ЗИМНЯЯ ЭКСПЕДИЦИЯ 1852 г. В ЧЕЧНЕ

II.

Экспедиция в малую Чечню. Движение колонны князя Барятинского. Дело на р. Гойте. Смерть атамана Круковского. Отступление. Потери. Легенда. Движение колонны г. м. барона Вревского. Бой на реке Рошне. Результаты. Лазутчики. Потери.

16-го января прибыл в наш лагерь, по предварительному соглашению с начальником отряда, заведовавший владикавказским военным округом генерал-майор барон Вревский с первым батальоном Эриванского [475] карабинерного полка. Усиление отряда целым батальоном не прошло незамеченным и было предметом разговоров до самой ночи. Ожидали чего-то необыкновенного.

В первые дни нашего пребывания в б. Чечне мы занимали позицию на том самом месте, где некогда стоял разоренный в 1841-м году аул Бани-юрт, почти в полуверсте от правого берега реки; к половине января мы совсем придвинулись к р. Аргуну и раскинули лагерь по обоим его берегам. День 17-го января был пасмурный. Еще до заката солнца все небо обложило тучами, и ночь наступила ранняя, темная, непроглядная; от костров, разбросанных по всему лагерю, она казалась еще темнее. Над нашими головами расстилалась черная бездна, куда вместе с дымом уносились искры, и откуда падали по временам снежинки, казавшиеся вблизи костров розовыми, как лепестки шиповника. Заря давно пробита; песни, говор и смех давно смолкли. Около некоторых бивачных огней, освещенные их красным пламенем, стояли небольшие группы солдат и вполголоса вели между собою беседу. К девяти часам разбрелись последние группы по палаткам, и в лагере водворилась тишина; только Аргун шумел не стесняясь, и ночью, когда все кругом него смолкало, шум его становился слышнее. Я был дежурным по кавалерии отряда и стоял у костра, с завистью провожая глазами тех, которые шли укрыться в палатках. Но были люди в отряде, которых положение было еще плачевнее моего — люди, стоявшие на аванпостах. В моем распоряжении были, по крайней мере, костры всего кавалерийского лагеря, и я свободно переходил от одного к другому; у них же не было этого утешения: они должны были стоять неподвижно и напрягать свой слух, чтобы не пропустить ни малейшего шороха. И тем неподвижнее должны были стоять они, и тем [476] внимательнее прислушиваться, что от зрения в эту черную ночь нельзя было ожидать никакой помощи. Но и они не могли жаловаться, так как были люди в отряде, поставленные еще более в худшие условия: впереди аванпостов, в холодной грязи, перемешанной с рыхлым снегом, лежали секреты, которым наверное не позавидовал бы ни один бесприютный нищий. Саженях в двадцати пяти или тридцати от драгунского лагеря стоял войлочный шатер начальника кавалерии генерала Круковского. Скудно освещенный снаружи догоравшими кругом кострами, он выделялся на черном фоне ночи наподобие конуса маленького вулкана, с кратером посередине. Несколько раз обходя свой лагерь, я останавливался перед шатром; оттуда очень явственно доносились до меня отрывистые восклицания в роде «пас, вист, приглашу» — и на несколько секунд в шатре водворялось молчание. В одиннадцать часов в четвертый раз остановился я подле шатра. Игра, по-видимому, кончилась; обсуждалась какая-то партия, выигранная благодаря неправильному выходу вистующего. В числе других голосов я отличал голос Круковского (Потому настаиваю на этих подробностях, что мне суждено, как увидим ниже, играть некоторую роль в биографии человека, перед памятью которого даже и теперь, по прошествии многих лет, благоговеет население обширного района, которым он управлял перед концом поприща с истинно отеческою заботливостью и любовью.).

В это время со стороны Аргуна раздался топот одинокого всадника, который направлялся в мою сторону. Я только что собирался окликнуть его, как он остановился, соскочил, или вернее, скатился с лошади, не привязав даже ее, без доклада вошел в шатер, тотчас же вышел из него, вскочил в седло и скрылся в темноте. Говор в шатре вдруг прекратился, дверь быстро [477] распахнулась, и свет из нее упал прямо на меня. Я видел, как гости, молча, разбежались в разные стороны. В дверях показалась фигура атамана. «Кавалерия на конь», проговорил он вполголоса; потом, увидев меня в двух шагах от шатра, прибавил: «ради Бога, чтоб без шума». Это были последние слова, с которыми он обращался лично ко мне. Трогательного в них, кажется, ничего не было, а при воспоминании о них у меня часто навертывались слезы на глазах. Из земли быстро начали вырастать всадники, в темных силуэтах которых было что-то фантастическое, напоминавшее скандинавские саги. Через семь-восемь минут вся кавалерия была на коне и уже направлялась к Аргуну, где стояла пехота — не к большой Чечне фронтом, а к реке, следовательно, тылом к шалинской просеке, на которую мы смотрели как на исходный пункт всех предстоявших нам военных действий. Мы переправились на левый берег Аргуна, считавшийся русским берегом; там, в совершенной готовности, соблюдая абсолютную тишину, ожидала нас главная колонна.

Было около половины двенадцатого, когда войска тронулись. В самый момент выступления нашего повалил густой снег, провожавший нас всю ночь и увеличивавший непроницаемость окружавшего нас мрака. Слабое зарево бивачных огней не сильнее света, издаваемого фосфором в темноте, некоторое время указывало место нашего лагерного расположения и затем скрылось из вида. Влево от дороги замелькали огоньки в крепости Воздвиженской и также скоро пропали из вида, а мы, двигаясь по снежной пустыне, окруженные мраком и непрерывно падавшим снегом, казалось, отрезаны были от всего остального мира. Если мы шли в набег, то время для нечаянного нападения выбрано было как нельзя удачнее: земля [478] была мягкая, шагов наших нельзя было далеко слышать, и снег падал так часто, что за ним даже и днем колонна могла двигаться как за занавесью. В три часа пополуночи отряд остановился. Давно пора было подумать об отдыхе. Мы расположились на краю глубокой лощины, по дну которой протекала скромная в зимние месяцы Гойта. Я много раз переправлялся через эту реку, но гораздо ниже, там, где ее пересекает большая русская дорога; здесь же мы были ближе к верховьям реки, и местность была мне незнакома. Отдано было приказание немедленно приступить к разработке спусков. Минут через пять, сначала под правым, затем под левым берегом реки застучал шанцевый инструмент. Этот стук и поднявшийся в колонне говор, после такой тишины, нас очень удивили. Неужели с приближением к густонаселенным ущельям Черных гор опасение быть открытыми исчезает, а пока войска проходили по совершенно безлюдной и открытой равнине, оно существовало? Пока мы, сидя на разостланных под краем оврага бурках, терялись в догадках, не зная как примирить такое странное противоречие, к нам подошел начальник сборной ракетной команды линейного казачьего войска хорунжий Дорохов. От него мы узнали, что идем разорять гойтенские хутора; что с половины дороги от нас бежал проводник, и что когда эта роковая весть дошла до начальника отряда, он сильно призадумался. Зачем бежал проводник? Не для того, конечно, чтобы отряд без него сбился с дороги. Дорога к гойтенским хуторам, разбросанным у верховьев реки, извивается вдоль ее левого берега. Это знали и князь Барятинский, и все офицеры, бывавшие в Чечне, и потому отряд заблудиться не мог; но без проводника колонна, во-первых, могла наткнуться на пикеты, а во-вторых, прежде нежели [479] добраться до хуторов, будет открыта, и жители приготовятся к встрече. И так, скрывать ночное движение отряда не было более надобности, — вот почему мы так свободно курили и говорили. Теперь мы шли, так сказать, к самому кратеру вулкана. Положение начальника отряда было затруднительно: отказаться от набега, немыслимо, продолжать движение — как знать, чем оно разыграется. «Я бы не желал быть на его месте», заметил Дорохов. Офицер этот не отходил от нас все время, пока мы оставались на привале. Это был человек уже не молодой, высокого роста, довольно стройный. Одевался он, как все линейные казаки. Дорохов был когда-то разжалован, за что именно — не знаю, и незадолго перед тем вновь дослужился до офицерского чина. Круковский, принимавший участие во всех забитых судьбой и угнетенных, не разбирая, сами ли они навлекли на себя несчастье, или доля уж их такая нерадостная, вызвал его к себе в штаб, обласкал, и чтобы предоставить ему случай к отличиям, назначил его на время зимней экспедиции начальником сборной ракетной команды линейного казачьего полка, также сборного. Я почему-то обратил внимание на возбужденное состояние Дорохова: он говорил в эту ночь много, фразы отчеканивал быстро, с лихорадочною поспешностью, беспрестанно переходя с одного предмета, на другой, но говорил хорошо; по всему заметно было, что он вращался когда-то в иной, лучшей сфере. Я видел его всего два раза, и то мельком, и в третий раз в эту темную ночь, а потому лица его хорошо не помню, о чем очень сожалел впоследствии, так как офицеру этому суждено было играть в предстоявшей нам великой драме первенствующую, хотя, правда, посмертную роль. В целом отряде не было ни одного человека, не исключая нижних чинов, устами которого имя Дорохова [480] не произносилось бы впоследствии много раз в продолжение многих дней.

Спуски к реке окончены были менее нежели через час, несмотря на то, что работа производилась в темную ночь, в вязком глинистом грунте, под не перестававшим всю ночь засыпать нас снегом; но он должен был скоро прекратиться: тучи, казавшиеся все время неподвижно висевшею над нами сплошною черною массою, мало по малу начали разрываться, и между ними показались наконец полоски настоящего неба, предвещавшие перемену к лучшему. Мы переправились на левый берег Гойты, миновали орешник, отделяющий гойтенскую просеку от так называемого Устарханова поля, тот самый орешник, в котором неприятель устраивал против нас в 1848-м году свои батареи; беспрепятственно прошли Устарханово поле, но в конце его наткнулись на окоп с глубокой канавой, которую нужно было засыпать, по крайней мере, в двух местах, на что потребовалось не менее двадцати минут. За окопом начинался безмолвный и величественный гойтенский лес. На расчищенном небе влево от нас, над большой Чечней, показалась бледная полоса света, когда мы вступили в лес. Снег перестал падать, и тот, который выпал за ночь, быстро начал таять под влиянием довольно теплого ветерка, подувшего со стороны Ачхоя. Крупные капли воды с шумом проливного дождя сбегали с деревьев и стучали о прошлогодние листья, слоями лежавшие по всему лесу. Сколько завалов преграждало нам путь, сколько пней аршина два в диаметре, сколько срубленных деревьев чудовищных размеров попадалось нам на каждом шагу, не говоря о валежнике из древесных сучьев, в котором лошади вязли, путались, иногда проваливаясь ниже колен. Ряды наши расстроились, мы шли вразброд, [481] поодиночке, редко по два, и составляли легкую добычу для неприятеля, если бы он вдруг вырос перед нами из какой-нибудь засады в полусвете утренних сумерек. Но над нами бодрствовало провидение: в лесу никто не показывался. Если бы ночь захватила нас на этой местности, движение колонны, даже без артиллерии, было бы затруднительно, а с артиллерией невозможно, и нам пришлось бы выждать утра и выдать себя. Отсутствие проводника с каждым шагом становилось ощутительнее. Проводники знают дороги, по которым наибы рысью провозят свои орудия, а мы этих дорог не знали; нашим проводником было русло реки, от которого мы не смели удаляться. Но вот, показалась, наконец, поляна с живописно разбросанными по ней копнами сена. Кавалерия на этот раз шла в авангарде. Пехота с артиллерией далеко отстали от нас; мы их не видели и не слышали. На поляне ряды тотчас же снова пришли в порядок. Круковский скомандовал «рысью». Относилась ли эта команда до драгун — мы не знали, но от казаков не отставали до самой середины поляны. Тут он повернулся в седле в нашу сторону, приказал драгунам остановиться, тронул ногайкой своего коня, слегка пригнулся к седлу и в один миг очутился в голове своей шести сотенной колонны. Мы стали фронтом к западу, хотя все время шли на юг, к стороне неприятельских аулов.

Верстах в двух влево от нашего левого фланга возвышалась гора дикая, грандиозная, безмолвная, точно необитаемая, — первый уступ Черных гор. Она была покрыта лесом, продолжением того величественного леса, через который мы с таким трудом пробирались. К подножию горы спускалась поляна, не длинная, но узкая, вроде наших просек; она шла навстречу той широкой поляне, на которой мы стояли, и составляла как бы [482] мыс ее, вдавшийся в гору. До подножия горы казаки шли рысью; значки их трепетали и бились, как крылья гигантской бабочки, запутавшейся в сетке. В гору через узкую поляну они понеслись в карьер; голубой всадник на белой лошади был все время впереди. Миновав поляну, белый конь завернул в лес направо и увлек за собой всю остальную кавалерию; скоро последние казаки скрылись у нас из вида, и поляна опустела. Наступила тишина. Мы остались одни. Пехота еще не показывалась и была далеко от нас вправо; кавалерия отделилась от нас и была теперь далеко влево. Не зная, где мы, что предстоит нам впереди, есть ли где по близости неприятель — нам приказано было спешиться, что мы исполнили с великим удовольствием, хотя находили такое распоряжение далеко не соответствовавшим ни времени, ни обстановке. Драгуны тотчас же зажгли одну копну сена — не для того, чтобы подать сигнал к повсеместному истреблению неприятельских запасов, но чтобы постоянно иметь огонь под рукою. Утро было чудное; солнце с первого момента своего появления из-за гор стало обогревать землю. Мы с напряженным вниманием прислушивались к той стороне, куда понеслись казаки. Там было тихо: ни одного выстрела, ни топота конского, ни голоса человеческого. В этой тишине, царствовавшей кругом, ничего пока не было зловещего. Но мы были неспокойны; неизвестность об участи кавалерии кошмаром давила нас. Сколько времени прошло с тех пор, как мы отделились от колонны, я с точностью определить не могу; время измеряется событиями, а мы оставались в бездействии, и оно тянулось для нас мучительно долго.

Наконец-то из леса, с той стороны, где мы оставили пехоту с артиллериею, показалось несколько всадников, и за ними, сверкая на солнце, заколыхались штыки [483] передового батальона. Впереди ехал начальник отряда и рядом с ним все тот же тучный чеченец в белой черкеске и в белых перчатках, который служил нам проводником при занятии мезоинских хуторов. От капитана Зиновьева, командира 5-го эскадрона, воспитывавшегося с князем Барятинским в школе гвардейских подпрапорщиков и юнкеров, узнанного и обласканного им, имевшего также знакомых между его приближенными, я узнал, что чеченец этот — Бата, еще очень недавно старший наиб большой Чечни, передавшийся к нам почти одновременно с назначением в конце 1851-го года князя Барятинского начальником чеченского отряда и левого фланга. (Приложение). Поравнявшись с нами и увидев наш антибоевой порядок, князь Барятинский прикусил верхнюю губу, чтобы скрыть улыбку, и приказал поставить дивизионы лицом к неприятелю. Мы тотчас же переменили фронт. Пехота, расположилась по флангам, прикрыв себя цепями с их резервами; артиллерия, выдвинувшись на позицию, снялась с передков, и половина орудий была заряжена картечью. Мы опять спешились, но на этот раз были не одни. Драгунам отдано было приказание не отходить далеко от лошадей. Мы простояли около часа на поляне в совершенной неизвестности о том, что происходит на верхних террасах Черных гор, куда скрылся Круковский со своей кавалерией. Так как выстрелов ни откуда не было слышно, то мы заключили из этого, что, не встречая нигде по дорогам неприятеля, казаки понеслись дальше. Это было тем правдоподобнее, что мелкие хутора и отдельные сакли, рассеянные по косогору ближайшего к нам уступа, были покинуты и казались необитаемыми, следовательно, чеченцы, предупрежденные бежавшим от нас проводником, убрав свое имущество, поспешили занять более надежную позицию. Князя [484] Барятинского, как нам передавали, начинало беспокоить такое продолжительное отсутствие казаков. Безотлучно находившийся при нем Бата не мог рассеять его тревожных опасений; он не мог представить ему никаких успокоительных соображений: в большой Чечне все дороги, тропинки и трущобы были ему хорошо известны, но малая Чечня, особенно нагорная ее полоса, была для него неведома. О намерении князя Барятинского проникнуть к верховьям Гойты он узнал перед самым выступлением отряда и энергически восставал против него. Он умолял, как признавался нам впоследствии, не предпринимать этого движения, называя его безрассудно отважным и ссылаясь в своих доводах на дикий и воинственный характер жителей нагорной малой Чечни, на страшно изрезанную канавами, забросанную деревьями местность на далеком расстоянии от верховьев реки. Настойчивость князя Барятинского сильно опечалила его, и он будто бы сказал: «я умываю руки, ваше сиятельство». Ночью, когда Барятинскому доложили, что от нас бежал проводник, он обратился к Бате: «теперь, Бата, что вы мне посоветуете»? — «Продолжать, ваше сиятельство, отвечал бывший наиб рассмеявшись. Пока проводник не бежал, можно было еще вернуться: но теперь, когда он бежал, следует продолжать во что бы ни стало». Князю Барятинскому очень понравился этот рыцарский ответ, и он продолжал, и теперь стоял у верховьев Гойты и, выражаясь аллегорически, грыз удила от нетерпения и беспокойства. В отряде носился слух, что князь Барятинский набегом 18-го января хотел отмстить малой Чечне за смерть Слепцова, убитого за пять недель перед тем в ущельях Гехи. По отряду ходили и другие слухи, заставлявшие только улыбаться посвященных в тайны военно-административного механизма того времени. Часу в [485] десятом утра колонна сильно заволновалась; в одно мгновение пехота стала в ружье, драгуны сели на конь, и водворилась та красноречивая тишина, которая предшествует началу боя. На полугоре, на той самой узкой поляне, за правым углом которой скрылся у нас из вида атаман со своими казаками, показалась нестройная масса кавалерии, быстро и суетливо спускавшаяся к лощине, опоясывавшей подошву горы. Трудно представить себе беспорядок, в котором она неслась прямо на нашу колонну. Нужно бы к слову «иррегулярный» прибавить еще два р, чтобы охарактеризовать тот строй, или лучше сказать, то отсутствие строя, которым она отличалась.

Здесь я передам мое личное впечатление — правда, мимолетное, для того чтобы нагляднее обрисовать общее настроение отряда. Вот что я подумал, когда увидел толпу всадников, так отважно скакавших прямо на нас: Шамиль проведал о нашем движении в малую Чечню, и теперь стоит сам в Черных горах со своим сборищем; казаки наши отрезаны, и на встречу отряда идет один из его лучших наибов — Талгик или, может быть, Эльмурза, чтобы задержать нас и не дать нам двинуться на выручку атамана. Мысль эта не казалась в тот момент невероятной; ее разделяли многие другие офицеры. Но эта мысль не продержалась и минуты; она должна была уступить новым впечатлениям. «Это наши, это не чеченцы; вон и кресты на значках», заговорили разом несколько голосов. Это действительно были казаки; на некоторых светлых значках, теперь, когда расстояние между ними и колонной сократилось, явственно можно было различить широкие прямые кресты, очень похожие на могильные. Это были те самые казаки, которые час или полтора тому назад, с атаманом во главе, стройной колонной и бодрым аллюром, с наклоненными вперед [486] значками, неслись в горы отыскивать неприятеля. Что с ними сделалось? Зачем они возвращаются и в таком беспорядке? И почему с ними нет атамана? Казаки никогда не отличались безукоризненным строем регулярной кавалерии; в атаку они ходили обыкновенно рассыпным строем, но никогда почти атак своих до конца не доводили. Зато они выносливы, гибки, развязны, лично храбры и хороши в одиночном бою; но никогда, даже во сне, мне не случалось видеть их в такой неприглядной обстановке. Это не отступление — это бегство, это панический страх в самой резкой форме его проявления. Но не может быть, чтобы часть, которую доблестный и популярнейший из атаманов, Круковский, лично повел в атаку, могла обратиться в бегство. Тут что-нибудь такое, чего мы не понимали. Атамана с ними нет; полкового командира также нет, и ракетной команды не видать. Круковский остался где-нибудь в ауле с частью кавалерии и ракетною командою; остальные сотни отправил к отряду с каким-нибудь поручением, скорее всего за подкреплением, так как одного человека, и даже одной сотни, нельзя было посылать на таком далеком расстоянии и в такой опасной местности. На этой мысли остановились пока все.

Едва эта беспорядочная толпа, скрывшаяся на несколько мгновений в лощине, стала въезжать на поляну, как от нее отделились два всадника и поскакали прямо туда, где расположился со своей свитой начальник отряда. Через две-три минуты второй дивизион драгун получил приказание двинуться на полных рысях в ту сторону, откуда только что прискакали казаки. Два батальона пехоты — 3-й и 4-й батальоны егерского генерал-адъютанта князя Воронцова полка — и команда стрелкового батальона почти бегом следовали за ними, а мы остались на [487] прежней мирной позиции ожидать развязки или, по крайней мере, разъяснения того, что происходило у нас на глазах. Я смотрел на казаков, которые продолжали скакать и только на очень близком расстоянии от колонны умерили бег своих взмыленных лошадей; я смотрел на них, надеясь по выражению их лиц угадать хоть часть истины. Лица у них были угрюмые, вытянутые; такие лица можно видеть у наследников после вскрытия завещания, в котором о них не упоминается. Многие из казаков возвращались с добычею: у того большой медный таз на седле, другой вез жаровню (мангал), у некоторых были персидские ковры, совершенно новые, переметные сумы, бурки, башлыки — все предметы никогда не бывавшие в употреблении; была и крупная домашняя птица — гуси и индюки; оружия, кроме того, в котором они постоянно выезжали из лагеря, никакого ни на ком не было. Все это было так ново для меня: где мы, и не во сне ли я вижу все это? Зимняя экспедиция 1852 года, как я уже заметил выше, представляет из себя целый ряд загадочных эпизодов, делающих ее не похожею на все другие экспедиции в той же местности. По донесениям, приказам главнокомандующего и по разным другим документам она, правда, мало отличается от них: везде мы «стремительно» атакуем неприятеля, вступаем с ним «в жаркие схватки грудь с грудью», или же в наши ряды врывается неприятель с каким-нибудь наибом во главе и даже с самим имамом и наносит шашками удары направо и налево, хотя на самом деле ран холодным оружием ни у кого не оказывается. Для очевидца же зимняя экспедиция 1852-го года имеет чрезвычайно своеобразный характер и навсегда останется в его воспоминаниях эпопеей, исполненной высокого интереса. В то время, как я наблюдал за выражением лиц [488] казаков, суетливо вступавших в спокойные ряды нашей колонны, сзади меня, над самым моим ухом, раздались страшные слова, произнесенные очень тихо: «вы знаете, атаман убит». Мне показалось, что сердце у меня вдруг перестало биться. Я так быстро повернулся в седле, что нечаянно кольнул лошадь шпорой в бок, от чего она сделала прыжок в сторону. Человек, мистически настроенный, сказал бы, что благородное животное не менее всадника поражено этим потрясающим известием. «Вы говорите — атаман убит»? спросил я, несколько оправившись от удара. «Но ведь мы не слышали ни одного выстрела». Лицо товарища, сообщившего мне роковую весть, было видимо опечалено. «Это правда, сказал он; но дело, должно быть, происходило далеко отсюда». — «Стало быть, тело его брошено»? продолжал испрашивать. Не отвечая прямо на мой вопрос, он проговорил тем же тихим голосом: «и тот офицер — помните ли, который ночью на привале сказал нам, что проводник бежал, он, бедный, тоже убит. Убитых, говорят, много; только тела их остались на месте». Он еще понизил голос и сообщил мне такие подробности, которым даже в этом правдивом очерке я не могу дать места. Мне невольно вспомнились в эти горестные минуты слова, сказанные мне Круковским ночью перед выступлением в набег: «ради Бога, чтоб без шуму». Я никогда больше не услышу голоса, который произнес их. Какой удар для всего линейного казачьего войска, для начальника отряда, оставшегося без правой руки, и в особенности для главнокомандующего! Это уже второй в самый короткий промежуток времени: в декабре Слепцов, которого он любил, как сына, в январе Круковский, рыцарь без страха и упрека, как он называл его. Поле битвы осталось за неприятелем. Можно себе [489] представить, что там происходило с той минуты, как казаки покинули его. Два эскадрона драгун, два батальона пехоты и стрелковая команда отправлены были подбирать тела убитых. Через час после их ухода мимо нас с правой стороны потянулась печальная процессия, показавшаяся всем нам очень длинною: на носилках к транспортным повозкам направлялись тела убитых; лиц их нельзя было видеть — все они с головы до ног прикрыты были рогожами, все они были в одном белье и страшно изуродованы шашками и кинжалами. Я насчитал сорок три тела, когда показались носилки, за которыми шли с непокрытыми головами казаки; их было восемь человек, и все они горько плакали. Это были носилки атамана. Драгуны снимали шапки и крестились; многие плакали; офицеры драгунские почти все плакали. Дальше я не считал носилок: я был слишком взволнован для этого.

До сих пор я рассказывал то, чего был очевидцем. Теперь буду передавать то, что слышал от других — от майора Моллера и офицеров 2-го дивизиона, от моих старых знакомых князя Воронцова полка. Все их показания тождественны. Моллер, брат знаменитого живописца и сам дилетант-живописец, так картинно изобразил передо мной поле битвы, что мне кажется будто я не от других слышал, а своими глазами видел то, что мне предстоит рассказать. Они, в свою очередь, узнали подробности последней, самой ужасной сцены от единственного оставшегося в живых свидетеля, бедного, неграмотного казака, безыскусственный рассказ которого, лившийся из уст человека, сильно потрясенного, дышал такою ясностью, простотою и последовательностью, что подозревать его в преувеличении нет ни малейшая основания, тем более, что факты были налицо. [490]

Отделившись с иррегулярной кавалерией от наших двух дивизионов, Круковский не имел намерения завязывать дело с неприятелем, так как не знал, насколько обеспечены его сообщения с остальной колонной. У него была одна цель — ознакомиться с местностью, разведать о неприятеле и проверить показания лазутчика, уверившего князя Барятинского, что в нагорной малой Чечне нет никаких неприятельских сборов, никого, кроме жителей. Не встречая нигде никаких препятствий, не видя даже никого и никаких следов приготовлений к обороне, он уходил все дальше и дальше, пока, наконец, не был остановлен завалами. Таким образом, увлекшись рекогносцировкой, он тогда только заметил свое совершенно изолированное положение, когда возвращаться было уже поздно. Завалы преграждали путь к аулу Шаухал, единственному из всех гойтенских хуторов, который оказался сильно укрепленным. К нему-то и привела атамана его несчастная звезда. Завалы состояли из срубленных деревьев в два с половиной и три обхвата толщины, положенных поперек дороги правильными зигзагами под острыми углами. Они никем не были заняты. Аул Шаухал-юрт, как я уже сказал, стоял по ту сторону завалов и расположен был покоем, т.е. сакли его построены были в каре, только без четвертого фаса, на месте которого лежал последний зигзаг завала. Промежутки, отделявшие одну саклю от другой, заплетены были орешником с узкими проходами для одного человека между краями плетня и стенами. В фасадах, обращенных к середине каре, т.е. к внутренней площади аула, пробиты были бойницы, иные давно, некоторые, вероятно, в это утро, незадолго до прибытия колонны. Все пространство между фасами каре, имевшее форму правильного параллелограмма, протяжением в [491] длину около двухсот и в ширину около ста пятидесяти сажень, было совершенно открыто. На таком расстоянии пули с дальнего фаса каре, обращенного к выходу, не только долетали до этого последнего, но могли причинять убыль войскам, стоявшим у последнего завала. Человек, вступивший внутрь этого каре, прямо попадал под перекрестный огонь трех его фасов. Если принять во внимание замечательную меткость стрельбы, которою отличались горцы всех кавказских племен, и бойницы, заменявшие защитникам Шаухал-юрта подсошки, то можно с некоторою вероятностью утверждать, что из каждых пяти пуль одна должна была наносить вред. Для кавалерии аул был неприступен; пехота могла бы овладеть им, но для этого пришлось бы пожертвовать, по меньшей мере, двумя батальонами из семи: артиллерия не могла двигаться по дорогам к аулу. Барятинский знал, что разорение аулов, расположенных у верховьев рек малой Чечни, обходится дорого; примеры были слишком свежи: Валерик, Шалаж, Гехи. Но он полагался на свою звезду, которая на этот раз спряталась за тучу. По сведениям, собранным Батой через родственников и доверенных лиц, в ауле нас ожидало сто шестьдесят человек, из них сорок семь — жители собственно Шаухал-юрта; сведения эти подтверждались впоследствии показаниями лазутчиков. Шамиль сидел 18-го января в большой Чечне, не подозревая, что происходит в ущельях малой. Круковский не заметил никаких признаков недавнего присутствия человека в окрестностях аула: страна казалась покинутою, и мертвая тишина царствовала кругом. Если бы кто-нибудь проходил по недавно выпавшему снегу, который еще не успел растаять на этих высотах, то следы должны были бы сохраниться; но нигде никаких следов видно не было. Самый [492] аул смотрел таким же необитаемым, как и все виденные им на дороге хутора: Шуаиб, Ляшкерой, Пешхой и другие. Казаки беспрепятственно обогнули все зигзаги завала и за последним из них, упиравшимся в крайние сакли аула, остановились. Не доверяя тишине, из предосторожности, которой кавказские генералы научены были многими горькими опытами, атаман приказал обстрелять аул ракетами. Хорунжий Дорохов тотчас же обогнул завал и выдвинулся вперед в середину каре. Лошадь ли занесла его, хотел ли он своим примером воодушевить подчиненных — это тайна, которую он унес в могилу; но только он доскакал почти до противоположной стороны площадки и первым выстрелом из бойницы был убит. Ракетная команда, по приказанию Круковского, бросилась подобрать тело своего офицера, но чеченцы открыли по ней меткий огонь со всех трех фасов, и вся команда, за исключением тех, которые не пошли за Дороховым, была перебита недалеко от середины площади, следовательно очень далеко от того места, где лежал Дорохов. Атаман обратился к командовавшему сборным казачьим полком войск, старшине Полозову с приказанием убрать тела убитых. Полозов, с двумя сотнями Волгского линейного казачьего полка, которым он командовал, обогнул завал и въехал на площадь аула под перекрестный огонь чеченцев. Смерть и его не пощадила: он прежде всех показался на площади и прежде всех был убит; почти вслед за ним и многие из бывших с ним казаков были убиты или ранены; остальные поспешно отступили за завал и, отступая, также понесли урон. Постоянную свиту атамана в зимнюю экспедицию 1852-го года составляли двенадцать георгиевских кавалеров, выбранных из всего линейного казачьего войска, которые весной того же года должны были отправиться в [493] Петербург, в конвой Его Величества, на смену своих товарищей. Круковский оглянулся на них, но ничего не сказал. Он, может быть, оглянулся случайно. Четверо из них по-своему истолковали этот взгляд, выехали за завал и в нескольких саженях от него были убиты. Тогда атаман сам отправился с остальными конвойными казаками по ту сторону завала, к убитым. Многие говорили тогда, что он давно искал смерти. Не думаю, чтобы это была правда: он был любим главнокомандующим, в котором всегда мог находить опору против своих недоброжелателей. Часть, с которою он шел пожинать новые лавры, на его глазах потерпела поражение, и он себя одного должен был винить в этом поражении. Он знал, какой оборот будет дан в донесении начальника отряда делу у верховьев Гойты, каким богатым материалом для прославления его подвига послужит число выбывших из строя казаков и лошадей; но он был слишком честный человек, и самая мысль о таком подлоге, которому он не мог помешать, должна была возмущать его. Едва он показался на площади, лошадь его была убита — его старый боевой товарищ, исторический белый конь, доставшийся ему также от знаменитого генерала (Гурко). Атаман осторожно высвободил ногу из под лошади, обнял, поцеловал ее и медленными, твердыми шагами, осыпаемый градом пуль, направился к тому месту, где лежал Дорохов. Конвойные его вернулись за завал, как только лошадь под ним была убита, но он не обратил на это внимания. Не отошел он и двадцати шагов от своей лошади, как вдруг зашатался, остановился, но удержался на ногах. Пуля попала ему в грудь выше левого соска. Он выхватил шашку, воткнул ее в снег, обрызганный кровью, облокотился на нее и повернулся в ту сторону, где, [494] пораженные ужасом, не верившие громадному несчастью, обрушившемуся на них, стояли казаки. Один из них громко зарыдал. Минуту, может быть больше, простоял атаман совершенно неподвижно, потом с укором покачал головой, проговорил что-то очень тихо, опять зашатался и упал навзничь. Славная карьера была кончена. На самом интересном месте прекрасная книга его жизни закрылась навсегда — и, кто знает? — дня него, может быть, к лучшему. Может быть, на последующих ее страницах были бы написаны великие страдания, которых он не заслуживал.

Осиротевшие казаки поспешно отступили от последнего зигзага завала, обогнули все остальные так скоро, как только позволяла местность, и возвратились к отряду по той же дороге и тем самым аллюром, которым они неслись за атаманом, когда в первый раз отделились от колонны, но только далеко не в том порядке. Оставшиеся в живых конвойные — всего восемь человек, мучимые раскаянием, спешились и хотели бежать на площадь лечь возле своего любимого атамана, если им не удастся вынести его тело; но им не позволили. «И так убитых много»! крикнули им товарищи. Крайние сакли аула, примыкавшие к завалу, никем не были заняты. В них помещались лавки, из которых евреи не успели вынести всего товара, и пока одни казаки — то были, конечно, лучшие — принимали геройское участие в потрясающей драме, только что описанной, другие — товарищи их не по чувствам, а по оружию — опустошали эти лавки. Как могли они при таких грустных обстоятельствах явиться к отряду с награбленной добычей — предоставляю решить более глубокому исследователю человеческой натуры. Все говорили в отряде, не исключая и нижних чинов, что им бы следовало, [495] из простого приличия, как можно дальше припрятать ее, а не выставлять напоказ, как трофеи, взятые с боя. Они, может быть, не сознавали неприглядности своего поступка — иначе как объяснить, что все они скакали впереди? Или, может быть, они рассудили, что при отступлении безопаснее всего впереди?

Солнце стояло высоко, когда тела убитых были перенесены к обозу на транспортные повозки, а последние раненые, которых было гораздо меньше, отведены на перевязочный пункт. Только тело начальника сборной ракетной команды хорунжего Дорохова, из-за которого столько храбрых поплатились жизнью и в свою очередь стали телами, осталось лежать там, где оно лежало в начале боя. Непосвященным может показаться странным, что атаман так упорно настаивал на том, чтобы тело хорунжего Дорохова не осталось в руках у неприятеля: не все ли равно, где покоиться праху убитого? Почему для достижения этой цели, которая так близко граничить с прихотью, он не только не останавливался ни перед какими жертвами, но, наконец, и себя самого решился принести в жертву? Разъяснение этого обстоятельства, действительно очень странного на первый взгляд, между тем важно для будущей истории кавказской войны. В кавказской армии всегда считалось позорным оставить тело убитого в руках неприятеля, хотя бы убитый был простой солдат; вследствие этого, отправляясь в дело, каждый был уверен, что если он будет убит, его не лишат христианского погребения, и тела его не оставят на поругание иноверцев и на съедение зверям. К тому же, если тела брошены, значит, поле сражения осталось за неприятелем, а в малой войне с племенами, для которых не существует международного права, это может иметь последствием упадок духа в войсках. Вот почему [496] сами начальники частей всегда заботились о том, чтобы тела убитых были прибраны, хотя для этого приходилось иногда приносить новые жертвы. Этим обычаем, не только трогательным, но и совершенно рациональным с точки зрения кавказской войны, объясняется роковая развязка рекогносцировки Круковского к верховьям Гойты. Чеченцы знали этот обычай; они только не знали, что между убитыми находился генерал, начальник кавалерии, наказный атаман, за которым возится иногда больше значков, нежели за всеми их наибами, вместе взятыми. Оружие Круковского — шашка, кинжал и карманные лепажевские пистолеты, ордена его, золотые часы, все досталось неприятелю; даже одежду с него сняли, все, кроме белья. Если бы они могли подозревать, кто этот убитый, они бы далеко припрятали его тело, прежде, нежели подоспели войска, и громадный выкуп потребовали бы за него. Шамиль много смеялся над их наивностью, хотя в воззвании своем к жителям малой Чечни в самых лестных выражениях отзывался об их поведении 18-го января. «Если вы за тело какого-нибудь юзбаши (сотенного начальника) — говорил он депутации от Гойты — взяли шестьдесят туманов ¹⁰, то за атамана вам бы дали в шестьдесят раз более. Как вы не догадались, когда снимали с него ордена, дорогое оружие, богатую одежду, что это очень большой наиб»? Все тела убитых были [497] обобраны, но на всех оставлено было белье (В этом отношении чеченцы стоят гораздо выше лезгин, которые не только снимают с убитых все до последней нитки, но еще и позволяют себе самые цинические издевательства над их трупами.). Одного только казака, беднее всех, даже слишком бедно одетого, никто не тронул, никто не польстился на его потертые ноговицы, грязную изодранную черкеску, ощипанную папаху; казака этого приняли за убитого, но он был жив. Бедность оказала ему великую услугу: она спасла ему жизнь. Легко раненый, он упал на окровавленный снег вниз лицом и притворился мертвым. Когда казаки, после смерти атамана, бросили свою позицию у завала и начали поспешно отступать, чеченцы, оставшись одни, высыпали из аула на площадь, усеянную трупами, и принялись обирать их. Оставшийся в живых казак затаил дыхание: рана не очень беспокоила его, но он лежал в снегу, и к нему подбиралась лихорадка. Он употребил всю энергию, на которую способен человек, когда его жизни угрожает опасность, и ни одним мускулом не шевелился. Так пролежал казак до прихода драгун. Как только у дальних зигзагов завала показались наши эскадроны, чеченцы немедленно очистили площадь и разбрелись по саклям. Казак свободно вздохнул: пытка его должна была сейчас кончиться. Он несказанно обрадовался, когда увидел, наконец, своих, услышал русскую речь. Он вскочил на ноги и хотел броситься к завалу. Драгуны, принявшие его за чеченца, не успевшего добежать до сакли, прицелились в него. Тогда он снял папаху, чтобы показать, что у него на голове волосы, и что он не чеченец. Не успел он опять надеть папаху, как чеченцы, увидев по волосам на голове, что это гяур, и догадавшись, что это тот самый [498] казак, которого они принимали за убитого, из нескольких винтовок с боковых фасов дали по нему залп. Он упал, но ни одна пуля не коснулась его; ему суждено было остаться в живых, чтобы было кому поведать историю о последних минутах незабвенного атамана, которых он был единственным близким свидетелем. Атаман убит в десяти или двенадцати шагах от него; он только не расслышал последних слов его, которые весьма тихо были произнесены. Ползком пробираясь по окровавленному снегу между телами убитых, казак с великим трудом добрался до завала, и когда драгуны перетащили его через завал на свою сторону, он заплакал от избытка радости и бросился обнимать и целовать всех, кто попадался ему под руку. Ни одному человеку в этом целом отряде не довелось ни в этот, ни во все последующие дни испытать столько сильных ощущений в короткий полуторачасовой промежуток времени, показавшийся ему веком. Князь Барятинский подарил ему пятьдесят рублей; офицеры давали ему кто сколько мог.

В половине первого весь отряд был в сборе, и живые, и мертвые — все, кроме Дорохова, который присоединился к нему только 8-го февраля в самом жалком виде. Уборка тел не обошлась без потерь, но при отступлении наших войск от завала по ним не было сделано ни одного выстрела. Князь Барятинский был впереди отряда при обратном его движении; рядом с ним ехал Бата, несколько поодаль свита, а за нею наша кавалерия. О настроении войск, особенно линейных казаков, я не буду распространяться; я только теперь мог представить себе, что должны были чувствовать сунженские казаки, когда вынесли из строя умирающего Слепцова. Князь Барятинский плакал; он и не скрывал [499] своих слез. Я сам видел, как он два раза подносил платок к глазам. Он любил Круковского, часто заходил к нему и по целым часам просиживал в его шатре. Один раз он застал его за обедом. Круковский предложил ему баранины с чесноком. Барятинский очень удивился, что у генерала за столом подают такое странное блюдо; однако, уступая настоятельному приглашению радушного амфитриона, решился отведать его и нашел очень вкусным и оригинальным. «Баранина с чесноком произведет переворот в вашем вкусе — заметил ему Круковский — и я уверен, что вы часто будете заказывать ее». Пророчество Круковского сбылось: после смерти его, в воспоминание о нем, Барятинский действительно иногда требовал себе баранины с чесноком, к великому соблазну метрдотеля своего и в особенности повара. При движении на Гойту, кроме казаков, бывших с атаманом в Шаухал-юрте, кроме 2-го дивизиона драгун, двух батальонов князя Воронцова полка и стрелковой команды, ходивших подбирать тела убитых, никто в целой колонне не слышал ни одного выстрела, орудийного или ружейного, своего или неприятельского, а между тем, на подводах, следовавших в обозе, едва доставало места для убитых и раненых. Это производило на многих очень странное впечатление. Отступали мы также в тишине, напоминавшей ночное движение, но отступали поспешно: нужно было уходить от этих мест как можно скорее. Когда еще мы не трогались с позиции, из нашего лагеря у Бани-юрта прискакал к Бате лазутчик с известием, что Шамиль, с двумя тысячами кавалерии и двумя орудиями, двинулся из большой Чечни форсированным маршем к гойтенским хуторам. Но известие это оказалось неверным: Шамиль только перед вечером в тот день узнал о происходившем в малой [500] Чечне утром. Он действительно собирал кавалерию, когда узнал о прибытии барона Вревского в отряд с одним батальоном, но отказался от своего намерения, так как не знал о настоящей цели усиления нашего отряда. Отступив от верховьев Гойты, мы повернули на север к Черной поляне вместо того, чтобы держаться северо-восточного направления, т.е. дороги на Бани-юрт. И так, мы на время простились с Гойтой. Эта река принадлежит к числу самых фатальных местностей восточного Кавказа. Все столкновения, какие мы имели на ней, обходились нам дорого. Нельзя сказать, чтобы ущелья ее были гораздо недоступнее, овраги глубже и обрывистее и течение во время разливов быстрее, нежели у других рек малой Чечни, к которой она принадлежит только левым берегом, составляя границу между нею и большой Чечней; нельзя также сказать, чтобы население ее было воинственнее. Нет, — но она именно фатальная река. Было около трех часов пополудни, когда мы подошли к Урус-Мартану и расположились за его оградой. Снег уже перестал таять, хотя солнце еще светило, и небо было ясно. Становилось холодно; мелкие лужи успели подернуться тонким слоем льда и казались осколками битых стекол. Мы устали, продрогли и проголодались; дров достать было негде, чтобы развести огонь; утолить голод было нечем, а выступление назначено через три часа, и до лагеря еще далеко. Из трех потребностей мы имели возможность удовлетворить только одной, чем и воспользовались с присущею нашему возрасту беззаботностью: разостлали бурки на полу замерзшей земле, подложили под головы седельные подушки и заснули крепким сном, нисколько не думая о том, что запасаемся обильным материалом для будущих ревматизмов. [501]

Через час мороз поднял меня на ноги, и я отправился в укрепление проститься с прахом дорогого человека, который был моим мудрым и кротким наставником, когда я делал первые шаги на служебном поприще, и воспоминаниям о котором отведено в моем сердце место наравне с самыми светлыми воспоминаниями моей молодости. Круковский лежал в отдельном покое на голых нарах; он был раздет, и когда я вошел, несколько человек казаков с угрюмыми и озабоченными лицами собирались обмывать его. Один, невысокого роста, средних лет, стоял в стороне и горько, безутешно плакал. Когда атамана в первый раз пронесли мимо нас завернутого в рогожу, я был в числе тех немногих офицеров, которые даже не прослезились: тогда я был в каком-то отупении, точно все еще не верилось мне, что могло случиться такое несчастье. Теперь я заплакал в первый раз после того, как оно обрушилось на нас — может быть потому, что глубокое горе казака было слишком заразительно, или что я видел своими глазами безжизненным того человека, который только в эту ночь обратился ко мне с несколькими словами, последними, сказанными им мне тихим, мягким голосом, которого я и теперь еще не забыл. На груди покойного, выше левого соска, виднелось маленькое красное пятнышко, указывавшее на отверстие, в которое вошла смерть вслед за чеченской пулей. Остальные две раны нанесены были ему после, когда он лежал уже на груди, лицом к земле, без признаков жизни: одна, глубокая и широкая, шла от правого плеча наискось через всю спину до левого бедра. Еще один такой удар шашкой по тому же месту, и тело было бы разрублено надвое. Другая, также глубокая рана позади левого уха, мимо нижней челюсти, отделяла весь левый профиль [502] головы от затылка и шеи, но лицо было нетронуто; оно выражало то ясное спокойствие, которым бедный атаман при жизни не наслаждался. Он казался спящим и как будто улыбающимся во сне. Казаки говорили вполголоса, точно боялись разбудить покойника. Тут же стояла большая госпитальная ванна; в ногах лежала чистая простыня. Скорбь казака, не принимавшего участия в омовении, сильно интересовала меня. Я тут же полюбопытствовал узнать, отчего он больше других сокрушается об утрате, одинаково тяжелой для всех. Мне рассказали один трогательный эпизод, в котором с особенною рельефностью выступаете та именно черта характера Круковского, которую он так ревниво скрывал от света — его благотворительность и сострадание ко всем обездоленным и угнетенным. С самого начала своего вступления в должность наказного атамана, когда, кроме некоторых строевых казаков, его в лицо никто не знал, он нередко заглядывал в самые убогие лачужки, где окольными путями и осторожными расспросами выведывал о настоящих причинах незавидного положения казака, была ли виной тому его собственная разгульная жизнь, или поборы и притеснения станичных властей: неправильные наряды на службу, неравномерное распределение льготных сроков ит. д. В одно из таких посещений ему пришлось выслушать от хозяйки, не подозревавшей кто ее посетитель, очень жесткое нравоучение, приправленное энергическими эпитетами. «Чаво лезешь с грязными лапами прямо в хату», гневно крикнула она на него, как только он переступил через порог, и принялась отчеканивать ему и «москаля триклятого» и «нехриста окаянного». Круковский слушал понурив голову и робко извиняясь рассеянностью. Когда она окончила свою филиппику, он осадил назад в прихожую, старательно вытер об [503] валявшуюся там охапку сена свои грязные сапоги и, вернувшись в горницу, протянул руку к венику, стоявшему в углу подле двери. «Не тронь», остановила она его, видимо смягченная его смирением: «бабье дело, не твое. Может, чихиря выпьешь с дороги»? И не дождавшись его ответа, захватила с собой большую каменную чашку и спустилась в погреб. Круковский выложил на стол пять полуимпериалов и незаметно скрылся, прежде, нежели вернулась казачка. Казак, стоявший в стороне и горько плакавший, был мужем той казачки. Круковский до самой смерти своей не переставал поддерживать его своими скромными субсидиями и скоро поставил на ноги, — не его одного, а многих других, таких же пришибленных нуждой, если только не по своей вине, а другими, посторонними причинами доведены они были до положения, граничащего с нищетой. Я провел не менее получаса в обществе казаков над дорогим прахом, и когда возвращался к своему негостеприимному биваку, то увидел за крепостной оградой огромную толпу людей всякого оружия, обступившую кого-то или что-то. Я подошел поближе. В самой середине толпы стоял тот самый казак, который сначала, по ошибке чеченцев, принявших его за убитого, остался в живых, а потом, по ошибке своих, принявших его за чеченца, едва не был убит, и, наконец, каким-то чудом спасся от смерти в третий раз, когда снял папаху и по нему дали залп. Он долгое время был героем и оракулом, которого сходились слушать казаки и солдаты. Он один был свидетелем того, что происходило в ауле и на площади по уходе казаков и до прихода войск, присланных подбирать тела. Он один мог рассказать подробности возмутительной сцены избиения раненых и ограбления убитых. Сведения, доставленные впоследствии лазутчиками, [504] подтвердили большую часть его показаний. От него также узнали, что чеченцев, если только все принимавшие участие в бою выходили на площадь по уходе казаков, было не более семидесяти или восьмидесяти человек; раненых между ними он не заметил. По словам лазутчиков, в деле 18-го января участвовало сто шестьдесят человек, т.е. все наличные жители гойтенских хуторов способные носить оружие, и что ранеными они потеряли семь человек. Те ли, другие ли цифры справедливы, они, во всяком случае, слишком красноречивы и не нуждаются ни в каких комментариях. В колонне, стоявшей у верховьев Гойты, было четыре батальона пехоты (1-й батальон Эриванского карабинерного Его Высочества Наследника Цесаревича полка, 3-й и 4-й батальоны и ракетная команда егерского генерал-адъютанта князя Воронцова полка, команда из десяти человек кавказского саперного батальона, усиленная пехотой с шанцевым инструментом, два дивизиона драгун, шесть сотен сборного полка линейного казачьего войска и сборная того же войска ракетная команда, взвод легкой № 5 батареи 20-й артиллерийской бригады и дивизион конноартиллерийской № 15 батареи.), вся кавалерия чеченского отряда и шесть орудий, не принимавших участия в бою, так как артиллерия не могла двигаться по трущобам гойтенского ущелья.

В седьмом часу вечера, когда на всех широтах небесного свода живописными группами светились отдаленные миры, а в окнах уединенно стоявшего укрепления зажглись приветливые огоньки, колонна выступила от укр. Урус-Мартана и по большой русской дороге направилась к большой Чечне. Шествие наше было похоже на похоронное: ни песен, ни громкого говора; только шум движущейся толпы, мерный и монотонный, как шум воды, да конский топот, гулко отдававшийся в прозрачном воздухе, нарушали тишину холодной зимней ночи. Мы потеряли в этот день, по донесению начальника отряда (22-го января № 16.), [505] убитыми, кроме генерал-майора Круковского: командовавшего сборным линейным казачьим полком и командира Волгского линейного казачьего полка войскового старшину Полозова, хорунжих Дорохова и Романова, нижних чинов двадцать; ранеными: егерского генерал-адъютанта князя Воронцова полка подпоручика Хилинского, драгунского наследного принца Виртембергского полка поручика Реннера, Гребенского казачьего полка сотника Богаевского, чеченской милиции прапорщика Ампугу Гендергинеева и нижних чинов двадцать семь. На самом же деле у нас выбыло из строя, кроме генерала и офицеров, показанных в донесении, убитыми — нижних чинов восемьдесят шесть, ранеными при уборке тел — так как прежде раненые, кроме одного казака, все были изрублены — двадцать семь человек. Трофеи, доставшиеся неприятелю, состояли: из тела одного убитого офицера, четырех конных ракетных станков, восьмидесяти шести полных казачьих вооружений, не считая оружия, бывшего на генерале и убитых офицерах. Вечером того же дня по всему лагерю распространился слух, что атаман предчувствовал свою смерть; что перед выступлением в набег, с вечера до той самой минуты, когда к нему подвели коня, он стоял на коленях и со слезами на глазах молился. В несколько дней эта легенда обошла всю линию, и не было станицы, где бы она не повторялась; мы заставали ее везде по Тереку, когда полтора месяца спустя возвращались в свою штаб-квартиру. Со временем она, как факт, быть может, пригодится историку. Кто сочинил эту легенду — неизвестно.

Когда 18-го января, при отступлении от верховьев Гойты, уклонившись под очень незначительным углом от севера к северо-западу, мы направлялись к Урус-Мартану, то увидели далеко влево, над одним из [506] ущелий Черных гор, длинную полосу дыма, которая, благодаря совершенно тихой погоде, не наклонялась ни в какую сторону, но поднималась все выше и выше. По временам из того же ущелья до нас глухо доносились орудийные выстрелы, и тогда в каком-нибудь месте виденной нами полосы происходило колебание, и дым становился гуще. Минут через двадцать из ущелья стали показываться темные фигуры людей, и заиграли на солнце штыки, число которых быстро росло. Вскоре мы увидели целую колонну, не уступавшую нашей, с артиллерией, которой у нее было больше, и с кавалерией; колонна направлялась на северо-восток, следовательно шла как раз на встречу нашим войскам. Мы сначала ничего не понимали; особенно приводило нас в недоумение присутствие в этой колонне кавалерии, когда вся кавалерия чеченского отряда была с нами. Мы стали понемногу привыкать к сюрпризам нашей экспедиции, как привыкает человек ко всему, даже к неожиданностям. После мы узнали, в чем дело: кн. Барятинский, предупрежденный Батой о неимоверных трудностях при движении к верховьям Гойты, решился сделать нападение одновременно на два пункта, недалеко отстоящие один от другого, для того, чтобы развлечь внимание и силы неприятеля, если он окажется в сборе, и отнять у жителей нагорной Чечни возможность подавать друг другу руку помощи. Ближайшим к гойтенскому ущелью густо населенным пунктом Черных гор было ущелье реки Рошни, левого и главного притока Мартана. Правда, между Гойтой и Рошней было еще два ущелья — мартанское и теньгинское; но хутора первого из них так далеко углубились в горы и расположены были в такой дикой местности, что проникнуть к ним можно было не иначе, как с десятью или двенадцатью батальонами пехоты, с огромною потерею в людях и даже, может [507] быть, при неблагоприятном обороте дела, с пожертвованием некоторой части артиллерии — что не должно казаться невероятным, так как вся неприятельская артиллерия, полевая и крепостная, состояла из отбитых у нас орудий. По ущелью сравнительно довольно доступной Теньги — правого притока Мартана — напротив, разбросаны были сакли двух или трех незначительных хуторов, и движение к ним наших войск было бы принято горцами, и совершенно основательно, за простую демонстрацию, произведенную с целью замаскировать главное предприятие. И так, выбор поневоле должен был пасть на Рошню, до которой смерть помешала добраться Слепцову. Князь Барятинский пригласил в лагерь командовавшего войсками владикавказского военного округа генерал-майора барона Вревского, который, как уже было сказано в своем месте, 16-го января, с первым батальоном Эриванского полка, прибыл из Владикавказа в отряд, откуда должен был двинуться к верховьям Рошни 17-го января. Так как Рошня отстоит от Бани-юрта гораздо дальше Гойты, то колонна, состоявшая также из четырех батальонов пехоты, десяти орудий и команды сапер (4-й батальон Навагинского пехотного полка, 1-й, 2-й и 4-й батальоны егерского генерал-адъютанта князя Чернышева полка и того же полка ракетная команда, сорок человек кавказского саперного батальона, взвод батарейной № 1 батареи кавказской гренадерской артиллерийской бригады, взвод батарейной № 3 батареи 19-й артиллерийской бригады, взводы легких орудий батарейной № 4 и легкой № 5 батарей 20-й артиллерийской бригады, взвод донской конноартиллерийской № 7 батареи.), выступила тремя часами раньше нашей, и притом так скрытно и осторожно, что стоявшие лагерем на правом берегу Аргуна ничего не знали о ее выступлении. Войска шли в глубокой тишине и без дорог, придерживаясь закрытых местностей, как можно ближе к [508] лесам, растущим у предгорий, так что в эту темную ночь, между черными шпалерами лесов, движение войск не могло быть замечено с обнаженной полосы чеченской равнины, в свою очередь окутанной мраком. Колонна барона Вревского была счастливее нашей: два проводника ее до конца остались верными принятому ими на себя обязательству.

Северные склоны Черных гор не везде свешиваются обрывами над плоскостью. Некоторые из них, постепенно понижаясь от верхних террас, далеко заходят на плоскость, где своими ребрами образуют сухие балки и глубокие овраги с безыменными ручьями, которые в это время года покрываются тонким слоем льда. Эти неровности, беспрестанно попадавшиеся на пути следования колонны, особенно при переходе через них артиллерии, не могли не производить расстройства в рядах; но так как барон Вревский должен был напасть на аулы Рошни одновременно с нападением князя Барятинского на аулы Гойты, то чтобы движение колонны не замедлялось встречавшимися на пути преградами, войска ускоряли шаг всякий раз, как только позволяла местность. С половины ночи начал падать густой снег, прекратившийся только на рассвете, когда войска подошли к Рошне. Здесь, на правом берегу реки, колонна остановилась перевести дух. Продолжая соблюдать величайшую тишину, войска расположились в глубокой балке, поросшей частым лесом, перед самым входом в ущелье. Для того, чтобы не быть застигнутым врасплох, барон Вревский заложил над самым краем лощины четыре обсервационных пикета, по два человека каждый; три из них обращены были к стороне ущелья, а четвертый должен был наблюдать за большой русской дорогой. Не прошло и десяти минут, как этот последний дал знать о [509] появлении на плоскости довольно значительной конной партии, быстро приближавшейся со стороны Ачхоя. Вревский тотчас поднялся на край оврага и в течение нескольких секунд смотрел в зрительную трубу по указанному ему направлению; после этого он спокойно свернул ее и расположился у четвертого пикета. Партия, показавшаяся на плоскости и двигавшаяся сначала очень скоро, по мере приближения к Рошне стала замедлять аллюр и выказывать признаки нерешимости: то она принимала вправо, то подавалась влево, то возвращалась на прежнюю дорогу. Барон Вревский, внимательно следивший за всеми ее движениями, улыбнулся и выслал к ней на встречу одного милиционера с приказанием проводить ее к оврагу. Эта партия состояла из пяти сотен 1-го Сунженского полка, под начальством преемника Слепцова войскового старшины Предимирова, вызванного с Сунжи бароном Вревским накануне. Местность, выбранная для отдыха войск, была до того скрытная, что Предимирову долго пришлось бы бродить со своими казаками по плоскости, отыскивая колонну, если бы к нему не выслали проводника. Около восьми часов утра войска, все в той же тишине, стали подниматься из балки. Если движение Предимирова через плоскость не было замечено из ущелья, то присутствие колонны пока еще не могло быть открыто, так как между ущельем Рошни и равниной протянулся густой и высокий лес, совершенно занавешивавший верховья реки со стороны большой русской дороги. Без шуму, со всеми предосторожностями, каких требовало близкое соседство аулов, провезена была через лес артиллерия, причем не обошлось, как и всегда почти в лесах и на переправах, без некоторых повреждений, которые тут же наскоро исправлялись. Артиллерия, приносившая громадную пользу в наших экспедициях, энергически содействуя [510] успехам самых отчаянных предприятий отрядных начальников, в то же время чрезвычайно затрудняла движения наших колонн и бывала иногда невольною причиной преждевременного их открытия. В лесу, недалеко от опушки, против правой цепи, в двух местах ясно были видны совершенно свежие следы костров, разведенных вероятно чеченскими пикетами: из золы торчало несколько обуглившихся кругляков, которые еще курились, когда колонна проходила мимо (Офицер, которому я обязан подробным описанием движения барона Вревского к верховьям Рошни, уверял меня, что сам видел далеко вправо от дороги всадника, который, притаившись за деревом, следил за всеми движениями наших войск.). Очень может быть, что чеченцы, стоявшие в эту ночь на пикете, были посвящены проводниками в тайну ночного движения барона Вревского и за известное вознаграждение согласились не видеть нашей колонны, т.е. по каким-нибудь уважительным причинам избрали для наблюдения за дорогами другие места, которые наши войска должны были оставить далеко в стороне. Подобные стачки не были исключительными явлениями на театрах наших военных действий в закрытых и пересеченных местностях и от времени до времени давали возможность нашим отрядам появляться неожиданно в самых сокровенных трущобах и заставать жителей совершенно врасплох (В одном из таких набегов довелось участвовать пишущему эти строки: жители еще спали, когда мы окружили аул.). К рошненским хуторам не было в то время другой дороги, кроме двух узких тропинок: одной, извивавшейся по дну оврага правым берегом Рошни, другой — несколько левее и гораздо выше первой, пролегавшей по гребню стремнины с обрывистыми боками. Обе эти тропинки шли через густой лес, в котором по всем [511] направлениям набросаны были завалы, составлявшие отличительную черту всех подступов к верховьям рек большой и малой Чечни. Кроме того, верхняя тропинка в одном месте перепоясана была высоким бруствером с глубоким рвом. Казаки пробирались нижней тропинкой, по берегу Рошни; они далеко опередили колонну, а потому, не доходя опушки леса, в скрытном месте остановились. Там им велено было, не спешиваясь и соблюдая мертвую тишину, стоять до прибытия пехоты с артиллерией.

Долго не показывалась колонна из глубины леса: с невероятными трудностями приходилось ей бороться. Усилиями целых взводов, иногда целых рот, сворачивались исполинские деревья, преграждавшие путь артиллерии и обозу — и все это делалось в глубоком молчании. Приказания отдавались вполголоса или жестами, в которых кавказские солдаты не особенно нуждались, так как любили свою артиллерию и с истинно отеческою заботливостью ухаживали за каждым орудием в трудно проходимых местностях. Давно не встречали наши войска такого негостеприимного леса, как тот, которым они пробирались к верховьям Рошни. Шиповник, дереза и другие колючие растения, вместе с вьющимися и ползучими, заплетали густою сетью промежутки между деревьями; саперы разрубали их тесаками, многие нетерпеливые солдаты, не обращая внимания на ссадины, царапины и глубокие занозы, разрывали их руками. Люди беспрестанно падали, то спотыкаясь о пни, прикрытые валежником, то попадая в ямы, которых за густым слоем хвороста и опавших листьев нельзя было видеть. Припоминая характер местностей, по которым в большой и малой Чечне приходилось иногда двигаться нашим колоннам, особенно в ночное время, невольно удивляешься тому, что при частых падениях солдат, усталых, полусонных, никогда ни [512] одно ружье не давало выстрела. Это, конечно, счастливая случайность, благодаря которой мы избегали опасности быть преждевременно открытыми; но эта случайность покровительствовала нам во всех наших экскурсиях и обратилась, так сказать, в правило, которому мы не знали исключений. Только к половине десятого колонна присоединилась к казакам. Вревский взглянул на часы, и на лице его выразилось беспокойство: по его соображениям, дело у верховьев Гойты должно было уже начаться, и он опоздал. Он несколько минут прислушивался к той стороне, где должна была находиться колонна князя Барятинского, но там было тихо. Он успокоился.

Теперь главнейшею его заботою было, прежде, нежели двинуться вперед, обеспечить себе отступление. С этою целью второй батальон егерского генерал-адъютанта князя Чернышева полка, с командою сапер, должен был остаться в опушке и немедленно приступить к вырубке леса по обе стороны верхней тропинки; затем вернуться к ретраншементу, опоясывавшему верхнюю тропинку, и засыпать часть его рва настолько, чтобы через него можно было беспрепятственно провезти артиллерию, и вообще постараться, если только позволит время, уничтожить все важнейшие преграды к быстрому отступлению. Барон Вревский не скрывает в своем донесении (22-го января № 127.), что отступать ему придется быстро. Это выражение достаточно характеризует местность, через которую войска проходили при наступлении. Скрываться далее от неприятеля не было ни надобности, ни возможности, и в тот самый момент, когда в лесу раздались первые удары топоров, на совершенно открытой поляне показалась вся остальная колонна. Рошненская поляна имеет овальную форму, довольно [513] близко подходящую к эллипсису, большая ось которого с севера на юг имеет протяжения около четырех верст, а малая, с востока на запад, простирается версты на две. Восточную дугу ее, начиная с северной оконечности, опоясывает лес, который постепенно удаляется от правого берега реки, через что поляна расширяется и достигает наибольшей ширины у малой оси эллипсиса. Поперек южной оконечности поляны, между нею и подножием хребта, так же, как и на реке Гойте, проходит глубокий овраг, за которым, покрытые лесом, начинаются первые уступы Черных гор, образующие грандиозную и очень живописную декорацию у правого края верховьев Рошни. Вдоль левого берега реки, постепенно понижаясь к северу, тянутся последние отроги горного кряжа, служащие водоразделом между ручьями и каскадами, дающими начало Рошне, и верховьями Гехи. Горы эти, изрезанные по всем направлениям глубокими морщинами, а также равнина, расстилающаяся у их подножия, одеты густыми высокоствольными лесами. Рошненская поляна усеяна вся хуторами, жители которых в зимнее время перебираются за опушку леса, оставляя в летних хуторах часть домашней утвари. Доступы к хуторам преграждены были засеками, имевшими очертание равелинов, с широкими проходами между оконечностями их боковых фасов и плетнями, окружавшими каждую группу хуторов. Вся эта система преград от самого входа в ущелье до крайних его пределов свидетельствовала о том постоянном опасении быть застигнутыми врасплох нашими войсками, в котором проходила жизнь обитателей нагорной малой Чечни. Участь их далеко не могла назваться завидною: с одной стороны русские, с оружием в руках, требуют от них покорности, за которою им мерещится и насильственное обращение в [514] христианство, и рекрутская повинность; с другой — им угрожают истреблением их жилищ и всеми страшными последствиями сурового самосуда имама в случае изъявления ими покорности неверным. К тому же, выселение на плоскость, на левый берег Сунжи, по примеру жителей правого берега, в глазах их, настоящих горцев, равносильно было изгнанию. Вот почему жители нагорной Чечни так упорно отстаивали свою независимость, свое право оставаться в горах, и вот почему все наши поиски в ущельях Черных гор отмечены уронами, далеко не отвечавшими достигнутым нами целям.

Стук топоров, внезапно сорвавшийся в глубокой тишине леса, необыкновенное движение в его опушке, конский топот нескольких сот всадников, говор, поднявшийся в нашей колонне, громко произносимые командные слова и, наконец, самое появление наших войск на северной оконечности поляны вызвали тревогу по всему ущелью. Над южной оконечностью поляны показались всадники, неизвестно откуда вынырнувшие; одни скакали на восток к стороне урус-мартанского ущелья, другие на запад к верховьям Гехи, резиденции гехинского наиба, центру нагорной малой Чечни, с густым, сплоченным населением. Из лесов стали появляться пешие чеченцы, хотя и захваченные врасплох, но замечательно скоро выбежавшие на тревогу. Эти последние прямо бросились к засекам, прикрывавшим передовые хутора. Не давая им опомниться, барон Вревский приказал войсковому старшине Предимирову, с его пятью сотнями, немедленно атаковать их и выбить из завалов, прежде нежели они, собравшись в больших силах, успеют стать за ними твердою ногою. Сунженским казакам, ученикам и недавним сподвижникам Слепцова, представлялся случай доказать войскам левого фланга, что ими не забыты [515] уроки их славного и незабвенного учителя. Выхватив шашки, как один человек, они понеслись к аулам развернутым фронтом, напоминая своими стройными движениями и быстрыми эволюциями регулярную кавалерию. Чеченцы, по-видимому, не ожидали такой скорой развязки. Многие из них не успели еще добежать до завалов; стоявшие уже за ними еще не могли придти в себя от неожиданности обрушившегося на них несчастья и приготовиться к отпору, как должны были бросить свои позиции и устремиться к оврагу. Казаки, не останавливаясь в аулах, преследовали бегущих; но так как расстояние от северной оконечности поляны, где стояла колонна, было слишком велико в сравнении с тем, которое отделяло завалы от оврага, то чеченцы успели добежать до оврага и даже спуститься в него, прежде, нежели были настигнуты, и только один из них, оступившийся в нескольких саженях от оврага и растянувшийся на земле, был изрублен. Едва казаки показались на краю оврага, как по ним с противоположного берега его открыли довольно бойкий огонь другие чеченцы, сбежавшиеся из соседних лесов. Не отвечая на их выстрелы, казаки в свою очередь спустились в овраг, все еще занятые преследованием первой партии, собиравшейся к завалам. Здесь между ними и неприятелем произошло частное столкновение, причем чеченцы, оборонявшиеся холодным оружием, потеряли несколько человек, раненых шашками и брошенных в овраге. У казаков выбыло из строя две лошади, получившие глубокие раны кинжалами. Большая часть чеченцев, принадлежавших к партии, еще до столкновения, как серны, взбежали на противоположный берег и, как только отсталые товарищи их, после рукопашной схватки, присоединились к ним, начали обстреливать овраг, чтобы [516] помешать казакам переправиться через него. Казаки вышли бы, может быть, невредимыми из этого опасного положения, если бы, не останавливаясь, продолжали наступление; но они замешкались в овраге, где, окружив двух смертельно раненых лошадей, начали снимать с них седла и уздечки и за это поплатились одним убитым, двумя тяжелоранеными, тремя лошадьми вновь ранеными и тремя убитыми. Вместо двух седел им пришлось бросить теперь восемь, кроме того везти тело убитого товарища, поддерживать двух раненых и разместить трех оставшихся без лошадей — словом, усложнить свое и без того затруднительное положение. Когда они со дна оврага стали подниматься по крутому южному его склону, чеченцы, обдавши их еще одним залпом, сделавшим новые пробелы в их рядах, поспешили скрыться в лес, откуда завязали с ними перестрелку, как только казаки заняли покинутую ими позицию.

Здесь преследование должно было прекратиться, даже и в том случае, если бы кавалерия Предимирова сохранила все свои ряды: впереди лежали горные и лесные трущобы, в которые даже и пехоте опасно было забираться. Между тем, несколько рот, с артиллерией, отправленные вслед за казаками прикрыть их при отступлении, большею частью форсированным маршем, иногда даже бегом, почти не переводя духу, в изумительно короткий промежуток времени прошли четырехверстное расстояние, отделявшее их от оврага, и, переправившись через него, тотчас же, сменили кавалерию. Эта последняя, продолжая отстреливаться, в порядке отступила за овраг. Пехота, рассыпавшись густою цепью впереди оврага, открыла по неприятелю беглый огонь, который, будучи поддерживаем быстро следовавшими один за другим картечными выстрелами, очень скоро заставил умолкнуть [517] опушку леса. Наступил перерыв боя. На поляне на несколько минут водворилась тишина; стук топоров и треск ломавшегося леса, раздававшиеся за северною ее оконечностью, одни пока нарушали ее. Атака сунженских казаков и занятие нашими войсками оврага можно назвать первым фазисом боя в ущелье Рошни; но им задача барона Вревского далеко не была исчерпана — напротив, она только начиналась. Выступая из лагеря в малую Чечню, по соглашению с князем Барятинским, с войсками его отряда, он не предполагал ограничиться простою рекогносцировкой к верховьям реки: он шел туда с тем, чтобы дотла истребить последние убежища жителей нагорной полосы Чечни и тем заставить их или отказаться от дальнейшего сопротивления и положить оружие, выселившись на левый берег Сунжи, или же удалиться в другие общества, подвластные имаму, и, во всяком случае, очистить страну. С тою же целью предпринято было в ту же ночь и движение колонны князя Барятинского к верховьям Гойты. Оба они шли по стопам и осуществляли заветную мысль бывшего начальника верхне-сунженской линии генерал-майора Слепцова. Даже мотивы, выставленные ими в донесениях барона Вревского к начальнику чеченского отряда и этого последнего к главнокомандующему, ничем существенным не отличались от мотивов славного партизана. И так, при обратном движении от подножия Черных гор колонна барона Вревского должна была разорять и предавать пламени все аулы и хутора, которые будут попадаться на пути отступления, истреблять все продовольственные запасы. Выполнение этой задачи возложено было на первый батальон князя Чернышева полка, на две роты четвертого батальона Навагинского пехотного полка и одну сотню казаков, под командою полковника Булгакова. Эти части [518] колонны должны были при отступлении составлять правое ее крыло и, следуя вдоль восточной окраины леса, истреблять даже зимовники чеченцев, притаившиеся за опушкой. Для той же цели остальные две роты четвертого батальона Навагинского полка отделены были к левому крылу, которому велено было по возможности следовать вдоль левого берега Рошни, т.е. обогнуть западную окраину поляны. В арьергарде оставлен был четвертый батальон егерского генерал-адъютанта князя Чернышева полка, под командою флигель-адъютанта полковника б. Николаи. Места для артиллерии должны были определиться последующим ходом событий, и потому она сообразовалась с движениями боковых колонн и арьергарда и следовала на таком расстоянии от них, чтобы в одно мгновение поспевать на позицию к тому или другому пункту. Как только показался первый огонь над саклями, винтовки в лесу с правой стороны разом заговорили и на этот раз так бойко, что пришлось отвечать им картечью. Бесстрашные горцы, озлобленные видом опустошения, которым войска отмечали каждый свой шаг, несколько раз высыпали толпами на поляну, размахивая шашками и оглашая воздух дикими завываньями; но, во-первых, они видели перед собой черных солдат, роковые встречи с которыми никогда не могли изгладиться из их памяти, а во-вторых — в резерве развевались давно знакомые им значки сунженских казаков, и, наконец, картечь, к немалому неудовольствию обеих воюющих сторон, не давала им сходиться ближе известного расстояния, играя роль секунданта в этой коллективной дуэли. Цель движения колонны Вревского была достигнута: аулов на Рошне не существовало более. Были другие аулы выше верховьев реки; но то были орлиные гнезда, доступные только для горцев и горных антилоп. [519]

Разорение аулов и сопровождавшую их жаркую перестрелку можно назвать вторым фазисом боя. Приближался третий, самый страшный из всех, так сказать, кризис боя — отступление войск по верхней тропе через негостеприимный рошненский лес. В колонне все сознавали важность этого момента, начиная с предводителя ее, и все с лихорадочным нетерпением ожидали наступления его. Чеченцы, со своей стороны, также предвидели серьезные последствия для русской колонны от этого момента; они надеялись отпраздновать у себя годовщину поражения арьергардной цепи летучего отряда 31-го января пятьдесят первого года у верховьев Шалажи, наделавшего много шуму в Черных горах в свое время. Надежды их, по словам лазутчиков, простирались гораздо далее: они думали задержать наши войска на поляне до прибытия наиба Эльмурзы, и тогда, заняв лес в тылу колонны, не выпустить ее из своего ущелья. План этот смелый, но не безрассудный, если принять во внимание неблагоприятные для наших войск условия местности, количественный состав колонны и несоразмерное с ним число орудий, которых на четыре батальона было десять. Но качественный состав колонны сторицей искупал все перечисленные неудобства: три батальона кабардинцев и стяжавший себе добрую славу между войсками левого фланга четвертый батальон Навагинского полка. Разорение аулов, хуторов и даже всех отдельных дворов, разбросанных на огромном пространстве восьми квадратных верст, потребовало не менее трех или трех с половиною часов. Все это время бой не прекращался, то ослабевая, то вспыхивая с новою силою. Когда последние сакли на поляне были охвачены пламенем, люди, разносившие пожар, были отозваны к своим частям. В это время на высотах, ближайших к полю битвы, [520] показалась неприятельская партия с одним значком, под предводительством одного из местных наибов Эльмурзы Хапцоу, как оказалось впоследствии, прибытия которого к хуторам жители ожидали с минуты на минуту ¹¹. Началось отступление — и грозный момент был недалек. Партия со значком, спускавшаяся рысью с последней террасы и направлявшаяся к поляне, заметив сборы наших войск к отступлению, взяла вправо и в карьер понеслась к лесу. Перестрелка, вместо того чтобы усилиться с прибытием подкреплений к неприятелю, заметно стала ослабевать. Чеченцы, действовавшие все время против правого крыла нашей колонны, густыми толпами потянулись лесом к северной оконечности поляны, чтобы предупредить нас на пути отступления. Барон Вревский, ничего не знавший о самонадеянных замыслах неприятеля, но предвидевший этот маневр, так же как и весь его отряд, приказал поставить в ряд шесть орудий фронтом к левой опушке леса (при отступлении она приходилась с правой стороны), прикрыв ее кавалерией. Когда неприятельские толпы, не подозревавшие присутствия артиллерии, очень ловко замаскированной, подошли к ней на картечный выстрел, кавалерия в одно мгновение [521] расступилась, и все шесть орудий открыли по ним непрерывный огонь. Первые два-три выстрела должны были произвести в рядах чеченцев страшные опустошения; но затем они рассыпались по лесу цепью и продолжали частым ружейным огнем провожать нашу правую цепь. В особенности же они налегали на арьергард и два раза порывались броситься в шашки, но присутствие духа «черных солдат», быстро выдвигавших в цепь свои резервы, и без умолку грохотавшие орудия и на этот раз предупредили рукопашный бой. Батарея, между тем, обеспечив правой цепи безопасное сравнительно отступление, снова переменила фронт левым флангом вперед. В минуту этого перерыва на поляну выехала кавалерия со значком, которая, по всему заметно было, приготовилась к атаке. Хотел ли Эльмурза, несмотря на присутствие сунженских казаков, воспользоваться передвижением артиллерии, чтобы броситься на нее врасплох, или, что гораздо вероятнее, думал он, безнаказанно промчавшись мимо арьергарда, заскакать вперед между левою цепью и левым флангом арьергардной цепи и занять нижнюю тропинку — только ему суждено было слишком дорого поплатиться за свою отчаянную попытку. Когда последние пары арьергардной цепи вступили в лес, батарея, очень скоро занявшая свою первоначальную позицию лицом к рошненской поляне, дала по неприятелю прощальный залп и, в свою очередь, отступила. Преследование вдруг прекратилось, точно залп этот был условным сигналом для обеих сторон. Странное действие произвел он на неприятельскую кавалерию: вместо того, чтобы рассеяться, она поспешно стала собираться около значка, обступила его плотной массой, повернула налево и скрылась в лесу. На другой день лазутчики дали знать, что наиб Эльмурза, смертельно раненый картечью, находится уже в обители, [522] уготованной всем правоверным, павшим в бою с неверными — чем и объясняется наступившая вдруг на поляне тишина. Прощальный залп шести орудийной батареи был последней музыкой, которую слышал бедный гехинский наиб на земле. И так, не князь Барятинский, а барон Вревский отмстил за смерть Слепцова, потому что Эльмурза Хапцоу был именно тот наиб, в битве с которым пал начальник верхне-сунженской линии.

Колонна отступила от рошненской поляны, и она опять стала такою же уединенной, какою была, до ее прихода; только теперь мирной ее обстановке сильно вредили следы опустошений и пожара. Пока 1-й батальон князя Чернышева полка и роты 4-го батальона Навагинского уничтожали неприятельские засеки, разоряли и жгли аулы, 2-й батальон князя Чернышева полка и команда сапер, оставленные у северной оконечности поляны, занимались расширением дороги и расчисткой леса по обе стороны верхней тропы. Неприятель знал, что для обнажения этой местности потребуется много времени и много рук, и потому не обращал внимания на работы, производившиеся в тылу нашей позиции. Но барон Вревский остался очень доволен результатом работ и сказал кабардинцам и саперам, что они с пользою употребили бывшие в их распоряжении три часа. В этот короткий промежуток времени они даже успели засыпать ров у верхнего завала и в его бруствере устроить свободный проезд для артиллерии. Если они не могли принять прямого участия в бою, за то добросовестным выполнением возложенной на них задачи содействовали беспрепятственному следованию колонны по самому опасному месту ущелья. Отступая от верховьев Рошни, барон Вревский останавливался против подозрительных участков леса, где деревья росли особенно густо, и где могли скрываться [523] засады, и, смотря по расстоянию, посылал туда гранату или картечь; но никто ни разу не откликнулся из обстреливаемой чащи. Это и были те выстрелы, которые глухо доносились до нас, когда мы из гойтенского леса стали выдвигаться на Черную поляну. Движением колонны барона Вревского достигнуто было то, для чего оно предпринималось: уничтожено было в ущелье р. Рошни все, что можно было уничтожить при имевшихся в распоряжении колонного начальника средствах; за то и убыль в войсках соответствовала важности исполненной задачи. Проводники барона Вревского, в награду за свою преданность русским и самоотвержение, получили от князя Барятинского доверху наполненную серебром папаху. Выдача этой награды произведена была публично, перед входом в шатер начальника отряда, при большом стечении народа — офицеров и нижних чинов, а также в присутствии милиционеров, вероятно в назидание последним. Лица проводников были плотно закутаны в башлыки; оставлены были только узкие отверстия для глаз. Несмотря на все их предосторожности, имена их скоро сделались известными в горах. Одного из них Шамиль казнил по единодушному требованию жителей нагорной малой Чечни; другому, вовремя предупрежденному об опасности одним из родственников его жены, удалось бежать за Сунжу и укрыться от справедливой кары в одном из мирных аулов. Шамиль угрожал ему избиением его малолетних сыновей, если он не явится с повинной. Этот жестокий ультиматум не подействовал, и проводник был глух к угрозам. Шамиль, суровый в своих приговорах, как того требовала среда, над которой он властвовал, был однако, как и все гениальные люди, сострадателен к женщинам и любил детей, и потому угрозы своей в исполнение не привел, [524] а семейство проводника месяца через три секретно выселилось за Сунжу (Этими и многими другими драгоценными сведениями о нравах горских народов непокорных нам обществ я обязан Бате, который, узнав, что я пишу мемуары, очень охотно сообщал их мне. Он только к особе Шамиля относился не совсем доброжелательно, и когда речь заходила о нем, обыкновенно ссылался на гостей, часто заезжавших к нему из Чечни.). Движение к верховьям Рошни так же стоило нам не мало жертв: убитыми мы потеряли четырнадцать человек, в том числе двух обер-офицеров (Навагинского пехотного полка прапорщика Иванова 2-го и егерского генерал-адъютанта князя Чернышева полка прапорщика, князя Бебутова); ранеными и контужеными выбыли из строя: штаб-офицер один (князя Чернышева полка майор Крылов), обер-офицеров пять (того же полка штабс-капитаны Богданович и Пяткин, поручики Корсаков и Рындин и прапорщик Никитин), нижних чинов восемьдесят. Эти цифры показаны в донесении 22-го января № 127. В отряде же говорили со слов очевидцев, что в колонне барона Вревского выбыло из строя более ста пятидесяти человек. Князь Воронцов, всегда знавший обо всем, что происходило на самых далеких окраинах его наместничества, не мог, конечно, не знать подробностей движения двух колонн чеченского отряда 18-го января, особенно к верховьям Гойты, где любимый им наказный атаман нашел себе такую странную смерть, сильно отзывавшуюся самоубийством. Князь Барятинский, имевший врагов между приближенными главнокомандующего, был слишком осторожен, несмотря на свои молодые лета, чтобы в частном письме сообщить наместнику подробности гойтенской катастрофы; но он описал их ему при личном свидании в Тифлисе, куда выехал из кр. Грозной тотчас после распущения отряда.

Комментарии

10. Один туман заключает в себе десять рублей. Таким образом, князь Барятинский за тело хорунжего Дорохова заплатил шестьсот рублей. Переговоры об его выкупе тянулись целых три недели; наконец, его доставили в лагерь расклеванное хищными птицами, обглоданное шакалами. Он также выкупил ордена Круковского: Станислава 1-й степени — большой крест, который носится на шее, и Георгия 4-й степени. Из оружия, принадлежавшего атаману, ему удалось выкупить только лепажевские пистолеты; с шашкой и кинжалом храброго русского наиб Шамиль ни за что не хотел расстаться.

11. В донесении барона Вревского (22-го января № 127) почему-то сказано, что Эльмурза прибыл на Рошню с жителями Гойты; но жители гойтенских хуторов, предупрежденные о нападении бежавшим от нас проводником, никуда не трогались в это утро, готовясь защищать свои собственные очаги. У верховьев Урус-Мартана находился в это время другой наиб Алхан. Когда к нему принесли известие о появлении двух русских колонн в двух соседних ущельях, он приказал жителям урус-мартанских аулов готовиться к обороне, а сам руководил работами по устройству завалов по дорогам и укреплению хуторов, с минуты на минуту ожидая нападения третьей колонны. То же опасение задержало Эльмурзу у гехинских хуторов, тем более, что к этим последним за месяц перед тем русскими проложена была дорога, и даже лагерь их стоял в виду аулов. («Кавк. Сборник» т. XII, «Летучий отряд в 1850 и 1851 годах»).

Текст воспроизведен по изданию: Зимняя экспедиция 1852 г. в Чечне // Кавказский сборник, Том 13. 1889