|
ОХОТА НА КАБАНОВ И ОЛЕНЕЙ.
(Из воспоминаний о Закавказье.)
В мусульманских провинциях Закавказья, где
существуют в обширных размерах чалтычные
плантации или поля засеянные рисом, водится
множество кабанов, лакомок на чалтык. Кабаны
обыкновенно проводят день в
болотистых местах, образующихся от стока
излишней воды, стекающей с плантанций, в густых
порослях дерев, кустов и в особенности сплошной
колючки, называемой держи-дерево. Эти кусты,
против твердых игл которых может устоять только
лезгинское сукно, покрывают огромные
пространства непрерывною сетью сплетшихся
ветвей, образуя бесконечный лабиринт темных
переходов, своды которых сотканы из густой,
непроницаемой зелени колючки. Здесь-то, в этой
влажной и прохладной трущобе, залегают кабаны,
лисицы, шакалы, [103] волки и
дикие кошки. С наступлением ночи, вся эта ватага
хищных зверей отправляется искать добычи по
своему вкусу. Прежде всех оставляют убежище
шакалы, стаями направляющиеся к деревням, где,
пропев, с вечернею зарей, свой заунывный концерт,
голосами чрезвычайно похожими на плач детей и
женщин, смело входят, с наступлением ночи, в
селения и даже в дома, если двери или окна
случайно отворены; и тогда горе хозяевам: все
съестное и легко доступное делается добычею
лесных мародеров. За неимением хлеба, мяса, кошки
или чего нибудь подобного, шакалы готовы
удовольствоваться оставленными сапогами или чем
попало, сколько нибудь съедомым. Разумеется, что
против этих дерзких хищников принимаются все
меры осторожности, а куры и прочая дворовая
птица, до которой шакалы большие охотники, по
инстинкту, пред зарей, все помещаются на ветвях
высоких тутовых деревьев, осеняющих дворы.
Волки и лисицы своим чередом пускаются на
фуражировку, тоже в окружности жилищ, но не имеют
дерзости шакалов. Кабаны же вылезают из своей
трущобы и отправляются в чалтычные посевы, где
объедаются вкусным рисом до ранней денницы, а
потом снова ретируются в родное, неприступное
человеку логовище, под своды сплошной колючки —
в прохладное болото. Но в лунные ночи ужины
хрюкушек на плантациях [104] обходятся
им дорого и иногда стоют нескольких членов
семейства. Хозяева чалтычных посевов устраивают
на них вышки, куда залезают на ночь несколько
человек с ружьями и при лунном свете метко бьют
истребителей чалтыка, когда они, хрюкая,
заберутся в плантации.
Мусульмане и Армяне любят охотиться на кабанов,
но охотятся совершенно различно. Татары,
преимущественно беки, толпой выезжают в поле
верхами, запускают в колючку собак особенной
породы, на вид чисто дворняшек, но чрезвычайно
злых, и когда эти назойливые псы сквозь лабиринт
поросли продерутся между игл к берлоге нежащихся
в грязи кабанов, то те, волею-не-волею, подымаются
с места, и гонимые по пятам лаем собак, выходят в
противоположную сторону на открытое место. Здесь
конные охотники стараются пропустить кабанов
мимо себя, скачут за ними в догонку и пускают в
них град пуль. Я несколько раз был на подобной
охоте и, признаюсь, ожидал найти в ней больше
опасности и интереса. Вообще нужно сказать, что
все роды охоты Татар, с ястребами и ружьями,
далеко уступают европейскому образу этого
увеселения на птиц и зверей. Сидя на лошади
против порослей, по направлению, откуда должен
явиться кабан, дающий знать о себе сильным
шорохом в колючке, охотник, накинув поводья на
руку, держит ружье на прицеле. Между тем лошадь, [105] хотя привычная к подобного
рода охоте, но чуя опасность, храпит, насторожив
уши, дрожит всем телом и пятится назад. Лишь
только зверь выбежал на открытое место, лошадь на
дыбы, круто поворачивает на задних ногах в
противную сторону и нужно много сноровки и
крепости в коленях чтоб удержаться в седле. До
выстрела, кабан не бросается на лошадь, в
противном случае, как ножем распорет ей брюхо
своим клыком. Но после поворота лошади, сдержав
ее и пропустив зверя, конь сам мчится в догоню и
тогда совершенно безопасно можно с боку стрелять
по кабану на марш-марше. Должно отдать
справедливость Татарам, они, мне кажется, лучше
стреляют с лошади на всем скаку, нежели пешие,
стоя неподвижно — редкие их выстрелы минуют
цель; и если кабан выбежал один, то два
три-человека не дадут ему пробежать ста шагов, а
если их выбежало несколько штук, то вероятно
более половины ляжет на месте.
Татары, убив кабана, недотрогиваясь до него,
оставляют скверное, по их мнению, животное, и
проезжая чрез армянское селение, объявляют
желающим воспользоваться плодом их удачной
охоты, в каком месте могут найти убитого зверя.
Армяне, напротив, охотятся пешие, тоже запуская
собак в поросли, и этот способ доставляет больше
удовольствия, но не редко охотники поплачиваются
за то жизнью, ибо пешие, не имея [106] возможности
догонять зверя и стрелять по нем, когда ловче,
пользуются минутою выхода кабана из поросли и
встречают его пулей. Неметкий выстрел подвергает
стрелка неминуемой опасности.
Не только мусульмане, но и многие из Армян, на
Кавказе, не едят свиного мяса. Не потому, чтобы
они, находясь в беспрерывных взаимных
столкновениях, переняли от магометан отвращение
от этого животного, но потому, что мясо кабана,
хотя чрезвычайно вкусно, но, как я сам испытал, во
время жаров производит такое отягощение, что с
последним съедаемым куском уже тянет ко сну и
отягощение это долго не проходит.
Олени также во множестве водятся стадами на
лесистых предгорьях главного кавказского хребта
южного склона, в особенности в джаробелоканском
округе и нуханском уезде. По закате солнца,
весною на горах слышны во многих местах жалобные
крики стад оленей, издающих особенные звуки, не
похожие на плач шакалов, вой волков, мычание вола,
а скорее на блеяние овцы.
Однажды летом, 1841 года, я уговорился с одним из
сослуживцев моих в Нухе, поохотиться на оленей,
которые, как сказывал мне бывший на днях на
Эйляге Татарин, пасутся на горах почти под самым
городом. Послав раскащика вперед, приготовить
нам у пастухов ночлег, мы, набив охотничьи сумы
патронами и [107] хорошим
запасом провизии, вооружась ружьями и кинжалами,
часу в четвертом по полудни отправились в двоем
на горы, ограждающие Нуху с северо-востока. День
был июльский, жаркий, и хотя лучи солнца уже стали
падать косвенно, но все еще пекли немилосердно.
На беду, нам пришло в голову сократить дорогу —
идти не тропинкою в обход горы, но подняться
прямо по склону, казавшемуся очень отлогим.
Сначала это было легко и весело, но пройдя треть
первого уступа, пришлось уже выбирать места
поросшие кустарником, чтобы хватаясь за ветьви,
можно было карабкаться но склону горы,
становившейся с каждым шагом круче и круче.
Вскоре такой трудный путь начал нас утомлять,
солнце жгло, пот катился градом, тропинки нигде и
следа, спуститься назад не хотелось, а взглянем
вверх — шапка валится: до самого неба все гора.
Однакож, ободряя друг друга шутками, мы
продолжали лезть по кручи с помощью ветвей. Жажда
стала нас мучить жестоко; хоть бы капля воды, хоть
бы росинка на запекшиеся уста, но нет и надежды
встретить родник. Крутая гора покрыта густою,
высокою ароматическою травою, цветов будто на
персидском ковре: незабудки, лилии, гиацинты и
такие цветы, каким и названия не знаем, а в чаще их
стеблей, сетке пахучих горшков й клеверов,
неумолкаемо стрекочут а прыгают рои букашек,
блестящих тысячью радужных цветов, но от их
веселых [108] песень не легче и
аромат трав жажды не утоляет, а, кажется, еще
более ее увеличивает. Наконец, совершенно
изнеможенные, мы признались в своей слабости
друг другу и с горькой улыбкой прилегли под
кустами душистой жимолости и шиповника,
отдохнуть и собраться с силами. Выдергивая травы
и высасывая сок из их корней, для утоления
мучительной жажды, мы невольно заглядывались на
великолепный ландшафт, раскинувшийся под нашими
ногами. Что за чудная картина; в век не забуду
этой обширной панорамы, позлащенной заходящим
солнцем! Казалось, глаз обнимал пол-мира; влево
чуть виднелся белок вершины Арарата; вправо горы,
окружающие гогчинское озеро; ближе серые поясы
Сары-дага и Ахдыба; еще ближе роскошная
алазанская долина, серебристые полосы Алазани и
Куры на бледно-зеленом полотне неизмеримых
полей, среди коих селения, утонувшие в садах,
чернелись только точками и пятнами густой
зелени. Но в путь, в путь, до вершины отрога еще
добрая половина. Казалось, с силами обновленными
созерцанием чудной картины, и отдыхом, и соком
трав, мы бодро стали карабкаться по прежнему, но
острые соки корней только раздражали жажду, и ока
еще с большею жестокостью начала нас мучить. Мы
уже готовы были заплакать, чтобы напиться
слезами и совершенно выбились из сил, как вдруг
товарищ мой радостно вскрикнул: Ура! мы спасены! [109]
— Родник?
— Нет, корова за кустами.
— Так что же, не вытянет же она нас на хвосте.
— Именно, хватайтесь за хвост, она молоком
утолит нашу жажду.
С воскреснувшими силами мы, бросились к пегой
корове, с понуренной головой и уставленными
против нас рогами, смотревшей с недоверчивостию
на незнакомцев, и только бы еще один шаг и молоко
потекло бы в запекшиеся уста, но увы, рок судил,
чтоб нам попалось бессострадательное, жестокое
животное: оно лягнуло, прыгнуло в сторону, и я и
товарищ едва уклонились от удара немилосердно
оттолкнувшей нас ноги! Все просьбы, все ласки, все
эволюции, какие могла внушить нам ужасная
крайность нашего положения, не доставили нам ни
капли молока, а его по видимому было так много! О,
и теперь еще, хотя тому прошло почти 12 лет, я не
могу забыть нашего тогдашнего отчаяния и
мучений, тем более, что в этой войне столь же
жестокой, как Греков за похищение Елены, мы
истощили последние усилия. Наконец корова,
соскучившись нашею неотвязчивостию, оставила
поле сражения; мы поплелись за нею, и сделав сто
шагов, попали на тропинку. Это облегчило наш путь,
мы ободрились, встретили еще корову, другую,
третью и уже вновь не добивались молока, потому
что где такое многочисленное [110] собрание
коров, там верно есть и пастух, и не ошиблись.
Вскоре залаяли и бросились на нас собаки, за ними
прибежал загорелый Татарин и по просьбе нашей
привел нас к студеному ключу. С невыразимою
жадностию мы припали к живительной струе, и еслиб
в это время над головой нощей висели шашки, то
конечно мы не оторвали бы рта от родника, ради
спасения жизни!...
Несколько минут спустя, мы снова продолжали
свой путь уже по тропинке, с провожатым, а чрез
пол-часа пришли к шалашам пастухов, где ожидал
нас, посланный нами вперед, Татарин.
Едва я сел на войлок, возле пылавшего костра,
как мгновенно голова моя отяжелела, глаза
закрылись и я опрокинулся на спину и, как ключ
ко-дну, погрузился в крепкий сон, от которого
никакими средствами не могли меня разбудить,
когда был готов ужин. Не знаю, испытали ли вы,
читатель, утомление до последней крайности и
чувствовали ли когда-нибудь подобную силу сна,
сладкого, упоительного и воскрешающего?
Покрайней мере, когда пред рассветом я был
разбужен, то казалось, что меня на одну только
минуту погрузили в Лету и все муки, вся усталость,
вся память о прошедшем, будто канули в реку
забвения, а мне было так легко, так сладостно, а
есть хотелось, будто я голодал десять суток.
Вскоре и этому [111] горю
пособили — жареный в шкуре барашек, показался
мне... вкуснее ананаса!
Позавтракав, пятеро из нас отправились версты
за две от места ночлега, и едва восток стал
румяниться, мы уже были на месте, около родника,
вытекавшего из скалы и образовавшего небольшой
бассейн на горной площадке. В кустах,
составлявших опушку оной, шагах в тридцати от
родника мы разместились против ветра и стали
ожидать прихода оленей на водопой.
С первым светом денницы мы послышали не вдалеке
протяжный крик, потом медленно, держа морду вверх
поветру и обнюхивая, явился на площадку старый
олень, с недоверчивостью осматривая окрестность;
выступил еще вперед и, казалось, убедясь в
безопасности, повторил свой крик протяжного
блеянья, но не похожего на овечье. На этот зов,
также медленно и осторожно вышло на площадку
семь красивых, рогатых животных.
Сердце у меня сильно забилось в груди, руки
задрожали, но я метко целил в молодого оленя,
ближе других от меня склонившего морду к
бассейну родника. Вдруг грянул выстрел, я тоже
спустил курок и в числе трех оленей, оставшихся
на месте, мой, молодой, с смертельной раной под
левой лопаткой, лежал мертвый на краю бассейна.
Текст воспроизведен по
изданию: Охота на кабанов и оленей (Из
воспоминаний о Закавказье) // Журнал для чтения
воспитанникам военно-учебных заведений, Том 106. №
421. 1854
|
