РУССКИЙ СОЛДАТ

В 1842 году, во время натухайской экспедиции, за день до приобретения аула Кара-Гуссейн, небольшой отряд наших егерей, составлявший ночной секрет, перед рассветом, был открыт партиею Убыхов, и отрезан от своих. Новобранцы, составлявшие отряд, при поспешном отступлении от врага начали приходить в замешательство.... Лихой и обстреленный в деле прапорщик З..., командовавший егерями, не потерялся.

— «Стой! слушай моей команды…. Сомкнись!» сказал он. «Ребята — помни, что, если отстоим себя, Царь скажет спасибо, а кто ляжет, Святая [275] церковь помолится за того... Отслужим присяге… Не робей! Перекрестись!»

— Ура! крикнули новобранцы, и вслед затем, по команде офицера, передняя шеренга, взяв на руку, бесстрашно и смело приняла крага на острую сталь; вторая осыпала его свинцом. Отряд двинулся: на зали отвечал залпом, свалил десяток вражьих наездников, и, вновь, то принимая врага на острый штык, то меняя пулю на пулю, пошел бодро, стройно, как одно живое тело, не разъединяясь ни на рытвинах, ни на оврагах. Уже славное и богатырское отступление Русских приходило к концу; они завидели свой лагерь, как пуля джигита ударила в правое плечо начальника отряда, и бросила его на землю. В туже минуту горцы тесно обскакали отряд, и приняли его в штыки. Удар был жестокий и быстрый... Каре расстроилось, и егеря в одиночной схватке принялись работать прикладами; но ничтожные числом, они должны были неизбежно погибнуть при натиске врага сильного и многочисленного. К счастию егерей, громкий зали ружейных выстрелов далеким эхом откликнулся в русском лагере, и храбрые налеты-казаки с громким гиком выскакали на выручку товарищей. Убыхи дрогнули, сделали последний зали по егерям, еще попытались ударить в шашки, и, повернув коней, бросились на уход, в ущелье. Чрез минуту ни одного [276] башлыка, ни одной бурки не было уже видно на скалах и под скалами. Но, при поспешном отступлении горцев, раненый офицер и защищавший его ефрейтор, старый изведанный служака, были однако увезены в горы.

Два Убыха, завладевшие пленными, на сильных и быстрых конях успели обогнать свою партию, и, проскакав верст двадцать, своротили за рощу, к надречным кустарникам. Перекинувшись несколькими словами, они спрыгнули с седла, ослабили арканы, спутывавшие пленных, и занялись раненым. Один из горцев принес в кабардинке воды; другой обмыл рану пленника, и тут же, при помощи кинжала, вынул пулю из его плеча. Когда операция и перевязка были кончены, импровизированные хирурги осторожно усадили своего пациента на лошадь, и, поддерживая его в седле, двинулись вперед. В полдень, пленники, измученные дальним переходом и знойными лучами солнца, завидели на обрывах скал раскинутые сакли аула. Между тем мурлыканье однообразной песни Убыха, его насупленные брови, да подщелкиванье кинжалом, что, повидимому, особенно забавляло горца, все это крепко наскучило старому ефрейтору. Он, то с грустью посматривал на бледное лице молодого начальника, то оглядывался, как бы прощаясь с добрыми друзьями, и наконец, желая размыкать тоску, завел речь с одним из [277] Убыхов, К тому же, наметавшись по-черкески на сатовках (на меновых торгах), он был очень доволен мыслью, что, при случае, может ругнуть Азията.

— «Слышь ты, Татарин!» сказал старый солдат.

— Эге... гай! откликнулся горец, весело улыбаясь... Гяур знает слово Убыха?

— «Мудреная штука знать ваш собачий язык?» отозвался ефрейтор.

— Не бранись, Иван, будет худо! заметил горец.

— «Уж сейчас и худо, волчье племя!» проворчал старик. «Полно, голова,» продолжал он... «Не серчай! Ты, вот — примерно сказать хоть и татарское мурло, нехристь, азиат бездомный, а, правду молвить, душонка в тебе есть.»

— Что говорит Иван... не понимаю! отвечал Убых.

— «Я говорю что ты добрый зверь....»

— Пхе! якши (хорошо)! Добрый?

— «Ну да; и спасибо тебе, голодный шакал, за то, что перевязал плечо моему товарищу.»

— Так надо, Иван: за рваную черкеску дают меньше в горах, за крепкую больше.... На что мне изувеченный ясырь? Ешь его шакал на распутье..... К тому же, кажется, кунак-то твой князь? [278]

— «Какой князь?» с притворным удивлением сказал старый солдат: «уж не думает ли ты, что он офицер, то есть, примерно сказать, начальник мой?»

— Эге!

— «Ну, брат, поехала дальше! Знаю, Татарин, к чему ты приговариваешься; хочешь взять за него хороший выкуп, так — шапки две абазов... Да нет, голубчик, не клюет: он такой же Иван, как и я,»

Горец подозрительно взглянул на своего пленника.

— Грязью кормишь, гяур! сказал он. Разве я не видел, когда мы обскакали ваш отряд, как все вы, по его гику, приняли нас на стальные иглы... Пхе! Он много говорил... он много шумел!

— «Вестимо шумел, потому что умнее других, ну и потому, что он старший Иван, а все таки не старшина-офицер…. Разве не случалось тебе подвертываться под руку наших лихих командиров? Такие ли они? Посмотри, на нем нет ни одной пуговки, ни одной золоченой нитки!

Простой парусный китель З. как нельзя более оправдывал слова осторожного и опытного ефрейтора, который считал необходимым скрыть настоящее звание своего начальника, хорошо зная, [279] как затрудняют горцы освобождение пленных офицеров, домогаясь хорошего выкупа.

Убых из подлобья взглянул на раненного пленника, как смотрит голодная лиса на курицу, увернувшуюся из под ее когтей.

— Якши, сказал он, еще не вполне доверяя словам старого служаки.... увидим! Все равно, заключил он, ушлем вас в горы.

— «Экое сокровище!» отозвался равнодушный ефрейтор. «Много ты за нас получишь — двух баранов да объеденный чурек; пойди-ко! Ведь, брат, мы только что и умеем работать штыком... Уж не взыщи: на том выросли….»

— Стада пасти станешь, кукурузу возить с полей в арбах.

— «Большая польза, а что же бабы-то тогда у вас будут делать в ауле? Лучше, голова, кончим дело по-кунакски; в горах столько не получишь, сколько мы за себя дадим выкупу...»

На последние слова ефрейтора откликнулся и другой Убых.

— А... ну-ко, ну! что выкупу? спросил он.

— «Вишь ты, лохматый Татарин,» подумал старый солдат: «глаза-то как у него подернулись маслом, словно по губам медом мазнули. Что дадим? Вестимо не серебра, — где нашему брату черпать шапками абазы, — а малую толику того другого прочего — изволь! Примерно сказать: пару бурок. [280] ну, кинжал там какой ни на-есть, да штук десять рубах белых!» Старик знал, что горцы белое белье любят, как летучие мыши. Действительно, последний выкуп видимо заинтересовал горцев, и, пользуясь первым впечатлением, ефрейтор добавил, что ко всему этому можно будет прибавить и мешечек соли.

— Якши, якши! отозвались Убыхп.

— «Да уж будет хорошо,» заметил разговорчивый ефрейтор. «Вы только завтра пошлите из нас кого нибудь к нашим, разумеется с провожатым, и дело будет покончено.»

— Разговаривая таким образом, пленники и горцы вступили в аул. В ту же минуту толпа оборванных ребят и женщин, с громким криком: гяур! гяур! обступила пленных; однако плеть одного из наездников разогнала любопытных, и не прошло пяти минут, как ефрейтор и раненый З. остались глаз на-глаз в пустой, развалившейся сакле. Но прежде чем горцы подарили им эту маленькую свободу, они, по своему обыкновению, обревизовали руки и ноги пленных, в следствие чего, по их предположениям, оказалось, что пленники оба руссын-солдус, ибо как у того так и другого руки были черствы, а ноги без мозолей ¹. [281]

Старый солдат передал теперь З. весь свой разговор с Убыхами, и те надежды к лучшему, которые могли ободрить молодого офицера. Ефрейтор не сомневался, что его предложение достигнет предположенной цели, и что они будут скоро освобождены; его озабочивала только рана товарища, — по несчастию, и то, что Убыхи не хотят вспомнить о пустом желудке пленных. Настала ночь, сырая и холодная. Ветер заунывно свистел в трещины потолка, обдавая холодом пленников, ограбленных и обобранных до нитки. Не смотря однако же на свое грустное и во всех отношениях неудобное положение, измученные долгим переходом и тоскою по родном бивуаке, Русские вздремнули с отрадною надеждою скоро воротиться в объятия ратных друзей.

Вдруг в полночь, громкий крик: на коней! на коней! раздавшийся под окном сакли, разбудил наших пленников.

Старый солдат открыл решетку крошечного окна, и стал прислушиваться к шуму, воплям и говору собравшейся толпы горцев.

Сотня вооруженных Убыхов, держа на поводе коней своих, обступила какого-то наездника. [282]

— Что случилось? где они? За кого баранта? слышалось в этой толпе отчаянных джигитов.

— Они теперь на берегу Псифо, сказал конный вестник…. это Русские…. Они сожгли семнадцать аулов вверх по реке Гастагай! Мщение, кунаки! Удар за удар, гибель за гибель!

— Смерть и свинец гяурам! откликнулась толпа.

— На коней! Смерть и мщение! повторили другие.

— Вот в этой сакли есть гяуры, послышался из толпы зловещий голос, и стройный и статный Убых, выступив вперед, указал на саклю, в которой заключены были старый ефрейтор и З.

— Смерть им! На кинжалы! В шашки на них! крикнули одни.

— Лучше сжечь саклю, и пусть они сгорят в ней! отозвались другие.

— «Славно придумали, нехристи!» сказал старый солдат. «Ваше благородие!» продолжал он, «приготовьтесь, нас сейчас изжарят.»

— Не страшно! отозвался З. лучше смерть, чем муки этого позорного плена…. смерть, какова бы она ни была!

— «Ваше благородие,» откликнулся старый солдат…. «люблю мою присягу, и стало быть умру славно с вами! Вот кабы можно было выколотить [283] дверь, дал бы я этим приятелям знать себя, продолжал он, вновь подходя к окну...»

— «Тише!» прошептал, служака.

— Пхе! сжечь, сказал один из старых горцев. И толпа, послушная его голосу, смолкла.

— Нет, кунаки, продолжал он, если мы их сожжем, гяуры только умрут в пытке, но костей их не сыщут друзья... А я клануеь Тлепсом ², что дней чрез пять Русские будут в нашем ауле!

— Что же мы с ними сделаем, Нузетук? откликнулись Убыхи, жадные до зверских зрелищ.

— Подождите, братья! говорил старый горец: если мы сожжем гяуров, то пепел их костей размечет вихорь гор... Нет, мы уморим наших пленников голодом!

— Славно! славно!... пусть будет так, откликнулась толпа... Заваливайте дверь сакли камнем.... Гибель гяурам!

Как сказано, так и сделано. Горцы принесли к дверям сакли огромный камень, вспрыгнули на коней, гикнули и скрылись за аулом, запретив женам подходить к опальной сакле. Старый солдат все слышал, все понял: но, не желая [284] отравлять страшною вестью горькие минуты страдания и болезненной пытки своего командира, скрыл от него все, что подслушал.

Прошел день, другой, наконец наступили и пятые сутки мук и истязания пленных. З. умирал от боли в ране и под страшною пыткою голода. Старый солдат выносил те же, муки, но твердый как кремень, менее страдал за себя, сокрушаясь только за страшное положение своего командира. Чрез сутки обессилел и он. Никакое человеческое перо, никакая кисть не изобразят страшного положения пленников. Чуть живые лежали они по углам, наблюдая друг друга взглядом, то потухающим, то вспыхивавшим жестоким зверством.

— Есть... и пить! шептал З.

— «Ничего нет, ваше благородие!» отзывался ефрейтор.

— Ох... страшно... Я холодею, я умираю, а целый ад тоски и мук на душе моей.

— «Помолимся, ваше благородие, стало быть на роду так написано.»

Старый солдат, в предсмертной муке, стараясь приподняться, упал ничком и болезненно застонал.

— «Умирать!» сказал он... «О, лучше бы под пулей скоротать нашу жизнь... Молитесь, молитесь, [285] ваше благородие!... и вдруг рука его упала на что-то жесткое.

Солдат вздрогнул; дрожа как в лихорадке, с трудом подполз он к предмету, на котором остановилась рука его, и жадно, с воплем неисходной радости ощупал два черствые и кем-то заброшенные чурека.

— «Есть! Нашел!» прошептал он.

— Что там?

— «Хлеб!»

— Хлеб! Дай, ради Бога!

— «Нет! Его немного... для одной только жизни, сказал солдат.......»

Спустя немного времени после внутренней борьбы, солдат приподнялся и посмотрел полумертвыми глазами на офицера.

— «Вам жить!» решительно продолжал он. «Вам надобно жить, ваше благородие,» и, подползая к З., отдал ему хлеб, прошептав: «возьмите!»

— Пополам? хриплым, отживающим голосом отвечал З., жадно схватив подачку.

— «Нет, сказал солдат, изнывая в предсмертных муках... один чурек не спасет нас.... пусть я умру!» И он насильно, с непостижимым самоотвержением и твердостью, отвел от себя руку офицера.

Жадно, с навернувшимися на глазах слезами, [286] прислушивался солдат, как чурек хрустел на зубах З.

— «Съел ли?» спросил он.

— Съел, задыхаясь отозвался З.

В эту минуту предсмертные муки овладели всем существованием мужественного служаки…. Он вздрогнул, метнулся в сторону, и подполз к офицеру.

— Что ты, Назаров? спросил З., оживая.

— «Руку! руку дайте!» чуть внятно прошептал служака.

Он судорожно прижал к своим хладеющим устам руку начальника, вздрогнул, открыл на мгновение дикий, помутившийся взгляд, и с улыбкою праведника вскоре закрыл свой взор навсегда.

З. остался в живых.

На утро в ауле раздались выстрелы, потом громкая дробь русского барабана, и спустя полчаса, пленник был спасен.

За день до дела под Дарго, З., убитый в этом сражении, сам расказывал нам этот замечательный случай, резко характеризующий русского солдата.

Комментарии

1. В горах ость очень замечательное обыкновение узнавать к какому званию принадлежит пленный: если руки его чисты, а ноги больны от узких сапогов, то он, по понятиям горцев, офицер, если же наоборот — солдат.

2. Тлепс — бог огня.

Текст воспроизведен по изданию: Русский солдат // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 109. № 435. 1854