ИНСТИНКТ ЛОШАДИ

Это было на Кавказе. Я отправился на охоту, верхом, но без собаки, в товариществе хорошего ружья, и долго странствовал по лесу, стреляя разную дичь и любуясь мимоходом на прыжки диких кошек. Кстати о диких кошках. Это особый зверь, свойственный, мне кажется, не одному Кавказу, и если его называют тигром севера, то называют с иронией, потому-что он часто живет на одной почве с тиграми и нисколько не выигрывает от этого в своих размерах. Но [123] зато он злобен, едва ли еще не больше тигра. Однажды отряд казаков проезжал в горах, по лесной дороге, под навесом густых ветвей. Вдруг дикая кошка, скрывавшаяся на дереве, бросилась на проезжавшего мимо казака и без дальних церемоний, в одну секунду, впилась ему в лицо когтями. Товарищи собрались и начали рассуждать о том, как бы освободить козака от кошки. Взять ее за спину и тащить со щек казака было бы очень жестоко для последнего, потому-что кошка не иначе рассталась бы с своей добычей, как вырвав из нее по доброму куску мяса. Принуждены были прибегнуть к помощи кинжалов и, отрезав ими все четыре лапы зверя, вынули их потом осторожно из щек казака.

Как бы ни было, но к ночи я заблудился. Что делать? Ехать на произвол случая, было бы очень безрассудно, потому-что в ту пору мы находились в черте набегов горцев и я очень легко мог — или попасть на их воровскую шайку, или сломить себе голову, оборвавшись где-нибудь с утеса.

За самое лучшее я счел сесть на пень старого дерева, закурить сигару и дожидаться дня, с тем, чтобы при свете солнца обозреть местность. Так и сделано.

Не один час прошел в этом, не совсем утешительном занятии, но до утра еще было далеко, и сон, как следствие дневных странствований, с такою силою начал предъявлять ко мне [124] свои требования, что я, после тщетной борьбы, бросил сигару, привязал лошадь подле себя, завернулся в бурку и, растянувшись на земле, заснул, наконец, тем благодатным сном, спать которым суждено одним только беззаботным юношам.

Между-тем меня, спящего, окружила огромная стая шакалов и стоя в почтительном расстоянии нескольких сажен, подняла тот страшный заунывный вой, которым обыкновенно дают себя знать шакалы.

Эта музыка отзывалась в моем слухе не совсем верно и из действительного явления обратилась для меня в страшный кошемар — следствие неудобного сна на жестком ложе. Мне казалось, что я живой заперт в гроб, что меня на похоронах провожают каким-то диким плачем и недостаток воздуха в тесном помещении гроба душил меня невыносимо.

Вдруг я почувствовал на себе действие какого-то твердого тела. Действие это повторилось многократно, и было столь сильно, что я проснулся.

Было еще темно; но однако занималась заря на востоке и я мог осмотреться. Надо мной стоял мой конь и, приподняв одну переднюю ногу, готовился, кажется, еще раз легонько поскрести ею по спине хозяина; со всех сторон примкнули ко мне шакалы и, роясь в лежащей недалеко от [125] меня сумке, вытаскивали настрелянную дичь и пожирали ее с жадностию.

Но не это обратило на себя внимание моего верного стража. Лишь только он увидел меня проснувшимся, как замотал головою, заводил ушами и направил глаза свои на какой-то неподвижный предмет, черневший между кустами, на расстоянии выстрела.

Я оборотил глаза свои в ту же сторону и увидел не очень приятную картину. Передо мной стоял человек с ружьем, прицеленным прямо мне в голову; оседланная его лошадь стояла подле, и я в туже минуту понял, что встретился с зверем более опасным, нежели все шакалы, — с горским наездником, удалою головою.

Размышлять тут некогда. Первое движение мое было к прикладу ружье и, схватив его в руки, я кой-как сбросил бурку и поспешил прицелиться. К счастью, дуло ружья моего было уже наведено на горца и курок поднят, а враждебного выстрела противника моего еще не было.

Так прошло несколько секунд, в обоюдной молчаливой угрозе. Известна тактика горцев в одиночном бою. Она состоит в том, чтобы выждать выстрел противника и потом, недозволяя ему нового заряда, кинуться к нему стремглав, для обезоружения и грабежа.

Но я был на этот раз столь сведущ, что не стрелял. Противник мой тоже. Наконец, после [126] тщетных ожиданий, мы оба начали подходить друг к другу держа ружья на прицеле, и лишь только сошлись на расстояние, с которого можно было рассмотреть лицо, как противник мой бросил ружье и замахал шапкой.

— «Гоо-сапши!» Закричал он мне на своем языке, делая приветствие.

— «Санеж-го!» Отвечал я ему, не чуждаясь мира.

— «Да ты Русской! продолжал горец. Кто же знал это? Я из Умахан-юрта, мирной; ездил к соседу и думал, что ты же подкарауливаешь меня на дороге.»

В эту пору было уже на столько светло, чтоб в этом горце узнать мирного, бывавшего в той крепости, в которой я находился.

Я вместе с ним поехал в крепость и дорогой только и слышал от спутника, что похвалы моей лошади, которая, говорил он, лишь только завидела его, выходящего из за кустов, как тотчас подошла ко мне и начада будить меня копытом.

Текст воспроизведен по изданию: Инстинкт лошади // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 93. № 369. 1851