ПАРОХОД НА КРЕЙСЕРСТВЕ У АБХАЗСКИХ БЕРЕГОВ

Знакомы ли вы с Абхазией? Это — страна дикая, которая занимает западную покатость Кавказских гор и низменное прибрежье Черного моря, между реками Ингуром и Гагрышем, которые впадают в Эвксинский Понт, первая близ Анаклии, а последняя возле развалин древнего монастыря Гагры. Горы этой земли покрыты огромными лесами, которых вековые дубы и чинары обвиты виноградными лозами. Весною, когда эти лозы еще не имеют листьев, они представляют вид такелажа, окружающего корабельные мачты. Между горами, в низменных [281] местах — болото и топи; а в местах более возвышенных — бешеные горные потоки, которые ниспадают с Кавказских гор к морю и, своими частыми разливами, нередко затрудняют сообщения по береговой лощине. Климат в низких местах злокачествен как в долине Риона, только в меньшей степени. Зато, на возвышенностях и в горах, воздух всегда чист и здоров.

Жители дики, суровы и покрыты лохмотьями. Женщины не показываются. Жилища Абхазцев раскинуты по лесам и между горами. Это — неблаговидные, бедные хижины, которые делаются из дерева или из турлука. Абхазцы сеют кукурузу и просо, разводят скот и занимаются пчеловодством. Вот все их промыслы, кроме мелочной продажи, грабежа и торговли невольниками. Главные нужды Абхазцев — в соли и железе. Эти предметы доставлялись им Турками и Армянами из Трапезонда и Батума, вместе с шелковыми и бумажными тканями, сафьянами, оружием, земледельческими орудиями, серою и порохом. Они выменивали их на буковое и пальмовое дерево, воск, мед и пленных. Но сношения эти, благодаря нашим крейсерам, теперь почти не существуют.

Вооружение Абхазца состоит из ружья, шашки и кинжала; многие сверх-того носят, сзади, за поясом, пистолет. Они стреляют метко, [282] дерутся большею частию пешие, и избегают открытых и ровных мест. Для морских разбоев у них в употреблении длинные и остроконечные галеры, чрезвычайно быстрые на ходу, без палуб, об одной, иногда о двух мачтах, в двенадцать или двадцать четыре весла.

Заметим наконец, что Абхазцы — очень плохие христиане. Богослужение отправляется у них на имеретинском языке, которого никто из них не понимает. Войдя в церковь, они не снимают шапок, и во время служения заняты разговором, как на простом сходбище.

Часто отправлялся я с судами, шедшими на крейсерство к абхазским берегам, и особенно любил в этих случаях пароходы. Как стрела догоняют они и поражают неприятеля, хотя зрелище линейного корабля или фрегата несравненно величественнее. Бывало, пароход идет перед черкесскими берегами, наблюдая, чтоб какой-нибудь турецкий контрабандист не пробрался с грузом невольников. Вдруг завидел он в море едва заметную точку: это тот, кого он искал. Он усиливает пары, несется, рассекает волны, оставляя за собой длинный пенистый след, гонится, преследует, и вот, он в виду своей цели... Тогда выкидывает он флаг, палит из пушки холостыми зарядами, давая преследуемому знак уменьшить паруса: все напрасно. Контрабандист, как змея, ускользает [283] до последней крайности. Но вот, пароход подошел на пушечный выстрел, и визг ядра его красноречивее всех сигналов и громких холостых выстрелов. Разбойники делаются понятливыми, послушными и кладут судно в дрейф. На пароходе раздается команда вахтенного офицера: «На гичку!» Затем — свисток вахтенного урядника: и гребные суда уже спущены на воду. Вооруженные матросы садятся в них и смело плывут к турецкой чектерме, взбираются на нее и овладевают экипажем почти без сопротивления... Судно взято; самые сильные паруса отняты: его берут на бакштов, то есть, привязывают к пароходу, и он покорно следует за победителями.

Был светлый, прекрасный день, когда пароход крейсер остановился в море, недалеко от бешеного устья речки Таубсы, где дикие воды ее упорно борются с морским прибоем, где по берегам раскинут был наш лагерь. Зрелище было восхитительное. На вершинах гор, крайних к морю и образующих ущелье, стояли усиленные аванпосты с артиллерией. На море величаво стояла эскадра и множество купеческих судов, зафрахтованных в казну.

Я был в лагере, в веселом обществе сухопутных и морских офицеров, когда вдруг в палатку мичмана Бефани, вбегает матрос, и кричит: ваше благородие, скорее на гичку! с [284] парохода несколько раз выкидывали сигнал: требуют нас. Сейчас дали пушку. Прибой все сильнее и сильнее.

Пушка при повторении сигнала, на морском языке, значит выговор. Бефани скорыми шагами пошел к берегу.

Между тем на море становилось темно. Чернота вод прерывалась только белою пеною бурунов. Около берега волны были ужасны. Бефани развеселился, ловко вскочил в лодку, помог мне войти, и, тотчас схватив руль, скомандовал: «На воду!» Немного спустя, он вскричал: «Навались!» и мы пошли бороться с волнами. Легкая гичка так и прядала. Жилистые руки матросов напрягались над веслами и пот градом лил с них, несмотря на холодный ветер: а нежная и продрогшая рука Бефани, который не переставал шутить и смеяться, направляла лодку к пароходу. Здесь шла усиленная работа; убирали стеньги, разводили пары. Наконец мы доплыли. Но взойти на пароход не было возможности иначе как по шторм-трапу. Командир встретил мичмана выговором.

Между тем буря усиливалась. Черные тучи покрывали со всех сторон небо, и ночной мрак окружал нас среди дня. Волны переливались через пароход; вой ветра, скрып снастей, ужасная качка, все это оглушало экипаж. Наше якорное стояние делалось опасным, потому что [285] грунт был песчаный. Опытные моряки бледнели. Один Бефани всем забавлялся, хохотал, становился против ветра, крича: «Валяй! ну же, валяй сильнее!» — и как бы вызывал на бой разъяренную стихию. Потом беспечно выплевывал он соленую воду, которой все мы были облиты, и весело исполнял разные распоряжения капитана.

Наконец разные признаки возбудили опасение командира парохода. Пары, как водится, были уже готовы и он закричал: «Полный ход, вперед!» Колеса пошли. «Мичман Бефани! прибавил капитан: выпустить всю якорную цепь... живо!»

Приказано, исполнено. Офицеры дивились отчаянному предприятию командира; но он по опыту знал, что это лучшее средство спастись, когда якорь уже не был в состоянии держаться на слабом грунте. Капитан решился уйти в море. Машинист, опытный Англичанин, утверждал, что давно уже надобно было так поступить. Между-тем все недоумевали, и внимание целого экипажа, обращено было на вопрос — идет ли пароход, или нет? Он подвигался, но чрезвычайно медленно. Дело шло о жизни или смерти. Капитан кричал: — «Руль!... держать на бурун!» — а сам наблюдал за колесами. Ужасно было видеть борьбу машины силою в сто осемьдесять лошадей, с разъяренной стихией; [286] машины, которая рассекала волны и вся окружена была пеной. Пароход, то воздымался, то опускался в бездну пяти, шести и более сажен. Но всего ужаснее была минута, когда девятая волна ударялась о пароход: в эти минуты не было возможности ни стоять ни лежать; судно содрогалось как-бы от руки могучего богатыря, и затем ослабевший валун перепрядывал через палубу, покрывая морского пеною весь экипаж. Треск снастей, вой ветра, наводили ужас. С меня сорвало шляпу, и длинные седые волосы мои развевались по произволу ветра. Я стоял у главной мачты, и невольная дума овладела много: я постигал могущество природы в сравнении с ничтожеством человека, но дивился уму этого маленького существа в борьбе с исполинскими силами стихии. Время шло: мы все удалялись от берега, теряя его постепенно из вида во мраке туч и в водяной пыли, которую вихрь срывал с волн и которая окружала нас. В подобные минуты, слово хаос объясняется уму человека: мы, действительно, находились в хаосе стихий.

Все однако ж шло хорошо, пока штурман не сделал ошибки, в полном смысле пагубной: не заметив девятой волны, которая на этот раз была ужасна, он не успел направить судна прямо на нее, и бурун внезапно повернул наш пароход вдоль волны, которая всей силою [287] обрушилась на палубу. Она залила и сорвала трубу печи. Машина остановилась. Все упали духом, кроме капитана. Не теряя времени, он велел поднять необходимые паруса, чтобы повернуться по ветру. В это мгновение, новая водяная стена унесла за собой в пучину несколько матросов. Бефани едва удержался за борт и тут же захохотал в какой-то безумной отваге. Но корабль, несомый парусами и гонимый волной, полетел к берегу. Треск рангоута, бой воды, все утихло, и мы завидели лагерь. Некоторые суда стояли еще на якоре, другие лежали уже на берегу, а иные становились под паруса. Мы кинули якорь: напрасно! он не брался, и нас понесло прямо к берегу, пока киль парохода не врезался в дно морское. Берег был недалеко; но сильная волна препятствовала добраться до него и получить помощь. Ужасно было видеть десятитысячный отряд непобедимых людей, которые тщетно рвались пособить своим ближним. Неминучая гибель грозила нам. Волны повернули пароход боком, между-тем как он держался килем за дно и перекачивался с боку на бок. Буруны шли по нем, покрывая всю палубу. Не было возможности держаться. Капитан скомандовал: — «Весь экипаж на ванты!» и все взобрались на канатные лестницы. Бефани был возле меня. Его странное веселье прошло, и он [288] с твердостью духа сказал мне: — «Что, батюшка, приходится умереть!»

— Ты еще полон жизни: живи! отвечал я прекрасному юноше.

Он замолчал и чрез несколько минут примолвил: — Да, умереть ужасно! Согласитесь, что весело пожить как живем мы теперь. Но меня тревожит какое-то предчувствие.

Истерзанный пароход держался довольно долго в этом положении. Луч надежды и спасения просиявал в сердцах, когда все мы увидели, что военный бриг, стоявший на якоре, поднимает паруса. Якорь у него не выдержал, и он понесся прямо на нас. Верная гибель грозила нам, но решительный капитан не оробел: из двух смертей он выбрал ту, которая еще представляла некоторую надежду на спасение. «Спасайся на берег, кто может!» закричал он. Все кинулись в пучину. Многие погибли; других, уже бесчувственных, выкинуло на берег: их призрели в лагере.

Бефани хотел прыгнуть как и другие, но нога его запуталась в такелаж, и он повис. Машинист Англичанин, возле которого это случилось, прехладнокровно вынул из кармана ножик и, держась одной рукой за ванты, перерезал другою веревку и после того бросился сам в волны. Но… тщетная помощь! Судьба не хотела уступить своей жертвы. Несчастный [289] мичман запутался обеими ногами в другие снасти и повис головою вниз. На пароходе не было уже ни души. С берега видели, как, при качке судна, голова Бефани ударялась об мачту. Буря доносила стоны и моления несчастного. Толпа храбрых все видела, все слышала, но помочь не было никакой возможности. Безмолвные свидетели, береговые, стояли как вкопанные. Но чувства их были иные. Там, в толпе зрителей, господствует сострадание, участие к жертве; здесь сердце раздиралось печально, но безмолствовало, благоговея к приговору судеб.

Долго слышались стопы мичмана; наконец он умолк. Лишь плеск волн и порывы бури продолжались.

Текст воспроизведен по изданию: Пароход на крейсерстве у абхазских берегов // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 45. № 178. 1843