УСЛАР

ГУРИЙСКИЙ ОТРЯД В 1855 ГОДУ

Западная оконечность Закавказья — Имеретия, Гурия и Мингрелия — составляет совершенно особый театр военных действий, определяемый резкими естественными рубежами. В войне с Турцией, действия отрядов: эриванского, александропольского и ахалцихского находятся в непосредственной взаимной связи и могут быть направлены к достижению какой-нибудь общей военной цели; действия гурийского отряда (как его односторонне называют) образуют совершенно особую группу явлений (ordre de faits) составляющих в общем ряду военных явлений самостоятельную единицу, промежуточную между теми, которые происходили в Анатолии, и теми, которые могли развиться на восточном берегу Черного моря — в Черкесии, Черномории и Карачае.

Таким образом, степень важности всего происходящего в рионском крае (Примем это название для совокупного обозначения Имеретии, Гурии и Мингрелии. Авт.) должна быть измеряема одними лишь местными элементами; в общих же военных соображениях — тем, в какой мере успехи неприятеля приближают его к окончательному завоеванию рионского края, [236] потому что только после того, как неприятель прочно утвердился на сурамском перевале, начинается прямое и решительное развитие последствий предыдущего в отношении к положению дел всего Закавказья.

Изменив точку зрения, точно также нетрудно убедиться, что изменчивость успехов нашего оружия в Армении и Анатолии, оказывая непосредственное влияние на образ действий каждого из отдельных отрядов — эриванского, александропольского или ахалцихского, — нисколько не отражается на положении дел в рионском крае до тех пор, пока неприятель не успеет проникнуть в боржомское ущелье, и чрез то не станет на единственной военной линии, связующей рионский край со средоточием всего Закавказья — с Тифлисом.

Эти основные понятия делаются очевидными при одном взгляде на карту Закавказья и при самом поверхностном ознакомлении со свойствами местности. Действительно, аджаро-мосхийский хребет совершенно отрезывает рионский край от всего Закавказья; подобно тому, как военно-грузинская дорога служит единственным сообщением Тифлиса с Россией, так и военно-имеретинская, идущая через сурамский перевал, составляет в настоящее время единственное сообщение Кутаиса с Грузиею.

Из числа немногих других горных дорог, переходящих через аджарский хребет, ни одна не может служить операционною линиею. Так, например, лучшая из этих дорог, ведущая через зекарский перевал из ахалцихского уезда в сел. Багдат (кутаисского уезда) допускает движение пехоты, с горною артиллериею на вьюках, только в конце лета, не более как в продолжение двух месяцев, и может быть обороняема успешно горстью людей. Само собою разумеется, что движение неприятеля по таковой [237] дороге не может иметь никакой решительной стратегической цели.

Из всего сказанного естественно выводятся следующие заключения:

1) Так как в закавказской войне против Турции представляются два отдельных театра военных действий, то, не принимая в расчет отношений военной иерархии, ни мелочей военной терминологии, должны быть две самостоятельные армии: одна анатолийская, которая, сообразно обстоятельствам разделяется на несколько отрядов, соединяющихся или раздробляющихся; другая рионская, тоже, смотря по обстоятельствам, раздробляющаяся на отряды или соединяющаяся.

2) Для обеих армий должен быть общий резерв, назначение которого: или, в случае успеха на одном театре военных действий, подкрепление действующих там сил с целью достижения самых благоприятных результатов; или, в случае неудачи, содействие к отражению неприятеля, прежде чем успехи его на одном театре военных действий могут гибельно отразиться на другом (При этом взгляде, конечно, выпускается из вида весьма важный в военном отношении моральный элемент. Но, если мы введем его в наши рассуждения, то должны взвешивать и важность того, что происходило в Крыму, и даже того, что делалось на Балтийском море, потому что все это отзывалось на всех театрах военных действий. Авт.).

Из этих основных понятий выводится заключение, что можно рассматривать рионский театр военных действий как совершенно независимый от анатолийского и как связанный с ним только в том отношении, что для обоих должен быть общий резерв. На котором театре употребить этот резерв — зависит от обстоятельств войны.

Для наступательных действий на рионском театре не представлялось никакой цели. Завоевание кобулетского санджака могло бы доставить нам выгоду только в таком [238] случае, если бы мы могли владеть крепостью Цихисдзири, ключом в батумский санджак. Крепость эта, почти неприступная, памятна неудачным штурмом 1829-го года; в последнюю кампанию на овладение ею нельзя было рассчитывать уже и потому, что она расположена на морском берегу. Нападение на Николаевск и Редут-Кале, сильно укрепленные неприятелем, стоили бы нам значительных потерь; успех не доставил бы никаких выгод, по приморскому положению этих укреплений. Тем не менее, еще можно было думать о движении в Абхазию, добровольно очищенную нами уже весною 1854-го года. И так, для соображений оставались одни лишь условия оборонительной войны.

По конфигурации границ, рионский край представляет три фронта обороны, почти перпендикулярные друг к другу: кобулетская граница, берег Черного моря и линия Ингура.

Часть кобулетской границы от Какут до Николаевска, где неприятель может произвести вторжение значительными силами, простирается верст на 20; местность здесь большею частью весьма лесистая; в сухое время дороги удобны для движения, и таковых дорог весьма много; позиций, на которых можно было бы с фронта удерживать небольшими силами сильного неприятеля, и которые бы не подвергались обходам — вовсе нет. Неприятель имеет на своей стороне выгоды внутренних линий. В случае вторжения значительной армии, должно вступить в решительный бой, если силы наши сколько-нибудь соразмерны с силами наступающего, в противном случае — отступить во внутрь Гурии: маневрированием по границе нельзя достигнуть никаких результатов, и неприятель, заняв Озургеты, может отрезать маневрирующий отряд от всех его сообщений. Местность весьма благоприятствует действиям народного [239] ополчения, но таковые действия против сильного неприятеля не могут привести к значительным результатам в начале вторжения.

Берег Черного моря от Николаевска до Анаклии имеет протяжение около 55-ти верст. Здесь нет ни одного пункта, который бы представлял неприятелю особенно значительные выгоды для десанта, но за то есть много пунктов, представляющих эти выгоды довольно в равной степени, таковы суть: Николаевск, Поти, Редут-Кале и Анаклия. В благоприятную погоду, при помощи пара, и имея достаточное число гребных судов, неприятель может весьма легко и быстро преодолевать затруднения десанта, которому препятствовать мы не имеем никакой возможности с плоского и открытого берега. Но где бы неприятель не произвел таковой десант, для дальнейшего движения во внутрь края, везде встретит он сначала однообразную местность, лесистую и болотистую, через которую ведут дороги, тянущиеся перпендикулярно к берегу моря в виде узких дефиле. Степень проходимости этих дорог зависит от состояния погоды, но вообще оборонять их весьма легко, при помощи завалов и перекопов. Несмотря на то, охранение края от неприятельских десантов сопряжено с величайшими затруднениями: все эти дороги мало имеют между собою поперечных сообщений; следовательно, охранение каждой должно быть самостоятельное. Конечно, нельзя ожидать, чтобы милиционерские караулы долгое время держались позади своих завалов; нельзя также надеяться, чтобы мы успели подкрепить их регулярными войсками своевременно. Лесистая и болотистая местность доставляет значительные выгоды неприятелю, потому что он, еще до полного окончания десанта, может двинуться с первыми высадившимися войсками вперед, не опасаясь быть отрезанным от [240] моря; сверх того, таковая местность способствуете демонстрациям: высадив на одной оконечности обороняемого берега незначительное число войск и двинув их вперед, неприятель может заставить нас стянуться в ту сторону, после чего высадившаяся часть, пользуясь дефиле, отступит к морю для обратной амбаркации, между тем как настоящий десант произведен будет где-нибудь вдали.

Река Ингур, от Анаклии до Джвар, на протяжении около 65-ти верст, весною и летом, во время водополья, представляет весьма хорошую оборонительную линию. Бродов тогда вовсе нет; стремительность течения делает устройство военных мостов крайне затруднительным, быть может, даже совершенно невозможным. К концу лета вода начинает быстро сбывать; осенью и зимою река почти везде проходима вброд. С успехом оборонять в то время непосредственно переправы — совершенно невозможно. Имея силы в соразмерности с силами неприятеля, должно стараться вступить с ним в бой тотчас же после того, как он переправит часть своих войск, но не успеет еще привести их в порядок; впрочем, исполнить это весьма трудно, по причине значительного протяжения реки. Если же таковой соразмерности не существует, то, конечно, остается одно из двух: или отступить без боя, или, если моральные причины не позволяют впустить противника без выстрела во внутрь Мингрелии, то растянуть все силы по берегу Ингура, с частными небольшими резервами, чтобы вредить по возможности неприятелю в то время, как он переправляется через быструю реку вброд, имея воду по грудь. На таковой образ действий можно, впрочем, решиться только тогда, если местность в тылу благоприятствует концентрическому отступлению; на левом берегу Ингура это последнее условие удовлетворяется вполне. [241]

Из этого обзора видно, что фронт обороны, предлежащей гурийскому отряду, имеет значительную длину, простираясь на 140 верст. Но, принимая в соображение, что он имеет к стороне внутренности края вид вогнуто-ломанный, можно бы вывести заключение, что мы обладаем выгодами внутренних линий — что с избытком вознаграждает за неудобства, сопряженные с чрезмерной длиною фронта обороны. Заключение это несправедливо. Важнейшие дороги, проходящие через Мингрелию, направляются: от Редут-Кале к Маранской станции — почтовая и от Зугдид к Хони — верхне-мингрельская; последняя, впрочем, только в самое сухое время может служить для провоза полевой артиллерии.

Между этими двумя дорогами первое поперечное сообщение идет от Зугдид через Хеты к хонийскому монастырю, сообщение весьма опасное и ненадежное, потому что оно пролегает частью параллельно Ингуру, частью же в сухое время может быть прервано движением неприятеля вверх по р. Чурии к Хетам. Далее обе дороги разъединяются горным пространством, через которое с трудом может пробраться пехота, в один ряд, или врассыпную, кавалерия — местами спешиваясь, из артиллерии — одни лишь горные орудия. Военное сообщение между верхне-мингрельской и почтовой дорогами восстановляется только на пространстве между Техуром и Абашой. Таким образом, если неприятелю удастся занять хетскую дорогу, то оттуда он, как из центральной позиции, угрожает движением и по верхне-мингрельской, и по почтовой — что может заставать нас без боя очистить весь край до самого Техура. Эти невыгоды обороны представятся нам еще гораздо в более резком виде, если мы будем рассматривать Мингрелию и Гурию в совокупности. Рион отделяет одну [242] страну от другой (Собственно граница идет по речке Пичоре, но это одно лишь условное разделение.); на этом протяжении реки нет постоянных мостов; для переправы иногда устраивается плавучий мост, который приходится разводить при каждом полноводье; обыкновенно же она производится на паромах, но легко понять, как медленно при сколько-нибудь значительном числе войск. Сверх того, берега Риона весьма болотисты и таких дорог, которые бы беспрепятственно допускали движение войск с полевою артиллериею, к реке вовсе не выходит, за исключением почтовой дороги, пересекающей Рион у Усть-Цхенис-Цхале (Ниже будет сказано о дороге через Кодоры, проложенной по распоряжению генерал-майора князя Багратиона-Мухранского. Авт.). Из этого видно, что узел операционных линий, пересекающих Мингрелию и Гурию, находится только на левом берегу Цхенис-Цхале, приблизительно в расстоянии от 50-ти до 60-ти верст от всех точек пограничной черты, и что, за неимением поперечных сообщений между главными операционными линиями, действительное расстояние, например, между Ингуром и Чолоком, составляет до 120-ти верст. Между тем, неприятель, если имеет достаточное число паровых судов, может в несколько часов переноситься из Самурзакани в Кобулеты. Если даже предположить, что он часть своих сил двинет по берегу моря, то, как мы видели, расстояние от Анаклии до Николаевска составляет только 55 верст, и прибрежная дорога, всегда сухая, представляет большие выгоды над грязными дорогами, проходящими через Мингрелию и Гурию, где не существует никаких постоянных переправ через реки, и где посему каждая река делается совершенно непроходимою после проливного дождя. [243]

Я полагаю, что сказанного достаточно, чтобы объяснить, что оборона рионского края сопряжена с величайшими затруднениями, проистекающими из общих характеристических свойств, определяющих стратегические условия страны.

Как бы то ни было, при составлении оборонительного плана действий, заранее необходимо избрать которую-нибудь одну из двух точек зрения:

1) Или, не придавая важности обладанию Мингрелией и Гурией на время войны, устремлять все свои усилия только на охранение Имеретии, чтобы не допустить неприятеля до достижения таких успехов, которые бы могли угрожать всему Закавказью.

2) Или считать неизбежною обязанностью, по политическим соображениям, отстаивать Гурию и Мингрелию против неприятельского вторжения.

Первое условие допускает сосредоточенное расположение всего отряда на левом берегу Цхенис-Цхале, между Хони и Маранью, с целью ожидать там неприятеля для решительного боя. В случае неудачи, при настойчивом преследовании, отступление будет затруднительно, потому что придется направляться всеми силами по лесистому дефиле к одной точке, а именно — в мосту через Рион, устроенному в Кутаисе, не имеющем никаких укреплений и заключающем в себе большею частью одни лишь деревянные строения. Сверх того, расположение наше на Цхенис-Цхале может быть обойдено, если неприятель двинется левым берегом Риона по дороге, ведущей в Кутаис через Варцихе; впрочем, дорога эта неудобна для движения значительными силами; небольшие же силы могут быть задержаны одним местным народонаселением, если только оно примет деятельное участие в войне. На пространстве между Кутаисом и Сурамом все выгоды оборонительной [244] войны переходят на нашу сторону: на каждом почти шагу встречаются весьма сильные позиции, которые оборонять можно весьма упорно, потому что нечего опасаться обходов. По мере движения вглубь страны, всякого рода затруднения возрастают для неприятеля в быстрой прогрессии, и притом, он более и более должен опасаться за свой тыл, так как народонаселение Имеретии, христианское и фанатически-православное, не может сблизиться ни с турками, ни с их западными союзниками. Утвердительно можно сказать, что Сураму несравненно большая опасность угрожает со стороны Ахалциха, чем со стороны Кутаиса.

Если же на рионский отряд возложена обязанность охранять Мингрелию и Гурию от неприятельских нападений, то очевидно, что мы не в состоянии достичь этой цели, расположив отряд в совокупности на левом берегу Цхенис-Цхале. Конечно, пограничная черта может быть сильно занята милицией, с резервами из милиции же внутри края; — но как убедим мы туземцев, что мы их защищаем, оставаясь спокойно вдали от тех мест, где происходит бой? Нескольких примеров строгости достаточно, чтобы мгновенно подавить народную войну, если она не поддерживается непосредственно хотя небольшими отрядами регулярных войск. Это есть истина, давно доказанная и принятая за аксиому военными писателями. Исключения встречаются только там, где все народонаселение с детства приучается к войне или имеет военную организацию, как например, кавказские горцы или наши линейные казаки. Тени подобного нет ни в Гурии, ни в Мингрелии. Выше подробно объяснено, до какой степени всякое маневрирование затруднительно на рионском театре военных действий, и какие удобства для демонстраций море доставляет неприятелю, — следовательно, нельзя надеяться, что мы от [245] Цхенис-Цхале успеем прибыть с отрядом вовремя туда, куда надобно. Притом, по крайне дурному состоянию всех путей сообщения в Гурии и Мингрелии, правильная доставка продовольствия и других военных принадлежностей на передовую линию ненадежна — что может повлечь за собою величайшее расстройство во всех военных соображениях, если только все необходимое не доставлено туда заблаговременно. Таким образом, чтобы оборонять Гурию и Мингрелию — нельзя не принять расположения раздробленного, причем каждая часть должна служить опорой и центром для вооруженного восстания окрестного народонаселения; для каждой части должны быть под рукою склады военных и продовольственных припасов, без чего она лишена будет самостоятельности, составляющей необходимое условие в войне народной и партизанской. Не везде можно вести такого рода войну, ей должны способствовать особые свойства местности и народонаселения. В первом отношении, рионский край, своими непроницаемыми лесами, болотами, горами, неимением переправ и почти круглый год грязными дорогами — вполне удовлетворяет всем требованиям. О народонаселении мы поговорим после.

Вопрос: следовало ли защищать Мингрелию и Гурию, или, предав их на произвол судьбы, ограничиться охранением одной лишь сурамской дороги — подлежит суждению каждого. Можно много сказать и pro, и contra. Во всяком случае, высшему начальству, основательно обдумав все эти pro и contra, необходимо было твердо решиться на что-нибудь одно; решившись же, возложить на обязанность начальника отряда — следовать тому или другому плану действий, совершенно отличных в основных началах, так как переход от одного плана к другому заключался не в одном лишь простом изменении раздробленного [246] расположения на сосредоточенное или обратно. Затем, как высшему начальству, так и начальнику отряда, оставалось строго блюсти, чтобы в точности выполнены были все условия окончательно принятого и взаимно одобренного плана действий.

При вступлении князя Багратиона-Мухранского, в июле 1854-го года, в звание начальника гурийского отряда, на него возложена была высшим начальством обязанность оборонять Мингрелию и Гурию. Для выполнения этого предначертания, князем Мухранским составлен был план действий, весьма ясный и отчетливый. План этот не только удостоился одобрения всего тогдашнего и за ним последовавшего высшего военного кавказского начальства, но и Самого покойного Государя Императора, собственноручно надписавшего на нем: «прекрасно и умно». Постараюсь изобразить этот план в кратком очерке.

Чтобы затруднить неприятелю движение из Абхазии через Ингур, князь Мухранский обратил внимание на Самурзакань и успел склонить тамошнее народонаселение на нашу сторону; гвардии полковник Бартоломей, посланный в эту страну, сделал непроходимыми все дороги, ведущие из Абхазии, и сформировал милицию. Нельзя было надеяться, чтобы она с фронта могла удержать неприятельское вторжение, и потому ей приказано было в таковом случае отступить в горный саберийский участок, где, находясь в совершенной безопасности, она угрожала бы тылу неприятеля, переправляющегося через Ингур. Передовая линия Мингрелии занята была туземною милициею и регулярными войсками, расположенными в Зугдидах, Хетах и у хонийского монастыря. В случае сильного напора неприятеля, который бы, пользуясь перевесом своих сил, стал наступать одновременно и из Редут-Кале, и со стороны [247] Ингура, войска должны были сосредоточиться на хетскую позицию, чрезвычайно сильную, составляющую естественную крепость, где устроен был провиантский магазин и бараки для войск. Позиция эта разъединяла неприятельский отряд, перешедший через Ингур, от того, который бы действовал со стороны Редут-Кале. Двигаться во внутрь Мингрелии, оставляя в тылу у себя этот отряд, было бы для вторгающихся крайне опасно, в особенности потому, что милиции предназначалось в продолжение этого времени отступить частью в джварский округ, частью же к Чалодидам и при каждом случае тревожить тыл неприятеля. Штурм хетской позиции стоил бы неприятелю больших потерь, предполагая в обороняющемся одно лишь упорство даже без особенного искусства. При содействии народонаселения, все условия для успешной народной войны были соединены на пограничной полосе Мингрелии.

Для обороны Гурии составлен был план на том же основании. Кобулетская граница и берег моря заняты были сильно милицией, которая обязана была встретить неприятеля непосредственно после перехода его через границу, но, если бы она не в состоянии была удержаться, то должна была раздаться перед наступающим на оба фланга его в недоступные гористые пространства гуриамтского и бахвского участков. После занятия Озургет, для дальнейшего движения к Риону неприятелю открываются на выбор две дороги: ланчхутская чрез Нигоиты и чехотаурская, обе затруднительные, пролегающие лесом, болотами и горами; движение по ним с обозами во всяком случае весьма медленно и не может быть правильно рассчитано. Между обеими дорогами тянется хребет гор, лесистых и малодоступных, в глуби которых избрана была акетская позиция для расположения на ней отряда регулярных войск, [248] с устройством там бараков, провиантского магазина и проч. По малодоступности своей, позиция эта может быть обороняема незначительным числом войск; следовательно, она весьма выгодна, как опорный и исходный пункт для наступательных действий. По которой бы из двух дорог неприятель ни двинулся, везде подвергал он крайней опасности фланги и тыл свой; в случае какой-нибудь неудачи, милиция могла загородить ему обратный путь в Кобулеты. Из всего этого видно, до какой степени неприятель стеснен был бы в наступательном движении своем через Гурию.

Выше было сказано, что главнейшее неудобство Мингрелии и Гурии для обороны заключается в разъединении операционных линий, которые сходятся только вдали от границ, за Цхенис-Цхале. Чтобы уменьшить этот недостаток, князь Мухранский распорядился устройством переправы через Рион у Кодор и проложением нового поперечного сообщения между Мингрелией и Гурией, допускающего движение всех родов войск. Центральный пункт на этом сообщении составляет сел. Сортиани, находящееся в расстоянии от 30-ти до 36-ти верст от Зугдид, Хет и Акет, следовательно, в расстоянии одного усиленного перехода. В Сортиани расположен был общий резерв, как для мингрельского, так и для гурийского отрядов. Для охранения кодорской переправы поставлен был там один батальон.

Действующих войск в распоряжении князя Мухранского было 17 батальонов весьма слабого состава, при 8-ми батарейных, 8-ми легких и 12-ти горных орудиях; казаков 11 сотен, из числа которых две линейных. Донские казаки, по самому роду вооружения своего, наименее способные к пешему и рассыпному строю, приносили мало [249] пользы посреди лесов, гор и болот; князь Мухранский просил заменить их, хотя бы даже в уменьшенном числе, линейными казаками, но просьба его не была исполнена.

Из пехоты, 5 3/4 батальонов расположены были на передовой мингрельской линии: в Зугдидах, Хетах и у хонийского монастыря; 4 3/4 батальона в Гурии, на акетской позиции; один батальон на кодорской переправе; 5 1/2 батальонов в резерве в Сортиани (Из числа их, 3 батальона находились в Кутаисе по удобствам квартирования, для гарнизонной службы и разных работ, но части эти были в постоянной готовности к движению в Гурию при первых тревожных известиях. Авт.). Артиллерия распределена была между всеми частями по соразмерности; кавалерия почти вся находилась в Мингрелии, так как в Гурии мало встречается мест, удобных для ее действия.

Для обороны Риона, который мог бы принести величайшую пользу неприятелю, при помощи речных пароходов, как продовольственная линия (ligne d’approvisionnement), на острове против сел. Чалодид расположена была рионская флотилия, состоявшая из 7-ми баркасов с командою азовских казаков и охотников. Как оказалось впоследствии, баркасы эти, слишком глубокосидящие в воде, неповоротливые и вооруженные одними фальконетами, вовсе не удовлетворяли требованиям обороны; посему, в 1855-м году обращено было внимание на оборону Риона с берегов — устройством на них засек для стрелков в удобных местах и батареи при устье Циве.

План действий, составленный князем Мухранским, как видно, весь основан был на том, чтобы, избегая решительной встречи с превосходным в силах неприятелем, не позволять и ему действовать решительно. [250] Неприятель, для прикрытия себя с тыла, по необходимости должен был раздробляться и, следовательно, жертвовать выгодами своего численного перевеса; он должен был терять время, через что пропадало моральное впечатление от его вторжения. Само собою разумеется, что слабый сортианский резерв не мог нигде дать решительного оборота ходу военных действий, но на это и не следовало рассчитывать. Все дело заключалось в том, чтобы выиграть время, пока прибудут из Грузии резервы, достаточно сильные для нанесения решительного поражения неприятелю, уже отчасти ослабленному народною войною, которая составляет коренное условие всего успеха обороны. Если, при соединении этих двух условий, т.е. народной войны и своевременного прибытия сильных резервов, неприятель раз вынужден отказаться от своего предприятия, то он нескоро будет в состоянии возобновить ее, и рионский край на время совершенно обеспечен. Действительно, время, в которое можно производить наступательные действия в рионском крае, весьма ограничено. С 15-го ноября по 15-е марта безвыходная грязь не позволяет никаких совершенно движений; после 15-го марта открывается возможность наступления, но десант затруднителен по причине беспрестанных бурь, свирепствующих в это время на Черном море; к концу апреля движение крайне затрудняется прибылью воды в реках от таяния горных снегов. В конце мая наступает нездоровое время года; в июне, июле и августе болезни на равнине развиваются в такой ужасающей степени, что всякая неприятельская армия неминуемо подверглась бы в это время участи, испытанной генералом Эспинасом в Добрудже в 1854-м году. Сентябрь, октябрь и половина ноября составляют самое удобное время для неприятельского вторжения. При общем соображении плана военных действий [251] за Кавказом, не должно выпускать из вида необходимости резерва на эти два с половиною месяца для рионского края.

Местность может более или менее благоприятствовать народной войне; расположение регулярных войск может быть приноровлено к поддержанию таковой войны, но единственный источник, из которого она возникает и в котором почерпает силы свои, заключается в нравственных свойствах и направлении умов туземного народонаселения. Необходимо рассмотреть этот важнейший из всех военных элементов с полным беспристрастием, чтобы дать себе ясный отчет в причинах всего случившегося.

Имеретины не уступают коренным русским в преданности русскому правительству. Присоединение Имеретии к России не обошлось без волнений и мятежей — естественного последствия приверженности народа к прежде царствовавшему дому, но все это — и причины, и последствия — в настоящее время совершенно изгладилось без малейшего отражения на настоящем поколении. Имеретины не так впечатлительны, не так способны к мгновенному увлечению, как грузины; характер их обозначается более строгими чертами; чувство долга и самопожертвования доступно всем классам народа. Эти свойства вполне вознаграждают за отсутствие военного навыка и драгоценны в народной войне. Не только благоприятной себе партии, но даже одинокого изменника неприятель едва ли отыскал бы в Имеретии. Гурия только с 1829-го года окончательно присоединена к России. Гурийцы более всех других закавказских христиан находятся в соприкосновении с Турциею и под влиянием турецкой политики. Сопредельные с ними пограничные жители Турции — кобулетцы, аджарцы, лазы — одного с ними происхождения, говорят с ними одним языком, считаются фамильным родством; между турецкими [252] сановниками очень много есть гурийских уроженцев. Контрабанда и пленопродавство — любимый промысел части гурийского народонаселения — поддерживают эти чрезграничные связи. Легко понять, что посреди гурийцев турки могли найти много людей склонных к измене; таковые люди были во всех классах общества. Правда, что они не составляли собою какой-нибудь партии, но из многих опытов известно, что измена легко переходит из спорадического состояния в эпидемическое. Чтобы предупредить в будущем эти неблагоприятные явления, князь Мухранский всячески старался в Гурии придать нынешней войне характер личной народной вражды к туркам. Начальниками гурийской милиции назначены были люди, если не совсем безукоризненной нравственности, за то обладавшие предприимчивостью, отвагой и удальством. Зимою 1854-го и 1855-го года, турки в Кобулетах не думали со своей стороны ни о каких наступательных действиях и, конечно, всего более желали оставаться с гурийцами в отношениях безмолвного перемирия, которое само собою заключается в зимнее время между передовыми войсками. Вышло иначе. Вследствие наставлений князя Мухранского, гурийская милиция, без всякой поддержки регулярных войск, не переставала тревожить неприятеля своими нападениями, всегда успешными, хотя, конечно, не приводившими ни к каким важным результатам. Кровь перессорила старых соседей, плохо понимавших, из-за чего великие европейские державы воюют между собою. При постоянных успехах, воинственность разыгралась в гурийцах, и это, конечно временное, расположение составляло благоприятный залог для народной войны в этой стране.

Трактатом 1803-го года, декабря 2-го дня, Мингрелия присоединена к России. Дадианы вручили русскому правительству все политическое значение, которым обладали они [253] в кругу более или менее самостоятельных закавказских владетелей; русское правительство обязалось оберегать их от всякого внешнего нападения и, за весьма немногими ограничениями, не вмешиваться в способ их управления народом. Такого рода трактаты заключаемы были Россией со многими владетелями, но уничтожались через более или менее продолжительное время. Противники России приписывают эту неизменную развязку завоевательной политике нашей: мы приписываем измене владетелей; — и то, и другое обвинение несправедливо, потому что односторонне. В мире политическом существуют законы столь же постоянные, столь же непреложные, как и в мире физическом. Таковые трактаты, хотя и заключаемые на вечные времена, не могут долго соблюдаться, потому что не заключают в себе условий продолжительности. Владетель, добровольно или по необходимости отказавшийся от политических прав своих, низводится на степень помещика; отдельное политическое тело не может существовать в виде поместья иначе, как под гнетом ультра-деспотизма, деспотизма, конечно, без казней и гонений, но, тем не менее, ничем не оправдываемого, нестерпимого и потому самому — непродолжительного. Находясь в таковом ложном положении, владетель или старается возвратить прежние политические права свои, через что нарушает трактат, или весь предается эгоистическим, меркантильным расчетам, через что вооружает против себя народ свой.

В течение пятидесятилетия, протекшего после заключения трактата с Россией, Дадианы буквально и свято хранили его, а между тем разрыв между ними и народом обнаруживался все сильнее и сильнее. Старинная система управления, верно и ярко описанная Шарденом почти за 200 лет тому назад, смесь патриархальности и [254] деспотизма, сохранилась в Мингрелии даже до сего дня (Статья писана в 1855-м году. В настоящее время Мингрелия составляет часть кутаисской губернии. Ред.), с каждым днем принимая вид более и более нелепого анахронизма. Все изменилось по соседству мингрельцев, и все перемены отразились в понятиях этого народа, весьма восприимчивого, нелюбящего сидеть дома; одна лишь власть Дадианов осталась в состоянии неподвижной окаменелости. Какая выгода была для них вводить в стране своей изменения, которыми бы ограничилось их самовластие? Какой помещик не хочет быть полным хозяином в своем поместье?

При таковом положении дел, неудивительно, что мингрельцы не так понимают приверженность к русскому правительству. В других частях Закавказья приверженность эта основана на сравнении прежнего времени с настоящим, на сознании водворившегося благосостояния и обеспечения прав и собственности каждого. Мингрелия и прежде мало терпела от нападений внешних врагов; во внутреннем быте ее не произошло никаких улучшений, а только издавна вкоренившиеся злоупотребления сделались ощутительнее, при изменившихся понятиях; команды русских войск появлялись в Мингрелии не для охранения ее, а для поддержания одряхлевшей власти Дадианов, для экзекуций или для поддержания русских таможенных учреждений, весьма естественным образом ненавистных народу торговому и пограничному. В других местах Закавказья стремление туземцев к служебным отличиям, заменяющим и знатность происхождения, и богатство, крепко связывает их с русским правительством; мингрельцы же вступают в русскую службу совершенно при других взглядах на этот предмет. Подробное рассмотрение внутреннего положения [255] Мингрелии не относится до предмета, нас занимающего; но краткого очерка достаточно, чтобы доказать, что все классы народа враждебны правительству Дадианов. Сословие князей и дворян оскорблено тем, что оно оставлено в их подчиненности, между тем как все прочее закавказское дворянство сравнено в правах с дворянством российской империи и даже с прежде царственными династиями Багратионов и Гуриелей; духовенство ненавидит Дадианов, отобравших у него в пользу свою церковные имения: мера, не оправдываемая политическими интересами, которых Дадианы должны быть чужды по самому положению своему; простой класс ропщет на множество налогов, податей, обязанностей и пр. и пр., сохранившихся от старого времени, но уже сделавшихся крайне нелепыми и крайне отяготительными при нынешнем порядке вещей (В настоящее время положение Мингрелии совершенно изменилось, и она составляет только часть кутаисской губернии, при условиях управления одинаковых с прочими губерниями Кавказа. Ред.).

Вообще, внутреннее положение Мингрелии никогда не было так тревожно, как в 1854-м и 1855-м годах, в то самое время, когда необходимо было единство для отражения общего внешнего врага.

Сванетия и Абхазия лежат вне рионского театра военных действий, но в политическом отношении обе страны эти оказывали весьма значительное влияние на все соображения, в особенности же Абхазия.

Колоссальные хребты, проходимые только в продолжение трех летних месяцев, и то с неизобразимыми затруднениями, отрывают Сванетию от остального мира. Сванеты — самый дикий народ между кавказскими дикарями, и их не коснулась еще ни русская цивилизация, ни современная нам дагестанская религиозная реформа, также [256] заключая в себе семена цивилизации. Сванеты, как и все дикари, весьма склонны к воровству и убийству, но при этом трусливы до невероятности. Народ этот, пользуясь неприступностью страны, легко мог бы сохранить свою независимость и тем легче, что мало мог возбуждать опасений в соседях или служить приманкой их властолюбию. Несмотря на то, подчиняясь естественному закону политического тяготения слабого к сильному, Сванетия вся, непосредственно или косвенно, подчинилась русскому правительству. Сванеты, живущие на верховьях р. Цхенис-Цхале. издавна признали над собою власть Дадианов; ингурские сванеты управляются членами фамилии князей Дадишкилианов, добровольно вступивших в подданство России; наконец, самые отдаленные сванеты, живущие на верховьях Ингура, присягнули на верность нашему правительству, вследствие мирных поездок полковников Колюбакина и Бартоломея в эту малоизвестную страну. Несмотря на численное и моральное ничтожество сванетов, покорность их заключала в себе военно-политическое значение, дополняя окружение Карачая и Кабарды покорными нам народами. Это обстоятельство, важное и при обычном положении дел на Кавказе, еще более должно было обращать на себя внимание, когда открылась восточная война. Неприятель, заняв Мингрелию и склонив на свою сторону Сванетию, мог беспрепятственно действовать на Кабарду и, возмутив ее, угрожать Владикавказу и военно-грузинской дороге. Чтобы иметь возможность предупреждать опасность, прежде чем она успеет обнаружиться, князь Мухранский неусыпно следил за всем, происходившим в Сванетии.

Вскоре поведение князя Константина Дадишкилиана сделалось весьма подозрительным. Находясь в тесных родственных связях с некоторыми цебельдинцами, горячими [257] приверженцами исламизма и турецкого владычества, князь этот вступил в непрерывные сношения с неприятельскими эмиссарами и политическими агентами, которые в то время во множестве рассыпаны были по Кавказу. Сношения эти начались вслед за очищением нашими войсками Абхазии. Материальных средств против князя Константина никаких не было в нашем распоряжении; моральные заключались в одной переписке, всегда бесплодной, когда она не может быть подкреплена материальными средствами. Оставалось прибегнуть к политическим уловкам, поддерживая соперников князя Константина в Сванетии. С этою целью, князь Мухранский сблизился с князем Джансухом Дадишкилианом, который, по богатству, связям и влиянию своему на народ, ничем не уступал князю Константину и мог парализовать все его замыслы. Дело пошло успешно. Весною 1855-го года, едва открылась возможность проехать через снежные хребты, Джансух отправился в Мингрелию, для свидания с князем Мухранским и для личных с ним переговоров; но тут случилось происшествие, придавшее положению дел в Сванетии новый, весьма неблагоприятный для нас оборот. На пути, князь Джансух вероломно был умерщвлен братьями князя Константина. Последний хотя и отклонял от себя прямое участие в убийстве, но оправдывал его стародавним фамильным кровомщением; не довольствуясь этим оправданием, он напал на селения, принадлежавшие покойному Джансуху, и вооруженною рукою присоединил их к своему владению. Таким образом, князь Константин сделался явным ослушником и преступником в глазах русского правительства; легко можно было ожидать, что он не только не остановится на этом скользком пути, но предпримет завоевание, как дадиановской Сванетии, так и вольной, столь недавно еще [258] признавшей над собою власть России. Все это неминуемо должно было вовлечь его в тесные сношения с нашими врагами. Необходимо было заблаговременно принять против него меры более действительные, чем письменные увещания. В июне 1855-го года князь Мухранский ходатайствовал о дозволении отправить против князя Константина небольшой отряд; несмотря на трудности пути, успех экспедиции едва ли подлежал сомнению, потому что предстояло действовать против дикарей, чуждых всякой военной опытности и никогда не слыхавших еще пушечного выстрела; сверх того, в самой Сванетии, многочисленные приверженцы убитого Джансуха поспешили бы присоединиться к нам. Экспедиция эта найдена была в Тифлисе несоответствующею обстоятельствам; хотя в августе и разрешено было начать ее, но уже благоприятное для нее время года прошло, и невольно должно было отказаться от нее. Таким образом, положение дел в Сванетии к осени 1855-го года было для нас весьма неблагоприятно. Конечно, по отдаленности этой страны, опасность не могла разразиться непосредственно, но, при особом стечении обстоятельств могла повлечь за собою самые вредные для нас последствия.

В общей системе кавказской военной политики Абхазия играет весьма важную роль. Страна эта, вместе с Цебельдою, на большом протяжении границ своих соприкасается с землями непокорных черкесов, врезываясь в наименее доступные части Кавказа. Абхазия должна служить оплотом для западной части Закавказья и проводником нашего влияния в Черкесию. Но для достижения как той, так и другой цели, необходимым условием должно быть прочное водворение благоустройства в самой Абхазии, где еще происходит борьба между христианством и исламизмом, между развитием гражданственности и горским [259] необузданным своеволием. Весьма понятно, что, при таковом брожении разнородных элементов, в Абхазии не может еще быть введен окончательно какой-либо образ управления; к несчастью, настоящий, на который нельзя смотреть иначе, как на переходный, в себе самом заключает источник бесконечных внутренних волнений и распрей. Всякое управление непременно должно быть согласовано с существующим уже устройством края, если только нет средств, без разрушительного потрясения, изменить все разом. Таковое условие не соблюдено в Абхазии. Страна эта не составляет целого политического тела; она разделена на три округа: бзыбский, абхазский и абживский, владетели которых, все принадлежа к фамилии Шервашидзе, управляют, на основании прежних обычаев, каждый своим округом самостоятельно, и в этом отношении совершенно равны между собою. Таким образом, говоря с абхазской точки зрения, признанный нами владетель Абхазии есть не более, как старший между равными, посредник между русским правительством и двумя другими, — повторю еще раз: равными самому владетелю князьями. Очевидно, что это понятие вовсе не соответствует понятию, которое возбуждает в нас титул: владетель Абхазии. Между ним и владетелем Мингрелии существует огромная разница: последний есть действительно владетель своей страны, ограниченный в правах своих только вассальством своим России.

Неизвестно, с какою целью это недоумение столь долгое время оставлено без разрешения нашим правительством. Едва ли сделано это на основании правила старинной политики: divide et impera; по крайней мере, при настоящем положении дел наших на Кавказе, применение этого правила к Абхазии для нас не только бесполезно, но [260] и крайне вредно. Отношения владетеля Абхазии к другим двум князьям Шервашидзе должны быть определены ясно и недвусмысленно; последние должны быть или ограждены от притязаний владетеля, или вознаграждены за утрату прав, законно им принадлежащих.

Как бы то ни было, но нет надобности даже доказывать, что это недоумение составляет главный источник беспорядков и внутренних раздоров в Абхазии. Весьма естественно стремление владетеля быть не по одному лишь названию владетелем целой Абхазии; столь же естественно и противодействие ему других двух князей, отстаивающих свои права, которых правительство наше никогда не лишало их, и за которые ничем не вознаградило их. Эти раздоры тем более вредят благоустройству Абхазии, что в них принимают участие не одни лишь князья Шервашидзе; раздоры нисходят во все классы общества, которое разделено на несколько партий. Нынешний владетель Абхазии князь Михаил Шервашидзе, который из дали представляется блюстителем спокойствия, силою обстоятельств сделался главным виновником волнений и беспорядков. Этому лицу суждено было играть важную, хотя и не весьма завидную, роль в последних событиях; не касаясь личного его характера, необходимо объяснить побуждения, которыми он попеременно увлекался.

До начала восточной войны, князь Михаил Шервашидзе пользовался громкою репутациею, как единственный человек, в котором соединены все условия для противодействия враждебным замыслам черкесских племен и для сохранения порядка в Абхазии. Здесь не место разбирать, до какой степени справедливо таковое мнение, но нельзя не сказать, что князь Михаил поддерживал его весьма искусно, всячески препятствуя вмешательству других [261] правительственных лиц в дела Черкесии или Абхазии. Это была одна сторона его политики; другая, как уже сказано, заключалась в стремлении сделаться владетелем целой Абхазии — не по одному лишь имени. Первоначальные военные события не имели прямого отношения к князю Михаилу; участие его в ходе дел начинается только с весны 1854-го года, когда решено было очистить Абхазию от наших войск. Это возложено было на князя Шервашидзе, который вывел войска, и сам последовал за ними. Поведение его в это время было совершенно безукоризненно; всеми средствами старался он доказывать преданность свою России, в окончательном торжестве которой над врагами он еще, по-видимому, тогда не сомневался. Тем не менее, положение его вскоре сделалось весьма затруднительным. Возвратиться в Абхазию он не мог, не компрометируя себя в глазах нашего правительства; удалиться в Тифлис или в Россию он не смел, опасаясь выпустить даже временно из-под наблюдения своего внутренние дела Абхазии, где партии, ему враждебные, могли приобрести решительный перевес. Всем расчетам его наиболее удовлетворило бы назначение его начальником гурийского отряда, но об этом нельзя было и думать, — не потому, чтобы верность князя Шервашидзе возбуждала тогда какие-либо сомнения в правительстве, но потому, что он чужд всякой военной опытности и всякого военного образования, и в особенности же потому, что находится в особых отношениях к мингрельскому владетельному дому. После вступления князя Мухранского в командование отрядом, Михаил Шервашидзе поселился частным человеком в Мингрелии.

Пребывание его в Мингрелии еще более запутало внутренние дела этой страны. Между абхазским и мингрельским владетельными домами издавна существует вражда, [262] которая периодически поддерживается новыми взаимными оскорблениями. Вскоре дом, где поселился абхазский владетель, сделался центром оппозиции против правительницы Мингрелии; туда стекались все недовольные, все строптивые князья; оттуда дух возмущения распространялся по Мингрелии. Конечно, все это касалось только внутренних дел страны; но в тоже время Михаил Шервашидзе явно находился в ежедневных сношениях с Абхазией, занятой турками. В чем заключалась цель этих сношений, быть может, известно было высшему кавказскому начальству, но в эти тайны не посвящен был начальник гурийского отряда. Во всяком случае, соединение в одном месте мингрельских недовольных и абхазских эмиссаров не могло не быть весьма подозрительным и не могло не порождать множества толков. Правительница горько жаловалась на присутствие Шервашидзе в Мингрелии, и начальник гурийского отряда, разделяя в этом отношении ее мнение, просил об удалении абхазского владетеля под каким бы то ни было предлогом; но это не было исполнено. Впрочем, должно сказать, что Шервашидзе вел себя в это время очень осторожно; он, по-видимому, лично не принимал никакого участия в мингрельских делах, а занимался одной лишь Абхазией, и то, как постоянно утверждал он, для пользы России. В отношении к дальнейшему поведению своему, он, как кажется, все еще ни на что не решился, а только подготовлял для себя благоприятные шансы на все возможные случаи. В Мингрелии успел он сгруппировать сильную и влиятельную партию, которая сделалась послушным в его руках орудием: в 1854-м году партия эта была неприязненна одной лишь правительнице; от произвола Шервашидзе зависело сделать ее неприязненною России.

В апреле 1855-го года главнокомандующий посетил [263] рионский край. В Квешихоре, перед собранием мингрельских князей, произнес он речь, направленную преимущественно против беспорядков и брожения умов среди населения Мингрелии.

Из Квешихора главнокомандующий отправился в Зугдиды, где имел свидание с владетелем Абхазии. Что было говорено при этом свидании — мне совершенно неизвестно; известно только, что, расставшись с главнокомандующим, князь Шервашидзе казался очень взволнованным и в раздраженном состоянии духа. Спустя недели три после того, владетель внезапно выехал из Мингрелии и, в проезд свой через Самурзакань, объявил тамошнему приставу, что, получив от главнокомандующего секретное поручение, он ожидал еще нескольких приказаний, но так как они не получались, то решился отправиться в Абхазию, где положение дел требовало настоятельно его присутствия.

Секретное поручение, данное главнокомандующим владетелю, до сих пор остается секретом для всех; между тем как весь дальнейший ход действий князя Шервашидзе в Абхазии весьма хорошо и достоверно известен. Таким образом, нельзя определить, действительно ли все поступки его согласовались с данным ему секретным поручением, или по временам дозволял он себе некоторые отступления. Князь Мухранский, донося обо всех известиях, получаемых из Абхазии, выставлял необходимость для себя, если далее не быть посвященным во все тайны секретного поручения, то, по крайней мере, знать, с какой точки зрения должно смотреть на действия владетеля. На это никогда не было никакого ответа.

Прибыв 12-го мая в Очемчиры, владетель призвал к себе многих тамошних князей, пользующихся особым его доверием, и отправил их с поручением к муширу [264] Мустафе-паше, находившемуся в Сухум-Кале. Поручение это заключалось в том, что владетель объявлял о желании своем оставаться совершенно нейтральным между воюющими державами, но к этому присовокупил, что, если в Абхазии произведен будет сильный десант союзных войск, то он сочтет себя обязанным присоединиться к союзникам, потому что в таковом случае дело русских совершенно потеряно, и они очистят весь рионский край без боя.

Известно, что в мае месяце все силы союзников сосредоточены были в Крыму, где истощались они в кровавых боях перед севастопольскими укреплениями. Весьма вероятно, что в то время в совете союзных главнокомандующих ничего еще не было решено положительного касательно десанта в Закавказье. Объявление нейтральною Абхазии, составляющей часть российской империи и занятой турецкими войсками, было бы нелепостью, беспримерною в военной дипломатии. Абхазскому владетелю позволительно было не понимать этого, но весьма естественным образом и Мустафа-паша, и англо-французские агенты в Сухуме: Лонгворт и Шампуазо, решительно отвергли предложение князя Шервашидзе. Желая, впрочем, завязать с ним сношения на более прочном основании, Мустафа-паша через несколько дней прибыл на пароходе в Очемчиры и пригласил его к себе для свидания. Владетель уклонился под предлогом болезни. После этого, Мустафа-паша отказался от всяких дальнейших с ним переговоров.

Но, как видно, таковые переговоры необходимо нужны были владетелю для его планов. Чтобы смягчить Мустафу-пашу, он вызвал к себе в Очемчиры убыхского старшину Хаджи-Берзека, слывущего за весьма умного человека, и после долгих с ним совещаний, отправил его [265] к Мустафе-паше за тем, чтобы он объяснил ему выгоды, которые может доставить Турции человек, пользующийся столь обширным влиянием на горцев, как владетель Абхазии. По-видимому, убеждения Хаджи-Берзека подействовали на Мустафу-пашу, который снова прибыл на пароходе к Очемчиры и, не съезжая на берег, приказал пригласить к себе владетеля, с тем, чтобы вместе ехать в Сухум. Владетель принял это приглашение. По прибытии в Сухум, он встречен был турецким гарнизоном со всеми воинскими почестями, и для помещения его отведен был ему лучший дом. Переговоры между владетелем и пашей начались безотлагательно. Тайна этих переговоров не осталась непроницаемою. Утверждают, что владетель, взамен своего содействия, потребовал от турецкого правительства: 1) всех тех прав и преимуществ, которые предоставлены были деду его Келиш-бею, находившемуся в зависимости от Порты; 2) главного начальства над всеми войсками, расположенными в Абхазии и 3) обещания, что все области, которые оружием или переговорами успеет он присоединить к Абхазии, останутся навсегда в потомственном его владении.

Мустафа-паша нашел, что утверждение таковых условий выходит из пределов предоставленной ему власти и потому препроводил их в Константинополь на рассмотрение дивана. В ожидании ответа, паша и владетель расстались. Последний поехал по Абхазии, везде на пути своем собирал князей и дворян и уговаривал их содействовать турецкому правительству; но в вопросах общих не заключать отдельных договоров, а обращаться к нему, как к главе народа. В строгом исполнении всего этого заставлял он приносить себе присягу. Вскоре, однако, между пашою и владетелем произошла сильная [266] размолвка, преимущественно по тому поводу, что супруга владетеля оставалась по-прежнему в Мингрелии. Паша требовал, чтобы она прибыла в Абхазию, полагая этим приобрести надежный залог в отношении к владетелю.

Чтобы дать себе ясный отчет в действиях князя Шервашидзе в продолжении лета 1855-го года, необходимо было бы знать, действительно ли находился он в это время в переписке с главнокомандующим и с князем Бебутовым, как многие полагают, и, если это правда, то как объяснял он им свои сношения с турецким правительством. Все это до сих пор совершенно неизвестно начальству гурийского отряда. Должно, впрочем, сказать, что в Мингрелии получались по временам известия благоприятные для владетеля. Так, например, в июне носились слухи, будто бы скопище черкесов, следуя внушениям паши, намеревалось произвести вторжение в Самурзакань и Мингрелию, но что предприятие это расстроилось тайными стараниями в нашу пользу князя Шервашидзе. Слухи эти, впрочем, совершенно неосновательны, потому что черкесы никогда не предпринимают отдаленных экспедиций, и тем менее могли они решиться на это в июне месяце, когда реки по полноводью не допускают переправ, когда климат на равнине делается убийственным для горцев, и когда войска наши находились в полной готовности встретить их на Ингуре. Между тем положительно известно, что владетель собрал до 400 человек абхазцев, на которых он имеет еще более влияния, чем на черкесов, — поручил начальство над ними Баталбею Маршани и отдал их в полное распоряжение Мустафы-паши, который отправил этих людей в Кобулеты. В отношении к вызову супруги своей из Мингрелии, нет сомнения, что владетель действительно обманывал турок. Наружно отправлял он к ней [267] одного посланного за другим с требованием, чтобы она прибыла в Абхазию, но тайно писал, чтобы она оставалась в Мингрелии. Во всяком случае, он мог быть уверен, что поведение его не будет иметь никакого влияния на отношения нашего правительства к его супруге, предполагая даже, что он много заботился о ней — третьей законной жене своей при двух других живых!

Неопределенные слухи, носившиеся в продолжение всего лета о сильном десанте, который турки замышляют высадить на юго-восточный берег Черного моря, начали осуществляться только в конце августа. Первые известия, доставленные лазутчиками о десанте в Батуме, были крайне преувеличены; но вскоре оказалось, что к 1-му сентября высажено было там не более 8 т. регулярных войск, со значительным количеством военных и продовольственных припасов, и что сам Омер-паша находится в Батуме. Выбор пункта десанта, вероятно основанный на преувеличенных и ошибочных понятиях о важности Батума (См. la guerre d'orient par le general Klapka. Авт.), ничего не обнаруживал относительно дальнейших намерений Омер-паши; как кажется, последний сам еще не знал, на что решиться, потому что прибытие его в Азию произошло почти внезапно, вследствие ссоры его с Пелисье. При таковой неизвестности, нам оставалось разгадать a priori план турецкого главнокомандующего, на основании общих стратегических соображений, очерченных в начале этой статьи. Нельзя было сомневаться в том, что главною целью десанта было спасение Карса. Какое бы средство ни избрал для того Омер-паша — во всяком случае очевидно было, что предприятие это, начинаясь в сентябре, уже весьма запоздало и требовало огромных средств. Касательно [268] размера средств ничего нельзя было знать определительного, потому что в это самое время получено известие об оставлении нашими войсками южной части Севастополя: крымский поход мог этим кончиться, и множество военных средств, делаясь свободными, быть употреблены для нового предприятия. Всего менее вероятно было то, чтобы Омер-паша, для выручки Карса, двинулся прямо против александропольского отряда. От Трапезонда через Байбурт и Эрзерум до Карса — считается более 450-ти верст; дорога переваливается через три колоссальные хребта, которые в октябре покрываются уже снегом. От Батума через Ардануч до Карса — 220 верст, но дорога крайне дурна и может служить только для вьюков; на пути ничего не приготовлено для прохода многочисленной армии и, сверх того, Омер-паша мало мог ожидать содействия от народонаселения, составленного из разбойников, худо повинующихся турецким властям. Следовательно, все необходимое для войны должно было привезти с собою. Совокупность всех сил наших, действовавших на анатолийском театре в начале сентября, составляла 44 батальона, 28 эскадронов драгун, 30 сотен казаков, 23 сотни конной милиции при 100 орудиях. Все эти части были в отличном виде и совершенно свежие, не потерпев никаких потерь ни в боях, ни от болезней. Чтобы действовать с надеждой на успех, для Омер-паши необходимо было произвести десант, не уступающий в силе десанту союзников в Крым, в сентябре 1854-го года. Трудности предстояли ему еще несравненно большие, потому что огромная разница: вести десантные войска далеко во внутрь страны или действовать, не удаляясь от берега моря. Предполагая даже, что он имел бы все средства к производству такового беспримерного еще в новейшей военной истории десанта, во всяком случае он не мог достичь [269] Карса ранее, как в ноябре, но гораздо вероятнее, что он даже вовсе не дошел бы туда, потому что уже в сентябре высокие горные хребты покрылись снегом. Из всего этого легко было вывести заключение, что Омер-паша, начав слишком поздно свое предприятие, никак не мог надеяться прямым действием против нашей анатолийской армии спасти Карс.

Гораздо вероятнее было то предположение, что турки изберут предметом действия своего Ахалцих, направясь туда из Аджарии через коблианский участок. Направление это представляло те для них выгоды, что не сопряжено с большой опасностью; но переход из Аджарии в Коблианы весьма затруднителен, допуская движение одних лишь горных орудий и крайне ограниченного обоза. Таким образом, движение не могло быть предпринято иначе, как незначительными силами и, следовательно, ни в каком случае не в состоянии было расстроить хода блокады Карса. Я ничего не говорю о движении турок к Ардагану и оттуда к Ахалциху или к Ахалкалакам: на это не могли бы они решиться, не вступив прежде в бой с отрядом нашим, блокировавшим Карс; выше уже было объяснено, почему этого нельзя было ожидать.

Оставалось еще одно предположение, а именно то, что Омер-паша, в надежде отвлечь силы наши от Карса, сделает диверсию в рионский край. Если Омер-паша действительно питал таковую надежду, то нельзя не вывести заключения, что Закавказье было неизвестно ему в самых общих чертах, или что таковое незнание ожидал он найти в нашем главнокомандующем. Приступая к кампании в сентябре месяце, он мои надеяться до начала зимы занять Мингрелию, Гурию и Имеретию по Рион. Эти приобретения могли принести положительную пользу туркам и [270] их союзникам только после того, как они успели бы в продолжении зимы прочно утвердиться в занятой ими части Закавказья и подготовить в ней для себя надежное основание для дальнейших решительных действий — или через горы в Кабарду и владикавказский округ, или через Сурам против Тифлиса. Во всяком случае, таковые действия никак не могли начаться ранее, как во второй половине апреля 1856-го года, следовательно, опасность для нас была только гадательная и отдаленная, между тем как Карс сделался уже близким и несомненным приобретением нашим. Непростительно было бы для отвращения опасности, гадательной и отдаленной, пожертвовать весьма важным приобретением, близким и несомненным. Опасаться, что неприятель до зимы успеет утвердиться на сурамском перевале — нельзя было, потому что, для достижения такового результата, Омер-паше следовало бы иметь стотысячную десантную армию и средства, превышающие все те, которых исчисление находим мы в новейшей военной истории. Дело шло бы, в таковом случае — ни более, ни менее — как о завоевании всего Закавказья одним ударом.

В продолжение лета 1855-го года, все действия наших отрядов на анатолийском театре направлены были к тому, чтобы принудить Карс к сдаче посредством голода. С каждым днем менее и менее можно было ожидать, чтобы эта система, медленная, но математически верная, была изменена. В продолжение блокады, карсские укрепления значительно усилились новыми работами, что делало штурм в сентябре еще менее надежным, чем в июне. С другой стороны, долговременная блокада приносила уже ожидаемые плоды: в сентябре, в Карсе не оставалось более кавалерии; артиллерия даже была без упряжных лошадей; гарнизон вынужден ограничиться пассивной [271] обороной. Конечно, таковая оборона дозволяла уменьшить состав блокирующего корпуса. На основании всех выше положенных рассуждений казалось, что, по получении первых известий о прибытии Омер-паши в Батум, сделаны будут главнокомандующим приблизительно следующие распоряжения:

1) Блокада Карса будет продолжаться по-прежнему, но численность блокирующего отряда будет ограничена пределами необходимости. Так как уже карсский гарнизон был значительно ослаблен и вынужден ограничиться одною пассивною обороною, то обстоятельства не представляли никаких препятствий к соразмерному уменьшению блокирующего отряда.

2) Чтобы иметь возможность противопоставить отпор десантной армии, куда бы она ни направилась, сформируется резерв, который поставлен будет в Сураме, откуда он мог бы поспеть, по раскрытии настоящего плана Омер-паши, в Кутаис или в Ахалцих. Если бы, вопреки всем вероятностям, Омер-паша направился даже прямо против блокирующего отряда, то десантной армии физически невозможно было дойти до Карса ранее конца октября. Следовательно, довольно времени было, чтобы еще до решительного боя успеть притянуть к Карсу сурамский резерв, усилив его батальонами с лезгинской линии, которые делаются свободными после того, как снег покроет кавказский хребет.

Нет сомнения, что главнокомандующий, которому одному известна общая связь военных явлений, имел важные побудительные причины, чтобы действовать совершенно иначе. Эти причины, будучи неизвестны, не подлежат разбору.

26-го августа, главнокомандующий писал князю Мухранскому, что он имеет сведения, будто бы войска, [272] находящиеся в Батуме, намереваются двинуться на выручку Карса, и потому предписывает безотлагательно с гурийским отрядом произвести демонстрацию к стороне Батума, т.е. в Кобулеты, но не подвергая себя невыгодам неравного боя. Еще в мае князь Мухранский прошел через весь кобулетский санджак, почти до самого Чурук-су, в виду корпуса Мустафы-паши, который, будучи расположен на неприступной позиции, не трогался с места. Турки очень хорошо понимали, что движение наше не имеет никакой цели, кроме рекогносцировки, потому что постоянное занятие кобулетского санджака было бы для нас бесполезным и крайне отяготительным бременем. Но нельзя не заметить, что Мустафа-паша при этом упустил случай подвергнуть нас весьма чувствительным потерям, без тени опасности для себя, потому что отряд наш должен был пробираться в Кобулеты и выбираться оттуда по весьма узким и дурным дорогам, пролегающим через непроницаемую лесную гущу.

Таким образом, движение в Кобулеты бесполезно, потому что турки в военное время вовсе не дорожили санджаком, и крайне опасно, потому что отряд мог быть заперт небольшими частями в лесных дефиле и выбиться оттуда не иначе, как с большими потерями. На Кавказе известно, что значит слово провожать, но леса чеченские и ичкеринские мало значат в сравнении с лесами кобулетскими. На основании всего этого, князь Мухранский представил главнокомандующему о невозможности выполнить его предписание в то время, как турки готовятся к большому предприятию, еще не объяснившемуся. Но, до получения ответа князя Мухранского, главнокомандующий, от 7-го сентября за № 43-м, дал ему свое предписание: немедленно двинуть часть гурийского отряда через [273] Багдат и зекарское ущелье, к Ахалциху, так как лазутчики сообщают, будто бы турки направляются через Аджарию в Коблианы. Это новое предписание поставило князя Мухранского еще в большее недоумение, чем первое. В самом деле, неужели несколько турецких батальонов, пробирающихся с несколькими горными орудиями из Аджарии в Коблианы, составляют окончательную и несомненную развязку всех слухов об огромном десанте Омер-паши? Если же нет, — то каким образом ослаблять и без того уже весьма слабый гурийский отряд в то самое время, как перед глазами нашими Черное море покрылось множеством пароходов и судов, приплывших к берегам Гурии и Мингрелии, конечно не затем лишь, чтобы действовать против рионской флотилии капитан-лейтенанта Савинича? Все эти обстоятельства князь Мухранский представил в рапорте своем главнокомандующему от 12-го сентября за № 647-м. Предписанием от 18-го сентября, на другой день карсского штурма, разрешено было князю ?ухранскому заботиться только о безопасности края, ему вверенного.

К несчастью, важнейшие и самые действительные меры для безопасности края не находились в распоряжении князя Мухранского. Очевидно, что меры эти заключались в усилении гурийского отряда, но усиления ожидать было неоткуда. После неудачного карсского штурма, блокада пошла прежним порядком; несмотря на понесенную огромную потерю, блокадный корпус все еще был достаточно силен для блокады. Тем не менее, все войска, которыми только можно было распоряжаться, сосредоточены были в Адександрополе. Казалось, что главнокомандующий с этими подкреплениями готовится возобновить карсский штурм, но нового штурма не воспоследовало, и александропольский резерв остался праздным. Для подкрепления гурийского отряда не [274] было других частей, кроме тех, которые, по наступлении глубокой осени, можно будет снять с лезгинской линии; но этого нельзя было ожидать ранее начала ноября, а к тому времени экспедиция Омер-паши должна уже была разыграться тем или другим способом.

Из Батума Омер-паша вскоре отправился на пароходе вдоль восточного берега для осмотра турецких укреплений и турецких гарнизонов. 4-го сентября прибыл он в Сухум и пригласил к себе на свидание владетеля Абхазии, находившегося в то время к Гирзе-Эцери. Князь Шервашидзе отказался от приглашения, отзываясь невозможностью переехать через реки, переполнившиеся от проливных дождей. В тоже время паша, бывший в Сухуме, донес Омеру, что в Абхазии вообще заметно мало сочувствия к туркам, и что владетель не оказывает им никакого содействия. Чтобы узнать настоящее положение дел, Омер-паша отправил во внутрь, страны своего агента и вместе с тем поручил сказать владетелю, что надеется увидеться с ним 15-го числа в Сухуме, — после чего сам возвратился в Батум. Должно полагать, что вслед затем получил он весьма благоприятные для себя сведения, заставившие его обратить все внимание на Абхазию. В половине сентября он снова прибыл в Сухум, где на берегу встречен был владетелем, и вступил с ним в длинные переговоры, посреди которых окончательно решены были, как план предстоящей кампании, так и условия, на которых Шервашидзе обменял присягу в верности, принесенную им русскому Императору, на таковую же турецкому султану. Но план кампании и заключенные с Шервашидзе условия так тесно соединены между собою, что нельзя говорить о них отдельно.

Как мы знаем, главнейшее условие заключалось в [275] том, что Порта обещала признать во власти Шервашидзе все те земли, которые в продолжение войны оружием или переговорами успеет он отделить от России. Это условие, неизвестно с какими ограничениями, было принято, и Шервашидзе торжественно, с ружейной пальбой и радостными восклицаниями, провозглашен был покуда главным начальником всех укреплений и гарнизонов, расположенных от Анапы до Батума. Надобно самому погрузиться в кипяток честолюбивых расчетов, самому долго терпеть пытку неудовлетворенных чувств мщения и ненависти, чтобы представить себе ту ослепительно блестящую перспективу, которая вдруг раскрылась перед князем Михаилом. Действительность далеко опередила самые смелые, самые несбыточные надежды его. Не только Самурзакань — вечное яблоко раздора между фамилиями Шервашидзе и Дадианов, но и самую Мингрелию — древнее достояние врагов его, Дадианов, неслыханное стечение непредвидимых обстоятельств повергало под власть его. И в том, что все это осуществится (Le tzar doit etre refoule an-dela du Terek ct du Kouban, c'est irrevocablement arrete dans les conseils des puissances alliees. — Из перехваченного письма барона Штейна (Фергат-паши) к графу Розмардюку. Авт.) — ручались сильнейшие державы в мире, еще не успевшие остудить своего воинственного пыла после недавнего севастопольского торжества своего...

Оставалось только направить действия турецкого главнокомандующего так, чтобы они споспешествовали успеху этих честолюбивых замыслов. В военном отношении Мингрелия и Гурия представляли для похода всякие выгоды довольно уравновешенные; как основание действий, кобулетский санджак над Абхазией имел преимущество, допуская большую быстроту и внезапность вторжения — что для [276] неприятеля было весьма важно. Если бы князь Шервашидзе действительно желал оставаться нейтральным, то весьма естественным образом постарался бы он убедить Омер-пашу начать действия со стороны Кобулет — что избавило бы его и других его родственников, от всякого двусмысленного положения в отношении к России. Но в сентябре 1855-го года князь Шервашидзе счел, что военно-политические обстоятельства уже вполне объяснились, и что дальнейшее колебание только повредит его интересам; смело и прямо потел он к своей цели. Занятие турками Гурии для него собственно было бесполезно, и в этом походе он должен бы был ограничиться ролью праздного зрителя; занятие Самурзакани и потом Мингрелии доставляло ему все то, к чему стремились пламенные желания его; значение, которым обладал он в рионском крае, выставлялось в самом благоприятном виде в глазах турок и их союзников; он не мог не быть главным деятелем, душою всего предприятия, потому что никто лучше его не знал всею относящегося, как до внутреннего положения Мингрелии, так и до численности, расположения и дальнейших планов действия гурийского отряда. После долгих совещаний, окончательно решено было направиться главными силами со стороны Абхазии через Самурзакань; со стороны же Кобулет ограничиться одними демонстрациями, не предпринимая движения во внутрь Гурии до тех пор, пока главные силы ее успеют занять Усть-Цхенис-Цхале. Весь сентябрь прошел в перевозке турецких войск из Батума и из Трапезопда в Сухум-Кале; к концу этого месяца сосредоточено там было более 30 т. человек при 40 орудиях; кавалерии было немного, в сухопутных перевозочных средствах также недостаток. Отсюда видно, что не одно лишь позднее время года воспрепятствовало Омер-паше двинуться против [277] сильного александропольского отряда. Если бы к концу сентября, когда уже намерения Омер-паши совершенно обнаружились, в Мингрелию прибыл из Сурама резерв, который отделен был бы от александропольского отряда, то очевидно, что турки ничего бы не осмелились предпринять, и все замысли пресловутого сардарь-экрема рассеялись бы как дым пароходов, привезших его войска к колхидским берегам.

Гурийский отряд распределен был в это самое время следующим образом: в Гурии 4 3/4 батальона; внутри Гурии, Мингрелии и Имеретии, для охранения всех складов и военных помещений, 1 1/4 батальон; затем для охранения Мингрелии, которая, как уже по всему должно было думать, сделается главным театром действий Омер-паши, оставалось 11 батальонов, представлявших боевую численность до 4,050 штыков. Вторжения в Мингрелию можно было ожидать из Редут-Кале, по обоим берегам Хони, из Анаклии и со стороны Самурзакани через Ингур. Против Редут-Каде, в хориинских дефиле, поставлено было 2 1/4 батальона; против Анаклии, на левом берегу Ингура, ниже устья Джумы, 1 1/4 батальон; остальные 7 1/2 батальонов против Самурзакани, по левому берегу Ингура, от устья Джумы до рухской позиции, на протяжении 26-ти верст.

Соображения, которыми руководствовался посреди таковых обстоятельств князь Мухранский, были весьма просты и основаны на верной оценке тогдашнего положения дел.

Конечно, до прозрачности тонкая завеса сил, выставленных нами на рубеже Мингрелии, не могла ввести в заблуждение Омер-пашу, которому через Михаила Шервашидзе известно было в мельчайших подробностях все, относящееся до гурийского отряда. Омер-паша знал, что мы не в состоянии держаться против него, и полагал [278] даже, что мы без боя отступим за Кутаис, чтобы там ожидать подкрепления из Грузии. Но октябрь был уже на исходе; с каждым днем должно было ожидать наступления осеннего времени и с ним срочного всемингрельского потопа грязи, пред которою ничего не значит даже та знаменитая пятая стихия, которую некогда Наполеон открыл в Польше («Шестьдесят земель видел я на своем веку, грязнее Мингрелии не видывал». Это горестное восклицание сардарь экрема обратилось в пословицу в турецком лагере. Авт.). Эта неизобразимая грязь сулила турецкой армии неисчислимые бедствия, как то: потерю всех перевозочных средств ее, собранных с великим трудом и с великими издержками; далее — недостаток продовольствия, болезненность, смертность, полную дезорганизацию и, наконец, совершенное уничтожение без боя, наподобие батумского корпуса, и анатолийской армии. Весьма вероятным казалось, что Омер-паша подумает обо всем этом, прежде чем решится переступить через Ингур, и что поэтому самому он не переступит через него.

Но если бы мы, несмотря на то, что постоянно обнаруживали решимость оборонять Мингрелию, когда опасность была далеко, очистили эту страну при первом призраке опасности, то весьма естественным образом окончательно потеряли бы всякое моральное влияние на народ на все время войны. Как оправдались бы мы от упрека, что сами открыли неприятелю путь в Мингрелию, в которую без того он никогда не осмелился бы вступить? Партия, послушная Михаилу Шервашидзе, сделалась бы господствующею в этом крае и, конечно, действовала бы на массу народную доводами неопровержимыми. Выше было сказано, по каким причинам русское правительство мало находит к себе сочувствия в Мингрелии: мы связаны с этой [279] страной обветшалым трактатом, парализующим всякое внутреннее развитие; наши таможенные учреждения, в глазах каждого мингрельца, кажутся как бы посягательством на его собственность; взамен двусмысленных выгод нашего покровительства, мы требуем от народа величайших жертв для наших политических расчетов, ему чуждых, и покидаем его на произвол судьбы при первом появлении неприятеля! Турки и их союзники, не связанные ничем прошлым, могли осуществить, или, по крайней мере, обещать все то, к чему стремились самые пламенные желания народа. Позволительно ли было сомневаться в том, что Мингрелия горячо примет сторону наших неприятелей; что она сама призовет их к себе, как избавителей; что, наконец, народная война, которой не удалось нам возбудить в нашу пользу, вспыхнет в пользу врагов наших, при новом появлении нашем в этом крае? Мингрелия была бы потеряна для нас окончательно: с нею потеряна была бы и Гурия, потому что достаточно взглянуть на карту, чтобы убедиться в невозможности защищать эту страну после потери Мингрелии. Оборона части Имеретии, между Цхенис-Цхале и Рионом, представила бы для нас величайшие затруднения после того, как турки успели бы прочно утвердиться в Мингрелии и Гурии. Предприятие Омер-паши не спасло бы Карса, но увенчалось бы достижением всего того, чего мог только сардарь ожидать в пределах возможного.

Совершенно в другом свете должны были представиться действия наши и другу, и недругу, когда мы, не уступив Мингрелии, отступили бы перед неприятелем, после честного боя, будучи вынуждены к тому совершенною несоразмерностью сил наших с силами противника. Не говорю, чтобы геройская решимость встретить боем [280] неприятеля, в восемь раз сильнейшего, могла наэлектризовать мингрельцев: народ этот несколько склонен к эгоизму, чтобы увлекаться такого рода впечатлениями (Конечно, много в Мингрелии лиц, не подлежащих таковому нелестному приговору: эти исключения вскоре выставились в полном блеске. Авт.); но, но всяком случае, турки вступила бы в край не иначе, как с оружием в руках; тайные приверженцы их не могли бы действовать открыто, мирным порядком, в их пользу: они вынуждены были бы выжидать еще, чем дело кончится, а дело турок не могло кончиться хорошо в крае, которого не успели бы они граждански организовать в свою пользу до наступления рокового для них осеннего времени, быстро приближавшегося. Казалось, что и этого обстоятельства Омер-паша не мог не принять в соображение.

Но ежели раз уже решено было не покидать рубежа Мингрелии без боя, то нельзя было не озаботиться о том, чтобы части, расположенные впереди, обеспечены были продовольствием. Конечно, невозможно было предсказать, сколько времени этим частям придется стоять на Ингуре и в хоршиских дефиле. Предположим, что Омер-паша расположил бы свои войска на зимние квартиры в Абхазии и Самурзакани: конечно, мы остались бы на Иигуре, потому что уменьшить ингурский отряд — значило бы подвергнуть оставленные части очевидной опасности; сняться с Ингура и открыть Омер-паше свободный путь в Мингрелию — не следовало по выше объясненным причинам. Но если бы в мингрельских магазинах не было запасов, то чем стали бы мы продовольствовать ингурский отряд, потому что доставка из Кутаиса не могла производиться своевременно, как по отдаленности этого пункта, так и по ограниченности наших перевозочных средств, в особенности же, по [281] ненадежности сообщений в Мингрелии, которые, как мы выше объяснили, прерываются после каждого дождя. Какому нареканию подверглись бы мы, если бы вынуждены были без боя предать Мингрелию на жертву врагу, по той причине, что сами добровольно лишили себя средств продовольствия. Нельзя было не предвидеть также, что в случае необходимости отступления, все эти запасы придется предать пламени, чтобы они не достались в руки неприятеля. Это была крайне тяжкая жертва, важность которой может оценить только тот, кому известно, с какими трудностями, с какими издержками сопряжена доставка продовольствия из Грузии в рионский край. Но не должны ли финансовые соображения неумолимо подчиняться военным? Там, где льются кровь и слезы, где люди гибнут тысячами, — там могут погибнуть и тысячи кулей с мукою.

В первых числах октября, армия Омер-паши двинулась из Сухума к пределам Самурзакани. Движение производилось несколькими эшелонами и весьма медленно. Жители Самурзакани, хотя и весьма мало воинственные, изъявили готовность сражаться против турок: дело это было нетрудное, потому что дороги, ведущие через эту страну, пролегают через непроницаемые дебри и в прошлом году еще сделаны были непроходимыми; разработка их, при враждебном расположении народонаселения, вовлекла бы неприятеля в огромную потерю времени; сверх того, по конфигурации края, горный саберийский участок представлял для местных милиций совершенно безопасные фланговые позиции, откуда весьма удобно могли они тревожить тыл турецкой армии. Депутация почетных самурзаканцев явилась в Зугдиды к князю Мухранскому для изъявления своей преданности и получения приказаний. Чтобы развить в этой стране партизанские действия, через Ингур [282] отправлены были две сотни конной милиции. Это благоприятное для нас расположение умов продолжалось недолго. Михаил Шервашидзе, лично знакомый со всеми влиятельными лицами в Самурзакани, скоро успел склонить их на сторону турок. Для достижения этой цели, он не устыдился даже бесчисленные благодеяния, которыми осыпало его наше правительство, обратить нам во вред, толкуя народу, что «если он, которому так хорошо било у русских, перешел к туркам, то это должно убедить каждого, что дело русских уже окончательно потеряно, и что в будущем хорошего ждать можно только от врагов России». Таковой логики достаточно для народа полудикого, которого умственные и нравственные качества изощряются исключительно в школе конокрадства. Первый пример измены подал начальник самурзаканской милиции, штабс-ротмистр князь Зураб Чхотуа; за ним последовала вся милиция, за исключением небольшой ее части, перешедшей на левый берег Ингура. Отправленные для партизанских действий две сотни конной милиции отозваны были назад, так как самурзаканцы не только не оказывали им содействия, но даже перестреливались с ними.

К 20-му числу главные силы турецкой армии стянулись на правом берегу Ингура; одна лишь река разделяла их от нашего слабого и растянутого отряда. Омер-паша и Михаил Шервашидзе пользовались этою близостью, чтобы наводнить Мингрелию возмутительными письмами. Некоторые из этих писем были представлены получателями, другие перехвачены, большая часть ускользнула от нас. Собранная нами мингрельская милиция кишела изменниками; все у нас происходившее сообщаемо было туркам. Михаил Шервашидзе, полагая развязку несомненною, счел излишним хитрить с нами и не вступал с нами ни в какие [283] тайные сношения, несмотря на то, что имел к тому полную возможность.

Ниже было объяснено, что главные причины, побуждавшие нас принять бой на Ингуре, основаны были на моральных, а не на военных соображениях.

Очистив линию Ингура, мы бы отдали неприятелю без боя Зугдиды — резиденцию владетельного дома, — через что осуществилась бы большая часть того, чего наиболее мы должны были опасаться. При весьма значительном протяжении обороняемой части реки и при крайней ограниченности наших сил нельзя было и думать о том, чтобы посредством центрального резерва в совокупности успеть встретить на левом берегу боем неприятеля, прежде чем ему удастся переправить туда значительные силы. Должно было ограничиться действиями непосредственными на самой реке и стараться небольшими частями нанести сильный вред неприятельским колоннам в тот краткий промежуток времени, когда они должны бороться с быстротою течения. Для достижения этой цели нельзя было не принять весьма растянутого расположения. Чтобы отстранить очевидные опасности такового расположения, приняты были меры заблаговременно, чтобы, по первому приказанию, каждая часть могла отступить по особой и безопасной дороге, и чтобы общее отступление направлено было концентрически к Цейшу. Все дороги, ведущие от Ингура к этому пункту, были заранее осмотрены и разработаны; каждому частному начальнику указан был для его отступления путь, с которым он обязан был ознакомиться лично.

Дело на Ингуре, происшедшее 25-го октября, обнаружило основательность этих военных распоряжений. Несмотря на всю лживость бюллетеней Омер-паши, положительно известно, что турки потерпели огромную потерю, в [284] несколько раз превышавшую нашу (Турецкий офицер генерального штаба, с которым я разговаривал об этом деле уже после заключения мира, сообщил мне, что число убитых, за исключением многих частей, о которых он не имеет сведений, простирается до 450 человек. В это число не входят утонувшие, которых было гораздо более, чем убитых. Авт.); геройская оборона норманских переправь шестью ротами заставила Омер-пашу на время усомниться даже в возможности успеха: роты эти, потеряв всех своих начальников, не уступили до самой ночи пяди земли неприятелю и потом отступили, будучи уже окружены со всех сторон турецкими батальонами, успевшими переправиться на других пунктах, где не встретили они столь отчаянно упорного сопротивления. При этом, три орудия наши, приведенные в негодность, были брошены, так как все лошади и большая часть прислуги были перебиты турецкими штуцерниками, которых находилось в деле 4 батальона, между тем как число наших штуцерников ограничивалось числом, состоящим при каждом батальоне.

К 9-ти часам вечера, несмотря на растянутое положение свое, все части в совершенном порядке снялись с Ингура (Подробное описание ингурского боя, заимствованное из официальных источников, помещено в конце этой статьи. Ред.). Внезапное отступление в темную, безлунную ночь, с большим числом раненых и больных (В Зугдидах устроен был временный госпиталь для больных ингурского отряда. Не только все больные, но и все госпитальные вещи были везены без малейшей потери. Авт.), само собою разумеется, сопряжено с величайшими затруднениями даже и в таком отряде, где перевозочные средства подчинены строгой военной организации, т.е. где есть фурштаты. Легко представить себе, с какими затруднениями должны мы были бороться, имея у себя одних лишь черводаров, из которых большая часть, предвидя в [285] будущем для себя и для лошадей своих много трудов и опасностей, думала только, как бы бежать из отряда. Утром, 26-го числа, главные силы сосредоточились на хетской позиции. Для прикрытия горной полосы Мингрелии и возбуждения там народной войны, 2 1/2 батальона, с 4-мя горными орудиями и имеретинскою милициею, под начальством генерал-майора князя Григория Дадиана, направлены были по верхней мингрельской дороге; большая часть мингрельской милиции, под начальством князя Константина Дадиана, поставлена была у Аббас-Тумана, находящегося на прямой дороге, ведущей из Зугдид к хонийскому монастырю.

Выше объяснено, какое великое значение князь Мухранский придавал хетской позиции, при составлении своего плана обороны Мингрелии посредством народной войны. Позицией этой неприятель не мог овладеть иначе, как штурмуя ее узкими колоннами и подвергаясь величайшим потерям; она разъединяла неприятельские колонны, вторгнувшиеся со стороны Самурзакани, от тех, которые предприняли бы движение со стороны Редут-Кале; отряд, на ней расположенный, мог служить поддержкой для народной войны, которая бы сделала неприятелю недоступною всю нагорную часть Мингрелии. Само собою разумеется, что при этом допускалось предположение, что неприятель, заняв с одной стороны Цейш, а с другой хопский монастырь, отрезал бы хетский отряд от всех его сообщений; но в таком случае, позиция эта играла бы роль крепости, имеющей сильное активное значение: такового рода крепость наступающий, конечно, может на время оставить в тылу, но совершенно пренебречь ею не может, и она парализует все его дальнейшие действия. Предполагалось, что к этому времени подоспеет в Мингрелию сильный резерв, и что если неприятель осмелится [286] двинуться от Хони к Циве и Техуру, то хетская колонна, поддержанная мингрельским ополчением, начнет свое наступление или, лучше сказать, произведет сильную вылазку, с тем, чтобы утвердиться в хоршнском дефиле и отрезать наступающего от всех его сообщений. Очевидно, что если бы эти условия, необходимые, но не зависевшие от воли князя Мухранского, т.е. прибытие резерва и народная война, осуществились, то форсирование линии Ингура и овладение зугдидскою равниною не принесли бы никакой пользы Омер-паше. Чтобы идти вперед, ему необходимо было бы открытою силою овладеть хетскою позициею, на что он едва ли бы решился, потому что норманская переправа была только слабым задатком того, что его ожидало в Хетах. Гораздо легче было для него идти берегом моря от Анаклии к Редут-Кале и оттуда стараться прорваться к Наджихеви через хоршнские дефиле. Но в таком случае весь его длинный поход от Сухума к Ингуру и потом ингурский бой оказались бы бесполезною тратою драгоценного времени и людей, потому что ничто не мешало ему с самого начала высадиться в Редуте и оттуда начать свои действия (Мнения западных военных писателей о важности сражения на Ингуре весьма разнообразны. Фр. Жерар, в довольно замечательной, впрочем, статье своей о походе Омер-паши (Spectateur militaire, — janvier 1856) полагает, что последний достиг этим сражением важной стратегической цели, — но очевидно, что г. Жерар и не подозревает существования хетской позиции. Приводим противоположное и более справедливое мнение об Омер-паше: ses exploits se sont bornes a la misere du passage de l'Ingour, c'est-a-dire qu'il s'est amuse a enfoncer une porte ouverte. (Indep. Belge, 23 decembre 1855). Авт.).

Текст воспроизведен по изданию: Гурийский отряд в 1855 году // Кавказский сборник, Том 5. 1880