ВИТГЕНТШТЕЙН ЭМИЛЬ

ПЕРЕПИСКА

Воспоминания князя Эмилия Витгенштейна.

III

(См. «Русскую Старину», 1900 г. март).

Патриотическое возбуждение общества, вызванное восточной войною. — Военные эпизоды. — Назначение князя Витгенштейна командиром полка. — Первые действия Муравьева на Кавказе. — Генерал Бакланов. — Действие русских войск под Карсом. — Сдача крепости. — Женитьба князя Витгенштейна. — Великодушие императора Николая I-го.

Назначенный в 1851 г. командующим левым флангом кавказской армии, князь Барятинский предложил Витгенштейну, оставив должность адъютанта при главнокомандующем, перейти на службу к нему. Адъютанты князя Воронцова, вследствие излишней его деликатности, проводили в Тифлисе время в полном бездействии. Князь «как будто боялся тревожить их», и все их занятие состояло в том, чтобы проводить утро в приемной князя и обедать у него; летом эти молодые люди принимали, по своему желанию, участие в какой-нибудь экспедиции и возвращались на зиму в Тифлис украшенные орденами.

Не удовлетворяясь этой службою и мечтая о командовании со временем одним из кавказских полков, Витгенштейн с радостью принял предложение князя Барятинского, был прикомандирован в [188] мае месяце 1851 г. к его отряду, и в конце июня уже участвовать с ним в экспедиции, за которую произведен в подполковники.

В ноябре месяце 1851 г. Витгенштейн был назначен сопровождать в Петербург чрезвычайного персидского посланника Махмуд-Гуссейна; по приезде своем в столицу в январе месяце 1852 г. он был назначен флигель-адъютантом его величества.

«Император принял меня один в своем кабинете, — сообщал он родным 30-го января (11-го февраля) 1852 г., — поцеловал меня и говорил со мной как отец, давая мне советы относительно того, как держать себя. — Он проэкзаменовал меня в сделанных много успехах в русском языке, коими видимо остался доволен.

«Императрица, благодаря Бога, кажется, чувствует себя лучше, нежели два года тому назад, когда я видел ее перед отъездом из Петербурга. Она приняла меня также весьма милостиво; что касается императора, то это идеал монарха, каких в настоящее время более не существует. — Это тип человека справедливого, рыцарского, благородного, и энергичного; быть приближенным к нему составляет такую честь и такое счастье, которые никто не может оценит кроме меня, видевшего близко большинство монархов».

Начавшаяся в 1853 году восточная война и полученные известия о блестящих победах, одержанных над турками в Азии под начальством князя Бебутова и Чавчавадзе, волновали князя Витгенштейна, которому страшно хотелось принять участие в военных действиях.

«Нынешняя зима проходит в Петербурге очень тихо — писал он 11-го (23-го) января 1854 г.; танцуют мало, так как общество находить неприличным веселиться в то время, как Россию волнуют столь важные события. Здесь все относятся с восторгом к императору и его великолепной армии, которая совершает чудеса храбрости. Все дамы, начиная с императрицы, заняты по вечерам щипаньем корпии, целые тюки которой отправляются с каждым курьером на Дунай и на Кавказ. Несколько дней тому назад на русской сцене была поставлена пьеса, сюжет которой изображает блестящий Синопский бой. В этой пьесе множество намеков на бывшие подвиги нашего флота и в особенности на славные дела покойного адмирала Лазарева, создавшего Черноморский флот. На сцене изображено морское сражение с взлетающими на воздух судами; под конец видна Севастопольская бухта, изображенная столь верно, что я узнал каждый дом. В первый же день все места были раскуплены вперед на восемь представлений. Я был на первом представлении: сама пьеса, волнение, охватившее публику, и всеобщий восторг так подействовали,что у меня почти все время были на глазах слезы, также точно, как и у многих [189] других лиц, в особенности у моряков, которых было в театре множество. Великолепен был момент, когда взвилась занавесь перед вторым актом и на сцене появился портрет Лазарева, исполненный во всем известной в России литографии; публика апплодировала и кричала браво, а дочери адмирала, сидевшие в ложе рядом со мною, залились слезами. При каждом слове, касавшемся императора или славы русского флота, при каждом рассказе о его теперешних или прежних подвигах, со всех сторон раздавался гром рукоплесканий, столь единодушных, что казалось, будто рукоплещет один человек. Под конец представления публика потребовала исполнения народного гимна, который был повторен оркестром дважды, при нескончаемых криках. Это было в высшей степени трогательно. Вчера я видел эту пьесу вторично, вместе с стариком графом Чернышевым, который неистово апплодировал.

«Я получил вчера весьма интересное письмо от одного из моих кавказских товарищей, Моллера, командующего дивизионом моего бывшего драгунского полка; он описывает великолепное дело под Карсом под начальством князя Бебутова, в котором он принимал деятельное участие».

Атака, выполненная драгунами на правом фланге, представляет собою пример поистине небывалый в истории. Шесть эскадронов драгун и две казацкие сотни, следовательно, не более 800 человек сражались против неприятеля, у которого было шесть батальонов пехоты, 8 орудий, два полка регулярной кавалерии и несколько тысяч курдов. Атаковав неприятеля под сильным картечным и перекрестным огнем, драгуны обратили в бегство курдов и опрокинули один за другим два батальонных каре, в то время как два остальные отступили. В шести эскадронах драгун выбыло из строя 12-ть офицеров (из числа 24-х), 130-ть рядовых и около 300 лошадей, т. е. приблизительно половина их наличного состава. Моллер пишет, что турки дрались с удивительным ожесточением и что артиллеристы в особенности (по большой части англичане и венгерцы) были изрублены на своих лафетах, защищаясь прибойниками и саблями.

«Мы ведем здесь (в Петергофе) самую оригинальную жизнь, — писал князь Витгенштейн 18-го (30-го) июня 1854 г.: англичане у нас на носу, а все живут как в мирное время. Все дачи на берегу моря заняты; в парке и по берегу моря гуляет и катается масса публики, вооруженная зрительными трубами, в которые она следит за передвижениями неприятельского флота; только изредка встречаешь вечером патруль казаков, которые следят за взморьем, по направлению к Кронштадту. [190]

«Два раза в неделю из Петербурга отправляются в Кронштадт пароходы, нагруженные любопытными; они проходят мимо кронштадтских фортов и флота, в виду неприятельских судов; это в настоящее время одна из излюбленных прогулок. Дамы, проходя мимо наших военных судов, стоящих на рейде, под защитою фортов, махают платками и кричат «ура» громче мужчин. Матросы, стоя на палубах, отвечают им тем же, а музыканты играют народный гимн; зрелище восхитительное. — К сожалению, наш флот, в котором не более 18-ти линейных судов, слишком слаб, чтобы выйти в море, и ожидает, чтобы неприятель сломал себе зубы о наши гранитные форты, чтобы напасть на него; матросы и офицеры горят нетерпением сразиться с неприятелем. Я сопровождал на днях императора на морские маневры в Кронштадт; надобно было видеть восторженное настроение моряков. Император имеет особый дар говорить с солдатами и наэлектризовывать их несколькими словами; поэтому надобно видеть, с каким восторгом они встречают его.

Государь немного постарел, (писал князь Витгенштейн 26-го июля 7-го августа), но не изменил своей гордой осанки и ходить с улыбкою на устах; только изредка можно заметить, что он озабочен. Он работает весь день и часть ночи; единственное развлечение, которое он себе позволяет, — это совершить по утру прогулку в экипаже, при чем он сам правит лошадьми.

Несколько дней тому назад император отвел меня в сторону и сказал:

— Плохо дело, эти проклятые австрийцы ведут себя худо.

— Ничего, ваше величество, мы справимся с ними, так как право на нашей стороне.

— Да! право на нашей стороне, дай Бог, чтобы все кончилось благополучно, — и он перекрестился.

— Нам на руку, — сказал я, — что в Испании вспыхнула революция, она много поможет вашему величеству.

— Да, — отвечал он; — но я не знаю еще, какую она примет окраску; если она демократична, признаюсь, я не желаю ее помощи!

— Во всяком случае, эта революция, заставив Францию выставить войска на испанской границе, даст Пруссии возможность действовать свободнее...

— Да, — отвечал император, — в таком случае... Но вошедшая в комнату императрица прервала речь.

«И это человек, про которого говорят, что он подстрекает славянские земли к восстанию против их законного властителя, тогда как он не допускает даже мысли воспользоваться какою-либо выгодою, доставленною революцией». [191]

В авгусге месяце 1854 г. Витгенштейн был командирован на Кавказ с поручением отвезти и раздать от имени государя двенадцать тысяч рублей раненым в сражениях при Баш-Кадыкларе и Кюрюк-Дара, — инспектировать местные и походные госпитали и передать словесные поручения государя князю Бебутову, командовавшему действующей армией в Азиатской Турции. По исполнении этих поручений ему было разрешено остаться при отряде Бебутова и принять участие в военных действиях.

Прибыв в сентябре месяце в лагерь князя Бебутова, находившийся в 40 верстах от Карса, князь Витгенштейн в декабре был назначен командующим линейным Казачьим № 2-го полком.

Он не успел вступить в командование, когда, с назначением главнокомандующим Кавказской армией Н. Н. Муравьева, пронесся слух, что он намерен лишить князя Витгенштейна командования полком под тем предлогом, что он не служил ранее в казачьих войсках.

Сиух этот вскоре подтвердился. Вот, что рассказывает об этом автор записок:

«Мне приходится сообщить вам весьма неприятную новость, — писал он родным 11-го (23-го) мая 1855 года, — которая до такой степени раздражила меня, что хотя я узнал об ней уже три недели тому назад, но я все еще медлил сообщить ее вам. Дело в том, что генерал Муравьев, еще до приезда своего сюда, лишил меня командования полком, который мне дали генералы Реад и князь Бебутов, и сделал это так неделикатно, что даже не счел нужным известить меня о том оффициально. Я узнал эту новость из уст князя Бебутова, по возвращении его из Тифлиса, четыре недели спустя после совершившегося факта, и когда я уже сделал необходимые для полкового командира и дорогостоющие покупки: приобрел лошадей, одежду, оружие, палатки и т. д. Так как я пользуюсь здесь всеобщим вниманием, то все, с Бебутовым во главе, возмущены этим поступком.

Вообще, Муравьев начал свою деятельность на Кавказе столь грубыми и суровыми мерами, которые превосходят всякие границы и были причиною, что от нас уже уехали некоторые самые лучшие офицеры; между прочим уехал начальник штаба армии, князь Барятинский, от которого я получил третьего дня прелюбезное прощальное письмо.

Мне кажется, что вся эта история, случившаяся со мною, не что иное как комедия, которой Муравьев хочет показать, что он не обращает внимания на личности и на социальное положение и что я [192] являюсь в этом случае лишь козлищем отпущения. Это человек грубый, неделикатный, теория которого неприменима в такой стране, как Азия, где нельзя действовать по составленной заранее программе. Как бы то ни было Муравьев все же человек выдающийся, и, вероятно, скоро поймет, что он пошел по ложному пути. Некоторые перемены, сделанные им, прекрасны, но меры строгости, к которым он прибегает, совершенно здесь неуместны и не подходят к тому времени, в котором мы живем; он напрасно действует так, навлекая на себя всеобщее неудовольствие. Это первое изъявление власти человека энергичного, которому неожиданно достались в руки неограниченный полномочия; когда он направит свою власть как следуег, то он принесет краю много пользы. Вероятно, он будет прекрасно действовать против турок, ибо это один из самых доблестных наших генералов. Я сожалею об одном, что мне пришлось быть на Кавказе при самом начале его командования.

«Невозможно передать все ужасы, которые об нем рассказывают, но вероятно, он не так дурень, как говорят; ему недостает только деликатности и такта. Тот факт, что он уже извинялся перед некоторыми лицами, коих он оскорбил, доказывает его нравственное превосходство, хотя не говорит в пользу его последовательности.

«Его ожидают сюда после завтра. Мне интересно знать, как он поступит относительно меня и вознаградит ли чем-нибудь, дав пост, соответствующий тому, которого он лишил меня вопреки всякой справедливости.

«Барятинский вмел с ним по поводу меня весьма резкое объяснение и высказал ему, что я старый кавказский офицер, прекрасно знаю свое дело и не раз доказал, что умею командовать казаками. Муравьев отвечал, что ему были неизвестны эти подробности, что он не имел желания оскорблять меня, и что по приезде в Александрополь он постарается чем-нибудь вознаградить меня».

И действительно, по прибытии Муравьева в Александрополь, князь Витгенштейн был назначен командиром № 1-го Казачьего полка. «Полк был в довольно плохом состоянии, — писал князь 5-го (17-го) июня 1855 года, — и мне пришлось в один день заготовить фураж, провиант, назначить казначея, заключить контракты с маркитантом, сменить и назначить офицеров и т. д.; не знаю, как я справился со всем этим. 26-го мая, мы выступила из Александрополя и два дня спустя прибыли в Аджар-Кули, где теперь находится наш лагерь, в 25-ти верстах от Карса, не сделав по пути ни одного выстрела. Я был со своим полком в авангарде; во время марша [193] мне пришлось научить молодых казаков, из коих состоит полк, составлять цепи, высылать патрули, выбирать обсервационные пункты и т. д., о чем они не имели ни малейшего понятия; теперь они со всем этим несколько освоились. 30-го мая, я отправился с летучей колонной кавалерии, без палаток и багажа, под командою известного кавказского генерала Бакланова, чтобы пресечь путь двум полкам турецких улан и провиантскому транспорту, который ожидали из Ардагана в Карс. Нам не удалось его захватить, так как он прошел два дня раньше. Мы прошли 180 верст в пять дней и возвратились третьего дня вечером в наш лагерь, пройдя в трех верстах от Ардагана, который был занят и вновь оставлен без боя пехотной колонною, пришедшей из Ахалциха. Пехота разрушила часть стены, коей обнесен город, и мы возвратились вместе с десятью батальонами, которые, никогда не видав казаков, смотрели на нас во все глаза и предлагали нам самые нелепые вопросы. Я в особенности в своем черкесском мундире, с своей изящной свитой и с белым значком, который везли за мною, обращал на себя всеобщее внимание, и офицеры, под всяким предлогом, подходили ко мне и рассматривали меня как какое-то чудо. Этот марш был крайне утомительный; днем мы чрезвычайно страдали от жары, а ночью бывал такой холод, что зуб на зуб не попадал. Мы питались очень плохо, так как, несмотря на крайнее недоброжелательство к нам местных жителей, мы обращаемся с ними в высшей степени вежливо; у нас не было даже дров, чтобы сварить суп. Я питался два дня чаем с сухарями, а мои казаки одними сухарями, так как мы не смеем ничего взять у турок силою, а они ничего не продают и запрашивают, смеясь нам в глаза, за все чудовищные деньги. Наконец, мне все-таки удалось достать несколько быков; тогда дело пошло на лад. Мне кажется, эта неудачная проба филантропии заставит главнокомандующего изменить образ действий, иначе мы умрем с голода».

Между тем генерал Бакланов, командовавший кавалерией левого фланга Кавказской армии, сформировал летучий отряд кавалерии, в состав которого вошел, между прочим полк, коим командовал Витгенштейн; с этим отрядом Бакланов имел целый ряд мелких и крупных, нередко весьма опасных и кровопролитных столкновений с турками, забирал у них фураж, обозы и массу пленных.

«Мы находимся постоянно на лошади, маневрируя в расстоянии нескольких сот верст от главного корпуса армии, — писал Витгенштейн. [194]

«Мы по целым дням не имеем отдыха, нападая на неприятеля в тех пунктах, где он менее всего ожидает этого, рубим и берем в плен его фуражиров, задерживаем его курьеров, сжигаем магазины и захватываем столько добычи, что не знаем, как увезти ее, — словом, ведем деятельную партизанскую войну, которая чрезвычайно утомительна.

«Главнокомандующий очень доволен нашим отрядом и балует нас как своих любимцев; остальные завидуют нам. Что касается меня, то мне порядком наскучило вечно преследовать неприятеля, который, едва завидев нас, обращается в бегство, стреляя в нас из ружей, на расстоянии тысячи шагов. Турки испытывают панический страх при виде линейных казаков (которых они называют по их одежде черкесами). Один из их офицеров, взятых мною в плен с неделю тому назад, сказал мне простодушно по поводу стычки, в которой пятьдесят человек моих казаков заставили без боя обратиться в бегство несколько сот турецких драгун и баши-базуков: «как вы хотите, чтобы они рискнули сражаться с черкесами?»

«Три недели тому назад мы сожгли в окрестностях Эрзерума все магазины, из которых должны были продовольствоваться Эрзерум и Карс, уничтожили до 70.000 мальтеров (Мера сыпучих тел = 150 литрам) кукурузы и ячменя, даже жаль было смотреть на их истребление. В Бардусе (Селение в Ольтинском округе Карсской области) мы напали так неожиданно на хвост неприятельской колонны (8 тысяч человек, под командою Вели-паши), отступавшей перед нами, что забрали множество палаток и кастрюль еще полных мяса, более ста повозок, нагруженных провиантом, массу оружия и пленных и, в довершение всего, коляску со всеми принадлежностям туалета (бельем, красными мундирами и т. п.) одного английского офицера, состоявшего при этой колонне. Вечером происходит дележ добычи; все вырывали друг у друга из рук, как редкость, английские мундиры и женские костюмы, найденные среди багажа, которые заставили нас предположить, что Вели-паша ничего не лишает себя во время похода.

«Надобно видеть, какие здесь горы — хуже Кавказа: скалы, болота, горные потоки; днем мы терпим страшную жару, ночью бывает сильный мороз. Единственная приятная местность, это гребень высоких гор Саган-Лу, густо поросших великолепным сосновым лесом, который отрадно было видеть после того, как мы терпели все время [195] нужду в дровах. В тех деревнях, в которых крестьяне остались на месте вследствие прокламации, с которою обратился к ним главнокомандующий, с ними обращаются как с барышнями: мы не смеем их тронуть пальцем и они продают нам съестные припасы в тридорога.

«Дня три тому назад (в первых числах июня) мы совершили экспедицию в окрестности Карса; она продолжалась четыре дня, и я долго буду помнить ее.

«В нашем отряде были курды, изъявившие нам недавно свою покорность и которые дрались еще прошлый год против нас. Ими командовал самый влиятельный курд, из племени Секан-Лу, Ахмет-Ага, который в знак своего достоинства носит огромный синий бумажный зонтик; сам же он одет в богатый костюм с остроконечной чалмою: вид получается самый потешный.

«С нами не было ни палаток, ни багажа, между тем днем шел непрерывно дождь и град, а ночью был столь сильный морозь, что наши плащи становились жестки, как картон. Все четыре дня на мне не было сухой нитки. Мы провели эти четыре дня в беспрерывных стычках, нападая врасплох на неприятельских фуражиров; убили много людей и скота, а сами не потеряли ни одного человека. Только у милиции ранено несколько лошадей. Турки стреляют плохо и еще хуже дерутся саблями».

«В армии, — писал князь Витгенштейн, — образовалась сильная партия против генерала Муравьева; он восстановил против себя некоторых лиц слишком крутыми мерами; все недовольны тем, что он редко дает награды, и осуждают резкость его манер. Его упрекают также за нерешительность в военных действиях. Я не разделяю этого мнения и думаю, что он хочет достигнуть терпением и проволочкою времени то, чего он мог бы достигнуть быстрее, пожертвовав для этого несколькими тысячами человек».

«По словам пленных, которых мы забираем каждый день (писано в августе 1855 г.), в крепости остается провианта не более как на один месяц и рационы уже убавлены наполовину. Поэтому из крепости ежедневно дезертирует человек тридцать и они прежде всего просят у нас есть.

«Что касается подвоза продовольствия, то об этом нет более речи, так как наш маленький отряд отнял у турок всякую охоту делать к этому дальнейшие попытки. Мы так много забрали транспортов, что турки не рискуют что-либо предпринимать в этом смысле; если какая-нибудь повозка или нагруженный мул пытается еще иногда, под покровом ночи, войти в Карс или выйти из него, то мои [196] казаки, бродящие вокруг крепости, непременно захватят его. Неприятельской кавалерии почти не существует: по недостатку фуража на их бедных лошадей жаль смотреть, они поражают своей худобою. Турки еще выходят из своих ретраншементов небольшими отрядами, чтобы пасти лошадей под прикрытием орудий, но так как местность обнажена как ладонь, то непонятно, откуда они могут извлечь малейший корм — все, что было можно, уже скошено, выпасено и выщипано скотом, за последние три месяца.

«С неделю тому назад турки зарезали, вследствие недостатка корма, более тысячи лошадей, и бросили их трупы в Кара-Чай, выше занимаемой нами позиции. К счастью, у нас есть еще речка, к которой они не могут добраться; это дает нам возможность иметь свежую воду.

«17-го сентября, главнокомандующий отдал совершенно неожиданно приказание произвести без всяких приготовлений, без лестниц и фашин штурм на оба главные укрепления Карса. Штурм длился шесть часов, во время которых войска, сражавшиеся геройски, взяли почти все неприятельские траншеи, после чего им пришлось отступить, так как резерва оказалось недостаточно; главнокомандующий посылал один баталион за другим, которые все были изрублены. Я находился в колонне генерала Базина. Мы были посланы против Чакмакских высот, укрепленных четырьмя грозными редутами. Наша колонна состояла из трех небольших баталионов, численностию не более 1.500 чел., пяти сотен моего полка, шести эскадронов драгун, Донского полка и двух батарей. Мы выступили в 11 часов вечера и остановились в 3-х верстах от Чакмака. Было страшно холодно, солдаты переминались с ноги на ногу и ударяли ладонь о ладонь, чтобы согреться.

«В 5 часов утра, когда еще не рассвело, мы услышали начавшуюся по ту сторону Карса канонаду и тотчас двинулись вперед; первою пошла в атаку пехота, позади нее мой полк, за ннм все остальное войско. Страшная канонада не прекращалась; вскоре к ней присоединились ружейные выстрелы, затем наступила тишина, прерываемая изредка выстрелами из орудий; это показывало, что войска двинулись в штыки.

«Мы все шли вперед, как вдруг солнце, встав во всем своем блеске, рассеяло туман, скрывавший неприятеля, и с крепостного вала нас осыпали ядрами.

«Первые залпы не причинили нам никакого вреда; но ядра сменились вскоре картечью. Пехота двинулась беглым шегом, оставляя за собою длинный ряд убитых и раненых, которых мы топтали [197] лошадьми, не понимая, почему нас посылали против редутов верхами; затем начался ружейный огонь, окутавший всю местность густым облаком дыма. Вскоре неистовые крики «ура!» и непрерывные выстрелы из орудий возвестили нам, что первый редут взят.

«Вслед за тем было взято еще три редута; но не поддержанные резервами войска наши принуждены были отступить с огромными потерями»,

В начале ноября Карс не в состоянии был долее держаться. Гарнизон терпел от голода, госпитали были переполнены больными тифом, цынгою, холерою; солдаты около трех недель не получали горячей пищи и, не имея теплой одежды, сильно страдали от холода. Побеги из Карса учащались; турки, бежавшие из крепости, являлись в русский лагерь бледные, еле держась на ногах, многие были до того слабы, что лишались чувств, когда их заставляли много говорить.

Местные жители, которых генерал Уиллиамс, командовавший осажденной армией, гнал из Карса, являлись толпами в русский лагерь, но их, накормив, отправляли обратно в город. Несколько дней спустя они появлялись вновь и со слезами умоляли отправить их в Александрополь, но главнокомандующий, разумеется, не исполнил их просьбы.

Положение Карса было таково, что, — по словам Витгенштейна, — если бы осажденным войском командовал человек менее энергичный, нежели генерал Уиллиамс, то крепость давно бы уже сдалась. Когда жители жаловались ему, что они вынуждены были убить и съесть последних лошадей, то он говорил:

— Прекрасно, друзья мои, после лошадей вы будете есть собак и кошек,

Он поддерживал до последней возможности бодрость духа гарнизона надеждою, что Омер-паша и Вели-паша идут на его освобождение, но голод все-таки вынудил осажденных сдаться.

«Английской армии более не существует, — писал князь Витгенштейя 25-го ноября (7-го декабря) 1855 г.; — Карс сдался с оружием а обозом, Генерлл Уиллиамс взят в плен со всей его свитою, 130 орудиями, 30.000 ружьями и массою боевых снарядов. 19-тьтысяч человек сложили оружие и сдались на капитуляцию.

«Сдача Карса представляла величественное зрелище, которое радовало сердце и вместе с тем возбуждало сожаление, так как бедные турки поистине держались великолепно и только голод вынудил их к сдаче.

«Наша армия была выстроена в боевом порядке, орудия заряжены [198] картечью, генералы в лентах. В стороне стояли в четыре ряда кострюли, из которых валил пар; в них был приготовлен обед, который мы предлагали неприятельской армии. Прежде всего прибыл Уиллиамс с блестящей свитою английских и турецких офицеров, на великолепных арабских лошадях; главнокомандующий принял их со всевозможными воинскими почестями и оставил им сабля, также как всем офицерам, что произвело прекрасное впечатление. Турецкая армия вышла из крепости побатальонно, с знаменами впереди, оставив ружья в Карсе. — Несмотря на обед, ожидавший турок, они плелись целых четыре часа те семь верст, которые отделяли Карс от нашего лагеря, до такой степени они были изнурены. Вместо лошадей было всего несколько мулов, на которых везли багаж пашей, и около двухсот муллов, на которых ехали верхом паши и офицеры: все кавалерийские и артиллерийские лошади околели от голода или же были съедены гарнизоном. Один паша, начальник башибузуков, ехал верхом на великолепном, совершенно черном муле, разукрашенном пунцовым шелком и золотом.

«Полковые знамена (числом двенадцать) сдались первые; они были приносимы с неистовыми криками «ура» наших войск, которые до того расстроили бедного старика мушира, что было жаль смотреть на него: он заливался слезами. Затем мимо нас прошли редифы, башибузуки и лазы, все те, которые возвращаются домой; они шли молча, грустные, оборванные, едва волоча ноги; некоторые из них прятали под полою одежды старые ятаганы или отрывки знамен, которые отбирали у них наши солдаты, расставленные с этой целью. Сердце сжималось от боли при виде глубокого уныния и болезненного, расслабленного вида этих несчастных, по сравнению с англичанами, которые шли бодрые, нарядные и веселые и которым от этого грустного зрелшца, разумеется, не было ни тепло ни холодно. Я никогда не думал, чтобы гарнизон мог быть до такой степени истощен. Турки накинулись с такой жадностью на обед, приготовленный им нашими солдатами, что сто человек умерли в тот же вечер от несварения желудка.

«За войсками шли знатнейшие жители Карса в своих старинных богатых турецких костюмах, которые уже исчезли в Константинополе и которые можно видеть только в Азии. Они поднесли главнокомандующему ключи и хлеб-соль, а он сказал им речь, обещая помощь и покровительство. За его столом обедали каждый день все англичане и паши до их отъезда; он обращался с ними как с лучшими друзьями.

«В день сдачи крепости, поутру, турки расстреляли все заряды [199] из своих орудий; на крепостных валах был такой грохот, как к во время сражения 17-го сентября, весь день и даже всю ночь со всех сторон взрывались мины.

«Тотчас по окончании церемоний сдачи крепости, я отправился в Карс с несколькими казаками офицерами, которые пожелали сопровождать меня. Полюбовавшись укреплениями, которые были расположены весьма искусно и защищали со всех сторон доступы к Карсу, мы вступили в город, когда уже начало темнеть; моросил мелкий, холодный дождь. Так как наша пехота (шесть баталионов), долженствовавшая занять гарнизон, прибыла несколько часов позже, то мы первые вступили в сдавшуюся крепость. Мы проехали по улицам, на которых стояли групцамп турецкие солдаты; некоторые из них даже бежали впереди нас, разговаривая и показывая нам дорогу. Улицы, были почти пустынны; окна, лавки, двери были заперты, всюду царствовала мертвенная тишина. Даже собаки, коими кишит всякий турецкий город, не лаяли. То там, то здесь попадалась группа местных жителей; бледные, исхудалые, в своих чалмах и кафтанах, они смотрели на нас свирепо, тогда как раи (греки и армяне) бросались к нам навстречу с радостными криками, целовали нам стремена и широко осеняли себя крестом. Турецкие солдаты, которых мы встречали, дружески кланялись нам, прикладывая руку ко рту и ко лбу; женщины, окутанные, как привидения, широким вуалем, бросались опрометью бежать, завидя нас, и торопливо вбегали в дом, захлопнув за собою двери. Улицы были усеяны трупами лошадей и ослов, которые разлагались и заражали воздух; кое-где попадались и человеческие трупы, которых никто не позаботился похоронить. Это были несчастные, умершие от голода.

«Настала ночь; я испытывал странное чувство, очутившись посреди этих многочнсленных рядов заброшенных палаток, ружей, поставленных в козлы, возле которых, подобно призракам, выступившим из земли, высились длинные трубы. Во всех палатках были устроены под землею печи, от которых трубы выходили на поверхность.

«Несколько дней спустя после падения Карса я познакомился в Александрополе с генералом Уиллиамсом и его свитою. Это довольно пожилой человек, высокого роста, с очень энергичным красивым и умным лицом, более похожий на испанца, чем на англичанина.

«Он превозносит нашу кавалерию и говорит,что турецкая кавалерия по сравнению с нею ничего не стоит. Что касается турецкой пехоты, то он не может достаточно нахвалиться ею и говорит, что при другом составе офицеров она была бы непобедима».

По окончании военных действий в Азиатской Турции Витгенштейн [200] вернулся в Петербург, был произведен за отличие в полковники, а в марте месяце 1856 г. был послан в Париж с ратификацией мирного договора. В бытность в Париже он познакомился в апреле месяце 1856 г. с княжною Пулхерией Кантакузен, которая стала его женою 15-го июня того же года.

Остановившись, на обратном пути в Россию, в Берлине, он получил из Парижа с фельдъегерем Георгия 4-й степени при собственноручном письме императора следующего содержания:

«Любезный Витгенштейн, с истинным удовольствием жалую вам Георгия (4-й степени) по представлению о том капитула этого ордена; посылаю вам этот крест в знак моего всегдашнего к вам благоволения. Я желаю, чтобы вы носили его и были уверены, что я весьма рад, что вы имели возможность заслужить его. Мне приятно видеть в вас храброго и достойного офицера и хорошего и ревностного служаку. Поздравляю вас также со вступлением в брак и от всего сердца желаю вам счастья и благополучия. Александр».

Семейные обстоятельства и главным образом слабое здоровье супруги заотавили князя Витгенштейна провести несколько лет (с 1857-1862 г.) за границей, преимущественно на юге Италии, но он приезжал время от времени в Россию для исполнения своих флигель-адъютантских обязанностей; в один из этих приездов он имел следующий любопытный разговор с князем Орловым.

«Орлов был в ударе, — писал Витгенштейн жене от 27-го июня (9-го июля 1859 г.) — и рассказывал весьма интересные вещи о покойном императоре Николае Павловиче и о его отношениах к австрийскому императору, против которого он, Орлов, постоянно предостерегал государя.

«Австрийский император с своей стороны как будто также не доверял Орлову. Все лица, приписывающие Николаю Павловичу какие-то политические или личные виды, под влиянием которых он будто бы действовал, спасая Австрию, не подозревают одного факта, о котором он никогда никому не говорил (сам Орлов слышал об этом из уст вдовствующей императрицы австрийской, передавшей ему об этом факте во время его последнего пребывания в Вене, уже после кончины императора Николая); об этом эпизоде следовало бы прокричать в Германии, так как он как нельзя лучше рисует благородный, рыцарский характер покойного государя. Император Франц І, незадолго до своей кончины, когда он чувствовал уже себя очень худо, имел свидание с императором Николаем. Он сказал ему, что будущее Австрии рисуется ему в самых мрачных красках; его преемник (Фердинанд), человек ограниченный, в [201] Германии происходит брожение умов, а наследники Фердинанда — дети, которые не съумеют справиться с революционным движением, которое может вспыхнуть в скором времени. Поэтому он умолял императора Николая именем их старинной дружбы быть отцом и покровителем его преемников и присовокупил, что он умрет спокойно только тогда, когда русский император обещает ему это. Выслушав это, государь протянул императору руку и дал слово, что он никогда не оставит их.

«Мы видели, как он сдержал слово и как отблагодарил его за это австрийский император».

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания князя Эмилия Витгенштейна // Русская старина, № 4. 1900