ЗИМНЯЯ ЭКСПЕДИЦИЯ 1852 г. В ЧЕЧНЕ

(Хотя экспедиция эта была уже описана по официальным источникам и напечатана в т. V «Кавказского Сборника», но настоящая статья получает здесь место потому, что автор, как участник, может значительно осветить те или другие события. Ред.)

(Воспоминания очевидца).

Последние станции к сборному пункту отряда. Вступление в большую Чечню. Загадочность экспедиции. Штурм аулов Автур и Гельдыген. Ночлег. Сюрприз неприятелю. Бой в ущелье р. Хулхулау. Взятие андийских хуторов. Отступление в лагерь. Неприятный случай. Движение к мезоинским хуторам. Последствие ложной атаки. Штурм аула Салгирей-юрта. Разочарование неприятеля. Засада. Потери. Деятельность отряда до половины января.

Зимняя экспедиция в большой Чечне. Но что же там для нас предстояло? Занавес, который скрывал ее от нас, поднят, то есть — грозный шалинский окоп ушел опять в землю, из которой вышел, и не оставил после себя другого следа, кроме длинного четырехверстного рубца. Остались кулисы, не особенно заманчивые, как нам казалось: открытая шалинская поляна, кое-где перелески, пощаженные русским топором, да красные цветные флюгера над чеченскими могилами, а затем аулы — вероятно доступные, иначе распорядители судеб чеченского народа не сочли бы нужным отгородить их страшным [426] ретраншементом, которого разорение в пятьдесят первом году стоило нам не мало крови, трудов и времени. Вопрос «что там для нас предстояло» отзывался разочарованием; но уныние сменялось очень скоро настроением диаметрально противоположным при одной мысли, что отрядом командует князь Барятинский, генерал предприимчивый, не любивший зигзагов и окольных путей, но смело, кратчайшими дорогами наступавший туда, куда осторожность предписывала, подвигаться исподволь, шаг за шагом. Какая цель экспедиции — этого никто не знал, и самая эта загадочность придавала ей нечто заманчивое. Вот почему бодро и весело шли мы в отряд в декабре месяце 1851-го года. Занесенные снегом, промокшие и продрогшие, с бойкими песнями и бубнами, вступали в зимние сумерки в станицу Николаевскую четыре эскадрона (второй и третий дивизионы) Нижегородского драгунского полка, 31-го числа, в последний день старого года. Начальство над ними вверено было командиру 3-го дивизиона подполковнику Эттингеру. Подполковнику Эттингеру могло быть в то время тридцать восемь лет. Он был выше среднего роста, плотного сложения; совершенно седые волосы на голове и усах составляли странный контраст с его моложавым, довольно красивым лицом, свежим и румяным, как у юноши с маленькими, вечно смеющимися голубыми глазками. Седые усы свои он густо фабрил и носил их приподнятыми кверху. Он говорил по-русски правильно, но с акцентом, выдававшим его остзейское происхождение. Любимою его книгой — единственною, если не считать устава — в которую он заглядывал, был оракул Мартына Задеки; с ним он не расставался даже и в походе и верил в него. Выдающеюся чертою в характере подполковника Эттингера, была зависть, и он не скрывал этого. [427]

К сожалению, этого чувства не были чужды многие талантливые деятели того времени, занявшие видные места в летописях кавказской войны. Князь Барятинский, например, этот даровитый генерал, действительными заслугами стяжавший себе бессмертие на страницах отечественной истории, не мог равнодушно слышать имени Слепцова, и беспощадной критикой и едкими сарказмами встречал всякий новый бюллетень о славных подвигах доблестного партизана ⁵.

На другой день, 1-го января, около десяти часов утра мы выступили из станицы Николаевской. Накануне термометр показывал пять градусов мороза; за, ночь он поднялся до нуля, и на всем длинном переходе до Грозной нас обдавало мокрым снегом с холодным ветром, дувшим в спину. Темно-серые облака бежали по [428] одному направлению с нами, точно спешили также в отряд и боялись опоздать. Несмотря на такую неприветливую погоду, мы с песнями прошлись по баснословно грязным улицам станицы и с песнями вступили на николаевский мост, по которому многие из нас проходили в последний раз. В четыре часа пополудни мы прибыли в Грозную. Сколько раз бывал я в этой крепости, заложенной суровым блюстителем высокой нравственности и благочиния, и всегда мне казалось, что я попадал в самый разгар какой-нибудь ярмарки или храмового праздника. Первый день нового года, да еще почти накануне выступления в поход, ни в каком случае не мог составить исключения. Ни мокрый снег, ни холодный ветер, ни грязь не могли остановить расходившегося разгула; в сумерки он стал еще размашистее. По всем улицам сновали толпы народа с шарманками, впереди которых, под их визгливые звуки, одетые чуть не по-летнему, солдаты отхватывали никому неизвестный танец, разбрасывая во все стороны брызги холодной грязи; везде раздавались песни, далеко не отличавшиеся стройностью и прерывавшиеся то диким гиканьем, то хриплым взвизгиванием. Заведения, над которыми красовались мокрые вывески с надписью «распивочно и навынос», все были в этот день переполнены, и оттуда доносились голоса, которые ни один знаток вокальной музыки не решился бы признать за человеческие. Тем хороша была Грозная, что не скрывала она своего разгула, и тем хорош был ее разгул, что веяло от него каким-то добродушием. В Грозной у нас была дневка 2-го января, а 3-го на рассвете, провожаемые все тем же мокрым снегом и холодным сырым ветром, мы выступили из нее. Пройдя ханкальское ущелье, с его обнаженным лесом, мы вышли на оголенную равнину, которую далеко впереди [429] окаймляла угрюмая гряда Черных гор, затонувших в туманах вправо и влево от Аргуна. В крепости Воздвиженской, со стороны офицеров и нижних чинов Куринского полка нас ожидало самое широкое, истинно кавказское гостеприимство. Офицеры разместились по офицерским квартирам; меня подхватил один молодой батальонный адъютант, с которым я сошелся еще в сорок восьмом году на Урус-Мартане во время наших прощальных пиршеств. Он и слышать не хотел о том, чтобы я расположился на полу или на диване. «Вот вам моя постель», сказал он. «Она моя, когда я один; но когда у меня есть гость, она принадлежит гостю». Нижние чины наши также ни в чем не нуждались; радушные егеря помогали им развьючивать и убирать лошадей.

К вечеру 4-го января весь чеченский отряд стянут был к крепости Воздвиженской. Он состоял из одиннадцати батальонов и двух команд пехоты, по пятидесяти человек каждая, четырех эскадронов регулярной кавалерии, шести с половиной сотен иррегулярной, полусотни милиции, двенадцати батарейных и двенадцати легких орудий и трех ракетных команд — двух пеших и одной конной, сборной от линейных казачьих полков ⁶. Утро 5-го января было пасмурное, как и во [430] все предшествовавшие дни; оно так мало давало света, что скорее походило на сумерки. Ветер стих, снег продолжал падать, но уже не мокрый, за то частый, непрерывный, и притом большими хлопьями, и таял уже после падения на землю. С появлением утра, в крепости раздались первые звуки генерал-марша, которые тотчас подхвачены были всеми батальонами, расположившимися лагерем под стенами ее. И наши трубачи, не подозревая, вероятно, диссонанса, который производят, принялись будить эхо погруженных в раздумье Черных гор пронзительными, далеко не мелодическими нотами кавалерийского генерал-марша. В лагере началось обычное движение и суета: снимались и свертывались мокрые палатки и укладывались на мокрые подводы, и все это делалось проворно, как будто нервы кавказского солдата не подчинялись влиянию погоды. Когда все было готово к выступлению, отряд переправился с левого берега Аргуна на противоположный, неприятельский, и к десяти часам войска уже выстроились в неполное каре из трех фасов, обращенное четвертой, свободной своей стороной, на север, к милой родине. В середину каре внесли аналой с истертым глазетовым покровом, почтенного вида требником, маленького формата евангелием и полинявшим серебряным крестом. Около половины одиннадцатого от [431] кр. Воздвиженской отделилась кавалькада, окружавшая коляску, в которой сидела невестка нашего наместника, княгиня Воронцова, жена командира Куринского полка. Молебен служил священник с седыми волосами — обстоятельство, придававшее трогательной церемонии особенную торжественность. Во время коленопреклонения, когда не только генералы, начальники частей и офицеры, но даже и солдаты преклонили только одно колено и не решались прикоснуться к холодной грязи, глубоким слоем покрывавшей землю, княгиня Воронцова стала на оба колена прямо в грязь и молилась так усердно, как будто готовилась вступить в монастырь и навсегда прощалась со светом.

После молебствия войска опять стали развернутым фронтом, и по рядам проехал начальник отряда князь Барятинский, поздравляя каждую часть отдельно с новым годом и с предстоящими военными действиями. Это был уже не тот князь Барятинский, которого мы знали четыре года тому назад командиром егерского генерал-адъютанта князя Чернышева полка (Кабардинского), молодой, стройный флигель-адъютант, изящный, требовательный гвардейский офицер. Четыре года разом перенесли его в другой возраст и выработали из него настоящего кавказского генерала, добродушного и снисходительного там, где излишняя взыскательность не имеет под собой разумной почвы; стройность его сменилась дородностью, лицо обросло густыми бакенбардами; усы, едва прикрывавшие верхнюю губу, теперь захватывали и нижнюю; глаза, все еще прекрасные, утратили свою прежнюю ясность и казались отуманенными. На нем было серо-синее пальто, теплое, но без меха, и фуражка; башлык, небрежно переброшенный на спину, довершал его походный костюм. Он держал себя совершенно просто, как человек, для [432] которого власть уже не составляет новости. Он казался теперь на высоком посту гораздо доступнее, нежели прежде, в более скромной обстановке; он только не мог отрешиться от привычки прищуриваться, когда говорил с подчиненными: она, напротив, росла в нем по мере того, как он взбирался наверх, и вместе с нею росло и число его недоброжелателей, которым имя было легион, когда он был в апогее своего поприща. Мы не можем не относиться с благоговением к памяти человека, положившего конец войне, которой конца никто не мог предвидеть, и на которую западная Европа смотрела как на рассадник боевых генералов и офицеров, с великими жертвами поддерживаемый самим правительством. Кто из исторических деятелей, не исключая и Юлия Цезаря, не имел своей оборотной стороны; и нет разумного основания скрывать ее от потомства, для которого история служит нравственным кодексом.

Было без четверти двенадцать, когда казаки, провожавшие княгиню Воронцову обратно в Воздвиженскую, вернулись за Аргун, и отряд, перестроившись в боевой порядок и переменив фронт авангардом на север, двинулся правым берегом реки вниз по ее течению к урочищу Бани-юрт. Недалеко от разоренного аула того же имени, от которого кроме имени ничего и не осталось, он в три часа пополудни расположился лагерем так, что эта первая наша позиция составляла правый угол равнобедренного треугольника, левый угол которого приходился в Воздвиженскую, а у вершины стояла Грозная. Унылая местность: над нами темно-серые тучи, не перестававшие осыпать нас снегом; кругом — обнаженная, безжизненная равнина, усеянная белыми пятнами задержавшаяся во впадинах снега; против переднего (восточного) и левого фасов кое-какие перелески с оголенными [433] деревьями, казавшимися растительными скелетами. Саженях в двухстах позади лагеря Аргун катил свои мутные воды, напоминавшие графит своим темно-серым цветом, так как в них смотрелось такое же мутное графитовое небо. Тишина, наблюдавшаяся на позиции, увеличивала уныние, производимое видом местности. Даже лагерь разбивали молча, точно делали мы что-нибудь запрещенное и боялись быть застигнутыми на месте преступления. Только шум реки глухо доносился до нас, да изредка кто-нибудь окликнет дежурного, и то сдержанным голосом, а между тем ни от кого никаких инструкций относительно соблюдения тишины мы не получали. Может быть, унылый вид местности и унылая погода были единственными причинами такого настроения: давно мы не видали солнца и ясного неба, а тут еще эта глушь непроглядная. К тому же никто ничего не знал о намерениях начальника отряда.

Через час или полтора вся кавалерия в полном составе и в полном вооружении, под прикрытием двух батальонов пехоты, при четырех орудиях и одной пешей ракетной команде, отправилась на водопой. К этой колонне примкнули целые команды с ушатами, ведрами, баклагами, гигантскими ротными котлами и маленькими медными котелками. С левого берега Аргуна по водопою сделано было несколько ружейных выстрелов. Магическое действие произвели эти выстрелы на наш отряд: от них повеяло надеждой на нечто лучшее, более оживленное, нежели тишина, окружавшая нас, и эта неприветливая, безотрадная пустыня. К сумеркам, наступившим в этот день очень рано, палатки были уже разбиты и в нескольких местах взвились первые столбы дыма, одного цвета с облаками; а когда мрак, сомкнувшись, окружил нашу позицию черною, непроницаемою [434] стеною, по всему лагерю уже пылали костры, придававшие ему некоторое оживление и уютность, которых ему так недоставало в первые минуты. Было около трех часов пополуночи, когда кто-то пробрался в мою палатку, и я почувствовал, как меня схватили за ногу. Я открыл глаза; в палатке было темно. Я только что собирался окликнуть странного посетителя, как услышал хорошо знакомый мне, хотя сдержанный, голос моего взводного вахмистра: «ваше благородие, сейчас выступаем». Я был готовь прежде, нежели мой товарищ, недавно переведенный из России, успел сообразить, зачем его потревожили. Я выглянул за палатку, и первым предметом, представившимся моим глазам, был небольшой просвет между тучами. Снег продолжал еще падать, но уже не такой частый; по всему заметно было, что он скоро прекратится; тучи раздвигались, просветы между ними становились все шире, и когда в четыре часа мы выступили из лагеря, почти все небо искрилось звездами (В Бани-юрте оставлены были, под начальством полковника Карева: 3-й и 4-й батальоны Навагинского пехотного полка, сводный батальон от кавказских линейных №№ 9, 10, 11 и 12-го батальонов, дивизион батарейной № 3 батареи 19-й артиллерийской бригады, взвод легких орудий батарейной № 4 батареи 20-й артиллерийской бригады и два орудия донской конно-артиллерийской № 7 батареи.). Соображая направление, которого отряд держался по выступлении из лагеря, мне все казалось, что мы идем к стороне Герменчука, куда за год перед тем, в двадцатиградусный мороз, предпринимали с Козловским усиленную рекогносцировку, т.е. к северо-западу; но, переправившись через Бас, мы повернули прямо на восток. Это было первое ночное движение на моей памяти, при котором не соблюдалось обычной тишины и вообще не принималось никаких мер предосторожности; даже курить не было запрещено. Фантастическое зрелище [435] должна была представлять из себя на некотором расстоянии эта движущаяся темная масса, со множеством крошечных огоньков, беспрестанно менявших силу света, то угасавших, то ярко вспыхивавших. Странное поведение начальника отряда и некоторые другие обстоятельства, сопровождавшие наше движение в ночь на 6-е января, казались нам очень загадочными; но впоследствии все объяснилось. Я не ошибся в своем предположении: мы действительно проходили через шалинскую просеку, но куда же? Неужели на Автур ⁷? Вправо у нас оставался разоренный аул Шали, влево — Герменчук, впереди лежал Автур, один из больших центральных аулов большой Чечни. И мы шли к нему открыто, тогда как в прикрытие водопоя, отстоявшего от лагеря на полверсты, высылались два батальона с артиллериею. Это очень странно!

Прошло едва двадцать минут после того, как мы миновали Шали, ночной мрак прорезали три коротких красных молнии, сопровождавшиеся столькими же глухими, отрывистыми выстрелами. Этими выстрелами стоявшие на пикете в одном из перелесков с правой стороны чеченцы давали знать о приближении нашей колонны. Мы ожидали тревоги. Близость густо населенных предгорий и больших центральных аулов давала нам [436] основание рассчитывать на большие неприятельские сборы и на торжественность готовившейся нам встречи; но ожидания наши не оправдывались: день быстро шел на смену ночи, уже совершенно рассвело, а никто еще не показывался. Утренняя заря окрасила в нежный розовый цвет опушенные недавно выпавшим снегом Черные горы, тянувшиеся впереди нас длинною грядою, разорванною во многих местах темными ущельями; высокий лес, провожавший подножие Черных гор так далеко, как только глаз мог видеть, также слегка зарумянился на своих вершинах. Вправо от дороги, на открытых площадках, стояли два кладбища; их разделяли сады, обнесенные плетнями. Безмолвие и отсутствие живого существа придавали какую-то таинственность окружавшему нас ландшафту. Но безмолвие было нарушено, когда с нами поравнялся начальник кавалерии, наказный атаман казачьего войска генерал-майор Круковский. «Здорово, драгуны»! крикнул он громким голосом, приветствуя своих старых сослуживцев. Не знаю, раздавалось ли когда-нибудь в этом заповедном углу русское «здравия желаем, ваше превосходительство»; но оно, должно быть, понравилось, потому что отчетливо было повторено лесом и горами. «Поздравляю вас с походом», продолжал атаман тем же громким голосом. «Мы здесь, в большой Чечне; кавалерии есть где развернуться; покажите же свою удаль». На все обращения даны соответственные ответы; но когда он спросил: «отточены ли у вас шашки», то воцарилось красноречивое молчание, длившееся секунды две. Вдруг кто-то в 6-м эскадроне крикнул: «были когда-то отточены при полковнике Круковском». Круковский улыбнулся, но промолчал и бойкой иноходью направился к голове колонны.

Год тому назад Круковский смотрел как-то иначе и одет был иначе. Тогда на нем была шуба, [437] крытая темно-коричневым сукном, вся из черного курпея, и черная папаха с белым верхом; в посадке выражалась удаль, и она шла к нему; сидел он, наклонившись несколько направо, левая нога была вытянута по путлищу, правая согнута, так что правое стремя болталось совершенно свободно около желтого чувяка. Теперь на нем была шуба белая, крытая голубым сукном, папаха белая с голубым верхом; сидел он прямо; лицо было угрюмо, как в былые годы, когда он командовал Нижегородским драгунским полком; на губах играла насмешливая улыбка; белый, статный, но уже не молодой конь, неизменный его товарищ, был под ним в эту и в предшествовавшую экспедиции. Говорили, что характер Круковского несколько изменился к худшему; что в дела его стали вмешиваться все — «и верующие и неверующие в Бога», как он сам выражался; что все благие его начинания по введению реформы в линейном казачьем войске, с целью поднять его на более высокий уровень, встретили сильное противодействие со стороны командующего войсками генерала Заводовского (неверующий) и начальника главного штаба генерал-адъютанта Коцебу (верующий); что прежде у него только лицо было угрюмо, а теперь и в обращении с подчиненными стала проглядывать некоторая угрюмость. Только с казаками, особенно бедными, обездоленными, он оставался обходительным и приветливым по-прежнему. Гвардейские офицеры сторонились от него: их пугал едкий тон его замечаний.

Сначала отряд держался направления перпендикулярного к реке Басу, одному из притоков Сунжи с правой стороны, очень широкому в среднем течении, но маловодному и неглубокому. Мы даже думали, что станем здесь на позицию для вырубки леса на правом его берегу; но нет. Не останавливаясь, мы продолжали двигаться [438] вперед и никем не тревожимые переправились через реку, которая в прошлом году всегда охранялась сильными партиями с артиллерией. На этот раз только вода в Басе была отведена. Мы все шли дальше, никого не встречая, прошли еще двенадцать верст, затем проникли вглубь Чечни и у следующего притока Сунжи, у Хулхулау, остановились. Было одиннадцать часов утра. Чудное весеннее солнце обсушило, обогрело и ободрило наших солдат. От разоренного аула Шали, где мы открыты были пикетом, до Хулхулау ни одного выстрела не было сделано по колонне, и ни один человек не показывался на всем пути. Мы только удивляться могли этому, отнюдь не радоваться, потому что все с понятным нетерпением ожидали встречи с неприятелем. Прежде Бас составлял границу, через которую не иначе можно было переступить, как с очень сильным отрядом, а теперь мы стояли на Хулхулау, в самом сердце большой Чечни. Влево от того места, где нам предстояло переправляться через реку, несколько впереди виднелся Автур, огромный центральный аул, любимая резиденция Шамиля во время пребывания его в Чечне. Сюда съезжались к нему обыкновенно все наибы и влиятельные люди для совещаний; здесь на джаматах (Мирская сходка.), собиравшихся в определенные сроки, обсуждались дела, касавшиеся всего края; здесь же казнили всенародно наших проводников и лазутчиков в тех редких, конечно, случаях, когда они попадались (В Чечне во время владычества Шамиля строго воспрещены были табак и крепкие напитки. Всякого чеченца, от которого пахло табаком или вином, тотчас же арестовывали как изменника, ходившего на русскую границу.). Переправлять артиллерию через Хулхулау, речку не быструю, но узкую и глубокую, оказалось [439] делом не легким: спусков нигде никаких не было заметно, да их и не существовало, так как у Автура вода в реке бежит наравне с берегами. Мы выступили из Бани-юрта налегке, как по тревоге, а потому тяжестей никаких с собой не брали; не было, следовательно, и подвижного моста с нами. Однако, благодаря усилиям пехоты, не останавливающейся ни перед какими преградами, через полчаса нам удалось перебраться на другой берег с незначительными повреждениями некоторых деревянных частей у некоторых орудий. Если бы неприятель был налицо — как бы дорого мы заплатили за право перешагнуть через узкую трехаршинную полосу проточной воды; но неприятель не показывался; мы точно вступили в заколдованную страну, где все погружено было в летаргический сон на время нашей экскурсии. Генерал Круковский со всею кавалерией и конною при ней артиллерией, с тремя батальонами егерского генерал-адъютанта князя Воронцова полка и двумя взводами пешей артиллерии — одним батарейным, другим легким — занял позицию на Хулхулау впереди нашей переправы, против хутора Ахмета. Передовой колонне, под начальством командира Куринского егерского генерал-адъютанта князя Воронцова полка, флигель-адъютанта полковника князя Воронцова, отдано было приказание занять Автур.

Отсутствие неприятеля по всем пройденным нами дорогам, хуторам и переправам явно указывало на присутствие его в больших массах в центральном ауле, главном административном пункте края. Князь Воронцов выстроил в линию всю имевшуюся в его распоряжении артиллерию и начал громить аул. Ни одного ответного выстрела со стороны аула не последовало. Тогда князь Воронцов скомандовал пехоте «на ура». С криком «ура» и с барабанным боем бросились солдаты к [440] высокому земляному валу, которым обнесен был Автур. Та же тишина. Подозревая засаду, которая у кавказских горцев доведена была до совершенства, и, приготовившись схватиться с неприятелем грудь с грудью, колонна, не разбрасываясь, в стройном порядке вступила в аул. Но никого там не было; улицы были пусты, сакли также оказались пустыми. Никого не нашли наши солдаты в славившемся многолюдством Автуре, кроме двух старух и нескольких экземпляров растерявшейся домашней птицы. Нашли, правда, огромные запасы кукурузной муки, которой с избытком бы достало на продовольствие всего нашего отряда во все продолжение зимней экспедиции. Старухи взяты были в плен, хотя по мнению Круковского, высказанному им начальнику отряда совершенно серьезно, их бы можно было отпустить и только обязать подпискою не воевать больше против русских. Эта острота в тот же день облетела весь отряд. Когда мы вечером поздравляли наших боевых товарищей, они от души вместе с нами смеялись. Думали ли мы в то время, что через двенадцать дней у всех чинов отряда страшно вытянутся лица, и что многие из нас горько и безутешно будут плакать. Князь Барятинский приказал освободить пленных старух и на остроту Круковского ответил также остротой: «я их отпустил на честное слово». Ровно в полдень резервная колонна, состоявшая под начальством Круковского, присоединилась к отряду. С позиции, которую мы занимали на Хулхулау, нам виден был один только угол восточного фаса Автура; мы увидели его весь только когда обогнули лес, маскировавший его от нас, и выровнялись на большую дорогу. Мы ожидали увидеть его охваченным пламенем со всех сторон, как это обыкновенно делалось по взятии неприятельских аулов и хуторов; но, к немалому удивлению [441] нашему, ничего этого не было. Все в этот день было ново для нас, все казалось нам странным.

После кратковременного отдыха отряда у самого Автура, князь Барятинский, оставив в ауле флигель-адъютанта полковника князя Воронцова с тремя батальонами его полка, четвертым батальоном егерского генерал-адъютанта князя Чернышева полка и всеми батарейными орудиями, с остальными войсками двинулся к другому большому аулу Гельдыгену, находившемуся в семи верстах к северу от Автура. В полуверсте от аула, отряд остановился. Здесь князь Барятинский поздравил бывшие с ним два батальона кабардинцев с полковым праздником и, указав на Гельдыген рукою, торжественно поднятою, сказал им: «дарю вам на праздник этот аул». Кабардинцы, не ожидая другой команды, взяли ружья наперевес и с криком «ура» бросились вперед. «Сумасшедшие, куда вы бежите»! закричал им Круковский. «Стойте, остановитесь»! Затем, обращаясь к начальникам частей, «господа офицеры — сказал он им — остановите ваших людей. Ведь они могут загореться: куда мы их денем, кто за ними будет ухаживать»? Барону Николаи, принявшему начальство над батальонами, бежавшими за получением подарка, с трудом удалось образумить своих ретивых подчиненных. Князь Барятинский издали смотрел на эту сцену со снисходительной улыбкой, которая, казалось, говорила: кому бы следовало сделать выговор, так это мне. Круковский был прав: на солдатах были полушубки, сумки с полным комплектом боевых патронов, пятидневный запас сухарей, без которого они шагу не делали из лагеря, тяжелые ружья того времени; с трех часов пополуночи они были на ногах, прошли не менее тридцати верст по грязи довольно глубокой, иногда глинистой, очень [442] вязкой; к тому же и день был теплый, почти весенний. При таких условиях, пожалуй, многие из них могли загореться и сделаться тяжелой обузой для отряда, выступившего без тяжестей. В Гельдыгене, выказавшем такое же миролюбивое настроение, как и Автур, нашли всего одну старуху и обильный запас кукурузной муки и проса; все остальное имущество заблаговременно увезено было в лес; туда же отогнали чеченцы крупный и мелкий рогатый скот. Через несколько минут Гельдыген запылал местах в двадцати одновременно, — кукурузная мука оказалась превосходным горючим материалом; высоко над ним поднималось пламя с оранжевой окраской, быстро разносившее пожар по аулу. И так, кабардинцы сожгли подарок, доставшийся им на полковой праздник, и после этого доброго дела поспешили присоединиться к отряду. Солнце садилось, когда мы начали отступать от Гельдыгена. Мы несколько раз оглядывались на пожар огромного аула; отдельные огненные пирамиды скоро слились в одно общее пламя, и зрелище было страшное и величественное. Когда на небе показались первые звезды, мы подошли к Автуру. Здесь, в самом центре непокорной земли, окруженные горами и лесами, за которыми скрывались неприятельские аулы, мы должны были переночевать. Что дальше будет — мы не знали. События и явления этого дня час от часу становились загадочнее. Мы только одно пока понимали — почему пощажен был Автур. Но ему суждено было только до следующего утра пережить своего злополучного соседа, который целую ночь далеко отбрасывал от себя зарево к потемневшему небу, и к утру представлял уже одни развалины.

Вечером объяснилось, наконец, все, что казалось нам непонятным в этот чреватый сюрпризами день. 2-го января Шамиль, находившийся в то время в Ичкерии, в своей [443] резиденции, получил известие из Дагестана, что одно из обществ по соседству с обществом Карата, в котором наибом был сын его Кази-Магома, возмутилось, отказывается платить дань и начинает волновать соседние общества. Он отдал приказ немедленно собрать всех способных носить оружие в Ичкерии и большой Чечне, и с ними бросился кратчайшими дорогами по головокружительным горным тропинкам к Кара-Койсу для усмирения возмутившихся. Только на Мичике оставлено было не более двухсот человек, под начальством местного наиба, молодого и отважного Эски, для охраны переправы через эту реку и для наблюдения за подвижным резервом, стоявшим на Качкалыковском хребте, в укр. Куринском, под командою полковника Бакланова. Оставлено было также несколько доброконных всадников для содержания пикетов на шалинской просеке по дорогам вглубь Чечни. На обязанности этих последних лежало — сигнальными выстрелами давать знать о приближении русских отрядов, для того, чтобы остававшиеся в аулах престарелые и неспособные имели возможность заблаговременно скрыть в лесу свои и своих отсутствующих односельчан семейства, имущество, лошадей и рогатый скот. Что касается до некоторых продовольственных запасов, в том числе и кукурузной муки, то их приказано было бросить на произвол судьбы, так как перевозка их потребовала бы все имевшиеся в наличности подводы и нескольких суток безостановочной работы. Сведения об этом получены были князем Барятинским 4-го января; но 4-го только к вечеру прибыли к сборному пункту отряда последние части войск, входившие в его состав. 5-го он выступил из Воздвиженской к Бани-юрту, а 6-го предпринял рекогносцировку к центральным аулам большой Чечни. Вот чем [444] объясняется, во-первых, не обставленное никакими предосторожностями ночное движение нашего отряда через шалинскую просеку; во-вторых, отсутствие неприятеля даже и после произведенной стоявшими на пикете тревоги не только по дорогам и на переправах, но даже и на таком важном стратегическом административном пункте, как Автур, передовой из центральных, и наконец, в-третьих, жалкие трофеи в двух таких больших аулах, как Автур и Гельдыген.

Ночь на 7-е января прошла совершенно спокойно. Насколько был велик аул, можно судить по тому, что в нем для всех чинов нашего отряда нашлось помещение: для лиц высокопоставленных, с их штабами и канцеляриями, и для нас, обыкновенных смертных. Нижние чины расположились вокруг огромных костров, которые поддерживали всю ночь. Сильные форпосты, расставленные вокруг аула, и два батальона пехоты, стоявшие под ружьем на двух дорогах, ведущих к аулу — одной от шалинской просеки, другой от Гельдыгена — охраняли безопасность нашего контрабандного ночлега. Едва рассвело, на одном из уступов горы, прямо против аула, показалось несколько всадников и при них два значка; за ними стали прибывать и другие всадники поодиночке и целыми партиями. Число их росло с каждой минутой, а менее, нежели через полчаса весь уступ, опоясывавший гору от одного водораздела до другого, всего около четверти версты в длину, был усеян неприятельской кавалерией; между другими значками красовался зеленый парчовый имама. Влево от кавалерии, против правого фланга нашей позиции, точно из земли выросла, показалась толпа пеших чеченцев, которые тотчас же принялись рубить лес и устраивать завал. Как они могли пройти по горе мимо всего аула никем незамеченные — это для [445] нас осталось загадкой. Может быть, они пробирались уступом выше; но в таком случае должны были спуститься на следующий уступ по тропинке, которой следов мы не могли нигде открыть, несмотря на то, что деревья были обнажены и не переплетались паразитными растениями. Работа по устройству завала подвигалась настолько быстро, что прежде, нежели мы узнали что-нибудь о дальнейших предположениях начальника отряда, из-за завала показался белый клуб дыма, и над нашими головами прошипела граната. За этим первым выстрелом тотчас же последовал другой — и в стог сена, стоявший в нескольких саженях влево от нас, ударилось и в нем зарылось трехфунтовое ядро. В отряде засуетились; адъютанты и ординарцы скакали по всем направлениям, передавая приказания.

Князю Барятинскому еще накануне принесли известие, что Шамиль с частью своего сборища выступил из Дагестана и форсированным маршем идет в Чечню; но с какой стороны он явится — со стороны ли Гельдыгена, или же, обогнув Автур, зайдет нам в тыл и, связав завалами отдельные хутора, мимо которых мы проходили накануне, преградит нам обратный путь к шалинской просеке — этого лазутчики, конечно, не могли знать. Шамиль прошел горными тропинками и появился у нас с фронта, где менее всего ожидали, так как, по сведениям тех же лазутчиков, он захватил с собой в Ичкерии три полевых орудия, кроме одного горного, ходившего с ним в Дагестан. По всему было заметно, что князь Барятинский не ожидал такой развязки и надеялся окончить рекогносцировку прежде, нежели слух о движении нашего отряда дойдет до Шамиля; но он ошибся в расчете на целые сутки по обстоятельствам, которых никто не мог предусмотреть. Таким образом, [446] Шамиль застал нас, так сказать, на месте преступления, расположившимися на ночлег в одном из его любимых аулов. Барятинский не любил терять людей — в этом нельзя не отдать ему справедливость, особенно на рекогносцировках, которые он не считал за самостоятельные военные действия. Движение 6-го января не имело другой цели, кроме обозрения важнейших стратегических пунктов и дорог к ним, следовательно, было рекогносцировкой, с которой начальник отряда надеялся вернуться без потерь; но в войне, особенно малой, в гористой местности, судьба самых глубоко обдуманных предначертаний зависит нередко от непредвиденных случайностей, иногда ничтожных — например, нечаянно спустившийся курок у солдата во время набега может повлечь за собою неисчислимые бедствия для целого отряда. Надо было отступить, но так отступить, чтобы по возможности развлекать силы неприятеля и не позволить ему всем своим скопищем занять лес, который с большими и малыми перерывами тянулся по всему десятиверстному протяжению между Хулхулау, с ее левыми притоками, и Басом, и которого мы не могли миновать.

В восемь часов утра отряд предпринял обратное движение к Хулхулау. Не успели войска выбраться из аула, как над ним в нескольких местах взвились густые черные столбы дыма, озаренные первыми лучами прелестного зимнего утра. Минут через десять весь аул залит был огненными волнами, которые, колыхаясь по всем направлениям, пожирали все встречавшееся им на пути. Отряд, переправившись через Хулхулау почти с теми же затруднениями, что и накануне, разделился на две колонны: одна, из трех батальонов пехоты — двух егерского генерал-адъютанта князя Воронцова полка и одного егерского генерал-адъютанта князя Чернышева полка — [447] с частью кавалерии, при легких орудиях, под начальством полковника князя Воронцова, должна была сделать диверсию к ущелью реки Хулхулау; другой, из пяти батальонов пехоты, всей остальной кавалерии и артиллерии, под начальством генерал-майора Круковского, приказано было занять позицию на левом берегу Хулхулау, против той, которую мы занимали 6-го января перед вступлением в Автур. Хотя Шамиль очень хорошо понимал, что не только с тремя, но даже с десятью батальонами ни один генерал не отважится проникнуть в Ичкерию через ущелье Хулхулау, тем не менее он отрядил часть своего сборища для наблюдения за действиями малой колонны, а сам с главными силами остался на прежней позиции и открыл по главной колонне огонь из двух орудий. Так как глубокий строй представлял слишком заманчивую цель для артиллерийских снарядов, то Круковский приказал кавалерии стать развернутым фронтом, а пехоту вывести из-под выстрелов и спрятать в лесу; в прикрытие же артиллерии оставлены были только две роты. В сущности, она не нуждалась в прикрытии, так как единственным пунктом, с которого чеченцы могли бы вредить артиллерийской прислуге меткими выстрелами из своих винтовок, был Автур, который стоял теперь охваченный со всех сторон пламенем. Так как артиллерия наша действовала на плоскости против орудий, стоявших высоко на горе, за высоким завалом, то она никак не могла заставить их замолчать. Это нисколько не мешало ей на каждый неприятельский выстрел отвечать залпами из трех и четырех орудий — что всегда благотворно влияет на нравственный дух солдат всех остальных родов оружия. Кто из бывавших в делах против неприятеля не знает, что даже самые лучшие войска, оставаясь в бездействии [448] под артиллерийским огнем, невольно поддаются чувству беспомощности, если своя артиллерия молчит, за которым неизбежно следует деморализация. После седьмого или восьмого неприятельского выстрела, одному молодому казаку кизлярской сотни трехфунтовым ядром оторвало нижнюю челюсть, ударившись справа. Замечательнее всего в этом печальном эпизоде то странное обстоятельство, что раненый не сейчас упал: несколько мгновений он оставался совершенно неподвижным на своем коне и потом разом, как сноп, повалился на руки стоявшего с левой стороны товарища.

Долго ждали мы возвращения малой колонны; нам, по крайней мере, показалось долго, потому что мы стояли на месте и единственным развлечением нашим было следить за полетом каждого неприятельского снаряда. На самом же деле диверсия продолжалась с небольшим час. Это была в то же время и рекогносцировка к верховьям Хулхулау, так как по ущелью этой реки извивается дорога в Ичкерию к аулу Ведено, резиденции имама. Князю Барятинскому хотелось удостовериться, действительно ли эта дорога так неприступна, как о ней постоянно говорили лазутчики и передавшиеся к нам чеченцы. Она оказалась на высоте своей репутации: чрезвычайно затруднительная для движения наших отрядов при входе в ущелье, чем дальше, тем она становилась недоступнее, потому что тем ближе сходились горы, образуя местами настоящие горные коридоры, по которым движение войск без громадных потерь немыслимо. Колонна князя Воронцова далее двух верст по ущелью не заходила и затем начала отступать. Тогда чеченцы с крутых обрывов, по которым провожали войска, спустились в самый овраг, на дорогу, и близко стали подъезжать к арьергарду. Один раз они даже намеревались [449] броситься в шашки, но картечь образумила их, и они принуждены были ограничиться перестрелкой на почтительном расстоянии. Если бы Шамиль, вместо кавалерии, отрядил для преследования малой колонны часть пехоты, диверсия обошлась бы нам не без урона. Гул от выстрелов по ущелью только изредка доносился до нас, и то довольно глухо, потому что мы сами все время вели оживленную перебранку с неприятельской артиллерией; но когда малая колонна стала дебушировать из ущелья, выстрелы ее гораздо явственнее начали выделяться из общего грохота. Так как расстояние между колонной князя Воронцова и нашей было довольно значительное, то эта картина двух совершенно отдельных и одновременно происходивших битв была для нас новая и очень характеристичная. Вот, наконец, показалась из ущелья и арьергардная цепь, с гарцевавшею врассыпную на хвосте ее неприятельской кавалерией. Едва мы вступили в лес, начинавшейся у левого берега Хулхулау, как скопище Шамиля, увеличившееся новыми партиями, налетевшими из Ичкерии вследствие поднятой в ущелье Хулхулау тревоги, всею своею массою бросилось вслед за нами — и тут-то началась та грандиозная симфония, которой никогда ни одному композитору не передать ни на каком инструменте. Сначала, но только короткое время, можно было различать отдельные залпы и даже отдельные выстрелы; но потом все слилось в один гул, протяжный, непрерывный, оглушительный, за которым ничего нельзя было расслышать, ни командных слов, ни даже сигналов. По временам в этот гул врывался шум, напоминавший пыхтенье локомотива, — это были орудийные выстрелы. Декорации в торжественности своей не уступали разыгравшейся среди них сцене. Они состояли из высокого, прямого и, должно быть, очень старого леса, [450] терявшегося вершинами своими в сплошном облаке порохового дыма, сквозь которое солнце казалось янтарным шаром без лучей.

Мы отступали по другой дороге, кратчайшей, мимо Сади-юрта и Беной-юрта, все к тому же разоренному аулу Шали, который, до открытия просеки через шалинские леса, имел важное стратегическое значение для неприятеля и теперь еще служил стратегической станцией то для нас, то для наших противников. Хутор Муртузали, не уступавший в размерах любому аулу и носивший скромное название хутора, в давно прошедшие времена, когда он действительно был хутором, оставался у нас теперь далеко влево, тогда как накануне стоял недалеко вправо от нашей дороги. Нашей диверсией к верховьям Хулхулау и канонадой с левого берега реки мы дали неприятелю время приготовить к обороне хутора, находившиеся на пути нашего наступления, в том числе и хутор Муртузали; но так как этот последний мы миновали, то довольно значительная конная партия, приготовившая в нем засаду, бросила его, заскакала вперед и заняла стоявшие влево и очень близко от нашей дороги андийские хутора, родственные только по имени хуторам, разбросанным по северному склону андийских высот, но выстроенные совершенно по-чеченски, с высокими плетнями из орешника вокруг каждой сакли, которые наружным видом своим напоминали пчелиные улья. Два часа шли мы лесом, имевшим не более пяти верст до первого перерыва. Промежутки между деревьями были до того равномерны, точно лес насажен был рукою человека: расположение деревьев так близко подходило к шахматному, что в общем они составляли непроницаемую для глаза завесу, за которой целых два часа, пока мы не подошли к опушке, ни мы не могли видеть [451] неприятеля, ни он нас не видел. Только изредка мелькнет в дыму значок, или сверкнет где-нибудь дуло винтовки. Больше всего доставалось от выстрелов деревьям, не принимавшим никакого участия в борьбе нашей за существование. Наконец-то гул от неумолкаемой перестрелки заметно стал ослабевать; опять можно было различать отдельные выстрелы. Между деревьями стали показываться широкие просветы, в лесу становилось светлее. Мы приближались к перерыву, за которым до нового леса дорога, по нашим соображениям, должна была проходить версты две по открытому пространству, по крайней мере, отступление ощупью, так сказать с завязанными глазами, должно будет на время прекратиться, а, может быть, прекратится и самое преследование.

Вдруг, в левой цепи перестрелка совсем смолкла; в правой же наступившую затем тишину прерывали редкие, одиночные выстрелы. Послышался беспорядочный конский топот, отрывистые возгласы, какая-то суматоха, и все это завершилось неожиданно для всех нас залпом из нескольких сот ружей, прямо против левой нашей цепи; вслед за ним раздалось громкое родное «ура». Залп из винтовок повторился; «ура» то прерывалось, то опять возобновлялось, а затем все в той же стороне, на левом фланге, завязалась жаркая перестрелка с обеих сторон. Мы все еще ничего не понимали, и только когда стянулись к опушке леса и перестроились впереди ее в боевой порядок, нарушенный переходом через лес, узнали, в чем дело: наша левая цепь наткнулась на завалы, которыми замаскированы были андийские хутора. Командовавший левою цепью флигель-адъютант полковник князь Воронцов, вместо того, чтобы вызвать артиллерию на позицию и окропить сидевших за завалами ближнею картечью, прямо бросился на завалы с первым [452] батальоном своего полка, не давши даже опомниться нашей артиллерии, так что между первым неприятельским залпом и нашим «ура» почти не было промежутка. Это была ошибка, которая, к счастью, обошлась нам не слишком дорого. Завалы — их было два в одну линию — однако удержались. Внезапность нападения не слишком озадачила неприятеля: он дал новый залп по егерям, на который эти последние отвечали беглым огнем. Четвертый батальон того же князя Воронцова полка, находившийся на другом конце цепи, не дождавшись приказания, которое к нему было послано, бросился вперед к стороне тревоги, в несколько минут перебежал пространство, отделявшее его от хуторов, и едва вступил в линию огня, как устремился вместе с первым батальоном на завалы, не успевши даже устроиться, запыхавшись, врассыпную, с криком «ура», для которого от быстрого бега не доставало голоса. В таком беспорядке можно только бежать с поля сражения; он, напротив, поспешал на поле сражения, чтобы выручить своих неосторожных товарищей. Рванулись неустрашимые куринцы на не менее неустрашимых чеченцев. Хотя последние второго штурма не выдержали и очень скоро были выбиты из завалов, но, отступая к хуторам, они рукопашным боем старались замедлить наступление наших двух батальонов. Ожесточением, с которым они отстаивали свои позиции, они превзошли самих себя. Давно русские не встречали в большой Чечне такого истинно геройского сопротивления. Не андийские хутора были им дороги; их наэлектризовало только что вынесенное впечатление от неизгладимого зрелища двух исчезнувших с лица земли аулов, двух столиц края; их одушевляло присутствие и пример имама, который даже обнажил шашку, порываясь принять участие в общей схватке. Его, однако, [453] удержали мюриды. Шамиль принужден был уступить и ограничиться ролью распорядителя все сильнее разгоравшегося боя. Правее нашей правой цепи, на довольно далеком расстоянии от дороги, стояли еще хутора. Начальник отряда отправил к ним два батальона пехоты, при двух орудиях, с приказанием занять их и уничтожить. Войска наши пробрались к ним незамеченные неприятелем, не сделали по ним ни одного выстрела, чтобы не привлечь его внимания, и так как никого в них не застали, то беспрепятственно исполнили возложенное на них приказание. Когда они вернулись к колонне, бой на левом фланге, длившийся около часа с переменным счастьем, был уже окончен. Андийские хутора были в наших руках и с веселым треском, напоминавшим в меньших размерах только что происходившую в них перестрелку, пылали со всех четырех сторон. Неприятель скрылся в лес по направлению хутора Муртузали, а колонна наша, после получасового отдыха, отступила к Бани-юрту без выстрела.

Кавалерия в этот день не имела дела: не было даже случая развернуться ей; только небольшая часть ее ходила в ущелье Хулхулау с князем Воронцовым. Но мы не унывали. Во-первых, нас обнадеживали слова Круковского, сказанные нам накануне утром; во-вторых, в самый день 7-я января мы не были бесполезным придатком к колонне или украшением ее: благодаря присутствию кавалерии, Шамиль не отважился спустить с Черных гор свою артиллерию и уж ни в каком случае не решился бы приблизиться с ней на картечный выстрел к арьергарду или придвинуться к андийским хуторам. Следовательно, и мы играли известную роль в общей драме и, в ожидании лучшего, утешали себя пока этим. Если принять во внимание диверсию к верховьям [454] Хулхулау, канонаду на левом берегу этой реки, двухчасовое отступление через лес и почти часовой бой у андийских хуторов, то убыль в нашей колонне 7-го января можно назвать ничтожной: один нижний чин убит, один умер от раны (казак с оторванной челюстью) и двадцать три ранены. Князь Барятинский был очень доволен незначительным уроном, понесенным его отрядом при самом начале военных действий: это всегда считалось хорошим предзнаменованием. Конечно, для него было бы гораздо приятнее, если бы он мог отступить без всякого урона.

Зато, в лагере его ожидал сюрприз, испортивший ему впечатление последних двух дней. Там случилось то, чего начальники отрядов всего больше опасались и против чего принимали самые энергические меры. Один из ротных командиров Навагинского пехотного полка, с ведома или без ведома начальника лагеря полковника Карева — это осталось не разъясненным — отправил команду в ближайший лес за хворостом. На команду бросились притаившиеся в засаде чеченцы, двух нижних чинов изрубили, четырех тяжело ранили шашками и безнаказанно скрылись по направлению к аргунскому ущелью. Один из нижних чинов в момент нападения успел сделать выстрел, который поднял в лагере тревогу. Батальон, высланный к месту происшествия, застал только два трупа и четырех изувеченных, которые только несколькими часами пережили своих убитых товарищей. Князь Барятинский, никогда не выходивший из пределов самообладания, на этот раз до того забылся, что, не стесняясь присутствием нижних чинов и офицеров, буквально с грязью смешал полковника Карева и на другой же день выслал его из отряда с колонной, сопровождавшей раненых, в крепость Воздвиженскую. Он [455] хотел войти с представлением об отрешении его от командования полком, но принужден был переложить гнев на милость, благодаря энергическому заступничеству Круковского, который, так же как и покойный Слепцов, уважал скромность и действительные военный дарования Карева, и не мог примириться с мыслью, что один несчастный случай должен пресечь карьеру достойного штаб-офицера. Полковник Карев больше не возвращался в отряд. Результат рекогносцировки нашей к Автуру и Гельдыгену был тот же, что и всегда: подрыв влияния Шамиля на умы подвластных ему народов, влияния, которое падало с каждым новым шагом нашим на пути покорения края ⁸.

Дни 8-го и 9-го января ничем выдающимся отмечены не были. Погода стояла почти весенняя. В лагере шла усиленная чистка, точно готовились к смотру. За час или полтора до заката солнца по всему лагерю раздавались песни, которые заслуживали, в форме поэтических преданий, перейти в потомство в роде блокады укрепления Зыряны Хаджи-Муратом. Два раза на левом берегу Аргуна показывались незначительные неприятельские партии человек в двадцать или тридцать, и оба раза они ограничивались мирным созерцанием нашего суетливого водопоя. Чеченцы говорили, смеялись между собою, кричали что-то, чего за шумом воды нельзя было расслышать, [456] делали какие-то непонятные жесты и потом расходились — одни к стороне аргунского ущелья, другие, напротив, вниз по течению реки, к востоку от Бани-юрта, вглубь Чечни. Их не трогали, и спокойствие в лагере ничем не нарушалось. 10-го января, часу в четвертом пополуночи, я был разбужен холодом. Угли в яме, нагревавшей мою палатку, давно потухли и подернулись остывшим пеплом. Небо было безоблачное, и на дворе становилось свежо. Я плотнее закутался и собирался опять уснуть, как в это время услышал за палаткой разговор вполголоса. По всему лагерю начиналась та осторожная суета и тот сдержанный шум, за которыми скрываются обычные приготовления к ночному движению; лошади начали также фыркать и переминаться на коновязях. И действительно, пола моей палатки приподнялась, и остановившийся перед входом в нее дежурный по эскадрону громким шепотом произнес: «ваше благородие, велено седлать». Минут через десять я был уже в эскадроне.

В четыре часа мы выступили. Легкий мороз успокоительно действовал на нервы. Тишина, нарушаемая мерным конским топотом по сгустившейся грязи, и тем осторожным шумом, отдававшимся мерным тактом, который сопровождает ночные движения колонн, невольно располагала ко сну. Прямо из лагеря мы взяли вправо. Сначала колонна двигалась без дороги, но мы шли не особенно медленно, благодаря ровной и открытой местности; потом вступили в лес. Вместе с лесом начинался подъем, очень, правда, постепенный, но довольно чувствительный для отяжелевших ног пехоты, все время ступавших по сгустившейся от мороза грязи, так что движение колонны заметным образом замедлялось. Не трудно было догадаться, что мы повернули к Черным горам, грозные массы которых вставали перед нами, [457] заслоняя нижний край неба. В лесу батальоны не могли уже идти в ногу, каданс движения колонны нарушился; изредка хрустел под ногами мелкий валежник, но тишина, окружавшая нас, никаким посторонним звуком не прерывалась. Когда же показались первые признаки рассвета, и авангард стал выравниваться из лесной опушки на открытую поляну, окрестность вдруг осветилась тремя ружейными выстрелами чеченского пикета. Чары были разрушены, и таиться более не было основания: одни закурили, другие заговорили. Куда девался сон. Даже лошади слегка заржали, приветствуя наступление утра. Далеко вправо послышался лай собак — верный признак поднявшейся в аулах суматохи. Так как мы были открыты, то с минуты на минуту ожидали, что жители выйдут к нам навстречу, конечно, не с хлебом-солью; но ожидания наши были напрасны: полчаса прошло и даже более, и никто не показывался. Чеченцы не торопились; они знали, что мы не уйдем от них; им нужно было вывезти в безопасное место свои семейства, убрать имущество и перегнать скот в какую-нибудь трущобу, чтобы никакой добычи не досталось нашим войскам, кроме голых стен, крытых кукурузной соломой, которые — они знали — будут обращены в пепел. Когда уже совсем рассвело, против нашего левого фланга, на горе, впереди леса, стали появляться всадники, по одному и по несколько разом, но значка при них не было; следовательно, сборищ никаких по близости не было, и мы видели перед собой пока только местных жителей.

Колонным начальником в этот день был генерал-майор барон Меллер-Закомельский, начальник пехоты чеченского отряда (В колонне находились: три батальона егерского генерал-адъютанта князя Чернышева полка, ракетная команда того же полка, два батальона Навагинского пехотного полка, команда сапер, два дивизиона драгун, пять сотен сборного полка линейного казачьего войска, того же войска ракетная команда, дивизион батарейной № 3 батареи 19-й артиллерийской бригады, дивизион легкой № 5 батареи 20 артиллерийской бригады и дивизион конно-артиллерийской казачьей № 15 батареи.). При нем состоял в [458] качестве проводника не какой-нибудь жалкий оборванец в загрязненных чувяках и протертых ноговицах, как это почти всегда бывает, но прилично одетый всадник, на белой лошади, родом чеченец, перешедший за средний возраст, высокий ростом, очень плотный, чтобы не сказать тучный, и, несмотря на то, хорошо сложенный, как и все горцы. Широкое лицо его с красивым арабскими профилем заканчивалось внизу густою, черною как смоль, бородою; черные глаза светились умом. На нем была белая черкеска поверх черной курпейчатой шубы, черная папаха с белым верхом и на руках белые перчатки (у проводника-то!); на груди болталась массивная золотая цепочка с компасом, в виде брелока, оправленным в золото. Он говорил по-русски не только правильно и свободно, но даже совершенно чисто, без малейшего акцента. Мы еще никогда не встречали в отрядах не только проводников подобных этому, но даже переводчиков и милиционеров, давно состоявших у нас на службе, и потому только что описанная личность сильно заинтересовала всех нас. Местность, окружавшая четыре аула, в виду которых остановилась наша колонна, и которые, по имени реки, бежавшей между ними по оврагу, известны были под названием мезоинских хуторов, была вся изрыта глубокими лощинами; со дна их поднимались узкие водоразделы с острыми гребнями, крутые покатости которых поросли лесом, взбиравшимся на самые вершины. По дну одного из оврагов, самого глубокого и наименее доступного, бежал ручей, по обоим берегам которого [459] далеко внизу лепились сакли пятого аула. Над правым обрывом оврага почти в одну линию стояли: Чунгурой, Цонторой и Юсуп-аул; несколько в стороне, позади Цонторой-юрта, стоял четвертый аул Салгирей-юрт; хутор, притаившийся на дне оврага, носил название Джалия. Через ручей перекинут был мостик, узкий, но прочный. Спуски по обрывистым берегам оврага, которые вели к мостику, не совсем удовлетворительные даже для привычных горцев, были крайне затруднительны для движения регулярных войск и их непривычных лошадей. Все местности по уступам Черных гор, как в большой, так и в малой Чечне, на которых жители свили себе гнезда, так были приспособлены самой природой для упорной обороны, что только благодаря распорядительности колонных начальников, присутствию духа и находчивости начальников частей, мы могли почти безнаказанно разорять эти гнезда. Успехам наших набегов в Чечне немало содействовали также: растерянность жителей вследствие внезапного появления наших отрядов, несмотря на то, что все аулы постоянно были настороже, и недостаток единства в их действиях. Это последнее имело для нас особенную важность. Нельзя сказать, чтобы у горцев не было дисциплины; она была и довольно строгая, но только не на всех ступенях военной иерархии. Жители, например, выходившие в поле, повиновались сотенным начальникам, признававшим в свою очередь власть наибов; но наибы неохотно подчинялись друг другу. Иногда в самый решительный момент боя между ними выходили несогласия, дававшие в результате или полное поражение, или урон равносильный поражению.

Жители мезоинских хуторов, хотя предупрежденные сигнальными выстрелами о приближении русского отряда, так были озадачены смелым нашим вторжением в [460] их переплетенные целою сетью оврагов трущобы, что даже не сумели отстоять своей крепкой позиции, на которой, несмотря на наше численное превосходство, могли бы продержаться до тех пор, пока жители соседних ущелий не подоспели бы к ним на помощь, или Шамиль не выслал бы к ним партии из своего отряда, остававшегося в сборе до конца зимней экспедиции. В первый же момент боя они вдались в ошибку, поправить которую уже не представилось случая, так как барон Меллер-Закомельский, сам подготовивший ее одним ловким маневром, тотчас же воспользовался ею с тою проницательностью, которая отличала все его тактические комбинации. Подступиться без огромного урона к аулам, которые начальник отряда приказал истребить, не представлялось никакой возможности. Все эти острые гребни, ощетинившиеся лесом, завалы, набросанные по берегам оврагов, и самые овраги заняты были жителями; их было не особенно много, но позиция их была надежная. Местность, пока названные преграды были в руках неприятеля, не благоприятствовала ни развернутому, ни даже рассыпному строю, а при глубоком строе, под перекрестным огнем, убыль в наших рядах не окупилась бы истреблением десяти таких групп, как мезоинские хутора. Случай, это провидение некоторых избранников судьбы, помог колонному начальнику выйти из затруднения. Против левого фланга нашей позиции из леса стали показываться всадники; значка при них не было, следовательно это были местные жители. Барон Меллер-Закомельский сообразил, что если поставить в опасное положение гарцевавшую против нас партию, то остальные жители поспешат к ней на выручку. Когда всадники, отделившись от лесной опушки, сгруппировались на открытой площадке, он приказал произвести против них [461] фальшивую атаку. Один эскадрон драгун и две сотни линейных казаков понеслись к лесу. Встревоженные жители необдуманно покинули свои позиции и побежали к лесу прикрыть отступление своей кавалерии. Таким образом, аулы были демаскированы. Выждав, когда расстояние между жителями и завалами настолько увеличится, что позволит ему отрезать их от хуторов, барон Меллер приказал третьему батальону Навагинского пехотного полка стать на левом фланге нашей колонны, на сообщении опушки леса и неприятельских верков, так, чтобы чеченцы не могли вернуться на прежние позиции. Что касается до нашей боевой позиции, то все командующие высоты, входившие в ее район, тотчас же заняты были артиллерией, с небольшими прикрытиями, которая немедленно открыла огонь по аулам, на случай, если бы в них оставались еще жители. На одной из высот фронтом к аулам расположилась кавалерия с дивизионом конно-казачьей артиллерии; на правом фланге, приходившемся по условиям местности несколько в тылу колонны, поставлен был четвертый батальон егерского генерал-адъютанта князя Чернышева полка, с четырьмя батарейными орудиями.

Теперь вся неприступная позиция была в наших руках, благодаря находчивости барона Меллера-Закомельского; и если бы четыре таких колонны, как наша, и с такими же мужественными войсками, пришли завладеть ею, они признали бы такое предприятие неосуществимым. Обеспечив своим войскам свободу действий, колонный начальник приказал флигель-адъютанту полковнику барону Николаи — с остальными двумя батальонами егерского генерал-адъютанта князя Чернышева полка, батальоном Навагинского пехотного полка и четырьмя легкими орудиями, атаковать аулы. Планы барона Меллера-Закомельского [462] всегда отличались полнотою, законченностью; никогда нельзя было заметить в них пробелов. Они создавались мгновенно; детали же их развивались по мере того, как он отдавал приказания. А отдавал он их суетливо, скороговоркой, точно боялся, что слова не поспеют за мыслью; но раз отдавши, не отменял их, пока не вынуждали его к тому новые осложнения боя. Тогда он отдавал новые приказания, и всегда лично, не доверяя ни ординарцам, ни даже адъютантам. Он всегда зорко наблюдал за всем, что происходило у него на глазах, и если где замечал малейшее уклонение от данных им инструкций, то также точно, не обращая внимания ни на препятствия, ни на опасности, всегда сам отправлялся туда со своей немногочисленной свитой предупредить ошибку. Одевался он всегда щеголевато и, несмотря на свою далеко непривлекательную наружность, был довольно эффектен на коне, в генеральской папахе и в меховых сапогах, вершка на два не доходивших до колен. Он имел обыкновение стоять отдельно, на видном, и если возможно, на возвышенном месте, преимущественно в центре поля битвы, и потому свита его, относительно безопасности, находилась в одинаковых условиях с людьми, стоявшими в цепи, с тою только разницею, что эти последние могли отстреливаться, а свита оставалась в бездействии. Все распоряжения барона Меллера-Закомельского 10-го января так быстро были приведены в исполнение, что не успели мы осмотреться и занять указанный нам пункт, как штурмовая колонна, под начальством барона Николаи, уже скрылась в лощине, отделявшей ее от того глубокого оврага, по дну которого бежал ручей. Прошло не более десяти минут, как мы снова увидели ее на гребне противоположного берега, с которого она опять скрылась. На этот раз переправа была [463] затруднительна, орудия пришлось на руках спускать и руками все время поддерживать при подъеме. Мостик оказался до того узким, что ездовые для безопасности должны были спешиться и вести лошадей под уздцы. Непривычные животные пугливо озирались по сторонам, храпели и упирались; прислуга артиллерийская следовала вся за орудиями. Барон Николаи не мог смотреть без тревоги в душе на эту опасную переправу. К счастью, она происходила вне выстрелов. Всадники, против которых направлена была ложная атака, скрылись в лесу прежде, нежели жители, бросившиеся к ним на выручку, успели добежать до них. Тогда только эти последние поняли стратагему барона Меллера-Закомельского и свою ошибку; они повернули к аулам занять свои прежние позиции, но было уже поздно: отступление было им отрезано, так что они принуждены были окольными, неизвестными нам тропинками пробираться к своим аулам с противоположной нашему фронту стороны. Когда они добежали до них, первые три аула — Чунгурой, Цонторой и Юсуп-аул были уже заняты нашими войсками. Тогда они засели в Салгирей-юрте, где заняли все плетни, а выходы и перекрестки укрепили баррикадами.

В занятых трех аулах барон Николаи оставил четвертый батальон Навагинского пехотного полка с четырьмя легкими орудиями, т.е. со всею имевшеюся в его распоряжении артиллериею. Этот батальон должен был служить его колонне опорным пунктом при отступлении. Первому батальону князя Чернышева полка он приказал спуститься назад в овраг и уничтожить притаившийся в нем аул Джалия; сам же, с одним только батальоном — вторым князя Чернышева полка — без артиллерии, двинулся к Салгирей-юрту. Это было неблагоразумно; но, во-первых, он не мог поступить иначе, [464] имея всего три батальона; во-вторых, он знал, кого ведет в бой. К Салгирей-юрту не было дороги, если не считать дорогой гребень горы до того узкий, что по нему, и то с большим трудом, могли проходить два, и только в некоторых местах три человека в ряд; остальные должны были пробираться по чрезвычайно крутым скатам, придерживаясь за деревья, чтобы не слететь в обрыв. Если бы неприятель мог анфилировать из одного или двух орудий настильными выстрелами эту горсть отважных людей, он бы произвел в рядах второго батальона Кабардинского полка страшные опустошения, — но к Салгирей-юрту не иначе можно было подвезти орудие, как на вьюке. Вот почему барон Николаи не взял с собой артиллерии. Саженях в семидесяти впереди аула, за деревьями, стояли чеченцы, и когда кабардинцы подошли к ним на довольно близкое расстояние, они стали поражать их меткими выстрелами. Кабардинцы продолжали идти, не отвечая на выстрелы, так как знали, что пули их будут попадать в деревья, а между тем патроны надо было беречь: ящиков же с запасными боевыми зарядами барон Николаи не решился взять с собой, и они были оставлены при Навагинском батальоне. Даже двух раненых своих товарищей кабардинцы не тотчас подобрали и только перенесли их в безопасное место, откуда они не могли скатиться в обрыв. Чеченцы, ободренные тем, что на их выстрелы не отвечают, сделались назойливее. Тогда кабардинцы, как были врассыпную, пошли в штыки. Чеченцы подались назад, продолжая стрелять, и заняли плетни. Кабардинцы продолжали подвигаться, не останавливаясь перед плетнями, из-за которых их приняли залпом из нескольких десятков винтовок. Все это мы отчетливо видели с нашей возвышенной позиции, благодаря прозрачной атмосфере; но [465] затем, когда в ауле завязалась оживленная перестрелка, мы уже ничего не могли разобрать за дымом — ни того, как брались и разбирались баррикады и плетни, лабиринтом опутавшие аул, как штурмовались некоторые сакли, и как упорно отстаивали горцы свою мечеть, служившую цитаделью аула. Сверкнет иногда на солнце сквозь пороховой дым русский штык или дуло винтовки, и опять набежит густое облако дыма. Выкрикивалось несколько раз русское «ура» густыми грудными голосами, да два раза пронзительно гикали чеченцы, так что подробности боя мы узнали уже после. Они почти всегда бывают одни и те же, с некоторыми незначительными вариантами, и распространяться о них бесполезно и утомительно. Барон Николаи, несмотря на свои молодые лета, выказал хладнокровие старого кавказского генерала. Что касается до офицеров и нижних чинов Кабардинского полка — они были тем, чем были прежде и впоследствии: примером отваги и полнейшего презрения к опасностям всякого рода. Бывало, смотришь на них — с таким деловым спокойствием наносят и принимают они удары, точно заняты какой-нибудь мирной работой вроде уборки хлеба или молотьбы. Через час с небольшим Салгирей-юрт был в наших руках, и тотчас же запылали стога сена, разбросанные но его площадкам; огонь быстро распространялся по всем плетням и саклям, и скоро перед нами в менее грандиозных размерах и не менее близком расстоянии повторилась картина, которую мы уже видели в Гельдыгене, Автуре и у андийских хуторов.

Перед самым отступлением барона Николаи от Салгирей-юрта, в тылу пылавшего аула, со стороны Черных гор, показалась партия пеших чеченцев, которые почти бегом спустились с ближайшей террасы, [466] обогнули аул с двух сторон и, присоединившись к жителям хуторов, вместе с ними по обрывам начали преследовать наш арьергард. Батальон отступал медленнее обыкновенного. Кроме двух раненых, оставленных на дороге при наступлении, из строя выбыло еще несколько человек, и их несли на руках в середине батальона, под прикрытием одной роты; другая рота следовала в авангарде, а остальные две шли в арьергарде. Медленное отступление имеет свою хорошую сторону: оно сдерживает излишнюю самонадеянность наступающих; но здесь оно вызвано было, кроме присутствия раненых в батальоне, исключительными условиями местности, усталостью солдат, тяжелою их обувью и зимней одеждой. Они пробирались между деревьями по косогорам, стараясь не разрываться, чтобы не образовалось в цепи слишком широких интервалов, цепляясь за кусты и друг за друга, спотыкаясь, падая и даже скатываясь вниз, — несмотря на то, все время поддерживая огонь от одного фланга цепи до другого. Несколько раз чеченцы подходили слишком близко к арьергарду, смыкались, делали угрожающие жесты, сопровождаемые взвизгиванием, как бы намереваясь броситься в шашки. Кабардинцы останавливались, поворачивались к ним фронтом и брали на руку. Эти манифестации, исполненные величавого спокойствия и уверенности в своем превосходстве, всякий раз оказывали свое действие. Между тем атака и рукопашный бой на таком месте были одинаково гибельны для обеих сторон: каждый легкораненый или даже просто сбитый с ног в борьбе мог упасть в обрыв и никогда не встать. Подобные случайности могли и не страшить легко одетых, ловких и цепких чеченцев, и если они сдерживались, ограничиваясь угрозами, то потому, что находились под впечатлением сурового урока, только что [467] полученного ими в ауле. Они с суеверным страхом смотрели на эту горсть людей, далеко отделившихся от колонны и действовавших с непоколебимою уверенностью самостоятельного отряда, несмотря на то, что имели на своей стороне два важных преимущества: численное превосходство и уменье ходить по невозможным дорогам. Наконец, второй батальон князя Чернышева полка, миновал острый гребень и начал спускаться к хуторам, занятым батальоном Навагинского полка и четырьмя орудиями. У нас точно гора с плеч свалилась. «Ну, слава Богу»! заговорили вслух солдаты, все время хранившие глубокое молчание и с понятным волнением следившие за движением колонны барона Николаи.

От хуторов батальоны отступали уступами; каждый эшелон имел в арьергарде своем одно орудие на отвозах. Пока отступление прикрывали кабардинцы, неприятель в своем преследовании не переступал за известные пределы; как только наступала очередь оставаться в арьергарде, «красным солдатам», т.е. Навагинскому батальону, неприятель начинал терять голову, забегал то с правой, то с левой стороны и несколько раз порывался броситься в шашки; но картечь всякий раз отрезвляла его. Чеченцы делили все войска левого фланга на красных и черных (кизил-солдат, кара-солдат) по цвету воротников и околышей на фуражках. К красным принадлежали Навагинский и Тенгинский пехотные полки и все линейные батальоны; к черным — Куринский и Кабардинский егерские полки. К последним они относились несколько почтительнее, нежели к первым, и только в минуты исступления осмеливались сходиться с ними лицом к лицу, как это было у андийских хуторов и в Салгирей-юрте. Неприятель становился с каждым шагом смелее по мере того, как штурмовая колонна [468] приближалась к спуску в лощину. Чеченцы, по-видимому, ждали этого момента с лихорадочным нетерпением; здесь, при переправе через овраг, им представлялся, наконец, случай вознаградить себя за неудачи при преследовании второго батальона от Салгирей-юрта и отмстить за пожар аулов. Как только барон Николаи поравнялся с краем оврага, навстречу ему по правому обрыву стал подниматься первый батальон князя Чернышева полка, возвращавшийся от разоренного им на дне оврага аула Джалия. Барон Николаи приказал этому батальону — с двумя бывшими все время в бездействии орудиями занять правый берег и прикрывать переправу остальных войск штурмовой колонны, а самому начать переправляться только тогда, когда в овраге никого не останется, и последняя пара арьергардной цепи покажется на левом берегу. Велико было разочарование чеченцев, когда цепь очередная эшелона, сомкнувшись, завернула к переправе, и они увидели перед собой на правом берегу оврага грозный строй ненавистных им черных солдат, с двумя орудиями, загородивших густою цепью все доступы к единственному на всем этом протяжении спуску к ручью; но уныние ненадолго овладело ими, и они тотчас же завязали с первым батальоном перестрелку, которая, постепенно усиливаясь, скоро превратилась в беглый огонь. Взвод легких орудий, оставленных при батальоне, также не молчал. Дальняя картечь много облегчала положение кабардинцев, имевших против себя, по крайней мере, в полтора раза сильнейшего противника. Как только второй батальон князя Чернышева полка и четвертый Навагинского, с бывшими при них орудиями, поднялись на берег, первый батальон быстро начал спускаться в овраг, так быстро, что чеченцы приняли это поспешное отступление за бегство. Но они горько ошиблись: [469] кабардинцы, действительно, почти бежали, но только не от них, в чем не замедлили убедиться не в меру обрадовавшиеся чеченцы. Едва батальон скрылся в овраге, и правый берег очистился, как с левого берега лощины, отделявшей овраг от нашей позиции, загремела артиллерия и изумленного этою неожиданностью неприятеля обдала дальнею картечью из четырех конных орудий. Не успел он оправиться от этого первого сюрприза, как другой, точно такой же, послан был ему из других четырех орудий, на этот раз батарейных, и затем грозная батарея открыла по чеченцам непрерывный беглый огонь, не позволивший им ни одним выстрелом потревожить переправу первого батальона. А когда кабардинцы, миновав благополучно овраг, скрылись в передовой лощине, от пешей ракетной команды князя Чернышева полка понеслись к неприятельскому берегу ракеты, которые и зловещим шипением своим, и грациозным волнистым полетом напоминали сказочных огненных змей. Одну из них разорвало в самой середине толпы, которая в одно мгновение раздалась в стороны, и глазам нашим представились два безжизненных тела, распростертых на месте взрыва. Таким образом, переправа всей штурмовой колонны, на которую чеченцы возлагали столько надежд, и где они рассчитывали пресытить свою месть, обошлась нам без урона. Барон Меллер-Закомельский просиял, когда последние ряды первого батальона вышли на левый берег лощины. Он горячо благодарил барона Николаи, а кабардинцам сказал: «вы сделали свое дело; я так и доложу начальнику отряда; он меня поймет».

Переправившись через мостик, который служил единственным возможным сообщением в этой местности между берегами оврага, кабардинцы разобрали и разметали его и тем пресекли неприятелю путь к [470] дальнейшему преследованию, которое с этой стороны и прекратилось. На левом фланге оставлен был, как выше сказано, третий батальон Навагинского полка. Назначение этого батальона состояло в том, чтобы, преградив доступ чеченцам к покинутым ими позициям, иметь в то же время наблюдение за лесом, откуда, показывалась кавалерия; но чеченцы, увидев себя отрезанными от своих ретраншементов, не пытались вновь овладеть ими. Они предпочли оборону Салгирей-юрта, куда и пробрались скрытными дорогами. Что касается до кавалерии, она держалась пока в стороне, так что на этом пункте нашей ломаной боевой линии было все время тихо. Когда же при отступлении первого батальона князя Чернышева полка, восьми орудийная батарея начала громить правый берег оврага — в лесу, влево от нашего левого фланга, по временам между деревьями стали опять показываться всадники; а когда, началось общее отступление — оттуда выехала довольно значительная конная партия с двумя значками (В донесении барона Меллера-Закомельского число значков увеличено втрое. Никто не видел более двух значков: одного белого, вышитого разноцветными шелками, другого оранжевого — любимый цвет кавказских горцев. Прекрасное движение барона Николаи к Салгирей-юрту и отступление от аула описаны холодно, в напыщенных фразах и общих местах, с ненужными преувеличениями, и не довольно рельефно выделяется из общей картины боя.). Заметив изолированное положение батальона, она заскакала вперед и бросилась на левый фланг навагинской цепи в то время, как она начала спускаться в балку, чтобы отрезать его; но бароном Меллером-Закомельским все было предусмотрено, и против всего заблаговременно были приняты меры: в балке залегла стрелковая команда князя Чернышева полка, а за прикрытием из двух рот пехоты по ту сторону балки спрятаны были два легких орудия, взятые из штурмовой [471] колонны барона Николаи. Стрелки меткими выстрелами из штуцеров, а орудия картечью заставили неприятельскую кавалерию податься назад. Навагинцы с криком «ура» бросились за нею в штыки, но чеченцы уклонились от рукопашного боя и завязали с арьергардной цепью на довольно почтительном расстоянии перестрелку, не имевшую других последствий, кроме напрасной траты зарядов с обеих сторон, в особенности с нашей. Последние войска барона Меллера-Закомельского присоединились, наконец, к общей колонне, и отступление продолжалось без боя. Только когда мы отошли версты на полторы от бывшей нашей позиции, по колонне сделано было два орудийных выстрела из леса, в котором скрывалась все время кавалерия, но снаряды до нас не долетели. Так окончили свое существование знаменитые мезоинские хутора, больше не возобновлявшиеся до окончательного покорения края.

Мы возвратились в свой лагерь. Барон Меллер-Закомельский благодарил войска, благодарил и драгун, хотя мы не знали за что, потому что не только не принимали участия в бою, но даже ни разу не стояли под выстрелами, если не считать двух не долетевших до колонны ядер. Непонятно также, когда и где могли быть убиты четыре драгунские лошади, как то значится в донесении колонного начальника ⁹. Мы в этот день [472] сильно приуныли: нам пророчили громкие кавалерийские дела на равнинах большой Чечни, а между тем вот уже два раза колонны предпринимали движения внутрь неприятельской земли, и оба раза на нашу долю выпадала незавидная роль безучастных свидетелей чужих подвигов. Потеря наша при разорении мезоинских хуторов, благодаря целесообразным распоряжениям барона Меллера-Закомельского и присутствию духа флигель-адъютанта барона Николаи, была не особенно велика, если принять во внимание местность, чрезвычайно трудно доступную, всю изрытую балками и поросшую лесом, а также присутствие посторонних партий, подоспевших на помощь жителям перед самым отступлением второго Кабардинского батальона от Салгирей-юрта. У нас выбыло из строя убитыми шесть человек нижних чинов, ранеными — штаб-офицер один (командир 2-го батальона егерского генерал-адъютанта князя Чернышева полка майор Тромбецкий), обер-офицер один (прапорщик Навагинского пехотного полка Бочкарев), нижних чинов пятьдесят восемь; лошадей убито 19. Артиллерийских снарядов выпущено 192, ракет 65; в числе израсходованных свыше 133 т. ружейных патронов показано 7982 кавалерийских. Неприятель потерял 10-го января, по словам донесения, по всей вероятности основанного, как [473] обыкновенно, на показании услужливого и продажного лазутчика, более двухсот человек одними убитыми и тяжелоранеными. Но горцы обладали двумя неоцененными боевыми качествами, дававшими им возможность избегать больших потерь: уменьем применяться к местности и необыкновенною подвижностью, почему к цифрам их урона, сообщаемым в донесениях, следует относиться крайне осторожно. Некоторые отрядные начальники, не доверяя сведениям, получаемым от лазутчиков, благоразумно умалчивали о них. В числе их был и незабвенный генерал Слепцов.

Разорение мезоинских хуторов предпринято было с весьма важною для безопасности края стратегическою целью: с высот, на которых расположены были эти хутора, неприятель всегда мог вредить нашим сообщениям между правым берегом Аргуна и левыми притоками Джалки, впадающей в Сунжу и извивающейся поперек шалинской поляны. На этой последней, открывавшей нам свободный доступ вглубь Чечни со стороны Аргуна, сохранились еще некоторые местности, которые следовало совершенно обнажить, чтобы не оставалось ни одной преграды, из-за которой неприятель мог бы затруднять движение наших отрядов. К числу таких местностей принадлежало поросшее лесом пространство между шалинской просекой и мезоинской поляной. Туда два дня сряду, 11-го и 12-го января, для вырубки просеки посылались колонны под начальством полковников Левина и флигель-адъютанта князя Воронцова. Неприятель не показывался. 14-го числа колонною, под начальством флигель-адъютанта князя Воронцова, просека, начатая 11-го, была окончена, и сообщение между шалинскою поляною и передовыми террасами Черных гор открыто. Оставалась еще одна узкая полоса леса, пересеченная в нескольких местах полянами, [474] которая отделяла чеченскую равнину от крепости Воздвиженской и урочища Бани-юрт, где стоял наш лагерь. Князь Воронцов, окончив 14-го числа мезоинскую просеку, двинулся прямою дорогою через эту полосу к лагерю, откуда навстречу ему выслан был генерального штаба полковник Рудановский, с 2-м и 4-м батальонами егерского генерал-адъютанта князя Чернышева полка. Подробный обзор леса с двух противоположных сторон показал начальнику отряда, что достаточно будет нескольких дней для снесения этой последней преграды с правой стороны шалинской просеки. И действительно, 15-го января начата была вырубка этой полосы леса и 17-го окончена у самого лагеря. Неприятель за все это время хотя изредка и показывался на высотах, но колонн наших не тревожил.

Комментарии

5. Автор настоящего очерка, по желанию кн. Барятинского, сочинил для чеченского отряда песню, в которой описывает, в духе донесения, рекогносцировки 6-го и 7-го января к Автуру и Гельдыгену. Он имел неосторожность в двух куплетах вскользь упомянуть о Слепцове. Песня должна была пройти через руки начальника отрядного штаба подполковника Ольшевского, игравшего в этом случае роль цензора. Подполковник Ольшевский просил автора выбросить куплеты о Слепцове и при этом объяснил ему отношения и князя Барятинского к Слепцову, несмотря на то, что этот последний уже покоился в то время в могиле, ожидавшей почетного памятника, который, по повелению Императора Николая, сооружен был на счет казны, т.е. на средства всего русского народа. В куплетах о Слепцове, сохранившихся, по счастью, в моих записках, нет ничего такого, что могло бы набросить хотя малейшую тень на заслуги кн. Барятинского, в чем может убедиться каждый. Вот эти два куплета:

От шалинскаго завала
Не осталось и следа;
И на Сунже тихо стало,
Тихо стало навсегда.
Нет нигде о ней ни слова,
Нет там больше громких дел:
Схоронил тот край Слепцова

И совсем осиротел.

6. Первоначальный состав чеченского отряда в зимнюю экспедицию 1852 года: три батальона Куринского егерского генерал-адъютанта князя Воронцова полка (1-й, 2-й и 4-й), три батальона Кабардинского егерского генерал-адъютанта князя Чернышева полка (1-й, 2-й и 4-й), два батальона Тенгинского пехотного полка (2-й и 3-й), два батальона Навагинского пехотного полка (3-й и 4-й), сводный батальон от кавказских линейных батальонов №№ 9, 10, 11 и 12-го, пятьдесят человек гальванической команды от 3-го резервного саперного батальона, пятьдесят человек кавказского стрелкового батальона; четыре эскадрона Нижегородского драгунского полка (2-й и 3-й дивизионы), по одной сотне от 5-й и 6-й бригад линейного казачьего войска, по одной сотне от линейных казачьих полков — Горского, Моздокского, Гребенского и Кизлярского, полсотни грозненских казаков и полсотни чеченской милиции; по одному дивизиону от батарейных: № 1 батареи кавказской гренадерской и № 3 батареи 19-й артиллерийских бригад, по одному взводу батарейных ор. б. № 4 б. 20 артиллерийской бригады и конно-артиллерийской донской № 7 батареи, взвод легких орудий батарейной № 4 батареи и дивизион легкой № 5 батареи 20-й артиллерийской бригады, дивизион конно-артиллерийской легкой № 15 батареи, взвод легких орудий донской конно-артиллерийской № 7 батареи, пешие ракетные команды от двух егерских полков, конная ракетная команда от полков линейного казачьего войска. Пятьдесят повозок составляли перевозочные средства отряда.

7. До отпадения Чечни, т.е. до 1840 года, Автур состоял из нескольких отдельных хуторов, которые, после восстания, сомкнулись в один большой аул для лучшего сопротивления нашим колоннам. Вот почему за ним до последнего времени, особенно между нижними чинами, сохранилось то же название во множественном числе. В малой Чечне наоборот: до возмущения она заселена была большими аулами, которые после восстания разбились на множество мелких хуторов, чтобы развлекать наши силы при нападениях — следовательно, также в видах лучшей обороны. Причина диаметрально противоположных мер для достижения одной и той же цели лежит в характере местности той и другой Чечни: почти открытой в большой и совершенно закрытой и пересеченной в малой.

8. За движение чеченского отряда к Автуру и Гельдыгену кн. Барятинский, представленный наместником к ордену св. Георгия 3-й степени, произведен в генерал-лейтенанты; флигель-адъютант кн. Воронцов получил орд. св. Георгия 4-й степени. Отношение главнокомандующего к военному министру оканчивается следующими словами: «что касается до представления генерал-майора князя Барятинского о пожаловании командиру имени моего полка флигель-адъютанту полковнику князю Воронцову ордена св. Георгия 4-й степени, то, как отец, не излагаю свое мнение, но смею только препроводить оное при сем в подлиннике на Всемилостивейшее благоусмотрение». (12-го января № 2).

9. Вот что пишет начальник главного штаба князю Барятинскому от 4-го февраля № 158, по поводу фиктивной убыли лошадей в чеченском отряде: «в описаниях разновременных действий чеченского отряда нынешнего года поразило меня показанное во всех делах большое число убитых и раненых лошадей, число, сколько мне кажется, несоразмерное с убылью в войсках. Будучи уверен, что ваше сиятельство сами обратите внимание на это обстоятельство, я счел долгом только уведомить вас, что сумма на пополнение утраты лошадей назначается по смете довольно значительная, но что и этих денег до сего времени едва доставало и, наверно, не достанет при такой значительной потере лошадей, если при выдаче свидетельств не будут строжайшим образом соблюдены все для сего предписанные правила. Затем, основываясь на неоднократно отданных по сему предмету приказах, покорнейше прошу ваше сиятельство обратить особое внимание на выдачу свидетельств и предварительно строго проверять представления гг. частных начальников, а когда возможно — даже посредством воинских комиссий». В этом документе замечательны слова: «нынешнего года», которые можно заменить словами: «только при вашем сиятельстве», — тогда, как и во все предшествовавшие годы бедным животным доставалось гораздо больше на бумаге, нежели на полях битв.

Текст воспроизведен по изданию: Зимняя экспедиция 1852 г. в Чечне // Кавказский сборник, Том 13. 1889