ЛЕТНИЙ ДЕНЬ В ТИФЛИСЕ.

Перед глазами моими тихая, теплая Тифлисская ночь, о которой я, однако, не скажу пока ни слова, потому что перед этой ночью прошел длинный, знойный, шумный, яркий Тифлисский день: ему, но старшинству времени, надобно дать и первое место в рассказе.

Летний Тифлисский день начинается с трех часов по-полуночи. Солнце еще скрывает свой диск за окрестными горами, но свет уже льется в городскую долину с восточных возвышенностей. С минутой начинающейся деятельности светила, начинается и деятельность людей. Около фонтанов и источников, обделанных в гранит, или [400] плитный камень, сходится рабочий или бедный народ. От Куры, разделяющей город на две части, поднимаются вьючные, большею частию очень старые лошади. Вы спрашиваете, что заключается в их вьюках, и сами находите ответ в каплях или даже струях воды, просачивающейся сквозь кожаные мешки: это тулихи, или местные снаряды для снабжения города водою; ключевой воды недостаточно для всего городского населения, да она и не хороша в употреблении. В четвертом часу просыпается деятельность повсюду, и солнце уже не посредством предвестницы своей — зари, а собственным ликом своим начинает озарять город.

Чтобы удобнее следить за течением жизни летнего Тифлисского дня, надобно разделить на части самый город. Главное подразделение между восточным, или старым городом, вмещающим в себе все Грузинско-Армянское население, и городом новым, или Европейским, группирующимся около дома Наместника Кавказского и обитаемым лицами высшей Тифлисской администрации. Наконец, нельзя не назвать Авлабар и Куки, то есть, те отдаленные части города, которые как раз противолежат новому городу, по отброшены за р. Куру и соединяются с городом тремя мостами: двумя деревянными и, более прочным, каменным. Эта последняя часть города, то есть Куки, оканчивается колонией, в которой поселены Немцы. [401]

В четвертом часу утра западный или Европейсский город еще спит. Жизнь пробуждается в восточном городе, и пробуждается прежде всего криками или заклиниваниями только-что проснувшихся торгашей Армянского базара и других смежных с ним торжищ этой части города. Пронзительным и каким то носовым голосом кричат мальчики, находящиеся при овощных, фруктовых, мясных, железных и прочих лавках, и очевидно, кричат по обязанности, за плату, и с той целию, чтобы зазвать к себе лишнего покупателя. Этот крик, вместе с таким же носовым, гнусливым криком погонщиков вьючных верблюдов, ослов или буйволов (которых здешний Русский народ называет буйлами, отъ_слов буйло, «один буйло» и т. д.), с непременно громким разговором всех встречающихся между собою — составляет тот необузданный городской шум, к которому долго не может привыкнуть ухо заезжего путешественника; но который, однакож, несомненно придает городу много жизни, и какой-то откровенный характер. Нельзя не упомянуть о самых шумных участниках в этом всеобщем городском шуме — о Тифлисских мальчишках. Нигде на Руси не встречал я такого множества детей от десяти до четырнадцати лет, и детей, столько приближающихся к знаменитому Парижскому типу гаменов (les gamins de Paris), как в Тифлисе. [402]

От того-ли, что здешние мальчишки не ходят в школы и потому совершенно праздны; от того-ли, что природа одарила их необыкновенной живостью характера и сильными голосами, а дурной присмотр отцев и матерей — большою свободой и шалостью; от того-ли, наконец, что просто их очень много в Тифлисе, — только я не видал здесь ни перекрестка, ни лавки, ни улицы, ни крыши дома, ни берега реки, ни площади, ни ключевого резервуара, на котором бы оборванные Грузинские или Армянские ребятишки не играли почти главной роли... Докучливостью и шалостию своей они здесь превосходят мух; крикливостью затемняют здешних ослов.... Едете-ли вы в экипаже — позади вас со смехом и бормотаньем непременно прицепляется несколько экземпляров Тифлисских гаменов. Сидите-ли вы спокойно у окна своего дома вас беспокоят поминутные проказы этого мелкого народа. Здешний мальчишка не может оставаться спокойным или безгласным ни на одну минуту дня: он непременно или кричит во все горло какую-нибудь песню, или просто гудит себе в кулак, или безобразно дует в какую-нибудь оглушительную дудку. Замечательнейшие же качества его — смелость и шалость. Еще в Душете имел я случай подметить неустрашимость и неуступчивость Грузинского мальчика, состязавшегося с двадцати-летним Русским ямщиком, принужденным, [403] наконец, отступить перед малолетним своим соперником; здесь же мне рассказывали, что Тифлиский гамен не уступает никому на свете; что он замысловат на всякого рода выдумки, и, в довершение всего одарен способностью или осмеивать в импровизированных сатирических песнях всякое современное смешное явление, или прославлять какой-нибудь доблестный случай, дошедший до его сведения. Публично посрамленного гражданина Тифлисские гамены непременно забросают грязью, и они же составят и будут хором петь похвальную рапсодию на взятие Русскими Эривани….

В пятый, шестой и седьмой часы утра постепенно развивается и усиливается движение, и увеличивается шум в Восточном городе, средоточием которого надобно принять так называемый Армянский Базар, то есть длинную, кривую и узкую улицу, вмещающую в себе бесконечные ряды всех возможных депо, или лавок…. Улица эта напоминает главную и единственную улицу Бахчисарая, о которой вот что говорит один путешественник «Главная Бахчисарайская улица есть излучистый корридор бесконечного гостиного двора, такой узенький, что две маджары (а в Тифлисе арбы) с трудом могут в нем разъехаться. Только этот корридор освещается, не как в наших гостиных дворах, мрачным полусветом, едва [404] пробирающимся сверху, сквозь щели узких продушин, но полным блеском открытого неба. Он наполнен не однообразным зрелищем продажи и покупки, на каждом шагу повторяющемся в неизменных, вечно одинаких, стереотипных формах. В распахнутых настежь лавках, которые по обе стороны улицы тянутся на протяжений почти двух верст, и которых числом более пятисот, жители Бахчисарая живут, в полном смысле слова; живут, по крайней мере, всею тою жизнию, которая не имеет нужды скрываться в заветной тиши домов. Тут они отправляют все свои дневные работы: портной кроит платье, сапожник тачает сапоги, хлебник валяет тесто, мясник свежует баранов, кузнец стучит тяжелым молотом, цирюльник сверкает острою бритвою. Тут же отдыхают после трудов в сладкой недвижимости полного бездействия, смотря на все и ни чего не видя, слыша все и ни чего не слушая....»

В этом описании Бахчисарайской улицы верное изображение и Тифлисского Армянского базара, — и не его одного, а всей собственно Грузино-Армянской части города. Откровенность и непринужденность отличают здешнюю жизнь так же, как и Бахчисарайскую, и тут нет ничего удивительного: и здесь и там Азия.

В восьмом часу оживляется и западная часть [405] города, отличающаяся постройками Европейскими, улицами широкими и переулками не менее излучистыми.

Между тем солнце уже жжет и палит, в полном смысле этих слов. В это время в Куре можно уже увидеть купающихся.

Весь город, с своим крикливым населением, шумит и гремит, всеми своими звуками. Со стен множества зиждущихся построек раздается однообразная носовая песня каменьщика-мусульманина, или знакомая вам Русская песня Владимирского плотника. Беспрестанно раздаются «го-го» погонщиков буйволов, и вы с состраданием любуетесь размерами и силой этого могучего животного, перед которым миниатюрен обыкновенный рабочий вол, но которого, также как и вола, обуздала и впрягла в ярмо разумная сила человека.

Буйволы здесь употребляются для перевозки кирпича, бревен и других тяжестей, и любо видеть их безостановочный, неуклюжий, но ровный шаг, когда они, впряженные попарно, влекут за собою донельзя нагруженную арбу, тяжесть которой была бы только-что под силу шести волам. Интересно также видеть этих животных по колена в луже, или по уши в воде Куры: буйволы страстно любят влажную стихию, и никогда не упустят возможности выкупаться в свежей воде или выпачкаться в грязной луже.

Здесь кстати заметить о Тифлисских каменных [406] постройках, которых производится так много, что кажется, будто Тифлис еще не возник, или не весь возник, а только возникает, обещая изумить будущих путешественников своим громадным объемом...

Еще на Казбекской станции имел я случай любоваться постройкою миниатюрного храма Св. Архангела Михаила. Впоследствии я неоднократно говорил о древних храмах, рассеянных по высотам и в ущельях Кавказа и потом в Грузии. Все эти здания не покрытые штукатуркой, обнаруживают дивно-старательную кладку кирпича или камня, из которого они сложены. Этой-то кладке обязаны они своей нерушимостью, не смотря на многие века, над ними протекшие, но не разрушившие их. При самом въезде в Тифлис заметил я строющийся дом, и с изумлением любовался чистотою, тщательностью и приятной вычурностью кирпичной кладки, которая даже неопытному глазу ручается за вековую прочность строения. При этом случае мне было приятно толковать с нашим Русским каменьщиком, которого я тут встретил.

— А что, брат, у нас в России не увидишь такой чистой работы?

— В Россеи работают, сударь, и почище евтаго; только причина та, что здесь материал прочнее, наш кирпич преет, а здешний кирпич ни суха, ни мочи не боится. [407]

— Ну, однако, посмотри какая отчетливая кладка.

— Г-м, отчетливая кладка!Будет отчетливая, когда Татарин за каждым кирпичиком по получасу возится: то песенку мурлычит, то трубку курит, то намаз творит, тоись по нашему молитву, — а там уж кирпич начнет прилаживать. По-неволе будет отчетливо! Да им что? Им платят здесь поденно, и платят хорошую цену, так они и не торопятся, а у нас в Россеи, только бы поскорее под крышу подвести, тяп да ляп, — ну, при таком порядке, известно, через двадцать лет строение хотя снова перестроивай.

— Разве здесь каменьщики больше из Татар?

— Кто их знает: Татары или Турки, только больше с Турецкой границы сюда идут…

Вот вам и слово загадки здешних красивых и прочных построек. Но перейдем к нашему городскому дню.

Циферблат на башне Корпусного Штаба показывает девять часов... Какой зной! Какая пыль! Как жаль этих юных бюрократов, которые с портфелями в руках спешат вдоль бульвара к столам своим в разных присутственных местах! Как жаль также этих рабочих волов и буйволов! Как жаль этих мушей, то есть, носильщиков тяжестей! Посмотрите, вот один из них, с огромною связкой разной клади на согнутой спине, тяжело дыша, тащится в гору. На нем [408] остатки рубища и дырявых башмаков. Он уже очень не молод. Лице его очень понравилось бы Рембрандту: так оно расцвечено всеми яркими тенями, которыми зной, пыль, нищета, напряжение сил и утомление одни только могут разукрасить лице человека… Рубище муши целый день насквозь пропитано его трудовым потом, но за труд свой едва-ли выручит он более четырех абазов (то есть двугривенных) в счастливый день! Ослы, эти другие муши, только неразумной породы, — не менее удивляют своею деятельностью. Вы видите высокую груду дров, хворосту или какой-нибудь клади; вы замечаете, эта груда двигается, всматриваетесь — и с изумлением видите, что под этою грудой, опускающеюся до земли, бодро передвигает короткие ножки свои маленькое животное, с длинными классическими ушами: это — неизвестно почему получивший вековечное прозвание глупца и ленивца — полезный, сильный и терпеливый осел, или поздешнему эшак. Наступает десятый, одиннадцатый, двенадцатый час. Зной воздуха все еще увеличивается. В Европейской части города довольно пусто; окны домов затворены ставнями или закрыты занавесами. На Эриванской плошади редкие пешеходы, да группы дремлющих извощиков, постаравшихся поместить своих кляч где-нибудь, в тени, около стен или заборов.

В эту пору дня, из числа торгующих, [409] промышляющих и трудящихся, счастливее всех купцы, помещающиеся в закрытых лавках театрального здания, Немцы и Французы, в их галантерейных магазинах, защищаемых от солнца драпри и маркизами, — и наконец чиновники, мирно трудящиеся в больших и прохладных палатах разных правительственных учреждений. На Армянском базаре как будто поутихли немолчные крики, и самая торговля не так оживлена, как ранним утром; многие лавочники лежат навзничь на своих прилавках; множество босоногих Армян, продающих фрукты, валяется в растяжку на земле и спит сном беспечности на изголовье из двух-трех громадных арбузов, или на каком-то неподвижном животном, устремляющем вверх все четыре своих ноги и неимоверно толстое свое брюхо: животное — бурдюк с кахетинским вином! Чу! это что за удар, раздавшийся перекатным эхо? Это пушечный выстрел, возвещающий наступление полдня. Жар будет увеличиваться еще три часа. До трех часов по-полудни будут повторяться все те же картины лени, перемешанной с деятельностью, все те же эпизоды купли, продажи, работ, громких криков и разговоров.

В четыре часа зной воздуха дойдет до своего зенита, и в магазине Немецкого оптика ртуть всех его продажных термометров поднимается до тридцати, а иногда и более градусов в тени. [410] Пойдемте к реке: там прохладнее; перейдем один из этих двух мостов, с которых так хорош вид на быструю Куру, на теснящиеся в этом месте здания бань и мечети, с ее зеленым изразцовым куполом и каменным подножьем, отвесно опускающимся в мутные струи быстрой реки. Пройдемте Авлабар, Пески и, по левому берегу Куры, в которой теперь так много купающихся, проберемся в предместие Куки. Замечаете-ли вы разницу в воздухе? Здесь свежее; здесь изредка перебегает ветерок; здесь не так стеснены строения и не так перепутаны улицы; здесь много прекрасных домов, и нет сомнения, что когда достроится новый мост и соединит предместие с Европейскою частию города, — Куки много выиграют и сделаются одною из лучших частей города ¹. Зайдемте в один из здешних домиков. Перешагнув за ворота, вы видите чистый двор, внутреннюю террасу или выступ из дома, окруженный красивою решеткой, и непременно сад. В саду крытые аллеи из виноградных лоз. Множество сочных, и почти уже зрелых кистей разноцветного винограда висят в тени широких листьев над вашей головою. Стоит только протянуть руку, чтобы сорвать сочный, кисловато-приятный плод, который освежит уста ваши, [411] запекшиеся от зноя. Тут же, на маленьком пространстве сада, — в грунте, около дорожек, растут гранатовое и фиговое, миндальное, персиковое и абрикосовое деревца; гуляба, или огромной величины дули, свешиваются с гибких своих ветвей; мирт и вечно цветущая китайская роза разнообразят собою темную зелень лоз и фруктовых деревьев. Посидим здесь на скамье, пока пробьет пять часов и начнет спадать зной... В шестом часу любопытно будет по этой каменной лестнице, которую вы видите сквозь одну из растворенных дверей домика, взобраться на плоскую его крышу и, подражая обычаю Грузин и Армян, поглазеть оттуда на отеняющийся сумраком город.

Вот мы и на крыше. Отсюда видна Кура, видны горы, окружающие Тифлисскую долину. Здесь хорошо, чисто, прохладно. Вся крыша, несколько возвышенная к средине и покатая к краям, обведена кирпичною стенкой с проточными трубами для стока дождевой воды, устлана глиной и покрыта песком, который убивается и укатывается тут же лежащим каменным накатом. А какой прекрасный, какой оригинальный вид на город отсюда представляется нам! На ближайших к нам и на дальних крышах домов рассыпаны жители и, в особенности, жительницы города. Как мы же, все они ищут на своих крышах прохлады и зрелища, Все они, целый день скрываясь кое-где и [412] как-нибудь от изнурительного зноя, теперь вышли на свет Божий, и кровлями домов заменяются у них гостиные. Здесь они размещаются на коврах группами: или тихо прогуливаются. Здесь нет публичных гуляний ², и каждая семья особенно пользуется вечернею прохладой у себя на крыше. Живописно рисуются над крышами головные повязки женщин и их прозрачные вуали, развевающиеся позади повязок.

По мере того, как сгущается сумрак над городом, а это здесь совершается очень быстро, в улицах, под ногами вашими, начинают мелькать белые тени. Это по словам Лермонтова.

«……. улицей пустынною
«Из бань со всех сторон,
«Выходят цепью длинною
«Четы Грузинских жен….

Невольным образом напоминаются стихи незабвенного поэта; только тут же, вместе с приятным воспоминанием, родится и желание заметить, [413] что стих: «четы Грузинских жен», едва-ли не следовало бы заменить стихом: «четы Армянских жен», потому что — Грузин и Грузинок гораздо менее, чем Армян и Армянок, в Грузинском Тифлисе! Торговые и промышленные, потомки Гайкана, то есть, Армяне, численностью своею давно одержали перевес над туземным, чисто Грузинским населением и первенствуют над ним влиянием своего богатства. Впрочем, ошибка поэта совершенно извинительна: костюм Армянских жен ничем не разнится от костюма Грузинок: то же узкое платье, те же четыре заплетенных косы позади головной повязки, та же прозрачная вуаль и та же классическая белая чадра, в которую грациозно завертываются и драпируются все здешние туземки, когда выходят куда-нибудь из дома.

В восьмом часу вечера город тонет в довольно густой мгле, а золотая луна, до сих пор казавшаяся серебристым рогом, начинает ярко освещать всю Тифлисскую долину и отражаться в волнах Куры. С кровли нашего дома видно, как постепенно зажигаются бессчетные огоньки за Курою, по наклонности противулежащей возвышенности, и как, во мраке, менее и менее заметно городское движение, и как быстрые волны Куры играют золотыми, отражением луны, и как чернеют абрисы окрестных высот, и как озаряются зеленовато-золотистым блеском лунных лучей кровли [414] ближних и дальних домов, с движущимися на них белыми фигурами чадроносных женщин. Унимаются, наконец, мало-по-малу и непрестанные городские крики и возгласы, и только где-то долго слышатся нестройные звуки зурны, то-есть, Грузинского оркестра, состоящего из барабана и двух доморощенных кларнетов, из которых один непрерывно тянет одну и ту же гнусящую ноту, а другой выделывает однообразную ритурнель, как будто обвивающуюся вокруг однотонной ноты своего товарища, точно виноградная лоза вокруг поддерживающей ее деревянной подпорки!... В десятом часу наступает полная Тифлисская летняя ночь, с своим зеленовато-золотым лунным освещением, с своими редкими дуновениями теплого ветра, с своей кратковременной тишиною, с своей Азиятской таинственностью, и с своими снами, располагающими к неге, и более распаляющими утомленное тело, чем освежающими его крепительной неподвижностью отдохновения.

Комментарии

1. Мост достроился и ожидания наши оправдываются.

2. Кроме сада при доме Наместника, открываемого для всех два раза в неделю. Но прекрасный сад этот мало посещается коренными жителями Тифлиса, предпочитающими уединение собственного угла всякой публичности. Сад Наместника замечателен редкими южными деревьями и растениями, и еще более редкою в городе прохладой.

Текст воспроизведен по изданию: Летний день в Тифлисе // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 116. № 464. 1855