ГЕНЕРАЛ-МАИОР СЛЕПЦОВ.

Не имея полной биографии этого замечательного генерала, безвременно погибшего на Кавказе в 1851 году, приведем здесь два письма, содержащие в себе весьма интересные материалы для жизнеописания покойного. Одно из них писано родным братом генерал-маиора Слепцова, другое одним из его подчиненных, свидетелем его славной кончины. Оба письма дополняют и поясняют одно другое.

I.

10-го декабря 1851 года гехинский отряд, под предводительством генерал-маиора Слепцова, имел [228] жаркое и блистательное с неприятелем дело на правом берегу р. Гехи.

Еще 7-го декабря, часа к три пополудни, неприятель вывел одно орудие на опушку леса, на правом берегу Гехи, и сделал из него несколько выстрелов по лагерю отряда, расположенного в гехинском ущелье. Канонада из наших орудий заставила Чеченцев сейчас увести назад свою пушку. Начальника отряда не было в то время в лагере; он ездил в укр. Урус-Мартан. Возвратясь оттуда на другой день, он узнал чрез лазутчиков, что неприятель намерен снова сделать попытку стрелять по лагерю, и что в том, месте, куда Чеченцы вывозят свое орудие, устроены ими огромные завалы. В следствие того сделаны были генералом Слепцовым следующие распоряжения, чтобы выбить неприятеля из завалов, и если можно, захватить орудие: одна колонна из спешенных казачьих охотников и 2-го тенгинского баталиона, должна была войти в лес, идущий по правому берегу реки и, по первому выстрелу из неприятельского орудия, броситься на путь отступления Чеченцев и штурмовать там завалы. Центральная колонна, под личным предводительством генерала, из баталиона пехоты, 2-х сотен казаков и 2-х конных орудии, по первому же выстрелу должна была кинуться по правому берегу реки, кавалерия впереди, прямо лететь на завалы и орудие. [229] Наконец, 3-й колонне, большей прочих по составу, назначено было стоять на левом берегу Гехи, на нурикоевской поляне, рубить лес и быть в готовности, в случае появления неприятеля с орудием, перейти на правый берег и содействовать колонне генерала. 9-е число прошло в ожиданиях, которые на этот раз не сбылись: неприятель не привез орудия. 10-го, лазутчики пришли с донесением, что в этот день многочисленное скопище неприятельское непременно явится, и Чеченцы будут стрелять из своего орудия по пехоте рубящей лес. Часов в 10-ть войска были на назначенных местах. В 1-м часу генерал приказал колонне охотников тихо войти в лес и залечь там. Он был в большом нетерпении. Наконец, в начале 3-го часа, раздался выстрел из неприятельского орудия. Генерал вскочил на лошадь, бросился к кавалерии, закричал ей: на конь! на-конь! и поехал но правому берегу реки сперва рысью, потом пустился скакать. Я находился при нем. Две сотни неслись за нами на полном карьере. Мы проскакали версты полторы и были уже на одной высоте с колонной, находившейся на левом берегу. Кавалерия ее стала переходить в это время реку; генерал, скакавший впереди, сказал: господа, кричите «ура!», кричите «ура!» Мы вынули шашки, продолжали нестись во весь дух и влетели на поляну, усеянную редкими деревьями. Тут был [230] неприятель и приветствовал нас градом нуль. Но приведенный в замешательство появлением кавалерии, которой он не ожидал с этой стороны, ошеломленный ее ударом, услыхав слева «ура» охотников, заходивших ему в тыл, он бросился бежать. Казаки догоняли и рубили пеших Чеченцев: много их здесь погибло. Кавалерия вся в рассыпном строе скакала вперед, перепрыгивая чрез срубленные и наваленные деревья. В лесу раздавался грохот от перестрелки и гремело всюду русское ура. Пронесшись далее, кавалерия остановилась наконец пред огромными завалами, чрез которые трудно и пешему перейти. Бегущий неприятель прикрылся ими и открыла, сильный огонь. Подоспела пехота.

В самом пылу боя, достойный предводитель отряда, доблестный генерал Слепцов, благороднейший из благородных, храбрейший из храбрых, пал смертью героя.

Когда кавалерия остановилась перед завалами (по свидетельству всех, которым знакома здешняя война, редкими по величине и длине своей), он послал меня с приказанием пехоте идти как можно скорее. Чрез 10 минут приведен был баталион Навагинцев (первая пехота, попавшаяся мне навстречу). Густая цепь их открыла сильный огонь и подойдя к завалу, который тянулся длинною линиею, залегла за ним. Неприятель быстро [231] отступал, лес был покрыт бегущими Чеченцами. Генерал стоял правее навагинской цепи, окруженный лишь своим казачьим эскортом. При нем не находилось в эту минуту ни одного офицера (все были разосланы с приказаниями). Он был на своем знаменитом белом коне (на котором он скакал на шалинский окоп, был в шалажинском деле, и в Нурках, где его ранили); издали легко можно было различить его по шапке с красным верхом. Он кричал Навагинцам: Вперед, ребята, чрез завалы! Вдруг пуля ударила его в грудь под ложечку; он круто повернул коня направо, сказал своим конвойным казакам: — Возьмите меня! ухватился за гриву и стал валиться с лошади. В это время я подскакал к нему. Издали еще я кричал: Прикажете ли, ваше превосходительство, пехоте идти чрез завалы? и удивлялся, что он мне не отвечает. Подъехав ближе, я увидал, что его снимают с лошади. Он был очень бледен и молчал. Никто не знал, куда он ранен; крови не было видно. Его положили на бурку и понесли из огня. Минуты через. две он сказал: команду после меня принимает полковник Карев. Где барон Сталь (отрядный квартирмейстер)? Приехал барон Сталь. Он повторил ему это приказание. Его понесли далее. Явился доктор. Геперала положили на землю и стали раздевать; доктор отстегнул его [232] кинжал, снял пояс с пистолетом, расстегнул черкеску, бешмет; тогда на белой рубашке показалось небольшое кровавое пятно. Доктор опустил зонд в рану; не ощупал пули и вынул тотчас назад зонд. Я отвел его в сторону и спросил шопотом: — Что какова рана? — «Смертельна, отвечал он. Бесполезно даже искать пулю.» Его понесли далее. От солдат и казаков скрыли смерть любимого ими начальника. Генерал Слепцов испустил дух в то время, как его переносили через реку, следовательно, еще на поле сражения. Доктор Лужинский находился при нем до последнего его издыхания и помнит все слова, им произнесенные. Он спросил: — взята ли пушка? Ему отвечали: «Нет, но зато много побито Чеченцев.» Он сказал: — Ну и то хорошо; слава Богу. Мысль о его войсках, о вверенном ему отряде, не оставляла его до последней минуты; он вслушивался в гул перестрелки, гремевшей в лесу, спрашивал: Соединились ли с колонной охотников? не велика-ли потеря у нас? Стал молиться: Боже, милостив буди мне грешному. Он был глубоко религиозен и умирал с твердою верою в вечную жизнь. Он не страдал: агония его не была мучительна. Ни одного крика и стона не вырвалось из его уст. Жил он с полчаса после рокового удара и тихо заснул; никто не приметил, как могучий дух вождя улетел туда, где [233] нет ни печали, ни воздыханий. Труп его был принесен казаками в лагерь и глаза закрыты там преданными ему людьми.

Все жалеют о нем — от начальников до последнего солдата. Скорбь общая и нелицемерная.

Между тем пал он завидною смертью, на своем посту, исполняя свой долг. Он умер в цвете лет (33-х лет), совершив уже блистательную карьеру, составив себе имя, громкое в кавказских войсках, грозное для Чеченцев, имея ничем не запятнанную репутацию, умер смертью вождя, среди победы и триумфа. Сделал довольно для своей славы. Был гордость, честь и надежда кавказской армии. На полях Чечни никогда не было столь отважного витязя. Память его будет священна для всех, кто имел счастие его знать.

Он быль среднего роста, худ и сух. Бледное лицо его, покрытое загаром от солнца боевых полей Чечни, было очень красиво. Строгий, благородный профиль, орлиный нос, густые, короткие усы, бакенбарды обходившие кругом лица и черные глаза, которых обыкновенное выражение было мягкое и ласковое, но которые в минуту одушевления и гнева сверкали как угли, составляли в целом одну из тех физиономий, которые нельзя забыть, видев их хотя один раз. Я как-будто теперь гляжу на него, как он сидит, бывало, задумавшись, около палатки, в своей высокой [234] генеральской шапке, желтой черкеске и короткой шубе. Волосы его были густые, курчавые у черные как осмль; серебро седин стало пробиваться в них (он начал седеть после шалажинского дела). Он быстро ходил, движения и жесты его были резки; говорил скоро; когда был в волнении, то немного заикался. Голос его был приятен, имел особенный тон; в минуты же гнева и раздражения делался необыкновенно звонким и крикливым. Он был чрезвычайно раздражителен: вспыхивал как порох, имел самую волканическую, огненную натуру. Как благородный металл, он скоро раскалялся и столь же скоро хладел. Когда что-либо исполнялось против его приказаний и этим нарушались его распоряжения, он приходил в совершенную ярость, кричал пронзительно. Но этот взрыв страсти скоро проходил, и он иногда (если был неправ), спешил извиниться пред тем, на кого излился его гнев. Были примеры, что он перед всеми просил прощения у простых казаков. Никто из тех, которые подвергались его справедливому гневу, не чувствовал себя оскорбленным.

Преобладающее военное качество в нем была отвага безоглядная. Он был храбр, как рыцари в романах, как паладины средних веков. Не было преграды, которая бы его остановила, опасности, которой бы он устрашился, предприятия [235] военного, которое бы счел неисполнимым. Это был баярд кавказской армии, рыцарь без страха и упрека. Но что бы я ни сказал здесь, как бы ни хвалил его, все это будет мало и даст лишь слабое понятие о том, сколь он был благороден и неустрашим.

Память о нем всегда сохранится на Сунже, среди населения им водворенного, в земле, которую он покорил русскому скипетру, отнимая ее у врагов, шаг за шагом, наводя на них ужас своим смелым набегом и повторяя удар за ударом. Имя его, воспетое в казачьих песнях, не будет забыто потомством; он сделается любимым героем сказаний и легенд этого края. Дети нынешних казаков будут петь боевую песнь сунженского полка ;

Стая на небе орлов
Тучу рассекает,
На Чеченцев наш Слецов
С Сунжей ¹ налетает.

Он имел все типические свойства русского человека: гостеприимен, радушен, хлебосол. Дом его и карман были открыты для всех. Он истратил все свое состояние на Сунженский полк. Общий голос дал ему прозвание, свидетельствующее о том, как все верили в его бескорыстие; [236] его назвали: бессребреником. В кошельке его, после смерти, нашли один гривенник. Он выражался просто, не стараясь отъискивать и придумывать «враз, говорить красно и высокопарно. В разговоре любил употреблять уменьшительные слова, была, чрезвычайно ласков и приветлив. Искусственного в нем ничего не было; ложь и притворство ему были незнакомы и недоступны.

Сунженский полк и Сунженская линия созданы им в осуществление предначертаний главнокомандующего. Генерал Слепцов был верный и точный исполнитель воли князя наместника. Все станицы на Сунже построены им. В первые годы устройства Сунженской линии, тревоги на пей были беспрестанные; Чеченцы часто делали набеги и Слепцов с своими казаками не знал покоя. Бывало, раздастся пушечный выстрел, возвещающий появление неприятельской партии — на линии тревога, казаки поспешно вооружаются, садятся на коней и скачут из станиц на сборный пункт; Слепцов ведет их отбивать скот, отогнанный неприятелем, преследовать Чеченцев, или отрезать им путь отступления и истребить. После удачного дела, летучий отряда, возвращается на линию, песни гремят в рядах казаков, они едут, неся трофеи, отбитое оружие, значки, ведут немногих пленных, а за ними кони, бранные товарищи, везут перекинутые чрез седла тела побитых казаков. [237] Весть о деле прилетает в станицу: расказывают, кто убит, кто ранен. Толпа собирается для встречи у ворот. При восклицаниях ее, победитель въезжает в станицу. Но радость торжества нарушается печальною сценой. С воплем укора бросаются на встречу вождю жены и дети убитых. Он кидает им деньги, дает семье убитого казака 100 руб., 150 руб. серебром, обеспечивает их будущность. Столь благородным образом прожил он все свое состояние. Вот отчего любили его так казаки, отчего скорбят они ныне и горячие слезы текут по изрубленным лицам.

У него были свои странности. Например, он, воин столь отважный и смелый, прославившийся своим бесстрашием на Кавказе, где так много неустрашимых людей, боялся, — и как еще боялся! — различных насекомых и пресмыкающихся, боялся их как лев боится петушьего крика. Когда он увидит, бывало, гадину, то сейчас изменится в лице. В станице Самашки много ядовитых пауков; он не любил там бывать и говаривал: там паучки есть! Когда он приезжал туда и сидел у станичного начальника, то всегда осматривался: ему казалось, что по нем ползают пауки. К сверчкам в особенности имел он страшное отвращение. При мне раз в укреплении Ачхое, он увидел сверчка в комнате, сейчас побледнел и закричал: «Ларька, [238] Ларька, лови сверчка, возьми его, не убивай, и неси вон из укрепления!» Он стал спокоен только когда сверчок быль пойман и вынесен.

С непокорными Чеченцами вел открытую, рыцарскую войну, но любил народ и много заботился об устройстве благосостояния тех, которые переселились к нам, и с пленными не был жесток. Хотя он не отличался особенною физическою крепостью, но энергия души его все превозмогла; он был неутомим, способен переносить все труды и лишения, чтобы достигнуть своей цели. В пылу боя себя не щадил нисколько и никогда, не видел опасности, не замечал пуль, летавших кругом его. Он знал, что дни его сочтены, что он обречен мечу Азраила, пугался лишь мысли о смерти на постели от болезни, имел всегда жаркое желание умереть на поле ратном, выбрал могилу себе в Сунженской станице, подле убитого племянника своего, и был каждую минуту готов к смерти. Найдите такое самоотвержение в человеке молодом (33-х лет), красивом, здоровом, на которого природа щедро рассыпала все свои дары.

Встреча праха его на Сунже исполнена была мрачной торжественности. 11-го декабря повезли его из лагеря; в последний раз шли за вождем своим все сунженские казаки, под начальством [239] войскового старшины Предимирова, которому покойный генерал, очень любивший его, хотел передать командование над полком. За телом ехали казачьи офицеры Клименко и Нейман, самые близкие и преданные ему люди. Не доходя 4-х верст до Ачхоя, встретил его воинский начальник, этого укрепления, подполковник Мезенцов, один из лучших друзей покойного. Получив в ночь скорбную весть, он послал в ст. Сунженскую заказать там гроб, устроил печальную колесницу и с ротою пехоты вышел отдать последнюю честь останкам начальника своего и друга. Тело ночевало в Ачхое. Утром, на другой день, печальное шествие тронулось далее. Из первой на пути станицы (ассинской) весь народ вышел за 5 верст; старики, дети, женщины с грудными младенцами, больные и хворые — все устремилось, все пошли на встречу тому, кто поселил их, водворил, заботился обо всех их нуждах, защищал, берег и погиб за них. Еще большее стечение ожидало его пред станцией Сунженской. Весть роковая разнеслась еще накануне по Сунже и отвсюду, из всех станиц, старые и малые пошли в станицу Сунженскую взглянуть в последний раз на столь дорогое и знакомое им лице. Даже слепых взяли с собою. Целый народ, населяющий этот край, ожидал в безмолвии, прерываемом лишь стонами и рыданиями, приближения праха своего вождя. С [240] появлением печальной колесницы, вопли и плачь усилились. Все кинулись к гробу, все бросилось смотреть на бездушное лицо; матери говорили маленьким детям своим: смотрите, вон кто был отцем и защитником нашим; клали грудных младенцев на гроб; отвсюду слышны были восклицания: лучше бы у меня отец был убит, или сын, или брат, тот говорил: он меня из плена выкупил; другой: он семью нашу поддержал после смерти отца, погибшего в бою; каждого из них лично знал Слепцов, ведал все их нужды, делил с ними горе и радость. Он сделался для казаков столь необходимым, что они, знакомые с бранною тревогой и привыкшие в боях смотреть в лицо смерти, не могли свыкнуться с мыслию о его потере, думали: не оживет-ли он, не очнется-ли от своего тяжелого сна и встанет и раздастся его призывный клик: на-конь! за мной! и вся Сунжа пойдет снова за ним бить Татар и жечь их аулы…. Колесница въехала на площадь станицы; теперь перед домом генерала стояли домашние его и, впереди их, управлявший всем хозяйством у него, Яков Михайлович, 80-ти летний старик, служивший еще деду Слепцова, бывший у него дядькой, один из тех старинных слуг, порода которых ныне почти перевелась на Руси. С немою горестью смотрел он на бездушное тело того, кого он носил на руках и лелеял. [241] В один день с генералом был убит и любимец его, урядник Мишнев, кавалер трех Георгиев. Узнав о смерти Мишнева, семья его в один голос сказала: «ну слава Богу, что хоть в один день с генералом он убит. Мы об своем не жалеем; он не был жилец на этом свете; не сегодня, так завтра его бы убили; но нам генерала жаль.» Верного казака похоронили у ног его начальника. Три дня стояло тело Слепцова в Сунженской; день и ночь народ теснился в церкви у его гроба, рыдал над ним, целовал его охладевшие руки. Казаки говорили: «еслибы мог он воскреснуть, хоть на мгновение, он увидал бы тогда, как его любили». Такая скорбь, такая любовь суть высшая и лучшая ему награда. Три дня оплакивал его народ. Один старый казак, сказал: никогда Сунжа так не разливалась, как теперь! Столько слез пролито на берегах ее. 14-го декабря были похороны; всем распоряжался Предимиров. Печальный кортежа, пошел из церкви на кладбище. Генерал лежал в гробу с открытым лицом; он был одет в мундир Сунженского полка; казаки и слышать не хотели, чтобы на него надеть парадный генеральский мундир; пусть положат его в сырую землю в нашей одежде, говорили они. Лик падшего вождя был бесстрастен и спокоен, как потухший волкан. Он ничего не изменился и казался погруженным в глубокий сон. За колесницей несли [242] полковое знамя и вели белого коня генерала, на котором он был убит. Казаки подходили к коню и говорили ему в своей наивной горести: «ты не добрый и не хороший конь, на тебе убит отец наш, на тебе же он был ранен; ты не берег его в бою; если бы он был на гнедом коне, то верно бы остался жив: тот честный и добрый конь и часто был ранен под ним, а тебя не разу не ранили.» Наконец пропели последнюю вечную память убиенному на брани болярину Николаю и положили его в могилу и засыпали ее, и ничего не осталось от него на земле, кроме громкой славы его, которая не умрет, пока будет жить казачий народ на Сунже.

В Слепцове было что-то магическое, волшебное: так он умел очаровывать, привязывать к себе, возбуждать фанатическую преданность. Один казачий офицер, человек образованный, один из преданнейших ему людей, сказала, мне через несколько дней по его смерти: «я был верен и предан ему, как лягавая собака господину; я поклонялся ему, как дикий поклоняется солнцу».

Вечером, когда все в отряде отдыхают и сидят, у костров, о нем идет неумолкающая беседа. Когда заходит разговор о падшем (а об нем говорят беспрестанно), то у всех на лицах появляется грустная улыбка. Казаки и Татары (милиционеры) поют песни и славят добродетели [243] покойного, его отвагу, его бесстрашие, его щедрость, его великодушие.

В день смерти его, в Сунженской станице было землетрясение: дом генерала поколебался, караульный выскочил из него от ужаса. В этом случайном обстоятельстве народ видел явное знамение воли Божией.

Дело 10-го декабря было удачно. Но все остановила смерть генерала; если бы он не был убит, то нанес бы Чеченцам еще большее поражение и преследовал бы их до Рошни. Особенно отличились пешие казачьи охотники под предводительством храброго Предимирова и тенгинские охотники с маиором Меркуловым: они взяли завалы и аул. 1-й Эриванский и 2-й навагинский баталионы вошли в лес за кавалерией; 1-й навагинский баталион остался на месте, составляя первый фланг. Эриванцы с маиором Шатиловым пошли вперед, вошли в связь с охотниками и поддержали их. Потом началось общее отступление. Неприятель не преследовал: он бежал, как бы пораженный паническим страхом. Ночью лишь узнали в горах о смерти их грозного врага.

А. Циммерман.

II.

В гехинском деле убит, 10-го декабря 1851 года, распоряжавшийся им начальник военного [244] владикавказского округа, генерал-маиор Слепцов. В нем я потерял друга и родного брата. С двенадцати-летнего возраста он был со мною в С.-Петербурге, и мы в одно время оставили этот город: я возвратился на родину, а он перепросился на Кавказ....

Брат, Николай Павлович, родился 6-го декабря 1815 года, в селе Кологривовке аткарского уезда в саратовской губернии, нашем родовом имении. Первоначальное воспитание он получил в родительском доме, под наблюдением строгого, но попечительного отца и нежной матери, женщины истинно религиозной. Десяти лет он был отправлен в Ярославль, в тамошний благородный пансион при демидовском высших наук училище, нынешнем лицее. Оттуда прибыл ко мне в С.-Петербург, и поступил 4-го июля 1828 года в горный институт. Он был смуглый, живой и пылкий мальчик; в черных глазах его светился огонь; дарования его были превосходны. Брат пробыл в горном институте до 26-го мая 1834 года.

Здесь в нем вполне развилось призвание к военной службе, в которой постоянно находились предки наши еще с последней половины XV столетия. Награжденный четыре раза за прилежание, успехи в науках и благонравие, брат сверх того получил за ситуацию — топографическую карту, а за фехтование — рапиру. Эти две последние [245] награды были его торжеством, и он неотступно просил отца о переводе его в школу гвардейских подпрапорщиков и юнкеров. Обремененный семейством, отец долго не решался. Наконец, по ходатайству родных, согласие было изъявлено, и вот что брат писал к нему, слово в слово, пред экзаменом от 13-го июня 1834 года: «я начал письмо мое вступлением о затруднениях предстоящего экзамена, не для того, чтоб возвысить в глазах ваших цену забот моих, но от искренности и чистоты души, и потому еще, что это весьма важно в теперешнем моем положении. Не думайте также, любезнейший батюшка, чтоб я раскаявался в своем желании и предприятии. Боже меня сохрани от такой мысли! Я никогда не допущу этого! Чем затруднительнее определенная собственным моим побуждением цель, тем радостнее будет для меня достижение ее! Теперь же я смею только надеяться, позволю даже себе быть уверенным, но отчаяваться — никогда! Постыдно и безбожно было бы мне не чувствовать родительских забот ваших; я понимаю их и ценю как велит долг мой. Благословляю Творца, что Он, но благости своей, не судил еще до сих пор заслужить от вас упрека в моем старании. Будучи осьмнадцати лет, я, сколько чувствую и сознаю себя, надеюсь, что не допущу вас в нем усомниться, и, если позволите сказать прямо, [246] откровенно думаю, что заботы ваши пали не на совсем бесплодную почву, но рано или поздно должны принести плоды (по силам моим), более или менее для вас утешительные. Чувства мои не должны быть для вас закрыты; по законам Бога и природы, я должен держаться пред вами только одного: что на душе, то и на языке. Я был бы слишком бесчувствен, слишком неблагодарен, еслиб когда либо осмелился не быть уверенным составить ваше утешение. Молю только Бога, да продлит Он дни ваши на радость и счастие. Батюшка! Я очарован истинным назначением военного звания, я ставлю его выше всех других цонятий. Все мои желания, все усилия стремятся к тому, чтоб вступить на это высокое, славное поприще, и быть его достойным. Я упросил, умолил вас, так сказать вырвал у вас согласие, и теперь у меня нет и не должно быть ни другой мысли, ни других забот, кроме тех, чтоб заботиться о ваших радостях, и оправдать доброе участие родных. Вы решились, и для меня нет препятствий! Предо мной обширное поле блаженству. Теперь я забываю превратность судьбы; мне кажется, что я счастлив навсегда — навеки, по крайней мере в эти минуты — совершенно!»

Сдержал ли слово свое осьмнадцатилетний юноша? Это всех лучше знал осьмидесятилетний старик отец, за четыре года пред сим [247] скончавшийся! Когда начала греметь слава дел его сына на Сунже, старик плакал и не стыдился своих слез. Дай Бог таких слез многим отдам, в том числе и мне, имеющему трех малолетных сыновей, любимцев дяди.

Во время пребывания брата в школе, он был особенно отличён внимательным начальником ее, генералом Шлиппенбахом, который мне лично сказал: «брат ваш имеет истинный характер военного человека, и подает прекрасные надежды. »

Высочайшими приказами брат произведен: 1-го января 1837 года прапорщиком, со старшинством от 4-го сентября 1836 года, и назначен лейб-гвардии в литовский полк; 28-го января 1838 года подпоручиком, а 18-го июня 1840 года, по собственному горячему желанию поступить скорее в действующие войска, переведен в нижегородский драгунский полк ² штабс-капитаном, с состоянием по кавалерии.

В этом-году Провидение назначило необыкновенную встречу двум товарищам по горному институту, в полном цвете лет стремившимся каждый к своей цели. С 1829 по 1833 год они были вместе, и еще мальчиками на ученической [248] скамье в мечтах о своем будущем, назначали себя посвятить: один военной службе, другой монашескому сану, и вот они оба в первопрестольной столице, старушке Москве, оба Русские душею и сердцем, оба верные своему призванию, возобновили приязнь, и, пожав последний раз друг у друга руку, отправились — один на Кавказ, к месту боевой его жизни и славной смерти, а другой к С...... Лавре, месту тихому, призывающему к подвигам духовным. Это были брат мой и....., но я не смею называть мирским именем отрекшегося от мира! В 1850 году они обменялись поздравлениями: брат поздравил друга своего архимандритом, а он его генералом. Ни пред кем так искренно не изливалась душа брата, как пред своим духовным другом, и голос утешения Веры, исходящий из самого религиозного чувства, успокоивал его всегда во время груда и обременения, а иногда грусти и страдания.

По прибытии на Кавказ, брат поступил, 10-го сентября 1840 года, адъютантом к начальнику штаба войск, расположенных на кавказской линии и в Черномории. Он был постоянно при действующих отрядах в большой и малой Чечне, изучал местность, а также характер и свойство народа, с которым ведется война, и за отличие, оказанное в экспедиции против горцев, в той стране, где в последствии, по предначертаниям [249] князя наместника кавказского, основал сунженский казачий полк и постоянно водил его к победе, Всемилостивейше награжден, в 30-й день июня 1841 года, первым орденом, Св. Станислава 3-й степени.

Но описывать военные заслуги брата предоставляю сослуживцам его. Г. Циммерман первый начал это дело; вероятно он и другие, следившие за деятельною и полезною жизнию его на трудном поприще, не пропустят ничего особенно замечательного, что может войти в полную биографию.

Склоняю речь мою к его семейным отношениям. Он был почтительный, покорный и признательный сын. В июне 1848 года, отец наш скончался и был похоронен в отдаленной деревне. Осенью того же года, в этой деревне вдруг неожиданно явился штаб-офицер, и потребовал к себе священника. Это был брат: прямо с Сунжки, лишь только позволили ему служебные дела, он приехал поклониться милому праху на свежей могиле. В уединении от всех, он долго и усердно молился, говел там и причастился Святых Тайн; потом уже отправился на свидание с нами. Родственность его, согретая истинным дружеством, была самая преданная; не было просьбы, в которой он отказал бы родным; этого мало: он сам напрашивался на все, что только от него зависело. Часто с грустию вспоминал он о [250] падшем прежде его в бою молодом племяннике, сыне старшей сестры, и сам назначил похоронить себя в одной с ним могиле. Всех бедных всякого звания земляков, сложивших на Кавказе, пли искавших случая поступить чрез ходатайство его в службу, ласкал, как людей близких ему, и имел о них особенное попечение; многих содержал на свой счет. Скромность, при всей уже его известности, доходила до того, что он слова, в письмах и разговорах с ним, невольно иногда вырывавшиеся от удивления к нему, принимал не иначе как за лесть. За три года пред сим, мы убедительнейше стали просить о позволении снять с него портрет. Из всех портретов, нарисованных с него тайно и доставленных к нам, сделан один схожий, и находится ныне в нашей семье. Задумчивость, в присутствии брата, всегда заставляла его сомневаться в том, довольны ли им, и он немедленно старался развлечь окружающих и рассеять свое сомнение; сам же задумывался часто. Он любил во всем порядок, стройность, чистоту; ценил выше всего откровенность, прямоту, добросердечие; человека каверзного гнушался более чем сверчка и паука, которых не выносил до трепета. Мстительность никогда не допускал. Недавно, по его назначению, розданы мною, от неизвестного, довольно значительные денежные пособия тем, [251] которые, по одному случаю, были причиною его большого горя, перенесенного им с твердостью, как испытание свыше. Он был пылок, но добр и щедр. Для пользы общей и служебных обязанностей не щадил ничего; все состояние с жизнию своею повергнул на алтарь отечества. Жертва чистая! Нам осталось самое драгоценное наследство: одежда брага, в которой он ранен и убит, его боевое оружие, кони, а самое главное — всеобщее сочувствие к жизни и заслугам покойного.

От такого сочувствия, увенчанного всемилостивейшим вниманием Государя Императора, скорбь тоскующего родственного сердца о незаменимой потере переходит в умиление, укрепляет покорность Провидению, и затихает в теплой молитве! Слезы горькие и отрадные — дань земле и утешение неба!

Мир его праху!

Петр Слепцов.

Село Кологривовка, 5-го апреля 1852 года.

Комментарии

1. Сунжа — Сунженский полк, сунженские казаки.

2. Ныне драгунский его королевского высочества наследного принца виртембергского полк.

Текст воспроизведен по изданию: Генерал-майор Слепцов // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 109. № 435. 1854