ДИКЛО И ШАНАКО

(Эпизод из Кавказских нравов.)

Была зима. Глубокий снег покрывал горы Кавказские, потоки тихо журчали подо льдом, стада оленей жалобно кричали, терзаемые стужею и голодом. Но и суровые владетели этих гор, Лезгины, немногим более диких зверей пользовались удобствами жизни.

В дымной сакле горного селения, пред [220] утухавшим костром, сидел одиноко Лезгин, и, вперив глаза на тлеющие головни, погрузился в глубокую думу.

«В общей готовности к набегу», сказал он в полголоса, «и в согласии избрать меня начальником, нельзя сомневаться. Повсеместный голод заставит их охотно вылезть из своих берлог, а в таком случае, кто же, кроме меня, может им лучше указать добычу и научить как ее взять. О, Дикло и Шанако, вы теперь мне поплатитесь за старую обиду и за последний ваш отказ! Русским вы платите серебряные монеты, а мне не хотели уделить и частицу своего хлеба и стад; посмотрим, не сделаетесь ли вы добрее и сговорчивее!...»

С этим словом вошел в саклю огромного роста Лезгин, в лохмотьях, в тулупе, но величавой наружности, и гордо поклонился хозяину.

«Добро пожаловать, Ахмед.»

— Бог да сохранит тебя! Общество послало меня к тебе, Алдами, сказать, что пора уже сходить к соседям и самим посмотреть, в самом ли деле был неурожай и им нечем с нами поделиться; а то у нас скоро во всем ауле и одного чурека не найдется.

«Найдется или не найдется, но вода стоячая гниет, а Лезгин от продолжительного бездействия теряет удальство; обычай предков [221] запрещает нам засиживаться дома, как бабам на хозяйстве.»

— По этим-то двум причинам общество и решило — быть набегу. Но если овцы имеют пастуха, то почему и нам не выбрать из среды себя старшего, который бы распоряжался походом. Когда надо, мы съумеем повиноваться, и не бойся, подчиняясь власти не растаем, как лед от зноя солнечного. Общество просит тебя, Алдами, принять начальство в этом набеге и вести нас, — куда хочешь, лишь была бы добрая пожива.

«Хорошо, я согласен», — Сказал Алдами спокойно, но в глазах его горела дикая радость; — «идем в Дикло и Шанако. Пусть готовяться завтра же выступить в поход.»

Ахмед вышел.

Дикий горец жаждет власти всегда из одних личных видов. Две пружины отваживают его иногда на удивительные подвиги — корысть и мщение. Алдами, в набегах — самый предприимчивый между вольными Лезгинами, в битвах — бесстрашнее всех товарищей; он пользовался уважением всего Дагестана, и не раз с успехом предводительствовал в набегах и грабеже мирных жителей долин. Теперь, во время всеобщего голода, он также беден, как и его собратья, которые не занимаются ни земледелием, ни ремеслами, а живут на счет трудов соседей, делясь с ними [222] в скудных дарах природы силою меча. Жители Дикло и Шанако, богатейших селений Чагалинских Тушин, на границе горного Дагестана, наравне со всеми потерпев от неурожая, отказали хищным своим соседям в добровольной дани хлебом и скотом. Алдами, питая к жителям этих двух селений давнишнюю злобу, воспользовался этим случаем, чтоб отмстить им. Посредством преданных ему людей, легко было внушить толпе убеждение в необходимости набега и выбора его начальником; таким образом он достиг своей цели и заранее радовался гибели и уничтожению своих врагов.

Настало утро 1-го Февраля 1838 года. Туманы, медленно скользя по ребрам скал и гор, наконец приподнялись и лучи солнца озолотили вершины хребтов, покрытые вечным ледяным и снежным саваном; гребень гор заблестел всеми радужными цветами, как будто осыпанный бесчисленными драгоценными каменьями. Прекрасен, восхитителен этот вид издалека; но мрачна и уныла мертвая природа долин и ущелий, окруженных исполинами вечно белыми, вечно пустынными. Среди таких гор, увенчанных льдами и укутанных в снеговые пелены, мрачно чернели каменные сакли с башнями селения Дикло и струи черного дыма, высоко над трубами, не зыблясь, подымались в густом, морозном воздухе. Домов много, селение многолюдно; но [223] тишь глубокая царствует повсюду, как будто еще никто не просыпался.

Но вот, на площадке перед крепостцою, показалось несколько стариков: опираясь на палки, все они с любопытством смотрят к стороне враждебной. Скоро кружок любопытных значительно увеличился; всадник скачет к селению; он то скроется за вершиною холма, то снова покажется. Он торопит, он бьет коня: видно что спешит.

— Я Дидо, — сказал приезжий. Дидойцы желают вам безопасной и мирной жизни, точно также как и себе; но не могут отклонить угрожающего вам бедствия. Вы навлекли на себя гнев Алдами. Предупредите несчастие; в противном случае, раздраженный тигр нападает на вас внезапно, и на месте, где возвышаются эти сакли и башни, не останется камня на камне; огонь сокрушит ваше достояние, женщины будут увлечены в рабство. Не надейтесь на свою силу и мужество; вам не устоять против сборища целого Дагестана!

Слова Дидойца взволновали народ. Мнения были различны. Молодые требовали боя, старики утверждали, что бесполезная храбрость горсти удальцов не спасет семейств от гибели. Если не меч врага, то голод и холод во время продолжительной осады принудят сдаться, и что тогда будет? — Если же обезоружим [224] хищника исполнением его требований, говорили другие, то с первым путем чрез снеговые горы, в Кахетию, возвратим утраченное. Мнение это одержало верх над другими, и все, при восклицаниях: «да будет воля Божия», — отправились, по призыву жреца Деканоза, приносить жертвы умилостивления.

Деканоз, заколов несколько овец, кровию их начертил на лбу своем знамение креста и начал громогласно молитву: «Святый Боже, Святый Георгий, Святая Троица, Святой Феодор, образ Лашарский, образ Копальский, образ Хамедский, — вы единодушно явите над нами чудеса своего всемогущества и милосердия! Даруйте победу над врагами, защитите нас от бури, града, голода, жажды, наводнения, от скатывающихся с гор камней, от волков и клеветы женской.» — Аминь, Аминь, повторили в один голос присутствующие и разделили между собою мясо жертв.

Солнце закатилось. В последний раз для Дикло мрак ночи обхватил окрестность: зловещая буря завывала в ущелий, срывая снежные холмы и крутя снежную пыль в воздухе, заметала сакли и башни. Под ее страшный вой и свист, жители Дикло спали покойно, не слыша ни рева бури, ни воя псов.

Вдруг ружейный выстрел разбудил [225] несчастных, и не для радости: десять тысяч Дагестанцев окружили Дикло.

Осажденные просили мира, отдавая хищникам все свое добро за пощаду жизни и свободы.

— Щажу вас, сказал Алдами; но нет пощады жителям ІІІанако. —

Диклойцы исполнили все его требования и дали в аманаты 16 старшин. После того, разменявшись с врагами пулями, по обычаю, видя с радостию как толпы хищников отступили, предались обыкновенной своей беспечности.

В полчище Алдами поговаривали: «Мы наследовали от отцев оружие с тем, чтоб им добывать себе хлеб и славу.... Знает Аллах, что мы не хотели обидеть Диклойцев; но взять лишь одних баранов и ни одного пленного, не выстрелить ни раза..! Нам жизнь не в жизнь без боя....»

Алдами тоже был задумчив: зверство заглушало в нем святость данного слова; он с скорбию посматривал на исчезавшее вдали Дикло а ропот войска еще более разжигал в нем жажду корысти и убийства.

Недолго боролись в нем эти чувствования. Свинец из дула с Дагестанского хирима запрыгал по кровлям и гранитным плитам башень Дикло. Багровое пламя разлилось повсюду; столбы дыма вознеслись к небу и слились с клубами утреннего тумана, разносимого [226] порывами бури: звук оружие, вопли и проклятия стопы, умирающих — сливались с воем ветра и потрясли бы душу самого равнодушного зрителя; но такого здесь не было. Одни губили; другие гибли, и только те еще надеялись уцелеть, которые успели в начале нападения запереться в крепости.

Шестнадцать старшин, взятых в аманаты, видя гибель родины и своих семейств, в отчаянии грызли оковы, надетые на них коварством и изменою. То в исступлении гнева проклинали вероломных, то молили у них смерти, как дара, то призывали на голову их мщение Русских.

Глаза Алдами сверкали от гнева; он слушал дерзкие речи пленников и наконец, дико улыбнувшись, сказал окружающим: «Посвятите головы их Аллаху, дабы он не внял их мольбам и не послал на нас Русских!»

— Праведное мщение угодно Аллаху, сказали исполнители воли кровожадного начальника, и по очередно стали казнить несчастных стариков.

Это было вблизи крепости. Десятилетний мальчик, скрытый в одной из ее башень, с ужасом смотрел сквозь бойницу на эту кровавую, ужасную сцену. Вдруг он видит в числе присужденных к смерти и своего отца. Он быстро обернулся, зовет мать, сестру, — они, в порыве отчаяния, не слышать его. Глаза ребенка засверкали каким-то страшным огнем, [227] губы задрожали, произнося невнятные речи... он взглянул в бойницу... отца его подвели к кровавому месту, где уже десяток голов его товарищей плавали в собственной крови... В порыве отчаяния, быстрее молнии, мальчик прыгнул к противоположной стене, схватил ружье, трепещущею рукою прицелился, выстрелил и палач свалился на труп его отца! С этой минуты, выстрел за выстрелом раздавался из башни, — и вот уже десятый из окружающих Алдами пал мертвым. Толпа разбежалась.

— Тот из вас, кто доставит мне голову дерзкого, требуй от меня чего хочешь! — сказал Алдами.

Все молчали.

Наконец вызвался какой-то Лезгин унять отчаянного стрелка. Он подкрался к башне с противоположной стороны, подкопался под фундамент, зарыл немного пороха, зажег фитиль — и удалился. Через несколько минут блеснул огонь, грянул взрыв, и часть стены обрушилась. Лезгины бросились в пролом, вытащили из башни несколько женщин и дерзкого стрелка, 10-ти летнего мальчика. Его привели на место казни, и над трупом отца предали самым жестоким мукам. Ребенок умер с геройскою силою духа, не показав ни малейшего признака страха, не испустив ни малейшего стона!

Дикло было разрушено; развалины и трупы [228] остались на месте богатого селения; а когда полчища Алдами удалились, то горные орлы и дикие звери довершили хищничество. Остальные жители были увлечены в плен. Одна только несчастная мать героя-ребенка, с дочерью, спаслась чудом, и, прибежав в Шанако; сообщила его жителям об ужасном жребии Дикло и грозе, сбирающейся над их собственным селением.

Шанакойцы, огражденные крепкою местностию и башнями, приготовились к отчаянному отпору, дав друг другу обет — умереть, защищая родной аул.

Алдами налетел на них со своею кровожадною толпою: но остановился увидев твердую решимость Шанакойцев встретить его оружием. Против верной опасности и при сомнительном успехе, отвага исчезает у хищников: они медлили аттаковать селение, готовое к отпору.

Между-тем, молва о гибели Диклойцев разнеслась по окрестностям. Собранная начальством милиция из Цорцев, Хевсуров и Пшавов, совершив трудный переход через снеговые горы, окружила Алдами под башнями Шанако. После упорной битвы, Алдами бежал, потеряв всю добычу и оставив на месте сотни тел приведенной им ватаги.

Приблизясь к своему аулу, он послышал [229] какой-то отдаленный грохот, подобный раскату грома и стал вслушиваться.

— Это выстрелы Русских пушек, — сказал старик, его односелец, которого на встречу Алдами вел под руки мальчик: — видишь, я бегу далее в горы. Почти все нижние аулы и укрепления Лезгинские уже в руках Русских, и сам Шамиль, разбитый на голову, бежал в Чечню. Спасайся бегством, если не хочешь погибнуть.

За горой грянули барабаны, через мгновение блеснули штыки и баталион солдат вошел в аул.

Алдами, как-бы свыше наказуемый за вероломное истребление Диклойцев, лишившись добычы, товарищей и родного крова, должен был бежать, и с тех пор скитался как нищий, без пристанища, без доверия, в бесславии и бедности.?

Тушинец Иван Цискаров.

(Из газеты: Кавказ).

Текст воспроизведен по изданию: Дикло и Шанако (Эпизод из кавказских нравов) // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 62. № 247. 1846