ПИСЬМО ИЗ АЛАГИРСКОГО ЗАВОДА.

(Заимствовано из Газеты Кавказ).

27-го Октября, 1850 года, партия горных мастеровых, снаряженная для производства некоторых работ на Садонском руднике, отправилась туда из Алагирского завода. Вслед за нею отправился и я. Это был мой первый выезд в глубину гор. Признаюсь, как ни казалось мне, что я имею уже некоторое понятие о Кавказских Горах и о способе путешествия по ним, но самое дело далеко доказало мне противное. И так, 27-го числа, после обеда, мы сели на лошадей и чрез полчаса были уже в Алагирском Ущельи. Здесь, под словом мы, я разумею, что со мной ехал еще один [418] молодой офицер горного ведомства, г. Ш, — искать славы и приключений на Садонском руднике; потом Грек Спиридон Чекалов, человек весьма полезный на Кавказе и с которым, в предлежащей статье, я постараюсь познакомить читателя; потом еще два милиционера из Осетин, и, наконец, деньщик с вьюками. Погода стояла хорошая: холод не пронимал очень, да и солнце не пекло сильно. Дорога сначала шла гладкая, лошади не спотыкались и никто с них не падал. Милиционеры, сзади, тянули что-то такое заунывное, а мы, закуривши трубки, весело разговаривали о том, что проедем горы без страха, приедем на рудник без горя, проживем там без нужды и потом, вернувшись в Алагир, будем расказывать всем на досуге: каких мы там чудес насмотрелись и сколько славных дел совершили. Словом сказать, мы были в самом счастливом расположении духа. Перед ущельем мы проехали речку Марайдон, перебрались через разные грязные ложбинки и крошечные ручейки, и затем, ровная и сухая дорога слишком на версту открылась перед нами. Как тут не поджигитовать, хотя бы даже с опасностию сломить себе шею. Ногайки взвились, лошади понеслись и нашу маленькую кавалькаду только и видели на гладкой дороге. — «Вперед, Чекалов!» кричал сам Чекалов, подавшись вперед и молодцом избоченившись на седле. — «Вперед!» повторяли мы за ним, хотя я, решительно не [419] мог поручиться, по крайней мере за себя, что точно буду впереди, а не останусь, как-нибудь, в-следствие разных хитростей коня, сзади, один и в положении уже не сидячем, а близко подходящем к лежачему. Что делать, видно я еще не постиг верхового искусства во всей его силе. Так неслись мы, полные властелины, или вернее, полные рабы своих коней. Всякий, кто ни попадался нам на дороге — солдат или мастеровой или Азият какой горемычный, все сторонились перед нами, давали дорогу и потом долго смотрели за нами с почтением, наверное говоря про меж собой: — «Вишь как дуют они!» Так неслись мы, словно земля расступалась за нами или, по-крайней-мере, Черкес настигал нас и посылал пулю за пулей, как вдруг... Раз, два, три, пошла пальба, только горы трещат. Но не беспокойтесь, из нас никто не был ни убит, ни даже ранен; эти выстрелы не убийственны. Это Греки, вправо от нас, ломали на части трахитовую гору, прорвавшуюся между известняками.

Здесь я не могу умолчать о том наивном обращении с порохом, которое Греки дозволяют себе. Высверливши, как обыкновенно, ствол в трахите или в другой какой горной породе, Грек кладет туда известный заряд пороху и засыпая его, понемногу, трахитовою дресвой, к которой иногда примешиваются и кварцевые гальки, начинает все это уколачивать железным шомполом. [420] При ударе железа о кварц, легко может образоваться искра, и поднять Грека на воздух. Но ему какое дело! И это еще не все. При самой забивке заряда, для передачи ему огня, оставляется во всю длину ствола, небольшой круглый канал. Этот канал засыпают порохом, так чтоб небольшая кучка его осталась поверх ствола, потом всаживает в эту кучку кусок трута и затем высекают огонь. Тогда Грек зажигает кусок трута, всаженный в порох, и сам прячется за первую ближайшую скалу, в то самое мгновение, как происходит взрыв и гора трескается и бросает с силой, во все стороны, камни. Напрасно вы станете уверять Грека, что при такой работе он ежедневно рискует, раз двадцать, взлететь на воздух, и что есть способы заряжания несравненно безопаснейшие; — Грек ничему ни внимает и только, может быть, ответит вам, что подобным образом работали при самом Александре Македонском, а потому лучше и безопаснее этого способа, сколько ни думай, ничего не придумаешь.

Осмотревши действие зарядов, мы продолжали далее свой путь шагом. Ущелье, пока, широко раздавалось вокруг нас, ограниченное с обеих сторон невысокими горами. Река Ардон текла в нем свободно, на просторе, и местами захватывала под себя ложе слишком во сто сажен шириною. Занимая правую сторону ущелья, она издалека [421] обозначалась грядою белых камней, по которым и между которыми она быстро неслась, разбиваясь поминутно на многие отдельные русла. Дорога наша с минуты на минуту становилась все хуже и хуже. То грязь, то большая лужа, то дрянной мостик; — тут не расскачешься. С досадой посматривали мы на прекрасное шоссе, которое ведется подле, и несмотря ни на какие преграды, будет идти по самому ущелью, вплоть до Садонского рудника; но пока, не оконченное, это шоссе говорило нам только, что, конечно, современем мы будем ездить здесь по способу покойного путешествия; ну, а до того времени, никто нам не запрещает мечтать об этом с приятностию. А ведь, действительно, с приятностию! В четыре сажени шириной, по-крайней-мере в начале ущелья, с канавками, убито хрящем... Боже мой, я воображаю, с каким наслаждением, мы современем будем кататься взад и вперед по, этому ущелью, в хорошенькой долгушке, например, с хорошенькими дамами, и так далее, и так далее.

Только в горах можно видеть и наблюдать эти быстрые переходы от постоянного покоя к вечному шуму. Да и чего нельзя испытать в этих горах! Сколько новых мыслей толпится в голове, сколько ощущений живых и иногда полных высокого наслаждения пройдет, вместе с горным воздухом, чрез весь организм ваш. Совсем иным человеком становишься. Вырастает [422] сила, смелей действует воображение, яснее становится мысль. Невозможного нет перед вами. Гордая, полная благородной отваги решимость овладевает всем существом человека….

Но это все на горах, а только лишь-спустились вы в ущелье, да еще в Садонское... Не желал бы я жить в нем, да признаться сказать, и на горах! Конечно, хорошо, да все, тяжело как кругом нет человека и никакой жизни.

Печально и однообразно текли мои дни в Садонском руднике. Сегодня как вчера, завтра как сегодня. Еще при занятиях, производимых, большею частию, на открытом воздухе, день проходил незаметно; но куда деватся с длинным вечером, с долгою ноябрьскою ночью. В избушке холодно и дымно; читаешь и пишешь с трудом, в беспрестанной опасности от каких то грязных капель, поминутно падающих на вас с потолка. Без сомнения, кто спорит, и бивачная жизнь имеет свои приятности; — вокруг, светлого огонька, например, и посреди веселых товарищей, рассказывающих про ежедневные, часто высоко интересные сцены из военной жизни. Тогда хороша она. Но еще краше, еще привлекательнее становится эта жизнь, когда-слава избрала вас своим любимцем и устилает повсюду ваш путь цветами и осыпает без счету вашу голову венками и ухаживает за вами и ласкает вас и целует вас... тогда — хорошо; тогда, как Геркулес, летаете вы [423] от одного подвига к другому, крупно и широко шагаете вперед, и с каждым шагом все ярче и ярче отмечается ваше имя в людской памяти. Тогда хорошо, повторяю я еще раз; но ведь слава спесивая гостья, а подвиги... Позвольте, позвольте, я вам раскажу сейчас про наши Садонские подвиги.

Начну с того, что часть мастеровых была отправлена мною, верст за шесть от Садовского рудника, в Ходский аул, для отъискания в тамошней местности пластов лигнита или каменного угля. В одну из моих поездок туда, случилось так, что сопровождавший меня Грек, тот самый, который прежде тужил о потере своей избушки, но потом успокоился и даже подружился с нашими мастеровыми, выпил не в меру, в Ходском ауле, Осетинской водки, называемой раку. На обратном пути, Грек, расхвастался и, покачиваясь на седле, поминутно выхвалял свою Греческую храбрость, в следующих словах: — «Осетинский человек четыре, Русский человек четыре, моя одна, моя много.» Захотелось мне испытать его храбрость, да за одно и храбрость мастеровых наших. Надобно знать, что у каждого из них есть казенное ружье, которое он обязан, при всякой командировке из завода, иметь при себе со всем боевым запасом. Стало быть, наши мастеровые в Садоне были вооружены как следует. Про солдат и говорить нечего. Вот, тотчас по приезде [424] моем в Садом, я и приказал унтер-офицеру, командующему рядовыми, и уряднику, старшему над мастеровыми, — так как каждый из них находился при своей команде, в особенной избушке, — чтоб они, во время наступающей ночи, когда сделана будет ложная тревога и раздадутся выстрелы, сначала развитию воинственного духа между солдатами и мастеровыми очень не препятствовали, но потом, если храбрость тех и других усилится до того, что они вздумают палить в нас пулями, может быть, произведут, от чего сохранит Бог, смертоубийство, решительно бы тому воспротивились. Как сказано, так и сделано. Настала ночь — светлая, месячная и холодная. Месяц как раз остановился посреди Садонского рудника и светил так ярко, что можно было различать предметы как днем.

Недавно перед тем выпавший в горах снег еще более усиливал освещение. В такую-то ночь, часов в двенадцать, я и четыре мои милиционера отправились на сражение, которое и произвели в Садонском ущельи, с блистательным успехом. Нападение было распределено следующим образом: я взял на себя труд побеспокоить сон Грека, а милиционеры, подвое, обязывались, по первому моему выстрелу, разряжать свои ружья и пистолеты около избушек солдат и мастеровых и, во все это время, кричать самым диким голосом. Отдавши все нужные приказания и [425] разместивши в боевом порядке, в наиболее безопасных местах, милицию, я полурастворил дверь с ущелья в первую комнатку своей избушки и спустил курок. Выстрел грянул и накрыл облаком дыма, спавшего Грека. Словно как на сцене Александрынского театра, в разбойниках Шиллера, например, поднялась пальба по Садонскому ущелью, с тою только разницею, что на сцене Александрынского театра, никогда не кричат так страшно, как кричали мои милиционеры. Поднялся Грек и почувствовал, что день страшного суда близок; снова опустился он на постель, опять поднялся и на этот раз, повинуясь чувству обороны, начал, подобно городничему в «Ревизоре», надевать на свою голову кадачку. Я не знаю, что думал он в ту минуту, но должно быть, не хороша была его дума и тяжело ему приходилось, потому что, швырнув от себя кадачку, он бросился опрометью в другую комнатку искать себе там спасения; но там его ждал г. Ш., и приветствовал пистолетным выстрелом. Вслед за тем Ш., чтоб более напутать Грека, начал кричать и звать к себе на помощь. Грек видит, что дело худо, видит, что оставаться там совсем нельзя; Греку чудится, будто воя избушка наполнена неприятелями, и во всех углах торчат Черкесы. Словно помешанный выскочил он в ущелье, да видно не на радость себе выскочил: баталия у нас шла во всей [426] своей силе. Огоньки сверкают, выстрелы повторяются горным эхом. Вид побоища окончательно погубил ум Грека. Как тигр рванулся он назад в избушку, и как кот, залез под свои нары, и уж больше не показывался и не выступал на драку.

Но теперь оставим его в покое и посмотрим, как встретили опасность мастеровые. Начнем с самого начала. Утомленные дневною работой, они спят сном крепким. Но раздался первый выстрел, черною бедой прогремел он в избушке, смертный приговор прочел он над головою мастеровых, и никто ни с места. Страшна и тяжела была первая минута для проснувшихся. Еще не успев дать себе хорошенько отчета в причине выстрела, они только смутно поняли из него, что, видно, гибель их близка. Но выстрелы следуют один за другим, дикие крики вторят им…. Прошел первый туман, очнулся от первого страха человек, и чувство самохранения, а может быть, еще и надежда спастись как-нибудь, вдруг заговорила в душе каждого и выразилась в одном общем крике: Вставай ребята! Заряжай ружья! Страшная суматоха настала после этого восклицания. Как люди предоставленные собственному произволу, не видя нигде для себя опоры и не слыша ни одного голоса, который бы мог составить из них одно целое, хотя небольшое, но сильное по своему единодушию, они метались и [427] бросались во все стороны, как угорелые. Но эта опора нашлась, этот голос явился. Ведь вот и правду говорят, что война родит героев, а нужда представит начальника. — Стой ребята! закричал мужественным голосом Яков Овчинников, которого Осетины Садонского и Ходского аулов прозвали шайтаном, вероятно, ради его привлекательной наружности. Сейчас полезут Черкесы на приступ, кричал он. Держи двери! И четверо сильных, повинуясь этому голосу, с такою силою налегли на двери, что инде затрещали они и самая стена пошатнулась. Сознание такой бодрой силы пробудило во всех энергию, и подкрепило упадавшее было мужество. Только один из них, — один из десяти, крепкий телом но слабый духом, робел и боялся в это время. Ох Боже Ты мой, спасение Ты мое, говорил чуть не плача этот бедняга. Чуяло беду мое сердце. Просил я его благородие: не берите меня, оставьте при заводе. Не послушался, взял…. Вот тебе и взял, вот тебе и рудник. Тут окончательно растерялся слабый по духу и высыпал весь патрон на полку. Спасите, спасите! караул, караул! кричал я в эту минуту, желая поскорее увидеть своих спасителей, и они не замедлили. Ребята вперед! прогремел опять Овчинников. Смотрителя-то никак режут, и с этим словом, как был, полураздетый, но с оружием в руке и с неописанным мужеством в сердце, выскочил он рыкающим [428] львом, в ущелье, всегда первым готовый на пир и драку. Чуть не скорее еще его вылетел Косарев, а за ними вынеслась и вся горная сила. Солдаты также были на своих местах. Все стояли, все ждали, все готовы были драться на жизнь и смерть, и кровавый бой ожидал только сигнала, чтоб вспыхнуть и разразиться свирепо по всем пунктам нашего народонаселения, как вдруг... вот беда-то какая! стрелять оказалось не в кого.

Вскоре после того, мы оставили Садон и вернулись в Алагир целы и невредимы.

ФЕДОР БАННИКОВ.

Текст воспроизведен по изданию: Письмо из Алагирского завода (Заимствовано из газеты Кавказ) // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 90. № 360. 1851