ВИТГЕНТШТЕЙН ЭМИЛЬ

ПЕРЕПИСКА

Воспоминания князя Эмилия Витгенштейна.

(Souvenirs et correspondance du prince Emile de Sayn-Wittgenstein-Berlebourg, aide de camp general de S. M. l'empereur Alexandre II de Russie)

Перед нами два тома переписки генерал-адъютанта императора Александра II, князя Эмиля Сайн-Витгенштейн-Берлебурга, обнимающие собою его воспоминания за длинный период времени с 1841-1878 г.г.

Состоя на русской службе с 1849 г., вращаясь в придворном кругу и находясь в свите императора Александра II, которому он быль предан до фанатизма, князь Витгенштейн имел случай наблюдать и знать весьма близко многие подробности событий, занимавших русское общество в продолжение почти двух царствований. Он принимал личное участие в военных действиях на Кавказе и в усмирении польского мятежа. Одаренный от природы живым пытливым умом, тактом, необыкновенной энергией и храбростью, увлекавшийся всем истинно великим и прекрасным, он передает в живом рассказе много интересных эпизодов и фактов, характеризующих события и лиц того времени.

Хотя эти воспоминания представляют, собственно говоря, интимную переписку князя с его родными, но это придает им еще болыпий интерес в том отношении, что они писались под непосредственным впечатлением только что пережитого или слышанного их автором, вследствие чего его рассказы чрезвычайно жизненны и правдивы, и носят отпечаток тех чувств, которые волновали и одушевляли его в известный момент. Где бы ни находился князь, при дворе, в дороге или на поле битвы, он как преданный и почтительный сын и горячо любящий муж, не упускал случая поделиться с близкими [662] пережитым; поэтому в его письмах, кроме подробностей придворнои жизни, встречаются яркие картины боевой жизни на Кавказе и весьма интересные факты о событиях 1863 года. Мать князя говорила только по-французски, вследствие этого большая часть его писем писана на этом языке, хотя душой он был истый немец.

Редко жизнь так улыбается кому-либо с самого начала, как она улыбнулась князю Витгенштейну; благодаря своему имени и сильной протекции он составил блестящую карьеру и уже в молодых летах достиг высших чинов и отличий.

Старший сын князя Августа Сайн-Витгенштейн-Берлебурга, он родился 21-го апреля 1824 г., в Дармштадте, где его отец командовал в то время полком легкой конницы.

Его воспреемником от купели был принц Эмилий Гессенский, брат великого герцога гессенского Людовика II, которого издавна связывала с его отцом самая тесная дружба. Они участвовали вместе в походах 1812 г. против Наполеона; князь Август Витгенштейн спас принцу Гессенскому жизнь при переправе через Березину, и с тех пор друзья были неразлучны; принц Эмилий перенес свою привязанность и на его сына и всю жизнь покровительствовать ему.

Князь Эмилий Витгенштейн получил прекрасное образование под надзором своей матери, женщины выдающейся по уму и красоте.

Шестнадцати лет он начал свою военную карьеру, будучи назначен адъютантом великого герцога Гессенского. Вскоре после этого, в 1841 г., он сопровождал своего крестного отца, принца Эмилия Гессенского, в Петербург, по случаю бракосочетания наследника цесаревича с принцессой Марией Гессенской, впоследствии императрицей Марией Александровной. Это путешестие произвело на молодого Витгенштейна сильное впечатление и повлияло на его решение переселиться в Россию, что он и сделал в 1849 году, поступив на русскую службу.

Принятый капитаном в драгунский принца Виртембергского полк и произведенный в декабре того же года в майоры, князь Витгенштейн был назначен адъютантом к главнокомандующему кавказской армией, графу Воронцову и уехал к месту служения в Тифлис. Вскоре был отозван в Петербург и назначен флигель-адъютантом. В августе 1854 г. он снова возвратился на Кавказ и участвовал в действиях против турок. Назначенный командиром казачьего линейного полка, он совершил с ним ряд блестящих подвигов при осаде Карса, доставивших ему орден св. Георгия и, по окончании войны, в январе месяце 1856 г., возвратился в Петербург.

В апреле того же года князь был послан в Париж с [663] протоколом мирного договора, заключенного воюющими державами, познакомился там с княжною Пульхерией Кантакузеной, дочерью князя Николая Кантакузена, которая жила в Париже с своей матерью, и 15-го июня 1856 г. обвенчался с нею в Висбадене.

Слабое здоровье супруги заставило князя Витгенштейна взять в 1857 г. отпуск и провести некоторое время в ее поместьях в Молдавии, а затем в Германии и Италии. Весною 1863 г., когда началось восстание в Польше, князь возвратился в Россию, был произведен в генералы и принимал деятельное участие в усмирении мятежа.

Купив виллу на берегу Рейна, князь прожил в ней до 1875 г,, но плохое состояние здоровья заставило его переехать в Веве. Когда же началась война с Турцией, то он, несмотря на свои недуги, предложил императору свои услуги и принял участие в походе, состоя при императорской главной квартире.

Князь Эмилий Вингенштейн скончался 16-го сентября 1878 г., на пятьдесят четвертом году жизни, в Тегернзее, в горах Баварии, где он гостил у родных.

Вот в кратких чертах биография автора, воспоминания которого мы предлагаем, в извлечении, вниманию читателей «Русской Старины».

* * *

I.

Поездка князя Витгенштейна в Петербург в 1841 г. — Москва и Петергоф. — Поездка на Кавказ в 1845 году. — Даргинская экспедиция. — Возвращение в Петербург.

Поездка в Россию, которую князь Витгенштейн совершил в 1841 г., семнадцатилетним юношею, сопровождая своего крестного отца, принца Гессенского, на бракосочетание наследника цесаревича, весьма естественно крайне интересовала его. Пробыв несколько дней в Берлине, путешественники отправились далее в «страну снегов и полярных льдов», составлявшую, как выразился князь Витгенштейн в письме к матери, «цель стольких желаний, куда так многие стремятся и на которую так много клевещут».

После утомительного путешествия, по плохим дорогам, на которых ломались экипажи, утопая в глубоком снегу, из которого их [664] с трудом вывозила восьмерка лошадей, и вынужденные несколько раз останавливаться в пути вследствие сильного разлива Вислы и Немана путешественники прибыли, наконец, в Петербург 6-го апреля 1841 г. и были приняты как нельзя лучше.

«Князь Александр (Гессенский) обращается со мною как брат, — писал князь Эмилий матери (Письмо от 9-го апреля 1841 г.), — великий князь (Александр Николаевич) любезен донельзя. Я еще не представлялся императору, так как теперь Страстная неделя, но был у Барятинских; это прелестное семейство. С князем случилось маленькое несчастье. Он упал на больную руку, и ему пришлось поставить пиявки, но теперь ему уже лучше.

«Барятинскив со мною в высшей степени любезны, я обедаю у них почти ежедневно, княгиня относится ко мне как мать, а ее дети — как братья и сестры. Мария Барятинская замечательно хороша собою и так любезна, что я без памяти влюблен в нее; я признался ей в лобви; должно быть это было ей приятно, так как она оказывает мне всевозможное внимание.

«Императрица была ко мне весьма милостива; она очень весела, естественна в обращении и любезна; когда она шутить со мною, то мне приходится постоянно думать о том, что передо мною императрица, чтобы не сказать что-нибудь лишнее.

«Обе великие княжны поразительно хороши собою; чрезвычайно веселы и держат себя просто».

Петербург, в особенности набережная и Нева так очаровали молодого князя, что он отдавал нашей столице предпочтение перед Парижем, но особенно сильное впечатление произвела на него Москва, куда он отправился вместе с двором, вскоре после бракосочетания наследника. Вид на Замоскворечье, Кремль, своеобразный характер города и его жителей описаны им в самых восторженных красках.

«Приятно было видеть, — писал кн. Витгенштейн (Матери 12 июня 1841 г.), — восторг народа, когда цесаревич и цесаревна въезжали в Москву. Я видел, как один человек из простонародья, желал пробраться поближе к карете и прокричать «ура» так, чтобы быть услышанным наследником, поплатился за это жизнью, попав под лошадей свиты. Другой, человеь почтенных лет, увидав императора,плакал от радости и кричал «ура» что есть мочи. Женщины становились на колена и целовали землю. Другие крестились и, несмотря на удары ногайкою, которые казаки сыпали направо и налево, хотя это было строго запрещено императором, давка была так велика, что я и прочие офицеры, ехавшие верхом, едва [665] могли двигаться. Граф Бенкендорфу ехавший подле кареты цесаревны, был так прижат толпою, что был все время наготове соскочить с лошади, ожидая ежеминутно, что он будет опрокинут. Я никогда не видал более вежливой толпы; стоявшие впереди падали под ноги нашим лошадям, так как на них напирали бывшие позади, и при этом извинялись. Принц Эмилий переехал двух человек; я едва не раздавил одного, но успел вовремя удержать лошадь, когда он упал ей под ноги. Нельзя представить себе ничего торжественнее звона тысячи колоколов, сопровождаемого возгласами толпы, пушечными выстрелами и звуками народнаго гимна».

Из Москвы двор переехал в Петершгоф; «мы проводим тут время очень весело, — писал князь, — императрица очаровательна и так добра ко мне, что я от души полюбил ее. Сюда приехал герцог Лейхтенбергский; ои красив точно как же, как и его супруга, хотя она не так хороша, как другие великие княжны. Императрица сама представила меня великой княгине Марин Ннколаевне, сказав:

— Вот маленький Эмиль Витгенштейн, большой ветренник, он за всеми ухаживает, считает себя отличным конькобежцем и говорить по-французски, как англичанин.

«... Такой женщины, как императрица, более нет на свете: она весела, любезна и добра, как ангел. Вот пример ее доброты. Мы были у нее на днях, вечером, запросто, как это часто бывает, в сюртуках, фуражках и без шпаги. Играли в petits jeux; между прочим, в ту игру, когда все держатся за веревку, а стоящий посереди круга должен стараться ударить одного из играющих по пальцам. Веревка была шелковая и очень туго натянутая. Императрица, стоявшая посреди круга, подошла ко мне и хотела ударить меня по руке; я выпустил веревку и, так как она была натянута, то сильно ударила императрицу, сбив на затылок ее шляпу. Всякая другая рассердилась бы на ее месте, но она сказала шутя и как бы браня меня:

— Нет, это слишком; с этим Эмилем нельзя быть спокойной за свою жизнь. Положите сейчас же руки на веревку.

«Я повиновался; она сильно ударила меня несколько раз, и я должен был встать в круг. Это было единственное мне наказание с ее стороны».

Проведя четыре месяца в России, князь Витгенштейн возвратился на родину. Четыре года спустя мы застаем его снова на пути в Россию, куда он сопровождал этот раз принца Александра Гессенского, ехавшего на Кавказ, чтобы принять участие в походе против Шамиля, под начальством графа Воронцова.

«Я живу вместе с принцем в Зимнем дворце, — писал князь своему отцу 28-го марта 1845 г.; — с самого нашего приезда [666] всевозможные празднества и обеды чередуются без перерыва. Прошлый четверг я обедал у наследника цесаревича, а вечером были великолепные жввые картины у Бибиковых. Во вторник я обедал у княгини Барятинской, а вечером был у Нарышкиных, где, несмотря на великий пост, танцовали до четырех часов утра. В среду при дворе был маленький концерт: г-жа Виардо, Рубини и Тамбурини пели восхитительно. В четверг я обедал у Ивана Толстого, который пригласить меня на охоту на медведя.

«Мы уезжаем (на Кавказ) будущее воскресенье (писано 2-го апреля 1845 г.); дороги в настоящее время, как говорят, совершенно непроездны, в особенности в Донских степях. Мы остановимся на несколько дней в Москве; обмундируемся в Ставрополе и отправимся в Чечню. Говорят, будто граф Воронцов намеревается идти прямо на укрепленный аул Дарго, местопребывание Шамиля, расположенное среди леса, который тянется на несколько сот верст и окружен отвесными горами. Говорят, туда нетрудно будет проникнуть, но будто мы не увидим неприятеля, который устроит нам на обратном пути всевозможные засады.

«Накануне отъезда [писано из Москвы 13-го (25-го) апреля 1845 г.] император проэкзаменовал меня в русском языке, предложив мне различные вопросы. Я отвечал как умел, а когда он посоветоваль мне остерегаться, чтобы чеченки не научили меня своему языку, то я сказал, что напротив я постараюсь научить их по-русски; это расмешило императора.

«Великая княжна Ольга Николаевна просила меня несколько дней тому назад привезти собственноручную подпись Шамиля (что я обещал ей самым серьезным образом); ее так тревожит, чтобы я не принял ее желание за серьезное, что она умоляла меня не делать подобной глупости и не рисковать напрасно жизнью. Императрица простилась со мною самым любезным образом и советовала мне не рисковать жизнью, из желания отличиться, и думать о моей матери всякий раз, как мне захочется сделать какое-нибудь безрассудство».

В первых числах мая князь уже был в Ставрополе, откуда он отправился в главную квартиру гр. Воронцова; по пути он заболел кавказскою лихорадкою, которая не оставляла его около трех недель, несмотря на усиленные приемы хинина. 29-го мая (10-го июня) граф Воронцов выступил из форта Ташкичу.

«Вот уже шесть дней, — писал князь Витгенштейн матери (От 5-го (17-го) июня 1845 г.), — как мы ведем совершенно кочевую, но не могу сказать боевую жизнь, так [667] как мы слышим выстрелы только издали. Шамиль отступает, по мере того, как мы углубляемся в страну.

«Мы расположились со вчерашнего дня на чрезвычайно крутой горе, в четырех верстах от разоренного аула Буртунай, где осставлен наш авангард. Вчера, на соседних горах стояли неприятельские ведеты, но они скрылись, после того как мы сделали несколько выстрелов. Сам Шамиль, во главе 500 всадников, атаковал наш авангард, но был очень скоро обращен в бегство.

«Барятинский (Князь Александр Иванович, впоследствий фельдмаршал) командует одним баталионом авангарда. Сегодня утром мы сопровождали графа на рекогносцировку. То там, то здесь на расстоянии орудийного выстрела показывались небольшие отряды кавалерии, следившие за нами с соседних гор. Ничто не может быть смешнее казаков, когда они осыпают бранью горцев, которые бесцельно стреляют в них на слишком большом расстоянии.

«Сегодня [7-го (19-го) июня] мы были свидетелями того, как наши солдаты молодецки шли на приступ. Мы наблюдали за ними, как в театре, с высоты гор. Три батальона взобрались по отвесному почти скату горы, под пулями, коими их осыпали горцы, и, достигнув вершины, опрокинули неприятеля, который бежал в страшном беспорядке, понеся значительный урон. Приятно было видеть, как эти молодцы шли на приступ, распевая песни.

«Граф Бенкендорф получил Георгия; его баталион первый пошел на приступ. В горах до того холодно, что мы должны ходить в шинелях, но горный воздух действует живительно.

«На бивуаках при Кырке, где мы простояли три дня, мы перенесли настоящую, снежную мятель и чертовский холод; нечего сказать, приятная погодка для июня месяца! Выступив с этого бивуака, мы пошли по гребню горы, чтобы не быть застигнутыми неприятелем врасплох в долине; сильный туман и проливной дождь сопровождали нас всю дорогу, но, несмотря на дождь и холод, мы все здоровы. Князь Бебутов, один из наших генералов, угостил нас вчера на славу икрою, пирожками и свежеиспеченым хлебом; всем этим приходится лакомиться здесь очень редко.

«Сегодня нас постигло большое разочарование. По словам шпионов, неприятель засел в Андийском ущелье: узком горном проходе, окруженном отвесными горами, где могут пройти не более шести человек вряд. У входа в это ущелье они поставили три пушки. Граф Воронцов, решив прогнать неприятеля, приказал принцу Александру Гессенскому преследовать неприятеля с кавалерией, как только в неприятельских окопах нами будет [668] сделана брешь. Лагерь был в самом радостном настроении; солдаты чистили оружие, распевая песни; мы надели самое лучшее наше платье; расфранченные, в начищенных сапогах — роскошь, которой мы не знали с самого начала похода, — мы двинулись вперед с генералами Гурко и Лидерсом во главе, чтобы осмотреть позицию неприятеля и облегчить дальнейший путь. Подойдя к ущелью, мы увидели неприятельские окопы, преграждавшие путь в ущелье. Мы шли вперед медленно и остановились на расстоянии орудийного выстрела от ущелья. Казаки, посланные вперед на разведку, возвратились с известием, что неприятель оставил окопы и, не сделав ни одного выстрела, ушел в горы. При входе в ущелье, горцы соорудили из плит стену высотою в четыре метра, и когда казаки сделали в ней брешь, то мы прошли через нее со всевозможными предосторожностями, ожидая засады. По ту сторону стены перед нами открылась волшебная панорама: у наших ног расстилалась долина, окруженная ледниками, которые составляют водораздельную линию между Кавказом и Закавказьем; горы подымались уступами, на которых были расположены черкесские аулы, утопавшие в зелени; но печальный контраст этой дивной природе составляло зарево пылавших пяти аулов, подожженных Шамилем с тою целью, чтобы задержать движение нашего отряда. Столбы пламени и дыма высоко взвивались к небу, озаряя долину зловещим блеском. Мы нашли тут только несколько стариков, женщин и детей, сидевших возле своих пожитков, которые им удалось спасти, и смотревших с немым отчаянием на пламя, которое пожирало их хижины. Надобно слышать, как проклинают горцы Шамиля за то, что он сжигает их аулы. Шамиль своей жескокостью стал всем ненавистен; многие племена сражаются против нас только потому, что они недостаточно сильны, чтобы ему сопротивляться. Осмотрев местность, мы вернулись в наш лагерь, где провели ночь; тем и окончились на этот раз наши мечты о славе и георгиевских крестах».

«Да здравствует неприятель! — писал князь два дня спустя [16-го (28-го) июня 1845 г.]; вчера совершилось мое крещение огнем; немногие солдаты на Кавказе могут похвастать таким делом на первых порах!

«Мы штурмовали гору, высотою в четыре версты; хотя вокруг нас все время свистели пули и неприятель осыпал нас градом камней, но благодаря Бога мы немного пострадали. Мы опрокинули с нашими двумя тысячами солдат Шамиля со всем его войском (шесть тысяч человек). Земля была усеяна трупами, которых объятый страхом неприятель не успел подобрать, против своего обыкновения. Милиционеры-грузины отрезали у трупов голову и правую руку — отвратительное зрелище, но которое не произвело на нас в тот [669] момент никакого впечатления. Добравшись до верху по прошествии нескольких часов, я был чуть жив от утомления. Генерал Гурко приветствовал меня, сказав, что он видел, как я влезал на гору одним из первых. Я оставил наших: Самсонова, принца и некоторых других позади, но они нагнали меня, когда я выбился из сил, и дружески заметили, что я напрасно так безрассудно подвергал свою жизнь опасности, так как я был один в светлом платье.

«Барятинский выказал себя настоящим героем, и весь отряд, как один человек, говорил, что он заслужил Георгия на шею и генеральский чин; но он получил только Георгия в петлицу: полагают, что император, узнав, как было дело, наградит его по заслугам. У нас около ста человек убитых и раненых, а у неприятеля в четыре раза более».

«После одержанной нами 14-го числа блестящей победы, мы все еще стоим [письмо от 30-го июня (12-го) июля 1845 г.] в той же долине, в ожидании провианта, в котором начинает ощущаться сильный недостаток. К счастью, прибыло два небольших транспорта, так что мы можем спокойнее ожидать прибытия главного. Как только он подойдет, мы пойдем прямо на Дарго, резиденцию Шамиля, находящуюся в 25-ти верстах отсюда. Жители Анди, которых Шамиль увел с собою, сжегши их аулы, для того чтобы мы ничем не могли воспользоваться, начинают мало-помалу возвращаться и переходят в подданство России. У нас в лагере есть уже три или четыре семейства; не далее как сегодня утром явился горец с пятьюдесятью баранами, которых у него мигом раскупили. Один человек, взятый нами на днях в плен, пренаивно объявил, когда ему хотели возвратить свободу, что он был очень доволен попасть, наконец, к нам и предпочитает остаться у нас. Эти бедные люди достойны сожаления, так как если они попадут снова во власть Шамиля, то наверно будут изрублены. Шамиль так бесчеловечен, что он велел обезглавить, перед нашим приездом, кади Андийского аула за то, что тот не позволял поджечь селения; Шамиль приказал бросить тело кади при дороге, запретив под страхом смертной казни хоронить его. Так как наши солдаты не хотят оказать убитому этой маленькой услуги, то теперь противно проходить по аулу и видеть, как он валяется тут более трех недель, издавая отвратительный запах.

«Каждую ночь около нашего лагеря раздаются крики и выстрелы неприятеля, который бродит около нас; каждую ночь бывает несколько человек убитых или взятых в плен.

«Горцы, которых у нас превозносят как героев, защищающих свой очаг и свою свободу, в действительности трусы, которые [670] обращаются в бегство, когда их атакуют открыто, но зато они храбро нападают на двух или трех человек, когда их самих в двадцать раз больше».

«Мы все еще стоим лагерем в том же самом месте [письмо из лагеря при Анди, от 4-го (16-го) июля 1845 г.]; единственное наше развлечение составляют небольшие стычки, происходящие между нашими разъездами и неприятелем.

«Первого числа (июля), в день рождения императрицы, у нас был отслужен молебен. В тот момент, когда мы его служили, наши войска сражались на соседних высотах, и мы видели, как три роты взяли приступом горную позицию; звуки ружейных выстрелов смешивались с церковным пением.

«Наши лошади не стали с некоторых пор пить воду из ближайшего к лагерю ручья; мы также заметили, что эта вода имела отвратительный вкус. Казаки, посланные осмотреть ручей, нашли в одной расселине три разложившихся лошадиных трупа, брошенных туда горцами. Можно себе представить, какое мы почувствовали омерзение, сделав это открытие!

«Впрочем, мы стали до того невзыскательны, что едим с аппетитом в виде овощей крапиву, растущую на кладбище. Жизнь в этой роскошной стране нелегка; великолепная картина снеговых гор, коих вершины теряются в облаках, не может вознаградить за все лишения, какие мы терпим в этой негостеприимной местности. Ночью часто идет снег, но под влиянием солнечных лучей его не остается днем и следа. Через несколько дней мы оставим этот лагерь и пойдем на Дарго, местопребывание Шамиля, которое хотят взять приступом, что меня очень радует.

«Барятинский поправляется; он ходить на костылях, но я думаю, что Георгий придает ему новые силы, и он скоро поправится».

Во время экспедиции в Дарго князь Витгенштейн целых три недели не переписывался с родными. Первое его письмо, с извещением об окончании похода, помечено из аула Герзель от 21-го июля (2-го августа) 1845 года.

«Сегодня ночью, первый раз после двух месяцев, я спал под крышею, — пишет он.

«Мы взяли Дарго приступом 6-го числа, пройдя три версты по густому лесу и взяв по пути в штыки двадцать три баррикады, которые неприятель защищал с большим ожесточением. Хотя вокруг нас люди падали направо и налево, как мухи, но Господь сохранил нас целыми и невредимыми. Принц Гессенский, ехавший верхом с саблею наголо, взял первую баррикаду, оттеснив неприятеля в лес. [671]

«Мы простояли лагерем у Дарго семь дней; 13-го числа мы выступили оттуда и пошли через Ичкеринский лес и Большую Чечню, отбиваясь целые дни от неприятеля, который, прячась за деревья, как бешеный, стрелял в нас в упор и врезывался в нашу колонну, которая шла по таким непроходимым дорогам и ущельям, где могли пробиться только русские солдаты, коих храбрость и отвага всем известны. Горцы хотели истребить нас до последнего человека и ранили весьма многих из нашего отряда. К счастью, принц Александр и все мы, не исключая наших слуг, вполне здоровы; я даже иной раз удивляюсь, видя, что я не ранен, тогда как вокруг меня все ходят на костылях и окутаны корпией».

В начале августа 1845 г. молодой Витгенштейн вместе с принцем Гессенским были уже в Кисловодске, откуда, после небольшого отдыха, они отправились в Тифлис и затем в Одессу и Николаев, посетив по пути южный берег Крыма.

9-го сентября в Николаев прибыл император Николай I, с наследником цесаревичем, чтобы присутствовать на маневрах в Чугуеве.

На обратном пути с юга двор и вместе с ним принц Гессенский и князь Витгенштейн пробыли некоторое время в Москве, среди балов, данных первопрестольной в честь высочайших особ.

В Царском Селе, где находился двор по возвращении из Москвы, у цесаревича собиралось каждый вечер избранное общество.

«У нас было два прелестных бала, — писал князь из Царского Села 15-го (27-го) октября 1845 г.; — на втором из них я танцовал с обеими великими княгинями: Марией Александровной и Марией Николаевной. Великая княгиня Мария Николаевна очаровательна. Эти балы начинаются в 8 1/2 часов и кончаются в 4 часа ночи; танцуют до упада. Несколько дней тому назад великий князь Константин Николаевич уехал в Италию, и перед его отъездом мы поменялись с ним на память саблями, дав друг другу слово быть всегда друзьями».

Весною 1846 г. князь Витгенштейн уехал из Петербурга и возвратился только в 1849 г., когда решился поступить на русскую службу. [672]

II.

Поступление на русскую службу. — Представление императору. — Служба в Образцовом полку. — Поездка в Ревель. — Назначение адъютантом князя Воронцова. — Отъезд ва Кавказ. — Генерал Рот. — Назначение командиром дивизиона. — Подвиги Слепцова. — Приезд на Кавказ наследннка цесаревича.

10-го (22-го) февраля 1849 г., в 10 часов утра князь Витгенштейн приехал на берега Невы и был встречен здесь весьма радушно. «Принц Александр Гессенский, — пишет он матери (От 11-го (23-го) февраля 1849 г.), — тотчас предложил мне поместиться у него и отнесся ко мне как родной брат; великий князь и великая княгиня, узнав о моем приезде, пригласили меня к себе и приняли весьма радушно. Не слыша здесь разговоров о «мартовских событиях», о пролетариате, о правах народа и т. п., мне кажется, что я попал в рай.

«Два дня спустя после моего приезда, мне было приказано явиться к императору, коим я был принять так благосклонно, как я не смел и мечтать. Царь говорил со мною как родной отец с сыном: он видимо одобряет мое намерение служить на Кавказе. Спросив меня, в какой полк я хотел бы поступить, он потребовала чтобы я отвечал откровенно. Я назвал драгунский принца Виртембергского полк, так как это самый доблестный полк кавказской армии. Император сказал на это:

— Прежде всего потрудитесь научиться по-русски; с этой целью я прикомандирую вас временно к Образцовому полку, который стоит в Павловске; у вас будет очень снисходительный начальник и прекрасные товарищи; вам известно, конечно, что в русском войске не особенно долюбливают иностранцев, но я уверен, что своим поведением и ревностной службою вы скоро заставите позабыть о своем иностранном происхождении, и что вы оправдаете мое доверие.

«Император подробно расспрашивал меня о делах Германии, и я удивляюсь сдержанности, с какою он говорил о них; в его словах слышалось скорее сожаление, нежели порицание.

«Когда император простился со мною, я был тронут до слез. Нельзя не придти в восторг, когда узнаешь его ближе; это достойный представитель монархической власти или, лучше сказать, идеал благородного принципа и прежнего доблестного рыцарского духа. — Можно гордиться, служа ему, и можно пожертвовать собою, в полной уверенности, что, исполнив честно свой долг, будешь всегда иметь в [673] нем поддержку и покровителя. — Он становится еще более велик, когда читаешь направленные против него статьи и нападки немецких журналистов. — Невольно приходят на ум слова Кернера: «Что за дело луне, коль на нее лает собака!»

«Я принят капитаном, ибо существует закон, воспрещающий принимать на русскую службу тем же чином офицера, служившего в войске маленькаго государства».

«Пишу вам под впечатлением моего представления императору в качестве офицера русской службы, которое происходило вчера, по окончании обедни (Письмо принцу Эмилию Гессенскому 27-го февраля (11-го марта) 1849 г.). Его величество, против обыкновения, приказал мне явиться во дворец, чтобы видеть меня в новой форме; я ожидал его выхода в ротонде, находясь в толпе генералов и фрейлин, среди которых я встретил много старых знакомых; все они делали вид, что им очень приятно видеть меня. Когда император подошел ко мне, я представился по-русски; это видимо, понравилось ему, так как он поцеловал меня при всех в обе щеки и между прочими весьма милостивыми словами, сказал мне:

— Мне кажется, что вы оправдаете мои ожидания!

«Возможно ли после этого не быть душою и телом преданным этому монарху и не гордиться тем, что можешь пожертвовать ему жизнью!

«Наследник цесаревич, который всегда несказанно добр ко мне, подарил мне первые эполеты и шашку, — великолепный дамасский клинок, оправленный в серебро с инкрустацией и украшениями.

«Я являлся также великому князю Михаилу Павловичу, принцу Виртембергскому, шефу моего полка и прочим начальствующим лицам и отправляюсь сегодня в Образцовый полк в Павловск.

«Теттенборн рекомендовал меня моему инструктору, капитану Лефлеру, австрийцу, принятому на русскую службу; это очень милый человек, с которым я быстро сошелся и благодаря ему, надеюсь, мне будеть в Павловске недурно».

Всем известно обаяние, которое производила на окружающих личность императора Николая I, обладавшего даром одним ласковым словом или взглядом покорять сердца окружающих. Молодой Витгенштейн всецело поддался этому обаянию.

«После приема, оказанного мне императором и наследником цесаревичем, — писал он в одном из последующих писем [22-го марта (3-го апреля) 1849 г.] — я был бы человек глупый и неблагодарный, если бы я не сделал все возможное не только, чтобы сохранить их милостивое расположение, но чтобы быть вполне достойным [674] его и если бы я пожертвовал всеми удовольствиями, свойственными моим летам, всеми своими привычками, всем на свете, чтобы доказать, что я стою того, что мне сказал император, величайший монарх нашего времени.

«Поэтому я сижу безвыездно в Павловске, уезжая в Петербург только по субботам и по воскресным дням, и аккуратно исполняю свои служебные обязанности, что далеко не весело, особенно на первых порах; я учусь также русскому языку и делаю в нем заметные успехи.

«Я уже два раза дежурил целые сутки, в полной форме, не смея раздеться и отлучиться ни на минуту; пришлось сидеть в маленькой грязной комнатке, украшенной еще более грязным диваном и безногим столом; днем и ночью надобно было несколько раз делать обход конюшен и караул; впрочем, я исполнил все как следует, рапортовал по-русски и не сморгнув выслушивал рапорты унтер-офицеров, не понимая в них ни слова.

«На будущей неделе у нас наступит затишье, так как двор уезжает в Москву, а за ним потянется и высший свет. Пасхальные празднества в Москве будут еще торжественнее вследствие присутствия царской фамилии и роскошных празднеств, предстоящих в Кремле по случаю освящения нового дворца. И теперь уже в древнюю столицу наехало такое множество людей, что экипаж, запряженный парою лошадей, стоить 40 руб. сер. в день».

«Вы спрашиваете, что я делаю в Павловске? (Письмо к принцу Эмилю Гессенскому от 14-го (26-го) апреля 1849 г.).

«Во-первых, моя квартирка, помещающаяся в первом этаже довольно хорошенького деревяннаго дома, состоит из передней, маленькой столовой, спальной, залы и хорошенькой кухни; прибавьте к этому, что в мои окна весь день светит солнце и что в мою квартиру ведет отдельный ход, и вы увидите, что я поместился очень недурно. Что же касается моего препровождения времени, то оно довольно однообразно. По утру, до полудня я провожу время в манеже; затем беру урок русского языка или учусь строевой службе, обедаю в три часа, а вечером играю в вист с несколькими офицерами, которые составляют обыкновенно мое общество в Павловске.

«В числе их назову, во-первых, моего инструктора, капитана Лефлера, венгерца, состоявшего прежде на австрийской службе, полковника Беклемишева, с которым я был вместе на Кавказе, молодого кн. Радзивилла, Черткова, капитана Попова и старика майора Бреверна. По субботам и воскресеньям бываю в городе у Барятинских, Волконских, Нарышкиных и т. д. [675]

«Вообще в Павловске страшно сплетничают. На днях говорили, будто я при смерти от холеры, тогда как я чувствую себя как нельзя лучше; графиня Адлерберг присылала даже узнать о моем здоровье. Вчера несколько человек поздравляли меня с производством, тогда как я все еще нахожусь в моем прежнем statu quo».

«...Здесь только и говорят о войне (С Венгриею. В письме к матери, 4-го (16-го) мая 1849 г.), — писал он месяц спустя, — мамаши и сестры офицеров щиплют корпию, снабжают своих любимцев крестиками и образками, папаши, морщась, дают деньги на экипировку, а любовницы со слезами на глазах вышивают портсигары и кошельки. Все мои друзья с восторгом идут в поход; всюду видим сияющие лица, я один сижу с вытянутым лицом за уроками русского языка и остаюсь в своем Образцовом полку, мечтая в будущем изловить Шамиля и развлекать летом неутешных вдовушек, которые приедут на дачу в Павловск. Весело, нечего сказать: я прихожу в отчаяние, как подумаю, что я сам избрал эту участь, потеряв такой прекрасный случай отличиться. С какою радостью я пошел бы сражаться с венгерцами и с нашими немецкими республиканцами; хотелось бы посмотреть, как испугались бы эти франкфуртские крикуны, если бы на них напустить казацкую сотню».

«Третьего дня (писано 21-го июня [3-го июля] 1849 г.) происходили похороны бедной малютки великой княжны (Старшей дочери цесаревича Александра Николаевича). Сам отец нес гроб; мать шла позади вся в слезах. Это было раздирающее душу зрелище. Бедный цесаревич и его супруга находятся еще в Царском Селе... Великая княгиня переносит постигшее ее несчастье стоически; но они оба горько оплакивают потерю своей маленькой дочки, их первенца, очаровательного и всеми любимого ребенка».

В начале июля наследник цесаревич с супругою отправились в Ревель, по совету врачей, предписавших великой княгине эту поездку для укрепления ее здоровья, потрясенного недавней болезнию и потерею любимой дочери. Свиту ее составляли принц Александр Гессенский, молодой князь Витгенштейн, получивший по просьбе наследника десятидневный отпуск, m-lle de-Grancey, княгиня Салтыкова, графиня Гауке, Олсуфьев с семьею, Адлерберг, граф Ламберт, два врача и генерал Зиновьев, воспитатель августейших детей. Все эти лица и 80 человек прислуги разместились на двух пароходах. Прекрасная погода благоприятствовала путешествию. Ревель, где высоких гостей встретили местные власти и густая толпа народа, произвел на князя приятное впечатление видом [676] своих старинных домов с черепичными крышами, извилистых улиц и остроконечных церквей. «Мне, — пишет Витгенштейн, — отведено помещение во дворце, небольшом здании времен Петра Великого с великолепным парком; он переполнен приезжими; помещение до того тесно, что многие из нас приютились в маленьких павильонах в парке. Мы живем очень уединенно, так как великая княгиня после смерти своей дочери почти никуда не выходить и избегает людей.

«Третьего дня (4-го [16-го] июля 1849 г.) сюда приехала великая княгиня Мария Николаевна; по этому случаю к цесаревне была приглашена вечером почти вся свита, m-lle Grancey, графиня Гауке, Адлерберг и я. Мы играли с великим князем в вист; дамы занимались рукоделием. Сегодня вечером я буду читать великой княгине вслух, а на днях мы едем в Гельсингфорс»...

Князь Воронцов, приезжавший в исходе 1849 г. с Кавказа, обещал взять князя при первой вакансии к себе в адъютанты и подал надежду, что ему удастся участвовать в зимнем походе. Это чрезвычайно порадовало Витгенштейна, который стремился на Кавказ и жаждал быть в деле: монотонная жизнь в Образцовом полку уже несколько прискучила ему, и его не удовлетворяло исполнение служебных обязанностей, к которым он относился довольно критически.

В половине ноября 1849 г. князь Воронцов, у которого открылась вакансия адъютанта, просил назначить князя на это место, на что император изъявил свое согласие. Наследник цесаревич, которому князь был в значительной степени обязан столь быстрым повышением, сам объявил ему об этом и подарил ему эполеты и аксельбанты».

«Пишу тебе несколько строк (письмо князя к матери от 4-го [16-го] декабря 1849 г.), чтобы сказать, что я счастлив, в восторге и просто-напросто влюблен в нашего императора. Я только что представлялся ему, после обедни.

— Ваше желание было служить на Кавказе, — сказал мне император, — поэтому я вас отпускаю: хотя мне жаль расставаться с вам и я охотно оставил бы вас здесь.

«Наследник цесаревич, стоявший позади и который всегда умеет сказать ласковое слово, сказал мне на ухо: «Мы все-таки найдем средство вернуть вас обратно».

«Вчера (писано 7-го [19-го] декабря 1849 г.) в день тезоименитства императора я произведен в майоры за отличие по службе. Я обязан этим также наследнику; он делает все так деликатно и с такою добротою, что нельзя не обожать его. Я мог бы быть произведен только в январе или в мае; но великий князь, желая доставить мне удовольствие покрасоваться в Петербурге в густых эполетах, [677] просил императора произвести меня в следующий чин теперь же, и дело уладилось в четверть часа».

Выехав из Петербурга в первых числах января, князь через месяц был в Тифлисе, откуда он писал матери 10-го (22-го) февраля 1850 г.:

«Здесь весна в полном разгаре. Уехав из Петербурга зимою, я никак не могу освоиться с тем, что я езжу на восточных лошадях, без верхнего платья, что моя лошадь топчет своими копытами цветы; все это кажется мне каким-то сновидением. Здесь меня приняли все, как заблудшую овцу, возвратившуяся под родной кров. До тех пор пока я устроюсь, я буду жить у князя Воронцова. В день приезда, через два часа после того как я слез с телеги, я уже танцовал у княгини и ухаживал за дамами, как коренной житель Грузии; князь (Воронцов) сам представил меня дамам. Два дня спустя я танцовал у князя Бебутова, и сегодня я также приглашен на танцы. Эти балы очаровательны; европейские танцы чередуются с восточными; многие женщины, в своем изящном восточном костюме, очень хороши собою и все безусловно грациозны. В их манерах сказывается известная аристократичность происхождения, которая хорошо сохраняется в Азии в некоторых знатных семьях. У нас почти каждый день устроиваются кавалькады в окрестности Тифлиса; сама княгиня Воронцова показывала мне город».

«Здесь все очень веселятся (Письмо к зятю графу Герц от 7-го (19-го) марта 1850 г.). Почти каждый день бывают приемы, обеды, кавалькады, устроиваются поездки в окрестные сады, охоты, и к этому надо прибавить восхитительную местность, прелестную погоду, великолепных лошадей, красивых женщин, отличное вино и изящные азиатские костюмы. Я был приглашен сегодня на охоту, но к несчастью не мог принять в ней участие, так как я был дежурный; охотники убили несколько кабанов, между прочим одного восьмилетнего, который, будучи выпотрошен, весил 30 пудов; можно себе представить, что это был за молодец; он пробежал пять верст, переплыл несколько горных ручьев вплавь, преследуемый охотниками, зарезал по пути лошадь и несколько собак и получил двадцать пуль и несколько ударов саблею. Три человека едва принесли его тушу: он был ростом с большого быка; я никогда не видел подобного чудовища. На днях устроивается охота на антилоп, в которой я приму участие...

«Я посещаю дома княгини Воронцовой, Софии Гагариной и некоторых грузинских дам; бываю также у Семена Воронцова (сына), князя Голицына, Васильчикова и Дундукова. Наш придворный штат, [678] превосходящий численностью штат некоторых конституционных королей, состоит из очень хороших людей. Я вижу часто генерала Рота, героя Ахты — это человек весьма энергичный, отличающийся чисто военной откровенностью; он знает Кавказ как свои пять пальцев. Два года назад, будучи еще полковником, он выдержал с тремя стами человек в крохотном форте, защищенном только земляной насыпью и рвом, в течение 8 дней натиск тридцати тысяч горцев, которые не давали ему покоя ни днем, ни ночью.

«Эта геройская защита напоминает подвиги древних времея; гарнизону роздано 48 крестов, все офицеры произведены в следующие чины. Рот произведен в генералы и получил пожизненную пенсию, а весь гарнизон — годовой оклад жалованья».

«На днях, — пишет князь Витгенштейн, — я провел четыре дня на охоте в Куракчайской степи. Нас было всего 8 офицеров. человек пятнадцать линейных казаков и около сорока смуглолицых татарских князей, в роскошных костюмах.

«Мы разбили палатки в очаровательной местности, на берегу горного ручья, под группою высоких деревьев; трудно себе представить что-либо живописнее нашего маленького лагеря, под чудным кавказским небом, в тихую лунную ночь. Палатки наполовину скрыты в зелени, лошади привязаны к кольям, костры причудливо освещают расположившиеся вокруг них группы, убитая дичь привешена на сучьях, в лагере царит веселье, раздаются песни, которым вторить вой волков, шакалов и ночных птиц. В первый вечер мы испытали преинтересную тревогу: едва мы успели улечься, окутавшись в свои бурки, и огни костров еще не успели погаснуть, как вдруг нас разбудил выстрел и окрик нашего часового: «к оружию»; за этим последовало еще несколько выстрелов и, когда мы выбежали из палаток с шашками в руках и заряженными ружьями, то уже началась настоящая перестрелка. Мы увидели, что казаки, не успевшие отвязать лошадей, бросились в кусты: со всех сторон шла адская перестрелка; выстрелы блестели, как молнии в ночной тишине. Оказалось, что в наш лагерь пробрался разбойник, перерезал путы моей лошади, вскочил на нее и, расстреляв все свои патроны, носился взад и вперед перед нашим лагерем, ища брода. Так как лошадь была не взнуздана, то он не мог заставить ее ускакать от лагеря и носился так минут с десять, пока, наконец, ловкий выстрел не сбросил его с коня. Тогда мы совершенно спокойно поймали лошадь, которая сама подошла к нам. О разбойнике никто более не заботился; по утру мы увидели большую лужу крови на том месте, где он упал с лошади.

«Мы делали каждый день не менее 40 верст в страшную жару, [679] все время галопом с ружьем наперевес; только кавказские лошади могут вынести подобную скачку. Хотя охота была весьма интересна, но надобно сознаться, что я совершенно измучился.

«Князь Воронцов прислал спросить меня, в какой экспедиции желал бы я участвовать весною: в Дагестане или на Лезгинской линии. Я избрал последнюю, так как это ближе к Тифлису, к тому же я был в Дагестане в 1845 г.».

«Я вне себя от радости, — писал князь своим родным два месяца спустя [5-го (17-го) июня 1850 г.], так как я назначен на [ле]то командиром первого дивизиона Сунженского полка. Все суженцы лихие ездоки, попадают на всем скаку в зайца и знают отлично все хитрости и секреты горной войны.

«Я нахожусь уже шестой день в большой, прекрасной станице, где живет начальство и штаб моего полка, который славится на Кавказе своими подвигами. Все, самый дикие и воинственные горные племена этой местности были вынуждены выдать заложников командиру полка, знаменитому полковнику Слепцову (Слепцов, Николай Павлович, командир 1-го Сунжевского полка, уб. 1851 г.).

«Трудно себе представить, до какой степени храбр и изобретателен этот человек. Небольшого роста, с вида не особенно казистый, но с огненными глазами, живой и энергичной речью, он способен наэлектризовать слушателя и умеет обходиться с людьми деликатно, но энергично и, вместе с тем, вежливо. Горцы читают Слепцова колдуном, потому что он еще ни разу не потерпел поражения. В душе этого человека пылает священный огонь, и он совершит, я в том уверен, великие подвиги. В 1846 году он преследовал с 80-ю человеками Шамиля, врубившегося в его колонну, и гнал его на протяжении 150-ти верст, не останавливаясь даже для того, чтобы накормить лошадей. В 1847 году он отразил 400-ми казаками натиск двадцати тысяч горцев, обратил их в бегство, отнял у них знамена и обоз; наконец, в последнюю эспедицию, 12-го декабря прошлого года, прибегнув к замечательной военной хитрости, он выбил из неприступной позиции 12.000 человек неприятеля, и горцы, устрашенные его смелостью, объятые паническим страхом, бросили оружие и обоз, и бежали, оставив на месте 400 убитых, 30 пленных и более 600 лошадей, не считая массы всевозможного оружия.

«Для примера образа действий Слепцова приведу следующий случай:

«После только что рассказанного славного дела, карабулахи, одно из самых могущественных (соседних с нами) и враждебных [680] нам племен, изъявили свою покорность России, и русские начали строить на их земле укрепление. В одно прекрасное утро, к Слепцову ввалилась с шумом и криками депутация, из пятидесяти человек горцев, вооруженных с ног до головы, которые заявили решительным тоном, что они не желают иметь у себя крепости, и требуют, чтобы она была срыта. Слепцов, который был совершенно один и без оружия, долго не думая, соскочил с кровати, схватил говорившего за горло и, что есть мочи, начал бить его; остальные были до такой степени поражены подобным лаконическим ответом, что стояли разинув рот; когда же Слепцов хотел приняться за второго, то, объятые суеверным страхом, горцы поспешно вышли из комнаты, вскочили на своих коней и поскакали во весь дух, как-будто за ними кто-нибудь гнался.

«На следующий день явилась вторая депутация с извинением по поводу требований, предъявленных первой, и заявила, что они очень довольны тем, что у них строят крепость. С другой стороны горцы, даже самые враждебные нам, обожают Слепцова за то, что он позволи им в неурожайный год пасти их стада на казацких пастбищах, и они столько же из благодарности, сколько из страха не позволять себе относительно нас никаких враждебных действий, так что мы разъезжаем без конвоя, а старухи и дети выходят в поле одни, без оружия».

Осенью 1850 года Кавказ посетил наследник цесаревич; 23-го сентября вечером он прибыл во Владикавказ. В числе офицеров, встретивших великого, князя в этом городе, находился также князь Витгенштейн. Когда окончилась оффициальная встреча, наследник пригласил его к себе и, обняв, повел в приготовленный для него кабинет, расспрашивая подробно об образе его жизни на Кавказе, о том, доволен ли им князь Воронцов. «Я ему сказал (Письмо к родителям из Тифлиса от 6-го (18-го) октября 1850 г.), что не знаю, как благодарить за все его милости.

«Цесаревна, слышавшая, что я потерял летом часы и вместе с ними маленький талисман, подаренный ею мне при отъезде, прислала мне другой, точно такой же талисман и маленький золотой крест с надписью на нем по-русски: «спаси и сохрани». В коробочке лежала бумажечка, на которой ею было написано собственноручно: «находя, что одного талисмана недостаточно для христианина, присоединяю к нему маленький крестик, который принесет вам счастье, но прошу не носить его в виде брелока». Кроме того, она: прислала мне тысячу превосходных сигар, которых здесь нельзя получить. Я сопровождал великого князя в Тифлис; наш путь [681] походил на триумфальное шествие, всюду стояли войска, громко кричавшие «ура», из фортов производились салюты, возле коляски, в которой ехал наследник, гарцовали туземцы, издавая восторженные крики, и стреляли из ружей; на всех были одеты роскошные костюмы, кольчуги; маленькие щиты, луки и стрелы, воткнутые в роскошные колчаны; золотое шитье, галуны так и блестели на солнце. Красивые мужественные лица конвоя сияли радостью и восторгом. Въезд наследника в Тифлис был настоящим торжеством. Все население вышло ему на встречу, с музыкантами и хорами из туземцев во главе; вся эта пестрая толпа теснилась на его пути, махая древесными ветвями и флагами. Великого князя всюду сопровождала почетная стража из 200 всадников, в числе которых были все местные князья и дворяне, в своих живописных национальных костюмах, сшитых из бархата и кашемира; их одежда, оружие и сбруя чистокровных лошадей блистали золотом, драгоценными камнями и шитьем.

«Наследник пробыл в Тифлисе четыре дня, которые были одним бесконечным празднеством; два из них в особенности своей восточной роскошью и поэтичностью, свойственной всему азиатскому, напоминали сказки «Тысячи и одной ночи»; но я должен прежде описать подробнее въезд в Тифлис. Вся мостовая города была усеяна цветами, во всех церквах звонили в колокола, все крыши были усеяны женщинами, составлявшими в своих ярких костюмах такие живописные группы, которые могли только присниться художнику. Из окон и с балконов домов свешивались драгоценные ковры и шали; живописная толпа, трепетавшая от радости, бросалась с громкими криками под ноги нашим лошадям, чтобы взглянуть на великого князя поближе. Надобно было видеть огненную ленту, опоясавшую соседние горы, надобно было видеть бесчисленные минареты и куполы, словно усеянные горящими алмазами, и слышать выстрелы и дикую музыку, которою население выражало свой восторг. Все время, пока великий князь был в Тифлисе, народ день и ночь толпился около дворца и, как только он показывался, всякий раз раздавались радостные крики и шапки летели в воздух.

«Возвращаюсь к двум празднествам, о которых я упомянул выше. Первое было дано дворянством в винограднике, на берегу реки. Все беседки из виноградных лоз были иллюминованы разноцветными бумажными фонариками, везде были разостланы великолепные персидские ковры; посреди сада находился большой именно к этому дню сооруженный павильон в восточном вкусе, весь сиявший огнями; всюду виднелись ярких цветов арабески, позолота, персидские колоннады, большие мягкие диваны. В этом [682] павильоне красивые туземные женщины танцовали с восточной грацией и негой, а музыканты, сидевшие на земле, играли на тамбуринах, мандолинах и других местных инструментах. На реке был сожжен роскошный фейерверк; иллюминованные лодки носились по воде, сотни всадников то и дело переплывали реку взад и вперед. Особенно красивое зрелище представлял сад во время ужина: все столы были накрыты на берегу реки под виноградными лозами. На большой эстраде, отдельно от других по-восточному, был накрыт стол для великого князя; внизу, возле этой эстрады за огромным столом сидела его почетная стража. Все эти роскошно одетые князья сидели, скрестив ноги на столе, и, распевая песни, опоражнивали залпом рога, наполненные вином. Внизу, на берегу реки, шел оживленный пир; приглашенные, расположившись вокруг иллюминованных виноградных беседок, ели и пили за здоровье великого князя под оглушающее крики толпы, выстрелы из ружей и звуки музыки. Я сидел рядом с самой красивой из здешних дам, княгиней Тархановой; это — настоящая восточная красавица, с длинными черными косами, перевитыми жемчугом, в роскошном национальном костюме, расшитом жемчугом и изумрудами.

«Второй праздник, данный купечеством, был, если возможно, еще роскошнее: весь громадный каравансарай и базар были задрапированы великолепными персидскими и индейскими материями, затканными золотом; колонны, поддерживающие галлереи, были украшены вышивками и цветами; на полу были постланы самые дорогие ковры; портьеры, отделявшие одну галлерею от другой были сделаны из шалей и индейских кашемиров; по стенам были расставлены восточные диваны; дворы с мраморными полами и фонтанами украшены цветами; в залах по углам были устроены фонтаны, в которых било вино; вокруг них стояли золотые и серебряные рога и кубки. Тут же были: музыканты, танцовщицы; песельники-персы; с наружной колоннады открывался роскошный вид на сиявший тысячью огнями зал, иллюминованный разноцветными фонарями, с шелковыми кистями, которые были подвешены к потолку нитями кораллов и янтаря. Прибавьте к этому веселую шумную толпу народа. Лучшее украшение празднества составляли местные красавицы с их дивными черными глазами и классическими чертами лица, в своих расшитых камнями головных уборах, с белыми вуалями и в богатых костюмах, напоминавших нечто сказочное.

«Великий князь очаровывал всех и вызвал неистовый восторг. Он умел сказать каждому ласковое слово, и появление его благородного лица, оживленного ласковою улыбкою, всегда вызывало бурный энтузиазм. Я был свидетелем того, как у офицеров появились слезы [683] на глазах, когда, при представлении их наследнику, он сказал им несколько приветливых слов от имени императора и от себя лично.

«Наследник путешествовал по Кавказу до 29-го октября; уезжая из Тифлиса, он простился со мною самым милостивым образом; я был готов дать все на свете, чтобы сопровождать его, но это было немыслимо, так как он берет с собою только одного адъютанта, по причине недостатка в лошадях. Я очень огорчен его отъездом и, для того чтобы несколько развлечься, я принял приглашение князя Гуриеля отправиться вместе с ним на охоту.

«Художник Фриш, живущий здесь (в Тифлисе), получил от цесаревича великолепный заказ: нарисовать альбом, изображающей различные эпизоды из его путешествия. Первые эскизы, набросанные им, великолепны (в особенности один, изображающий стычку, в которой участвовал великий князь, когда он бросился вперед так стремительно, что мы едва могли следовать за ним); я уверен, что когда этот альбом будет окончен, то Фриш, приобретет этим известность».

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания князя Эмилия Витгенштейна // Русская старина, № 3. 1900