(Расказ Чеченца.)

Не полагаю, чтобы где-либо в целом мире представилась взору путника картина обширнее, величественнее и очаровательнее общей, тысячи-верстной панорамы северной стороны Кавказского хребта, вполне открывающейся с дороги, идущей от Екатеринограда к Владикавказу.

Глаз человека бессилен обнять всю длину грозной преграды, воздвигнутой между Понтом и Каспием, бессилен проникнуть в ее глубину, и только видит: молчаливо, незыблемо стоит, от тверди земной до крайних звезд — удивительная, чудная картина, на востоке и западе постепенно утопающая в синеве окраин горизонта. Спереди — из пучины мглы, облекающей подножие, вздымаются зеленые недвижимые волны, широкими грядами разбежавшиеся в глубь и ширь; их темные массы прорезаны белыми, на дне, волнистыми расщелинами; цепь над цепью этих гряд, [207] возвышаясь уступами одна за другою, постепенно блекнут, теряя яркость зелени и, наконец, вдали, стелятся однообразными синими пеленами; а над ними мертвенная полоса скал обвита тройными тучами и из среды их молниеносного венца встают на ясной лазури неба, беспредельными рядами, ледяные шатры, будто из серебра отлитые наметы кочующим с востока на запад небесным светилам: и солнце засыпает там в пурпурной заре, и луна упадает в отблеске денницы и звезд мириады ложатся там на отдых до вечерних сумерков. Зрелище необъятное, великолепное, поражающее душу знамением могущества Творца, и голова невольно, в благоговении, склоняется долу перед этим изумительно-колоссальным и чудным созданием.

Приблизьтесь к каждой точке этой картины: гряды, являвшиеся издали волнами зелени, превращаются в громадные горы, покрытые дремучим бором; каждая черная черта на скалах расступается бездонною пропастью, путем необъятных снежных лавин, низвергающихся с заоблачных высей; каждая белая полоса на дне расщелин расширяется в пространную реку каменьев, меж коих по уступам прядает пенистый ручей. Но эти груды отломков скал, лежащие на пути ручья, но это обширное море каменьев, эти корни дубов, вековые сосны, разбитые, истертые, обличают в грохочущей струе всесильное [208] чудовище, сокрушающее на пути своем, в минуту свирепости, все преграды природы.

Картина, издали казавшаяся безмолвною, оживлена грохотом водопадов, паденьем в бездны, с высей гор, снеговых обвалов, а темная зелень одежды хребтов, превратясь в сонмы недвижимых исполинских дерев, под порывами ветра склоняющих только вершины свои — глухо, зловеще шумит. Многовековые чинары, дубы, орешины и каштаны колоссальными стволами, как колоннами, подперли беспредельный шатер густой зелени, а лозы дикого винограда, побеги хмеля, плюща и душистой жимолости, гирляндами обвили, зеленою сетью опутали стволы дерев и вся эта сплошная плетеница покрывает и скаты, и круги гор, то опускаясь до дна пропастей, где ревут потоки, то подымаясь до скалистых пиков, где ходят гряды облаков.

Через глубь этого-то океана могучей растительности, мы прокладывали, в 1849 году, в Малой-Чечне, широкие пути просеки, дабы всегда иметь верный и скорый доступ к непокорному нам населению гор и тем, оттесняя его далее от привольных к бесплодным местам, волею-неволею заставлять нам покориться. Тысяча топоров отряда каждый день губительно действовали в неприкосновенном веками лесу, прокладывая в нем широкий след, и деревья в несколько обхватов валились как колосья под серпом, разрубались [209] на части и исчезали в пламени громадных костров.

С наступлением каждых сумерек, звук топоров умолкал и рабочие — мирные Чеченцы и солдаты, спешили кучками расположиться вкруг огней. Тогда шумный говор и смех начинали одушевлять разнохарактерный и живописный стан, а между-тем редкие ружейные выстрелы с передовой цепи пикетов, напоминали, что неприятель и ночью не дремлет. Но на лицах, окружавших пылающие костры, можно было найти выражение всех чувствований, за исключением только заботы о предстоявшей опасности и боязни смерти. Всякий вполне предавался сладости отдыха после утомительных трудов целого дня, столь же мало заботясь о будущем, как и о прошедшем. Однако же Русские и туземцы совершенно различно выражали удовольствие успокоения; наши солдаты выказывали более движения и веселия, чем степенные и, по видимому, более скрытные горцы. Почти каждый кружок первых имел своего балагура, подчас запевалу, и плясуна, который был душою своей артели, и его солдатский юмор, юмор вообще русского человека, поражающий такими неожиданными сближениями, выражаемыми такими оригинальными фразами, морил со смеху всех слушателей, вызывая других к острым ответам и взаимным шуткам. Поэтому в этих кучках шумный, веселый говор и смех не прекращались. [210]

Туземцы, напротив, когда не спорили, то ложа вкруг огня и беспечно покуривая свои трубочки, с совершенным спокойствием предавались полному кейфу. Раскащику их также весьма редко удавалось сорвать с уст кого либо из слушателей мгновенную улыбку; постоянная холодная важность их физиономий редко изменялась, тогда как сам раскащик исполнен был одушевления.

Однажды я наблюдал одного Чеченца, который, сидя на пне срубленного дерева у кучи выгребенных им из костра угольев и жаря на них свой шашлык, что-то сообщал своим молчаливым и неподвижным товарищам. Черные сверкающие глаза его из-под косм надвинутой на лоб косматой шапки и все черты загорелого лица горца выражали сильное одушевление. До какой степени он увлекался своею повестью, можно было судить по пригоравшим на жарких угольях кускам баранины.

Любопытствуя знать, о чем он с таким жаром болтал, я просил рядом стоящего со мною милиционера; хорошо знавшего по-русски, переводить мне слова Чеченца, и тот передавал мне, по временам, следующий расказ, стараясь сохранить и верность выражений подлинника.

«Давно, когда за Сунжей о Русских еще не было слышно, на восток отсюда, в черных горах, жил-был знаменитый князь Джантемиров, [211] славившийся удалью; щедростью и гостеприимством, как и следовало высокорожденному и могущественному человеку. Зато, когда у него, бывало, не станет казны, то лишь свиснет, гаркнет, и на его зов молодецкий стекались с гор удальцы, как снег на голову падали на богатых поморян и снова княжья казна богата и душа таровата.

Почти каждый день являлись к хлебу-соли Джантемирова и богатые, и нищие; но всех чаще повадился ходить к нему какой-то дряхлый старик; придет, молча поклонится в пояс и слуги ведут его к другим нищим, сажают за общую трапезу, накормят, напоят и отпустят с куском хлеба.

Однажды старик, отобедав по своему обыкновению; пошел в кунацкую, поклониться князю и видит — Джантемиров сидит, задумавшись, одинёхонек, с поникшею на грудь головою.

— О чем так скорбит наш милостивый кормилец?»

Джантемиров приподнял голову и с грустною улыбкою отвечал; — О том, в чем не пособить тебе, нищему!

— А почем знать? быть-может услуга мне и по силам!

— Старый, еслиб в твоей силе было мне помочь, то сам ты не ходил бы кормиться моим хлебом, а других бы угощал... [212]

— Князь, не суди по виду, а скажи опытному старцу свое горе: если тебе оттого не прибудет, то ничего и не убудет.

— Правда твоя, старинушка, изволь скажу — казна моя истощилась, стада извелись, скоро придется затворить пред вами двери и хоть не в том беда, что в дальний путь приходится итти за данью с богатых поморских купцов и на долины по ту сторону гор, да в том беда, что год-от-году пожива плоше и труднее, а силы мои слабее и, пожалуй, скоро вернешься с пустыми руками...

— И в этом только твое горе?... так я могу пособить.

— Как!... ты смеешь надо мною смеяться! гневно вскрикнул князь.

— Помилуй Бог старика смеяться над чужим горем! Я хочу и могу отслужить тебе добром за твою хлеб-соль.

— Каким же образом?

— Поручи мне свою отару на три года и когда возвращу ее, то собирай с своих овец золотое руно — чистым золотом, топи его, куй, перетапливай, что хочешь делай!

— Смеешься, старый сумазброд?

— Уверяю, что сбудется! Я говорю тебе, и голова моя в том порукой.

— Много стоит твоя седая голова....

— Стада золотых овец. [213]

— Пожалуй, для шутки, будь по твоему... поверю; но если обманешь — голова с плечь.

— Хорошо, лишь бы ты не поторопился и сам себя не обманул. Но и с моей стороны тоже одно условие — ни ты, ни люди твои, пусть не следят за мною, не то будешь каяться; а когда третья весна минет, я принесу тебе чистое золотое руно и тогда половина мне, а другая тебе.

Князь согласился, позвал людей и велел им передать нищему остаток своей отары, потом созвал Дружину добрых молодцов и ушел с ними за горы.

Между-тем, старик загнал переданное ему стадо в ущелья, ни для кого недосягаемые и каких, как говорят, еще и теперь есть много; кормил там овец ему только известной травой и поил их из какого-то ключа, до которого не смело подходить ни одно животное, но овцы по зову старца-пастуха приближались беспрепятственно.

Прошел наконец первый год, князь возвратился домой с богатою добычей и, прежним порядком, и знатные и нищие стали к нему стекаться за хлебом-солью.

— А что поделывает мой пастух? подумал князь, — обманывает: вещь неслыханная и невозможная — превратить овечью волну в чистое золото — а если превратит?.... то-то будет золота!.. И любопытство, что делает старик, есть ли [214] надежда на обещанное им богатство, до того мучило Джантемирова и днем, и ночью, что он наконец, не вытерпел и велел людям своим выследить пастуха.

Много прошло времени, пока разосланные им в разные стороны горцы донесли, где пасется его стадо.

Нетерпеливый князь поскакал на указанное ему место за горами и долами, улучил минуту, когда старик, казалось, вздремнул под тенью дерева; притая дух, подкрался к стаду и остолбенел от удивления: волна на его овцах была из чистого железа.

— А, стало быть он не солгал — будет и из чистого золота…. то-то разбогатею, как Шах Ирана; лишь подождать еще два годика! — дрожа от радости, сказал про себя Джантемиров и потихоньку спешил удалиться.

Прошел еще год и князь, мучимый любопытством, снова послал людей выследить пастуха — его нашли уже в совершенно другом месте. Джантемиров поскакал туда, завидел свое стадо и волна на нем — серебряная, думаете; ошиблись — из чистой красной меди!

— Еще годик, будет и золотая — в восторге проговорил Джантемиров, и, возвратясь домой, уже не поехал, по обычаю, в набег, чтоб запастись чужим добром, а, в ожидании будущего несметного богатства, пропировал с друзьями [215] все, что только было, и еслиб не мучило его нетерпение скорее разбогатеть, то этот последний год минул бы с веселием, как свадебная ночь.

Наконец и мучительный год канул в вечность и люди Джантемирова, снова выследив стадо, донесли что овцы издали блестят на солнце словно кованное золото.

Сорвался с места Джантемиров, кинулся на рьяного скакуна, мчится в указанное место, задыхается от нетерпения, видит — волна на овцах три года нестриженная, длинная-предлинная, вся из чистого золота и овцы под ее тяжестью еле ноги движут. У князя разгорелись глаза, руки так бы все и захватили, а старик спит-себе тихим сном под кусточком, почти нагой, исхудалый, дряхлый, еле дышет.

— И на что ему половина этого богатства!... подумал князь: — Без роду, племени, даже нет зубов, а тоже хочет золота: пропадет с ним вместе! Да и жить ему на что?... рассуждал Джантемиров, и по мере того, как подкрадывался к спящему пастуху, у него стало мутиться в глазах, кровь приливала в голову, сердце сильно билось, дыхание захватывало…. Вот он подполз к старику — лицо чистой совести покойно, а князю чудится, будто оно хмурится грозно, и он в нетерпении, казалось, только махнул рукой, а голова [216] старика отскочила от туловища и покатилась по траве, орашая ее кровью.

Князь быстро вскочил на ноги, опомнился от исступления — поздно, нечем помочь, дело сделано.

— Теперь все мое без раздела! — воскликнул он, бросился он к овцам, поймал одну, едва приподнял — пудов десять весу, а клочья шерсти из литого золота — вот богатство!... «А как же стричь эту шерсть?» об этом-то он и не догадался заблаговременно спросить пастуха. «Нечего думать, приищем средство!» — сказал он сам в себе и стал загонять стадо домой. Истомленный усталостью и голодом, он долго исправлял должность пастуха и когда пригнал золотых овец в свой аул, то весь народ ахал и дивился небывалой диковинке, но никто не мог придумать средства, как обирать золотую волну и, наконец, решили тем, что нужно снять ее целиком и со шкурою; а потом в печи перетопить золото в слитки. Решено и сделано — всех овец перекололи, содрали шкуры и... Боже мой, что же это делается — ярко блестящая волна тускнет, превращается в медь, чернеет, вот уже железная, потом побелела и обратилась в обыкновенную паршивую овечью шерсть.

— Вот тебе и все золото без раздела!... а старика убил напрасно! — завопил князь в отчаянии, ударяя себя в грудь и вырывая клочья волос [217] с головы, будто на поминках близкого родственника.

— Что же князь, али мясу пропадать, как и золоту? позволь с-горя сжарить баранов на ужин.

— Жарьте, ешьте все до тла: последнее добро мое сгинуло!...

Задымились костры, зашипело на жару мясо бывших золотых овец и начали с-горя бражничать, князь, его гости и челядь, запивая жирные куски шашлыка крепкой бузой.

Но вдруг стали чувствовать необыкновенную тяжесть на желудке; члены их как-бы переставали двигаться, крепли, волосы щетинились и тело будто превращалось в железо. Ужас объял князя и его нахлебников. Как пособить несчастию?... Коли превращаются в железо, то превратятся и в золото — то-то будет богатства из пяти десятков дюжих молодцов, каждый чуть не в сажень ростом, да косая в плечах! Любо, небось, величаться в золоте, а самим превратиться в золото нелюбо. Смерть не хотелось Джантемирову и его товарищам дождаться этого превращения; спорили, кричали как пособить грозящей беде, пока, наконец, языки их стали неметь.

Тогда поднялся страшный вой женщин, сбежавшихся и столпившихся вкруг мужей, которые недвижно сидели как истуканы. [218]

— Что вы воете, проклятые! На лошадей! все на лошадей! и притащите сюда старика Нарина; если и ом не поможет, то все погибнут за жадность и глупость одного! закричала жена Джантемирова, показывая на своего мужа. А тот не мог и глазом мигнуть, не только погрозить жене, осмелившейся при людях выказать вольность, дозволявшуюся ей только на женской половине.

Но этому грозному велению голоса, привычного повелевать, все бабы и девки бросились в конюшни, вывели коней седланных и неседланных, сели, гикнули бабьим гиком, тучей понеслись к аулу, где жил Нарин и, волею-неволею, принесли его на своих плечах, потому-что он уже от старости не мог ходить; и хотя все знал — и заговорит от вражьей пули, и от дурного глаза и от всякого несчастья, а себя от немощной дряхлости — не успел доучиться.

Опустили бабы Нарина на землю, подивился он небывалому чуду — кружку сидящих на войлоках железных истуканов, с знакомыми ему лицами, искривленными уморительными гримасами, унял вой баб и девок, и распросил толком, как и в чем дело.

Княгиня Джантемирова все расказала подробно, даже более, чем нужно было. Нарин подумал, еще раз подумал и, наконец, велел бабам нести себя в горы к тому месту, где князь убил пастуха золотого стада. Там, на его могиле, он [219] набрал полную суму земли, окропленной кровью несчастного и, возвратившись к толпе железных истуканов, размешал в ушате с водою землю, принесенную им в суме, и ковшем стал каждому вливать в рот и последнему — Джантемирову.

— Прах того, которого ты погубил из жажды корысти, да спасет тебя от смерти для покаяния в грехах! сказал Нарин и железные истуканы зашевелились, воспрянули и воскликнули:

— Будь проклято золото и тот, кто продает за него душу!»

Текст воспроизведен по изданию: Золотое руно. (Расказ Чеченца) // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 100. № 398. 1853