цесаревича полка, 2-м и 3-м Тенгинского пехотного полка, 4-м егерского генерал-адъютанта князя Воронцова, 1-м, 2-м и 4-м князя Чернышева полков, командами кавказского саперного и стрелкового батальонов, всею кавалериею [549] и остальною артиллериею двинулся и князь Барятинский, но только правым берегом Аргуна, мимо лесистого кургана Гойтен-Корт, остававшегося у нас влево, на котором, в лесу, стоял еще нетронутый нами аул того же имени. Как странно было видеть этот и два другие аула, приютившиеся по сторонам ханкальского ущелья, уцелевшими среди всеобщего погрома и опустошения на таком близком расстоянии от наших крепостей и лагерных расположений, одинаково изолированных как от большой, так и от малой Чечни. Почему начальники левого фланга их не разоряли? А между тем аулы ханкальского ущелья иногда даже тревожили наши оказии. Позицией нашей у Бани-юрта мы прикрывали Воздвиженскую; теперь эта крепость было обнажена, и надо было подумать об усилении ее гарнизона. С этою целью туда направлены были из отряда три роты сводного кавказского линейного батальона; четвертая же его рота возвратилась в Грозную, откуда, взамен линейного, в отряд прибыл 1-й батальон Эриванского карабинерного Его Высочества Наследника Цесаревича полка, так как теперь нашей новой операционной линией мы прикрывали Грозную. Все эти комбинации явно свидетельствуют об ограниченности наших боевых ресурсов. Когда мы стали приближаться к Гойтен-Корту, от колонны отделились два всадника, должно быть милиционеры, поскакавшие по направлению к кургану, за которым тотчас же и скрылись. После мы узнали, что князь Барятинский посылал их в аул предупредить жителей, что если по отряду будет сделан хоть один выстрел, то от аула ничего не останется кроме золы и пепла. Мы не могли понять, я и теперь не понимаю, как мог князь Барятинский допустить самую мысль о том, чтобы аул, стоявший совершенно одиноко, решился напомнить русской [550] колонне о своем существовании; это значило бы напроситься на разорение, от которого судьба так долго охраняла его. В час пополудни мы остановились на правом берегу Аргуна. Это и было урочище Тепли. На левом берегу реки уже стояла колонна Ольшевского. Место было очень таинственное: кругом высокий лес, и мимо его вековых деревьев, с гневным рокотом, обгоняя друг друга, катились темно-синие волны реки, то сверкая на солнце, то убегая в тень. Так как таинственность на театрах военных действий считается самым опасным атрибутом местности, то целых три дня, 2-го, 3-го и 4-го февраля, войска рубили лес. Отряд, здесь, как и в Бани-юрте, расположился по обоим берегам реки, а для сообщений, особенно в половодье, через поэтический Аргун очень скоро переброшен был прозаический мост. Очистив место для лагеря, войска 5-го и 6-го февраля вырубали лес кругом лагерного расположения по обе стороны Аргуна. Здесь мы занимали левый угол равнобедренного треугольника, правым углом которого была Грозная, а вершина приходилась в кр. Воздвиженской.

Вечером 1-го февраля лазутчики принесли известие начальнику отряда, что Шамиль в тот же день знал о нашем передвижении на Тепли. Не увлекаясь самообольщением, и вполне сознавая цель нашей экспедиции, проницательный имам предвидел, что нам скоро нечего будет делать у Бани-юрта, и что мы неминуемо должны будем перенести свой лагерь на другое место. Случай обморочить чеченцев был слишком заманчив для того, чтобы Шамиль им не воспользовался — и вот он заранее распускал слух в горах, что заставит русских своими усиленными канонадами или разойтись по штаб-квартирам, или укрыться от артиллерийского огня где-нибудь в лесах Аргуна, подальше от Черных гор. [551] Этим он еще раз доказал всегда отличавшую его находчивость. Смеялись, конечно, все у нас в отряде; но больше всех смеялся Бата, называвший Шамиля старым фокусником. 7-го февраля, в девять часов утра, колонна из пяти батальонов пехоты и всей кавалерии, при шести легких орудиях, выступила из лагеря под начальством самого князя Барятинского. От Аргуна взяли несколько вправо, к юго-востоку и по дороге, давно заглохшей, но довольно широкой, существовавшей еще, может быть, в мирные времена, до восстания Чечни; мимо кустарников и перелесков мы достигли левого берега Джалки. Здесь пехоте с артиллерией князь Барятинский приказал остановиться, а сам, переправившись с кавалерией на противоположный берег, тотчас повернул на север вниз по течению реки. Мы опять вступили в один из величественных лесов большой Чечни. Между деревьями ни колючих кустарников, ни паразитных растений, которые бы затрудняли движение. Это был настоящий парк, но только деревья его своими размерами напоминали мачтовые леса восточного берега Черного моря. Здесь царствовало безмолвие, которое среди грандиозных ландшафтов природы как-то особенно действует на душу, смиряя гордость человека и вселяя в него безотчетное благоговение. Мы говорили вполголоса, точно боялись нарушить это безмолвие, хотя движения своего от неприятеля не скрывали. Его нигде не было видно, но присутствие его почему-то всеми сознавалось. Обозрев версты на две местность вдоль левого берега Джалки, мы повернули на восток и вышли на поляну, которая отделяет лес от другого леса, окаймляющего левый берег р. Хулхулау. У опушки того другого леса князь Барятинский остановился, и простояв несколько минут, повернул назад опять к Джалке. Предчувствие нас не обмануло: неприятель был [552] действительно недалеко. Когда колонна предприняла обратное движение от левого берега Джалки к лагерю, из леса, выше того места, где мы переправлялись, выехала небольшая конная партия. Несколько всадников рассыпались по правому берегу реки и пытались завязать перестрелку с нашим арьергардом, но колонна отвечала на эту попытку презрительным молчанием, и партия скрылась. Однако у нас выбыл из строя один штаб-офицер князя Воронцова полка, майор Карпов, раненый пулею в голову (На рекогносцировке 7-го февраля находились: 1-й батальон Эриванского карабинерного Его Высочества Наследника Цесаревича полка, 2-й и 3-й батальоны Тенгинского, 2-й и 4-й князя Воронцова полков.). 8-го и 9-го февраля войска продолжали вырубать лес кругом лагеря, по обоим берегам Аргуна. Работы производились так близко, что к обеду люди сходились в лагерь, а после двухчасового отдыха опять уходили. 8-го числа прибыл в отряд давно ожидаемый новый начальник кавалерии, командир Нижегородского драгунского полка полковник князь Чавчавадзе. В одиннадцать часов утра мы собрались к палатке подполковника Эттингера и оттуда вместе с ним отправились приветствовать своего начальника.

За три часа до рассвета, 11-го февраля, четыре батальона пехоты, при четырех батарейных и четырех легких орудиях, и часть кавалерии (2-й и 3-й батальоны Тенгинского, 3-й и 4-й Навагинского полков, взводы батарейных орудий батарейной № 3 и донской № 7 батарей, взвод легких орудий батарейной № 4 и конноартиллерийской № 15 батарей, 3-й дивизион драгун, сотни моздокская, гребенская и кизлярская и одна тысяча четыреста топоров.), под начальством полковника Веревкина, выступили из лагеря по той дороге, по которой 7-го князь Барятинский ходил на рекогносцировку. Мы двигались очень медленно и тем, по крайней мере, на половину заглушали гул, который далеко [553] отдается в закрытых местностях при движении больших масс, повторяясь нескромным эхо. Горцы кроме того имели обыкновение прислушиваться, приложив ухо к земле — средство, к которому они прибегали, стоя на пикете, всякий раз, как что-нибудь подозрительное коснется их слуха. Версты за три до опушки леса, протянувшаяся полосой по Джалке, мы остановились переждать рассвета, и как только он показался, опять тронулись. На Джалке никого не было; сверх ожидания, даже пикет сигнальными выстрелами не предупредил о нашем приближении. На левом берегу реки, вправо от леса, мы опять остановились. Полковник Веревкин отдавал приказания вполголоса. Все бывшие с ним батальоны он построил в одно общее каре и двинул его к лесу левым фасом вперед. Передний, правый и задний фасы должны были оцепить весь предназначенный к истреблению участок леса с трех сторон, а четвертый, левый фас, углубившись в самый лес, должен был приступить к рубке. И началась давно знакомая всем музыка: стук топоров, сначала мерный, методический, а затем частый и, наконец, непрерывный. Лесные великаны, до сих пор хранившие гордое молчание, с глухим стоном и грохотом падали, задевая друг друга, и при падении иногда раскалываясь с оглушительным треском. Шесть орудий, под прикрытием дивизиона драгун, стали на позиции у правого переднего угла каре, подле кладбища аула Мискир-юрта. С этой позиции артиллерия могла обстреливать все пространство, лежавшее против переднего фаса каре. На случай же появления неприятеля в тылу колонны против заднего фаса, у правого заднего угла каре поставлены были два орудия и ракетная команда, под прикрытием трех сотен казаков. Эта последняя предосторожность не оправдывалась обстоятельствами: заднему [554] фасу не могла угрожать никакая опасность, так как все неприятельские сборы сосредоточены были далеко впереди, за Хулхулау, и если бы Шамиль предпринял обходное движение, то оно не могло бы укрыться от переднего, а в особенности от правого фаса, обращенного фронтом к верховьям рек. Цель рекогносцировки 7-го февраля была верно угадана неприятелем, и он, должно быть, в одно время с нами выступил с ночлега, потому что не прошло и часа после того, как раздались первые удары топоров, как напротивоположном берегу Джалки показались значительные массы пеших и конных с восемью значками. Пешие почти все были высокого роста, без шашек, и в них не трудно было признать дагестанских горцев; кавалерия же была смешанная, но чеченская преобладала. Если под каждым значком выходило пять сотен человек, как говорил Бата, то неприятель выступил против нас на Джалке в числе четырех тысяч. В колонне г. м. барона Вревского было почти столько же. Накануне лазутчики предупредили начальника отряда, что Шамиль намеревается сделать нападение на наши войска на Джалке, если только они начнут уничтожать лес.

Тавлинцы потянулись вправо берегом реки, хотя лесом они могли бы почти безнаказанно пройти мимо переднего фаса каре и, переправившись через Джалку ниже нашего расположения, броситься на левый фас, производивший работы и прикрытый слева только лесною чащей. Но они не могли без огромного урона добраться до того леса через открытое пространство, отделявшее их от него: хотя оно было невелико, но его охраняла картечь и два эскадрона драгун; поэтому, поравнявшись с кладбищем, которого они за деревьями не видели, они бросились в страшном смятении назад и начали толпиться около своих значков. В грозном молчании с обеих сторон [555] прошло минут двадцать, и только топоры с левой стороны продолжали выбивать свою монотонную музыку. Вдруг, за правым берегом реки раздался орудийный выстрел, заглушаемый лесом и расстоянием, и перед самой серединой нашей батареи в землю ударилась граната. Глаза всех устремились на нее с выражением, которого нельзя передать; с секунды на секунду все ожидали взрыва, и каждый, может быть, думал про себя: авось не меня. Взрыва не последовало. Кавалерия, по приказанию колонного начальника, разомкнула ряды. После первого неприятельского выстрела на открытое пространство выехал всадник в черной бурке на красивой серой лошади; он, вероятно, послан был удостовериться: точно ли снаряды долетают по назначению. Веревкин обратился к казакам: «не возьмется ли кто из вас ссадить этого молодца»? Несколько человек из кизлярской сотни — они все были хорошие стрелки — в одно мгновение спешились, вынули винтовки из чехлов и побежали к орудиям; всадник же, ничего не подозревавший, стоял на месте, наклонившись несколько вперед, ожидая вероятно следующего выстрела. С минуту целились казаки. Наконец, раздался залп из трех винтовок — всадник снял папаху и поклонился; раздался выстрел из четвертой винтовки — и серая лошадь зашаталась. Не успел горец высвободить правую ногу из стремени, как она вместе с ним грохнулась на землю. Веревкин подарил казаку три рубля. Артиллерия наша, со свойственной ей быстротой и неутомимостью, принялась отвечать неприятелю. Меткости от нее нельзя было требовать, потому что здесь, как и почти на всех других позициях, стрелять приходилось на дымок и притом не в тот момент, когда он клубом вырывается из пасти орудия, но когда, поднявшись в бесформенную массу, он становится видимым нашей [556] артиллерии. Неприятель поражал нас навесными выстрелами; ядра и гранаты его ложились в колонну и только изредка перелетали, или, не долетая, ударялись в левый берег. На открытом пространстве несколько раз показывались одиночные всадники, которые также следили за полетом своих снарядов, но долго не оставались на поляне: урок, данный первому из них, не был гласом вопиющего в пустыне. Веревкин не скрывал своего желания атаковать неприятельскую позицию и часто посматривал в ту сторону, судорожно потирая руки. Это казалось тем возможнее, что берега Джалки против нашей позиции расходились не далее как на пушечный выстрел и, предпринимая атаку, кавалерия удалилась бы от пехоты на довольно безопасное расстояние. Но, во-первых, в его распоряжении в этот день было только два эскадрона драгун и три сотни казаков, а неприятель выступил против нас в значительных силах; во-вторых, местность вправо от нашей позиции, т.е. вверх по течению Джалки, была совершенно нам незнакома, за исключением самых верховьев, так как рекогносцировка 7-го февраля произведена была влево. В час пополудни рубка леса была окончена. Пространство, охваченное нашим каре, было обнажено, и оставались кое-где лишь деревья необъятной толщины, вырубка которых могла задержать колонну под артиллерийским огнем часа на три, если даже не на четыре. Но эти деревья не вредили общему впечатлению: участка леса, предназначенного к уничтожению, все-таки не существовало, и на его месте образовалась довольно широкая просека — окно, через которое можно было видеть с нашей лагерной позиции леса Хулхулау.

Началось отступление. Передний фас каре превратился в арьергард, правый и левый в боковые цепи, а задний следовал в авангарде. Драгуны, с шестью [557] орудиями, остались у правого переднего угла, а казаки передвинулись на левый передний; таким образом кавалерия с артиллерией образовали крылья колонны. Неприятель не тотчас начал переправляться через Джалку; он продолжал канонаду, направив свои выстрелы против пехоты, как только она показалась из леса. Но когда мы отошли на ружейный выстрел от левого берега Джалки, он всею массою бросился к переправе. Колонна остановилась. Джалка, как я уже говорил, река широкая: расстояние от одного берега до другого в том месте, где производилась рубка леса, не менее пушечного выстрела; главное же русло, по которому вода бежит даже и в мелководье, не более двадцати сажень ширины. Почему неприятель не переправился несколько выше, прикрываясь лесами — этого мы не могли понять. Может быть, спуск у правого берега был слишком обрывист. Здесь же он должен был проходить под сильным картечным огнем восьми орудий — шести с правого крыла колонны, двух с левого. Это его не остановило; он только ускорил свою переправу, бросая на месте раненых и убитых. Когда на переправе показались два его орудия, полковник Веревкин сильно ударил ногайкой своего маленького иноходца, и по лицу его пробежала саркастическая улыбка, точно он хотел сказать: «теперь ты не уйдешь от меня». Ободренный скромными размерами нашей колонны, и в особенности малочисленностью кавалерии, неприятель открыто заявил о своем намерении преследовать нас артиллерийским огнем даже и с левого берега Джалки. Прерванное отступление продолжалось. Местность усеяна была перелесками и кустарниками, служившими нам ширмами, за которыми мы могли от времени до времени скрывать наши передвижения. Как только мы вступили в них, Веревкин тотчас же сделал некоторые изменения в первоначальном боевом порядке: [558] арьергардная цепь раздалась вправо и влево, так чтобы занять возможно большее протяжение; боковые цепи выдвинулись к ее флангам, примкнув крайними своими парами к крайним парам арьергарда; два легких орудия оставлены были за серединой его; драгуны с остальными четырьмя осадили к авангарду и спешились, так что неприятель не мог их видеть; казаки, с двумя орудиями, продолжали занимать прежнее место на левом фланге арьергардной цепи. Мы отступали, не останавливаясь, так скоро, как только позволяло достоинство нашего оружия, но в стройном порядке. Веревкин старался заманить неприятеля на плоскость, поближе к колонне, подальше от Джалки: заветною мечтою всех колонных и отрядных начальников завладеть неприятельскими орудиями заразился и он. Неприятель дался в обман. Заметив, как быстро увеличивается расстояние между ним и нашими войсками, и, приняв это за уклонение от боя, он с каждым шагом становился самонадеяннее. Впереди всей его массы, рассыпавшись в цепь, попарно шли рослые тавлинцы. Я никогда не видел прежде такого правильного строя у горцев. Обыкновенно они действуют поодиночке или партиями большими и малыми, беспрестанно перебегая с места на место, но эта цепь ничем не отличалась от нашей; даже перестрелка, завязавшаяся между нею и нашим арьергардом, отзывалась чем-то регулярным. Ее нельзя было назвать очень бойкою, в которой всегда бывают промежутки затишья, но за то она ни на минуту не прерывалась. За левым флангом неприятельской цепи двигалась кавалерия, человек около четырехсот, с двумя значками. Намерение ее было слишком очевидно: она хотела броситься на нашу правую цепь, но почему-то медлила. Вдруг, за серединою тавлинской цепи показалась другая масса кавалерии, с пятью значками; она [559] подвигалась быстро, имея за собою пехоту. Все это мы видели урывками, когда позволяли промежутки между кустарниками и группами деревьев. К нам подъехал колонный начальник. На этот раз лицо его выражало торжество и удовольствие человека, которому вполне удалось задуманное предприятие. «Подполковник Эттингер», сказал он, обращаясь к нашему дивизионеру, «неприятель сейчас откроет по нас из своей цепи канонаду. Я отвечать ему не буду, а прямо поведу пехоту в атаку. Вы, тем временем, посадите свои эскадроны на конь, и как только неприятель сделает первый картечный выстрел — скачите прямо на выстрел, и через десять минут орудия будут в наших руках; пехота прикроет ваше отступление». Колонна во второй раз остановилась; неприятель также остановился. Батальон, стоявший в авангарде, перестроился в ротные колонны и в примерном порядке, с барабанным боем, двинулся вперед. Нам приказано было садиться. Не успел сорваться последний слог довольно протяжной команды «садись», как мы уже все были на коне. Рвения нашего нельзя передать никакими словами: сколько раз двигались колонны по открытым равнинам, точно нарочно созданным для кавалерийских атак — и ни одного кавалерийского дела за все истекшее время.

Кавалерия с двумя значками, собиравшаяся из-за левого фланга тавлинской цепи атаковать нашу правую цепь, зашевелилась и уже начала размахивать шашками; но когда вдруг над нашей колонной выросли два эскадрона драгун, она замялась и приостановилась. Авангард между тем продолжал наступать; роты шли в ногу и даже равнялись как на смотру, а когда вышли за арьергардную цепь, взяли на руку. Неприятель брызнул в них картечью; они не только не дрогнули, но с криком «ура» бросились к орудиям и так близко подбежали [560] к ним, что второй картечный выстрел перелетел через их головы. Несмотря на то, что между ними и неприятельской артиллерией оставалось не более восьми или десяти сажень, орудия успели ускакать и скрыться за перелесками по направлению к Джалке. Это были конные орудия с прекрасною упряжью. В несколько мгновений они далеко оставили за собой бросившуюся в погоню за ними пехоту. Казаки, стоявшие на левом фланге, не получали никакого приказания, так как Веревкин опасался, что они появлением своим впереди арьергарда заставят неприятеля убрать свои орудия прежде, нежели драгуны понесутся в атаку. Однако они рванулись вперед, долго не видя драгун; но было уже поздно: неприятельская артиллерия бежала с позиции. Где же были драгуны? Когда раздался первый картечный выстрел, раздалась и команда нашего дивизионера: «шашки вон»! Наконец-то мы вынули шашки, отточенные еще при Круковском и с тех пор остававшиеся в ножнах. В дивизионе наступила тишина. Все ждали команды «рысью» и потом «марш-марш»; но проходили минуты — мы стояли на месте. Мы слышали «ура» и второй картечный выстрел — и все стояли на месте. Наконец авангард, после своего славного подвига, выдержав два раза перекрестный огонь тавлинцев, возвратился к колонне — а мы все продолжали с шашками у плеча стоять на прежнем месте. Во второй раз Веревкин подъехал к дивизионеру. Брови его были сдвинуты, губы дрожали. «Подполковник Эттингер — сказал он взволнованным голосом — нам ваши шашки больше не нужны: Шамиль далеко увез свои орудия». Подполковник Эттингер повернулся лицом к дивизиону и скомандовал: «шашки в ножны». Подле меня стоял мой эскадронный командир капитан Резанов (Он очень сердился, когда его фамилию писали через е.), суровый [561] педант во всем — и по службе, и в частной жизни. «Верите ли», обратился он ко мне, «плакать хочется, честное слово, хочется плакать! Что ж это такое? Колонный начальник отдает приказание, ясное, категорическое — и его не исполняют. И кто же не исполняет? Человек, который был предметом ужаса для своих подчиненных, когда служил в Каргопольском драгунском полку». Не один мой эскадронный командир высказывал свое негодование: весь третий дивизион роптал — и солдаты, и офицеры. Тем временем неприятельская пехота, прикрывавшая орудия, подалась к лесу; часть кавалерии, с двумя значками, вслед за артиллерией понеслась к Джалке; главная же ее масса, с тремя значками, присоединилась к той партии с двумя значками, которая все время угрожала нашей правой цепи. Восьмой значок куда-то исчез. Тавлинцы, расступившиеся перед батальоном, штурмовавшим неприятельскую позицию, и провожавшие его сильным ружейным огнем при наступлении и при отступлении, снова сомкнулись и возобновили прерванную с арьергардом перестрелку. На этот раз колонна отступала медленно и два раза останавливалась, чтобы картечью и беглым огнем пехоты рассеять кавалерию, покушавшуюся, под предводительством сына Шамиля Кази-Магомы, ворваться в колонну через правую цепь. Тенгинские и навагинские батальоны вели себя примерно в этот день и доказали неприятелю, что и красные солдаты могут быть такими же грозными противниками, как и черные, если во главе их стоят достойные офицеры. После второго натиска неприятельской кавалерии перестрелка стала постепенно ослабевать и скоро совершенно стихла. Неприятель должен был понести серьезный урон: были моменты, когда он в каком-то чаду, забывая опасность, густою лавою носился под самым сильным [562] перекрестным картечным огнем нашей артиллерии. Переправа через Джалку также обошлась ему не дешево: некоторые раненые снесены были течением воды и утонули. Зато колонна Веревкина, благодаря его распорядительности и стойкости бывших с ним батальонов, вернулась в лагерь всего с одним убитым и двадцатью восемью ранеными нижними чинами; лошадей у нас убито три, ранено одиннадцать. В донесении князя Барятинского о славном деле под Мискир-юртом между именами отличившихся отсутствует имя подполковника Эттингера. В шесть часов вечера, через полтора часа по прибытии в лагерь нашей колонны, его потребовали через ординарца в штаб чеченского отряда. Зачем его требовали, что там происходило между ним и начальником штаба — этого никогда никто не мог узнать. Так это и осталось тайною до настоящего времени. Вскоре после зимней экспедиции подполковник Эттингер возвратился в свой прежний Каргопольский драгунский полк, из которого по собственному желанию за несколько лет перед тем был переведен в Нижегородский. Может быть, существовала связь между этим переводом и секретной аудиенцией в штабе чеченского отряда.

Счеты наши с Джалкой еще не были покончены. Вырубкой лесов, которыми покрыты были берега этой реки и ее притоков, мы преследовали ту же цель, которая была достигнута нами проложением просек у подножия Черных гор, в окрестностях шалинской поляны: там мы открыли широкий путь вглубь большой Чечни со стороны Воздвиженской, как крайнего левого пункта чеченской передовой линии; здесь нам предстояло открыть такой же широкий путь и туда же со стороны Грозной, стоявшей также на левом фланге, но только во второй чеченской линии, носившей название сунженской. Просека, [563] проложенная Веревкиным 11-го февраля, была только окном в большую Чечню, но не военной дорогой. 12-го февраля полковник Левин, с колонной, состоявшей из трех батальонов, с частью артиллерии, производил рубку леса в безопасном месте на половине расстояния между лагерем и Мискир-юртом. Ни одного выстрела не было сделано по колонне, хотя издали, с берегов Джалки, за нею наблюдали значительные партии, состоявшие преимущественно из пеших. 13-го числа предполагалось произвести окончательную вырубку леса по левому берегу Джалки в окрестностях Мискир-юрта, для чего назначена была колонна из пяти батальонов пехоты — 3-го и 4-го Навагинского пехотного полка, 1-го и 2-го егерского генерал-адъютанта князя Чернышева полка и 1-го егерского генерал-адъютанта князя Воронцова полка — двух команд, одной кавказского саперного и другой стрелкового батальонов, при соответствующем числе артиллерии, и всей кавалерии, под командою нового начальника кавалерии чеченского отряда полковника кн. Чавчавадзе. Мы выступили ночью и прибыли в Мискир-юрт на рассвете. В этот день мне уже не в первый раз пришлось наблюдать тот странный феномен нашей нравственной природы, который у всех народов носит название предчувствия, и я мог убедиться, что, по крайней мере, девять раз из десяти оно не есть напрасная тревога сердца, не имеющая под собой реальной почвы. Вероятно, нервы наши, в силу неизведанных еще законов, приходят или в упадок, или в возбужденное состояние всякий раз, когда организму человека готовится удар, или в жизни его должен наступить перелом, который будет иметь влияние на всю его дальнейшую судьбу. При моем взводе состоял барабанщик, молодой человек лет двадцати двух или трех — не более, веселый, развязный, разговорчивый. 13-го февраля [564] он прибыл к фронту задумчивый, грустный. Напрасно старый взводный вахмистр старался заставить его разговориться: ни слова, ни улыбки не мог он добиться от него. Нас ожидали у Мискир-юрта, потому что, когда мы стали подходить к кладбищу, из опушки леса и с правого берега реки раздались ружейные выстрелы, которые прекратились, как только кавалерия, с частью пехоты, начала переправляться через Джалку. Пехота, оставшаяся на левом берегу, тотчас же приступила к рубке леса. Батальоны, переправившиеся с кавалерией, принялись раскидывать и жечь завалы, сложенные из деревьев, которые 11-го февраля были срублены колонной Веревкина. Оказалось, что пешие партии, виденные накануне колонной полковника Левина, высланы были сюда не для наблюдения за нею, а для прикрытия работ по устройству завалов. И для чего эти завалы? невольно приходило нам в голову. Неужели только для очищения совести? Неужели в чеченцах уже тогда стало возникать смутное предчувствие скорого покорения их края, и они вследствие того стали апатично относиться к его обороне? Иначе чем объяснить, что завалы не были заняты, когда мы подошли к ним, несмотря на то, что нашего прибытия ожидали? Когда опушка леса на левом берегу реки настолько отодвинулась влево, вниз по течению ее, что колонны наши могли свободно двигаться по большой военной дороге, не опасаясь засад, и снаряды неприятельской артиллерии не могли долетать до них, если бы даже чеченские наибы и отваживались устраивать там свои батареи, тогда, пехота, производившая рубку леса, переправилась через Джалку и принялась уничтожать деревья на правом берегу; но здесь она успела обнажить только небольшую лесную площадку. Подан был сигнал к отступлению. Неприятель сделал в это утро [565] несколько выстрелов из орудий по войскам, пока производились работы, и то вначале, но с такого расстояния, что ядра его, даже и после рикошетов, ложились далеко впереди нас. Под конец он подвез свою артиллерию ближе, но пока молчал, опасаясь, вероятно, кавалерии. Когда же войска зашевелились, чтобы начать обратную переправу, опять раздался выстрел. Кавалерия стояла уже лицом к переправе. Почти в одно время с выстрелом я услышал совсем близко от себя, на расстоянии вытянутой руки, удар, который почему-то заставил меня вздрогнуть. Я не сразу понял значение этого удара, так как он похож был на удар массивного резинового мячика обо что-нибудь твердое. Я взглянул налево и увидел того самого молодого барабанщика, о котором говорил выше; наши лошади стояли так близко одна к другой, что его нога почти касалась моего стремени. Он оставался еще в седле, но был убит, и голова его склонилась к левому плечу; трехфунтовое ядро попало ему в правый висок, и он умер мгновенно. Он, вероятно, задумался перед тем и не слышал, как кавалерии скомандовали «направо кругом», и тогда только стал поворачивать лошадь, когда заметил, что взвод стоит лицом к нему. Если бы он тотчас после команды повернул свою лошадь, ядро пронеслось бы мимо его левого виска на пол-аршина. «Прекрасная смерть»! воскликнул командир 5-го эскадрона капитан Зиновьев. «Даже и вздохнуть не успел; никаких страданий». — «Да, но у него было предчувствие, а это, право, не лучше предсмертных страданий», заметил я. После этого выстрела, скосившего такую молодую жизнь, канонада продолжалась еще некоторое время, а когда мы отступили от левого берега Джалки, горцы, по обыкновению, завязали с арьергардом перестрелку, которая, впрочем, скоро прекратилась. Мы [566] потеряли, кроме убитого барабанщика, пять человек ранеными и одного обер-офицера егерского генерал-адъютанта князя Воронцова полка, штабс-капитана Меллярта, контуженым; лошадей убито пять — все ядрами.

Быстро изменялась местность вокруг нашего стана, в ущерб конечно красоте, но с пользою для военных целей. На месте лесов, придававших ландшафту столько величия и разнообразия, лежали обнаженные пространства, представлявшие печальную картину опустошения; везде торчали безобразные пни, везде валялись деревья далеко не в живописном беспорядке, и многие из них были обуглены; от других же ничего не осталось, кроме вершины и комля, разлученных грудами угля, золы и пепла. Кругозор расширялся, но между глазом и горизонтом на прекрасной чеченской равнине появились непривлекательные пятна, оставленные неумолимыми русскими и американскими топорами (Американские топоры в первый раз появились в отряде в начале февраля.). Среди них местами виднелись черные круги с седым налетом — следы гигантских костров. 14-го февраля опустошения продолжались. Колонна, под начальством подполковника Меркулова, продолжала вырубать лес на полпути от долины Аргуна к Мискир-юрту. 15-го генерал-майор барон Меллер-Закомельский должен был, согласно инструкции, полученной им от начальника отряда, произвести «капитальную и решительную рубку» на правом берегу Джалки, начатую 13-го. Мы выступили ночью; с нами было восемь батальонов пехоты (2-й батальон Тенгинского пехотного полка, 3-й и 4-й Навагинского, 1-й Эриванского карабинерного Его Высочества Наследника Цесаревича и 2-й и 4-й батальоны егерского генерал-адъютанта князя Воронцова полков.), две команды — одна сапер, другая кавказского стрелкового батальона — четырнадцать орудий и вся кавалерия. [567]

Еще не начинало светать, как опять в темноте начали выстраиваться перед нами высокие мачты мискир-юртовского кладбища. Так как в отряде получено было известие, что неприятель намерен отстаивать лес правого берега Джалки, и что он содержит в окрестностях Мискир-юрта постоянные наблюдательные посты, то барон Меллер-Закомельский, не дождавшись рассвета, предпринял очень смелую предварительную рекогносцировку. Он хотел озадачить неприятеля, если тот скрывается здесь, отрезать его от сообщений с Хулхулау, если это окажется возможным, и затем уже приступить к работам. Колонне он приказал стоять на левом берегу Джалки в полной готовности к бою до его возвращения, и даже кавалерии не велел спешиваться; сам же, с двумя батальонами — 1-м Эриванского карабинерного Наследника Цесаревича полка и 2-м князя Чернышева — и с двумя батарейными орудиями, переправившись через Джалку, повернул налево, вступил в лес, рассыпал оба батальона и с этою длинною цепью прошел полосу леса во всю ее ширину и вышел на поляну. Это была своего рода облава. В лесу скрывалась неприятельская партия, но состав ее был такой сравнительно незначительный, что она не только не решилась, но даже не могла задержать наступление наших батальонов. Чеченцы, как летучие мыши, застигнутые совой, бежали в полумраке через поляну к крутому оврагу, протянувшемуся черной лентой вдоль восточного ее края, не сделав даже ни одного выстрела. Барон Меллер-Закомельский, не останавливаясь на поляне, продолжал наступление вплоть до оврага, оказавшегося пересохшим руслом одного из правых притоков Джалки. Чеченцы успели перебежать через него прежде, нежели к нему подошли батальоны, и скрылись на правом берегу его за кустарниками и рощами, [568] рассеянными по ту сторону поляны и составлявшими как бы ведеты, выдвинувшиеся со стороны другого леса, широкой каймой устилавшего почти весь левый берег Хулхулау. Этого другого леса мы не трогали, и он один на всей плоскости продолжал сохранять девственность по отношению к русско-американскому всесокрушающему топору. Почти совсем рассвело, когда вся остальная колонна переправилась на другой берег реки. Пехота тотчас же приступила к рубке леса, а саперы принялись в нескольких местах разрабатывать спуски в обрывистых берегах оврага. Сначала кругом все было тихо, и никто не тревожил колонны: даже и те чеченцы, которые скрылись за рощами, ни разу не выходили из своих убежищ. Опытный колонный начальник знал, как понимать эту тишину, и войскам отдано было приказание не расходиться. Через час со всех сторон стали сбегаться тавлинцы и чеченцы; некоторые из них переправились даже на левый берег Джалки и показались в тылу нашей колонны. Этим последним, в виде предостережения, послано было несколько гранат внушительного калибра, заставивших их укрыться за перелесками вправо, к стороне верховьев. После наших первых орудийных выстрелов стали появляться всадники, точно вызванные ими на тревогу, на дороге от разоренного аула Герменчука, впереди старой просеки; их было, может быть, тридцать, и никак не более сорока. Они вереницей потянулись к оврагу, над которым стояли наши два батальона, но только далеко вправо от них, переехали через него и пропали в рощах за его правым берегом. Через несколько минут и впереди нас, на левом берегу Хулхулау, показалась кавалерия; но это была уже не партия, а настоящая фаланга, двигавшаяся довольно стройно, с развевавшимися над нею пятью значками, в числе которых, [569] несмотря на расстояние, не трудно было отличить и артиллерийский. Эта кавалерия от реки Хулхулау повернула на северо-запад и, не доходя правого берега оврага, куда-то скрылась — вероятно, остановилась за теми же рощами, оказавшимися превосходными ширмами.

Работы между тем шли безостановочно. Раздававшийся по лесу частый, усиленный стук топоров, сопровождавшийся гулом и треском беспрестанно падавших деревьев, не прерывался пока ни одним выстрелом. Только около десяти часов из-за правого берега оврага горцы завязали перестрелку с авангардной цепью. Ровно в одиннадцать часов над поляной прошипела первая неприятельская граната, лопнувшая высоко над землей, почти на половине описанной ею параболы, очень далеко от колонны. Где стояли неприятельские орудия — определить было очень трудно. Судя по направлению снаряда, позиция Шамиля должна была находиться почти на одной горизонтальной линии с нашей колонной. Расстояние до нее, если за данную величину принять ту точку параболы, в которой лопнула граната, было очень велико. В донесении начальника отряда (22-го февраля № 36.) сказано, что неприятель открыл по колонне огонь из аула Эрсеной; но это ошибка, которую ничем иным нельзя объяснить, как сбивчивыми или заведомо искаженными показаниями лазутчиков, так как Эрсеной, аул пока еще населенный и только впоследствии испытавший участь Саит-юрта, отстоял в то время от Мискир-юрта по меньшей мере верст на восемь. Может быть, после возобновления своего на другом пункте, он придвинулся к Мискир-юрту. Чеченцы, действительно, после разорения нами аулов, переносили их иногда на новые места, сохраняя за ними прежние названия. Бата, не читавший наших донесений, которые старательно скрывались в штабе, по всей вероятности не [570] допустил бы сделать такую грубую ошибку, если бы у знал о ней. Преждевременный взрыв второй неприятельской гранаты наши войска приветствовали также взрывом, но только гомерического смеха. Улыбнулся даже всегда бесстрастный барон Меллер-Закомельский. Вслед за второй гранатой со свистом пронеслось в воздухе ядро, которое, ударившись о правый берег оврага и вырвав из него целый фонтан гравия и грязи, мирно скатилось на дно его. Раздраженный этими тремя неудачными выстрелами, неприятель на время прекратил канонаду и начал сбегаться к рощам и перелескам, обступавшим с трех сторон нашу позицию, и из-за них открыл по колонне довольно сильный перекрестный ружейный огонь. Артиллерия наша, по одному и по два орудия, под прикрытием свободных частей пехоты, принуждена была разбросаться на разных пунктах нашей боевой позиции, чтобы отвечать всем требованиям обороны и не позволять горцам на близком расстоянии поражать меткими выстрелами войска, охранявшие работы. Не ограничиваясь действиями с фронта и против правой цепи, довольно сильные партии пеших и конных чеченцев опять показались на левом берегу Джалки, против нашего арьергарда. Так как оттуда они могли угрожать батальонам, рассыпавшимся по лесу с топорами, то барон Меллер-Закомельский немедленно переправил на левый берег всю кавалерию, при четырех легких орудиях, и тем обеспечил тыл и левый фланг колонны. Положение колонного начальника было в этот день затруднительное: сборы неприятельские были велики, и хотя в его распоряжении было шесть батальонов, но три из них были высланы на рубку леса, которая должна была производиться, согласно инструкции, «капитально». Приходилось изворачиваться с тремя батальонами и кавалерией. Г. м. барон [571] Меллер-Закомельский, со своей проницательностью и быстротою соображения, стоял на высоте задачи и вышел с честью и с ничтожным уроном из трудного дела. К трем часам пополудни рубка леса была окончена, спуски к оврагу разработаны, и колонна начала отступать. При переправе наших войск через Джалку, ружейный огонь с правого берега оврага усилился, но пули падали в колонну на излете. Горцы, перебежав через овраг по разработанным нами спускам, осмеливались показываться на открытой поляне и с особенною назойливостью налегали на два батальона, все время стоявшие в авангарде над оврагом. Когда мы перешли за кладбище, канонада возобновилась, частая, ожесточенная; но наша артиллерия не истощила своей энергии и дала такой отпор неприятельским орудиям, что после двадцати или двадцати двух выстрелов они должны были признать себя побежденными и пререкания с нами прекратили. 15-го февраля у нас выбыло из строя нижних чинов убитыми четверо и ранеными одиннадцать; лошадей убито ядрами двенадцать, ранено осколками гранат две, пулями две. Вообще, если мы понесли в этот день ничтожную сравнительно потерю, то много обязаны этим артиллерии: пока производилась рубка леса, она все время держала неприятеля на таком расстоянии от колонны, что пули его или совсем не долетали, или падали на излете, а при нашем отступлении такими дружными репликами отвечала на вызовы неприятельской артиллерии, что она волей-неволей должна была отказаться от дальнейшего преследования, лишившись большей половины своей прислуги и двух выносных лошадей — о чем нам сообщили не лазутчики, а бинокль колонного начальника. Так как все думали в колонне, что рубка леса на правом берегу Джалки была последнею в эту экспедицию, то батальоны возвращались [572] в лагерь с песнями. 16-го февраля мы никуда не трогались и были уверены, что и ночью никуда не тронемся, так как по отряду с быстротою электрического тока пронеслась молва, что зимняя экспедиция кончилась, и что через два дня войска будут распущены по своим штаб-квартирам. Начальники частей, несколько ближе стоявшие к приближенным начальника отряда, подтвердили этот слух, и сами исподволь стали готовиться к выступлению: выносились за палатки и осматривались вьючные сундуки и переметные сумы, выколачивались старые ковры, очищались от грязи и починялись брезенты, которыми накрывают вьюки. Ярче обыкновенного запылали костры по всему лагерю, хотя весна быстро приближалась, и погода стояла тихая и теплая; раньше обыкновенного раздались песни и загремели бубны, — вообще, радовались все. Но больше всех радовалась пехота, в глазах которой скучное и утомительное ремесло дровосеков не могло быть особенно заманчивым, хотя рвению, с каким она выполняла все работы, оставалось только удивляться ¹³. Даже драгуны, которые все время один только раз обнажили шашки, и то не надолго, даже они не прочь были отдохнуть на лаврах, если не на своих, то хоть на чужих. [573]

В то время как все предавались надежде на скорое возвращение к своим пенатам, в отряде был человек, который знал, что эта надежда для многих не осуществится. Он знал о настроении войск; он не мог не знать, так как слух о выступлении отряда в Грозную и оттуда на линию по домам распущен был им же самим для известных ему одному целей. В то время как кругом него все ликовало, он сидел в своем шатре над картой, испещренной ломанными и кривыми линиями, кружками, точками и штрихами, и думал глубокую думу, может быть, не совсем веселую. Может быть, в эти минуты перед его воображением вставал призрак высокого, стройного генерала, с бледным лицом, выразительными глазами, с черными, как ночь, волосами и с траурной диадемой на лбу, на которой вместо алмазов вышита была страшная цифра урона, понесенного этим генералом в угрюмых лесах Ичкерии. Прислушиваясь к глухому ликованию, доносившемуся до него со всех концов лагеря, он должен был говорить про себя с улыбкой: отряд предполагает, а князь Барятинский располагает.

Комментарии

12. Для того, чтобы не показалось странным, каким образом из одиннадцати батальонов, состоявших налицо при чеченском отряде, при движении 24-го января к Саит-юрту три с половиной батальона оставались в лагере, два находились в колонне князя Барятинского, три выступили под начальством барона Николаи и четыре вошли в состав колонны подполковника Меркулова, а всего двенадцать с половиною батальонов, считаю не лишним оговорить, что между правым углом треугольника, о котором я говорил вначале, т.е. между Бани-юртом и остальными двумя его углами, Грозною и Воздвиженскою, постоянно поддерживались сообщения особыми батальонами: то к Бани-юрту подвозили фураж или провиант, то в ту или другую крепость из отряда сопровождались убитые, раненые и слабые.

13. В донесении от 5-го марта № 43 князь Барятинский, между прочим, пишет: «этим заключились военные действия чеченского отряда, который в продолжение кампании с 3-го января по 5-е марта оказал такую деятельность, какую только от ревностных и храбрых войск, составлявших его, и можно было ожидать и требовать». В конце того же донесения говорится: «в остальное время, предназначенное г. главнокомандующим для сбора войск, чеченский отряд произвел такие работы в низовьях Аргуна в продолжение шести дней, для исполнения которых при других, менее благоприятных, обстоятельствах надобно было бы снаряжать особую экспедицию». Бата говорил нам, что горцы поражены были быстротою, с какою леса падали на равнине и у предгорий большой Чечни. Шамиль утешал их тем, что у них зато много прибавилось пахотной земли, а леса еще довольно в горах и по ущельям.

Текст воспроизведен по изданию: Зимняя экспедиция 1852 г. в Чечне // Кавказский сборник, Том 13. 1889