СТРЕЛЛОК Н. Н.

ИЗ ДНЕВНИКА СТАРОГО КАВКАЗЦА

Аул Эрпели. 20-го ноября 1869 года.

После шести с половиною месячной стоянки в лагере, на всевозможных позициях, нас, 21-го октября, послали на зимние квартиры в аул Эрпели.

Аул этот находится в двенадцати верстах от областного города Темир-Хан-Шуры. Жители его не отличаются от жителей остальных аулов Дагестана: живут также в холодных саклях, ходят неряхами, но всегда при оружии, и не совсем долюбливают нашего брата за то, что мы, живя в их саклях, стесняем тем немало хозяев.

Нас, в двух ротах, четыре офицера; но роты разбросаны по разным концам аула, и мы, живя при своих частях, видимся очень редко. Причина та, что добраться до товарища стоит немалого труда. Нужно пройти или овраг, или кладбище, по узким грязным улицам, натыкаться на ямы, на собак или на колючий забор, а потому большую часть времени или занимаешься в роте, или проводишь за чтением.

Однажды я отправился в роту и начал приводить в порядок ротную библиотеку. В ней было до 300 книг. Были и учебники, и повести Погоского, и все уставы, был и «Военный Сборник» за 1866 год, случайно подаренный офицерами.

Разрезав книгу и подбирая статьи «Военного Сборника» одна к другой, чтобы составить отдельные книжки и изъяснить все то, что непонятно нашему солдату, я, в № 4-м, на странице 343, нашел статью: о «Сугратлинской переправе».

Не знаю каким образом ускользнул от меня этот номер, и я не прочел статьи своевременно. Но она и теперь крепко меня заинтересовала. Заинтересовала так, как заинтересовало бы [190] пожилую деву описание бала, где она участвовала в молодости и была замечена.

Причина та, что я участвовал в этой экспедиции, и хотя не был особенно замечен, но зато отмечен легкою контузиею. Впрочем, за эту экспедицию я был награжден чином подпоручика. С книжкою «Военного Сборника» побрел я в свою холодную саклю. Приказал затопить камин, который одну сторону тела греет, в то время, как противоположная сторона замерзает, потому что сакли так устроены, что со всех сторон дует ветер и теплота не может держаться, а выходит вся через дурно-устроенный потолок.

Вот, в такой-то квартире, сидя перед камином, в папахе и в шубе, при зажженной лампе, стал я читать так заинтересовавшую меня статью.

Окончив чтение, я встал и, припоминая былое, ходил взад и вперед по сакле. Больно мне стало, что о трудах и о подвигах наших пишут так мало, а о некоторых даже вовсе не упоминают. Взяв свой дневник, я прочел в нем место, относящееся до сугратлинской переправы, в которой я участвовал, и, сравнив с прочитанною статью, нашел, кроме неполноты, много неверностей.

Обстоятельство это заставило меня решиться в первый раз взяться за перо и выписать из дневника своего поход в Аварию в 1859 году.

Прося извинения за литературные недостатки моей статьи, я даю слово писать одну сущую правду. Что мой дневник не будет врать, в доказательство могу сказать, что я, происходя из породы аккуратных немцев, весь поход носил в кармане записную книжку, в которой карандашом записывал происшествие тотчас, не откладывая на завтра, а потому неверностей в ней и быть не может.

Правда, будучи в чине прапорщика, я не знал распоряжений и планов высшего начальства, но для чего они мне? Я буду писать то, что делал сам и что видел, как делали мои товарищи и начальники, с одной стороны, и неприятель с другой, и, наконец, что говорилось: а это мне, кажется, самое главное.

Итак, начну с описания того, что мы делали в лагерях до сбора отряда, а потом перейду к сбору войск и занятию сугратлинской переправы. Затем, ежели позволит время, опишу поход [191] в Аварию, взятие Гуниба и роспуск отряда по штаб-квартирам.

____________________________________________

Лагерь на Ибрагим-Дада. Июль 1859 года.

Гора Ибрагим-Дада находится в Салатавии, в 40 верстах от города Темир-Хан-Шуры и на половине дороги между укреплениями Евгениевским и Буртунаем.

На этой горе, в июле месяце 1859 года, стояли две роты 82-го пехотного Дагестанского полка, 17-я и 5-я стрелковая, под командою капитана Квининского. В этих ротах состоял тогда и я.

Назначение наши было: содержать пикет на Ибрагим-Даде и конвоировать почту в Евгениевское и в Буртунай. Нас, младших офицеров, в этих двух ротах было трое, а потому на службу приходилось ходить чуть не ежедневно. Бывало, как выйдешь на вершину горы, то сидишь на ней от утренней до вечерней зари. Вид, действительно, богатый! Все как на ладони, горы, поросшие густой травой; на них, правда, не видно деревьев, но зато в широких и в крутых оврагах растут столетние дуб и чинар; дорога в Буртунай вьется, через гору, черною полосою, а по ней тянутся туда и обратно тысячи ароб и чарводарских коней и ослов, перевозивших в отряд провиант и снаряды.

В хорошую погоду сидеть еще не так скучно: читаешь, пишешь дневник и день пройдет незаметно; но в туман сидеть скучновато. Место, на котором сидишь, кажется островом, а внизу седой туман расстилается кругом на несколько десятков верст, и представляет необозримое море; вдаль с пикета ничего не видно, а потому мы ограничивались удвоенной бдительностью и еще более напряженным вниманием.

Но хуже всего было нам в дождик: лежишь часов шестнадцать в воде; ветер продувает тебя насквозь; весь мокрый, а впереди, вместо отдыха, очередь конвоировать почту в Евгениевское...

Прогулка с почтою в Евгениевское была не легче, но зато разнообразнее. На горе у нас воздух чистый, свежий, а как начнешь спускаться с горы, к Евгениевскому, то заметно ощущаешь перемену. Наконец, войдя в самое укрепление, чувствуешь в воздухе гниль и духоту, какая бывает в грязной бане. В ясный [192] день, на Ибрагим-Даде ходишь в сюртуке, и то прохладно, а в Евгениевском, которое от этой горы всего только в десяти верстах, невозможно и в кителе выйти из квартиры.

Отдохнувши в такой бане, и сдавши корреспонденцию воинскому начальнику, возвращаешься на гору. Обратно не так легко идти. Гора чрезвычайно крутая; лезешь как на печь, и пока дойдешь до лагеря, отдохнешь раз сто, а то и больше. Недаром солдаты прозвали ее «Сапун-гора»: приходится сопеть, имея ранец на спине. Когда спросишь солдата: сколько верст с Ибрагим-Дады до Евгениевска? он ответит: десять. А ежели спросишь: сколько от Евгениевска до Ибрагима-Дады?, то он говорит 25 верст. Этим солдат определяет крутой и трудный подъем.

Недолго мы стояли на горе. 10-го июля, ночью, капитан наш получил приказание сняться с лагеря, идти в укрепление Буртунай и, соединившись с тремя ротами, отправиться в экспедицию, но куда? никто не знал.

Лагерь ожил, зашумел; пошли укладка и сборы; к рассвету все мы были готовы к выступлению, и только ждали прихода на наше место двух рот 18-го стрелкового батальона.

____________________________________________

12-го июля 1859 года.

На Буртунае простояли мы недолго. Сегодня приказано нам выступать в Мичик-Кальское ущелье, где был уже собран дагестанский отряд, под начальством командующего войсками в Дагестанской Области, генерал-адъютанта барона Врангеля.

Еще было совершенно темно и горнисты только проиграли генерал-марш, а в ротах дежурные уже прокричали «пошел за обедом». Наши молодцы, перед походом, отобедали до зари, потом пошла укладка вещей, расчет рот, наконец все устроилось, и заиграли в ротах песни — признак совершенной готовности.

Я, напившись чаю, тоже стал укладываться в поход. У меня была одна лошадь, а надо было и вещи на ней возить, и самому сидеть; потому я распорядился так: вместо потника положил на лошадь персидский ковер, сложенный в несколько раз, на него азиатское седло с подушкою: оно устроено так хорошо, что, за неимением подушки, его кладут в головы. Сзади седла привязал два шерстяных мешка, которые у нас называются переметными сумками: в одну из них уложил посуду и белье деньщика, а в другую платье и белье свое, сверху же этих сум привязал [193] плащ. Таким образом я имел на лошади все необходимое для похода, и все оно весило не более двух пудов.

Товарищи мои делали то же. Но ротные командиры, получавшие тогда содержание чуть ли не вдвое больше нашего, имели двух лошадей, верховую и вьючную. На последней возились походные сундуки, из которых на месте составлялась походная кровать и в которых вещи укладывались в порядке, и не мялись.

По сбору, роты стали в ружье, и, по указанию адъютанта, пошли: кто в авангарде, кто в арьергарде, а кто между вьюками, Дорога была узкая; лошади попадались молодые, непривычные к носке вьюков, а потому, чувствуя на себе тяжесть и шлепание колышков от палаток, начинали бить ногами, сбивали с себя палатки, и потом стояли как вкопанные... только стригли ушами и фыркали. Фурштаты таких лошадей сначала отколотят, потом уложат без церемонии вьюк обратно, и продолжают движение. Подобные случаи повторялись очень часто до привала; но, после привала, лошади привыкли и более уже не было остановок.

Привал делали на половине дороги, на обширной ровной поляне, где был расположен лагерем эскадрон или дивизион Северского драгунского полка. Роты стали кругом поляны полудугою; в середину пустили пастись развьюченных лошадей. День был отличный.

Пройдя от привала несколько верст по ровной дороге, мы подошли к длинному и крутому спуску. Это была граница Салатавии; мы стали спускаться в землю гумбетовцев. Спуск был очень крутой; мы шли по нему несколько верст. С горы виднелась Анчимеерская гора; завалы, близ которых стояли в лагере апшеронцы, а дальше в ущелье, между громадными горами, разбросано было бесчисленное множество палаток: это был, главный дагестанский отряд.

Завалы, через которые мы проходили устроены были в два ряда. Первый ряд, из белого камня, тянулся между горами в ущелье, а второй из земли, и в значительно большем размере, чем каменные. Работа была египетская, но не принесла Шамилю никакой пользы, потому что, при появлении ширванцев и мусульман под командою генерал-майора Ракусы, в начале июля, гумбетовцы, защищавшие завалы, бросили их и ушли почти без выстрела.

Наконец, часу в четвертом, мы, с песнями и хором горнистов, вступили в лагерь главного отряда и остановились у [194] подошвы горы, на левом фланге лагеря. Улица между лагерем была ровная, широкая; солдаты прозвали ее «шамилевским прошпектом». На этом «прошпекте» встретили нас товарищи, раньше вышедшие в поход, и угостили по-кавказски.

____________________________________________

13-го июля. Лагерь в Мичик-Кальском ущелье.

Сегодня дневка. В Мичик-Кале оставляли вагенбург, а потому его обносили земляным валом (завалами). Работа кипела: видно было, что мы скоро идем отсюда, потому что рабочих было много и их торопили.

Сегодня высланы в 82-й пехотный Дагестанский полк, за прошлогоднюю экспедицию, 75 георгиевских крестов. Командир полка раздавал кресты с полною церемониею, при звуках музыки. После парада начался кутеж. Молодые кавалеры угощали товарищей, и крики «ура» долго раздавались по всему полку. Рота, в которой я состою, не участвовала в прошлогодней экспедиции, а потому ничего не получила и смотрела с понятною завистью на соседей.

От нечего делать, пошел я в гости к капитану К. И*. У него было несколько приятелей-горцев; он угощал их спиртом и расспрашивал о том, что делается в горах. Горцы пили спирт как воду, и говорили, что Шамиль собрал огромную армию и стоит у Андийских Ворот; мост же на Андийском Койсу у Сугратло сжег, дорогу испортил, для чего платил даже беглым солдатам, и те работали день и ночь и порохом рвали скалы. Теперь не только пройти речку, но и до ней добраться нет никакой возможности. Они говорили И*, как другу, и советовали ему не идти туда, потому что мюридов собрано в десять раз больше, чем в нашем лагере солдат, что нас всех перебьют, и что они, горцы-приятели, нас так любят, что не желают этого.

Вечером отдано приказание выступать в поход. На вьюки велено взять дров, так как мы шли в безлесную страну, и, кроме того, раздать каждому солдату по полену и выступать без шума. Нашему батальону назначено идти в авангарде.

____________________________________________

14-го июля 1859 года.

В два часа ночи разбудил нас генерал-марш; весь лагерь зашевелился. Лень было вставать; но палатку нашу без церемонии сняли, и тем заставили поторопиться. В три часа тронулись с места. [195]

Прежде всех проехал конно-иррегулярный мусульманский полк, за ним северские драгуны, а за драгунами потянулся 21-й стрелковый батальон и наш сводный батальон. В батальонных интервалах, на вьюках, везли патронные ящики и носилки для раненых. Дорога была преотвратительная; ночью, да еще по тропинкам, идти очень плохо.

Наконец, пройдя верст около десяти, все в гору, мы взобрались на плоскую возвышенность и остановились, дабы дать время войскам стянуться. Но недолго мы отдыхали. На песчаной горе, находившейся левее нас, показались горцы и открыли по нас ружейный огонь.

Мусульмане и драгуны понеслись вперед, по указанию генерала Врангеля, а нам приказано прибавить шагу. После пустой перестрелки, горцы исчезли, а мы, по камням и по щебню, шли за кавалериею, которая свернула с дороги и понеслась на гору. Горцы устроили по дороге нашей завалы, и выслали на противоположную гору небольшую партию, дабы она навела нас на завалы; но генерала о том, вероятно, предупредили лазутчики, потому что он свернул с дороги, и пошел по скалам напрямик. Когда горцы увидели, что им не удалось обмануть нас, то вышли на гору и открыли огонь; однако мы были так от них далеко, что пули не долетали до нас. Видя, что и этим ничего не могут нам сделать, они ездили по горе взад и вперед и пронзительно кричали.

Ехать верхом не было возможности. Лошадь поминутно спотыкалась, и раз мое имущество чуть было не погибло в пропасти, которая тянулась левее нас. Мы шли все вниз. Наконец увидели аул Аргуани. Храбрые мусульмане были уже там, и кое-где слышались ружейные выстрелы; но и они скоро затихли, потому что из аула жители давно вышли, со всем своим имуществом, и переселились, по приказанию Шамиля, в безопасное место.

Не дохода аула, мы повернули направо и пошли по засеянным полям. Урожай был отличный: хлеб стоял вышиною чуть ли не в рост человека, особенно ячмень и пшеница.

Жители не вышли, по обыкновению, с покорностью, навстречу нашему начальству; а потому генерал приказал косить ячмень на фураж, для чего в хлебах и остановлены были все войска, исключая 21-го стрелкового и нашего сводного батальонов и части мусульманского полка, которых назначили в летучий отряд. Мы тронулись с привала напрямик и, пройдя хлебами [196] версты две, очутились над крутым спуском к реке Андийское-Койсу.

Спуск этот был так крут, что в некоторых местах невозможно было спускать лошадей, и их поддерживали сзади за хвосты.

Отсюда вид очень хорош; но тут не до природы было: каждый думал, как бы благополучно сойти и спустить свою лошадку. Камни обрывались из-под ног и летели вниз, делая иногда невероятные рикошеты вправо и влево. Благодаря Бога, они немного нанесли нам вреда; только двух стрелков 21-го батальона ранило в ноги, да одну лошадь пришибло порядком. Если ко всему этому прибавить еще довольно жаркую перестрелку, завязанную внизу мусульманами с мюридами, то выйдет, что картина была хотя и очень красива, однако не совсем весела для непривыкшего к такой музыке.

Правее, по другую сторону оврага, из-за горы, показалась довольно значительная партия горцев, и, увидя нас, спускавшихся к реке, понеслась марш-маршем по направлению от нашего главного отряда вниз к нам. Впереди скакали удальцы со значками, на добрых конях, а за ними, в разноцветных черкесках и на разношерстных конях, мчались в беспорядке всадники. Но мы уже спустились, и я не видел, куда девалась эта партия. Высокая гора закрыла нас от них.

На площадке нам приказано отдыхать. От каждой роты послали по 40 человек на речку, за водой; они возвратились благополучно, потому что было уже довольно темно, и горцы не заметили их. Притом, по ту сторону оврага, где неслась, часа полтора тому назад, неприятельская кавалерия, лежали стрелки 21-го батальона и, постоянно перестреливаясь с горцами, не допускали их до речки.

На этой площадке пролежали мы не более часа. Пули с того берега хотя долетали до нас, однако не делали нам убытка. С площадки проводник повел нас ближе к реке, по направлению к аулу Черкату; нашей роте приказано было прикрывать горную артиллерию, а 17-ю роту послали в цепь.

Мы легли сзади орудий, но уснуть не было возможности. Кругом камень и песок, накалившийся от знойного дня; к тому же и голод давал себя чувствовать: вьюки наши остались наверху, при главном отряде; маркитанты, вероятно от трусости, не [197] спустились за нами, и у нас ничего не было съестного, а достать чего-либо не было никакой возможности.

Лежа около орудия, я слушал рассказы старых солдат о погодах и о любимых ими генералах Пассеке и настоящем начальнике отряда, Врангеле. Первого любили они за храбрость и щедрость, но говорили, что был очень горяч, а второго за то, что больно хлопотал о них, никогда не оставлял без продовольствия и не дозволял обижать их никому, а переходы делал небольшие. Они его чаще называли «дедушка наш». Князя Аргутинского тоже хвалили, но говорили, что больно много ходил. «Уж как тронется с места, так идет чуть ли не двое суток без привала; зато был справедлив. Однажды, идем мы на кутешинские высоты и, разумеется, умаялись порядком, а тут дорога еще была грязная, а драгуны едут за нами и кричат нам: «пехота, не пыли». Досадно и обидно было нам, и мы, как умели, огрызались. Но услыхал шутку эту наш князь и заступился, сердечный, за нас. Он приказал драгунам слезть с лошадей и идти пешком; вот тогда и нам пришел черед посмеяться над пешею конницею». Вероятно, солдатикам не больно было мягко спать на камне, потому что они болтали почти всю ночь.

Около меня, в нескольких шагах, лежал командир полка, полковник Радецкий; но я только тогда узнал о том, когда мимо меня пронесли бурки и из них сделали нечто в роде кибитки. В кибитке этой сели генерал-майор Ракуса и мой командир. Они хотя шепотом говорили, однако я невольно подслушал их разговор. Генерал говорил: «Федор Федорович! Главнокомандующему угодно, во что бы то ни стало, взять сугратлинскую переправу, и надо исполнить его приказание. Но трудно взять ее, очень трудно. Дорога сорвана, мост сожжен, и та сторона Койсу сильно укреплена. Придется нам уложить до 400 лучших людей; жаль их, но надо исполнить приказание». После этого зажгли свечку, по через бурку света не было видно, и написали барону Врангелю донесение, что спустились к реке благополучно, но что моста и дороги нет. Эту записку отослали тотчас, и просили ответа.

Потом вызвали охотника, который бы спустился к реке, измерил ширину ее и рассмотрел укрепление на той стороне. Охотников явилось несколько, и генерал, отдав им приказание, говорил долго еще шепотом. Я ничего не слышал больше, и [198] думал только о завтрашнем дне и о предполагаемой переправе.

Зарю у нас не играли, дабы не возбудить внимания неприятеля. Но у горцев ночью мулла завывал безжалостно, и собирал правоверных к молитве и совещанию.

____________________________________________

15-го июля 1859 года. Среда.

С рассветом началась перестрелка между нашею цепью и мюридами, засевшими по ту сторону Койсу, за курганчиками, в которые были воткнуты разноцветные значки. Я, не умываясь, пошел в цепь к 17-й роте, которая лежала за бугорком. Правее ее, ночью, построили батарею на два орудия. Из этих орудий стреляли в завалы, поделанные мюридами, но не совсем удачно: то переносило, то не доносило; раз, правда, ядро попало в кучку горцев: они выскочили из-за закрытия и были перебиты нашими стрелками. В цепи сидели, с ружьями в руках, командир 17-й роты, капитан Квицинский, и штабс-капитан гвардии Ковалев (ныне командир Тенгинского полка), и стреляли по горцам, которые высовывали из-за закрытия свои головы. Я тоже взял ружье и около них улегся и стал стрелять. Расстояние от нас до неприятеля было только 600 шагов.

Вскоре за мною прислал мой командир батальона, майор Балашевич, и я должен был бросить это занятие. Батальонный командир распек меня за то, что я отлучился от роты: он приказал мне взять полувзвод и, став по дороге к речке, не пропускать туда никого.

Несмотря на раннее время, жара была невыносимая. Все мы были в рубахах, а сюртуки наши носили за нами или цирюльники, или горнисты. Солдаты ходили тоже без полукафтанов, но им некому было носить, а потому они их привязывали сзади к патронташам.

Отойдя со своею командою на назначенное место и выслав на гору пикет, я лег на камне и срисовал гору, по которой мы вчера спускались и по которой спускался теперь 2-й батальон 82-го пехотного Дагестанского полка.

Горцы не любят грамотеев, а потому, увидя меня с записною книжкою, пустили несколько неудачных пуль: некоторые из них расплюснулись на соседнем камне, а некоторый со свистом пролетали дальше и заставили меня прекратить занятия и переменить позицию. [199]

Когда я рисовал, ко мне подошел какой-то солдат, похожий на плаксивого писаря, и просился вниз на речку, в охотники. Я думал что это писарь, что ему невесело сидеть под пулями и что он хочет улизнуть, а потому прогнал его к полувзводу; но после, узнав что это был юнкер Шпейер, извинился перед ним и отпустил. Он, действительно, пошел в охотники, и, как увидите после, отличился на переправе.

Часу в двенадцатому мимо меня проехал начальник авангарда, генерал-майор Ракуса. Я в рубахе, но при шашке, отрапортовал ему, для чего здесь нахожусь, и он приказал мне возвратиться с командою к батальону, говоря, что весь батальон скоро пойдет на смену 21-го стрелкового батальона, который со вчерашнего дня занимает позицию на водопое и просит отдыха.

Генерал Ракуса, несмотря на жару, был в теплом сюртуке и в папахе. Солдаты говорили между собою, что он со всеми горцами в дружбе, и они, будто бы, советовали ему ходить в папахе, для отличия от других и что они его, по этой примете, не убьют. Но это, разумеется, были одни только солдатские догадки. Генерал Ракуса хотя, действительно, имел в горах много приятелей, однако и храбрость его была всем известна: когда под Шелягами ему раздробили руку, то и тогда, говорят, он, сидя на барабане, приказал ее отрезать. И теперь, без руки, а ездит над пропастями и под выстрелами неприятеля (В 1861 году генерала Ракусу понесли лошади близ станции Кум-Теркале; он выпрыгнул из экипажа и, ударившись о камень головою, скончался на месте.).

Действительно, спустя 1/2 часа мы шли на смену 21-го стрелкового батальона. Придя к оврагу, за которым вчера неслась кавалерия, мы были остановлены майором под выстрелами; в обход была послана молодецкая 17-я рота. Живо пробежав по мостику, рота поднялась по тропинке и, заняв противоположную сторону оврага, заставила горцев замолчать. Впрочем, навесными выстрелами ни одного у нас не ранили.

Когда 17-я рота заняла край оврага, то и остальные четыре роты двинулись напрямик. Реченка, через которую нам надо было пройти, была шириною не более шести шагов. Мы взялись крепко за руки, и стали в нее спускаться. Она была так быстра, что трудно было устоять на ногах; рядового Палку оторвало и чуть было не унесло; но фельдфебель схватил его за патронташ и [200] вытащил на ту сторону. Глубина же была по-пояс, почему в походные сапоги набралось много воды.

Пройдя реченку, мы стали подниматься на крутую, чуть не отвесную, гору, утыканную каменьями; которые держались на половину в земле, на половину торчат наружу. Я шел за командиром батальона, который, от старости, еле-еле взбирался на такую крутизну, причем его поддерживал батальонный староста. Солдаты карабкались впереди нас, и ногами обрывали камни, которые, летя вниз, падали в реку. Одним чуть было не убило доброго майора; но горнист крикнул: «берегитесь, ваше высокоблагородие», и тот прилег к земле, а за ним и я. Через нас пролетел огромный камень, разбившийся о другой вдребезги.

Взобравшись на гору, мы рассыпали цепь, между которою и мюридами завязалась перестрелка. Горцев было, вероятно, немного, потому что перестрелка с их стороны была очень редкая, да и та скоро почти прекратилась. Урона у нас не было никакого.

Когда совершенно стемнело, нам подали сигнал «отступления» и мы благополучно достигли старой позиции. Кроме 2-го батальона дагестанцев, нашли еще 2-й батальон ширванцев. Нам приказано получить сухари еще на три дня и готовиться к дальнейшему походу. Маркитанта же не было еще у нас; мы весь день питались солдатскими сухарями и уже два дня не пили чаю.

Когда раздали сухари, то провожатый повел нас вниз по течению реки и указал место около 2-го батальона дагестанцев. Место было песчаное. Духота на этой позиции была невыносимая, и притом продолжалась и ночью. Ночь была очень темная. Саперы впереди нас делали батарею, но стука их кирок не было слышно неприятелю, хотя он находился от нас, как говорили, не более как к 150 шагах. Шум реки Койсу все заглушал. Выше и левее нас расположились по скалам стрелки 21-го стрелкового батальона.

Со стороны неприятеля, несмотря на темноту, раздавались редкие выстрелы. Ночь прошла в ожидании. Все мы не спали.

____________________________________________

Июля 16-го, четверг.

Перед рассветом, нам приказано, поротно, спускаться, по узенькой тропинке, к реке Андийское-Койсу. Когда спускались 2-й батальон и первые две роты нашего батальона, то их горцы не заметили и не стреляли по ним; но 3-ю роту заметили и открыли по ней огонь. Мы же шли сзади всех. Горцы сидели за скалами, по ту [201] сторону реки, и стреляли по нас с расстояния не более 50 шагов, а потому урон у нас был довольно значительный: говорили, что убыло из фронта более 30 человек.

Пули сильно свистели и, ударяясь в скалу, расплющивались и разбивали каменья, которыми осыпало нас как песком, а осколками пуль контузило и ранило. Впереди меня бежал прапорщик Р*, мой товарищ по роте; его контузило в правую руку. Он схватился за нее и прибавил шагу. Когда же добежал и я до того места, то и меня отметили, но довольно легко. Мне показалось, что кто-то приложил к моей шее уголь или зажженную папиросу. Это место у меня немного припухло; когда же пришел на место и мне приложили, несколько раз, какой-то живительной примочки, то я и забыл про контузию. Дома, быть может, и занялся бы ею, но тут, видя смертельно раненых и убитых, мне совестно было и думать о таких пустяках.

Когда мы спустились вниз, нас завели за гору, которая закрывала от выстрелов неприятельских, и приказали лечь. Но и тут не было покоя. Одна пуля с навесу попала в щеку солдату и прошла насквозь, а другая в грудь нашему унтер-офицеру Гржебелюку. Он приподнялся, но побледнел и опустился на землю. Его тотчас раздели и из раны, между ребрами, потекла кровь. Пуля ударила в толстую перевязь и, пробив ее и полукафтан, остановилась между ребрами: ее тут же вынули, а рану перевязали бинтами.

Наскучило мне лежать в бездействии; притом духота и удушливый запах ущелья заставили меня пройтись на чистый воздух к речке. Там устраивали мост, причем бревна, привезенные из Буртуная, оказались короткими.

Близ реки увидел я генерала Ракусу, полковника Радецкого и подполковника Девеля. Все они о чем-то толковали. Понравился мне мой полковой командир. Он отдавал, при мне, приказания адъютанту нашего батальона, прапорщику Чернятину, так хладнокровно, как будто разговаривал в кабинете. И когда пуля попала в сапог Чернятина и тот присел, как бы став перед ним на колени, то и тогда он преспокойно спросил: «вас ранили?» — и, узнавши, что только контузили, продолжал на том же месте отдавать приказание, и также хладнокровно.

Поручик А. П...в стоял неподалеку от меня, в широких лезгинских шароварах, и курил папиросу. Пуля попала ему между ног и, прорвав шаровары в нескольких местах, осталась в [202] них. Он только плюнул, стряхонул ногами и остался на своем месте, отгрызаясь от шуток товарищей.

Хладнокровие всех заставило и меня пренебрегать опасностью: я пошел еще дальше. Но когда пришел к реке Андийскому-Койсу, то горцы, сидевшие в пещере и так безжалостно стрелявшие по нас, перестали стрелять: мы сказали, что генерал Ракуса, через переводчиков, обещался не наказывать их, и даже дать 200 рублей, только бы они не препятствовали устройству переправы. Враги наши теперь сидели на камнях, по ту сторону реки, и так близко, что можно было разглядеть их лица и костюмы. Один из них, широкоплечий мужчина, в чалме, был на виду и переговаривал с нашими переводчиками.

К берегу реки стянули несколько рот, которые носили камень и бросали в одно место в реку; но для чего это делали, я не знал. Говорили, что хотят сделать пристань и к ней прикрепить мост.

Левее пещеры, где сидели горцы, шагов на 80 или 90, на правом берегу реки, росло довольно большое дерево; к этому-то дереву хотели привязать канат и по нем переправить на ту сторону людей, для укрепления предполагаемого моста. Но для того, чтобы укрепить канат, надо переправиться, хоть одному человеку, на ту сторону реки, что сделать почти не было возможности. Река текла между огромными камнями, и так быстро, что голова кружилась при виде течения, а шум от рассекания воды о каменья и брызги наводили какой-то невольный страх. Но все-таки приказано вызвать охотников.

Первым явился рядовой 8-й роты 88-го пехотного Дагестанского полка, Кочетков. Он посмотрел на реку и сказал: «Переплыть мудрено, но попробую счастья. У меня нет ни роду, ни племени; авось удастся услужить великому царю». С этими словами, он отошел выше переправы шагов на сто, разделся, перекрестился и бросился в реку. Все глаза были устремлены на смельчака, который, обладая большою силою и ловкостью, боролся с волнами. После каждого взмаха руки, его относило по течению шагов на пять. Вот он уже у противоположного берега, уже хватается за скалу, но сильная волна ударяет в него и уносит от берега... Все невольно ахнули, и сочли его погибшим; но он не потерялся и, в несколько взмахов руки, опять уцепился за скалу, на этот раз так крепко, что вылез на берег. «Ура», всего передового отряда, приветствовало молодца, и он, голый, пошел к дереву, [203] к которому предполагали прикрепить канат. Кочеткову предстояло пройти через пещеру, в которой и над которою сидели вероломные горцы, а потому все мы боялись за жизнь его. Но он шагал смело, поздоровался с ними и прошел благополучно до назначенного места...

За этот подвиг ему уничтожили штраф, произвели в унтер-офицеры и наградили знаком военного ордена 2-й степени, для нижних чинов установленной.

Когда Кочетков пришел к дереву, то начали перебрасывать через реку бичеву; но ее не могли добросить и до половины реки, а потому решили перебросить прежде нитку, а потом к ней привязать бичеву, к бичеве веревку и, наконец, к веревке укрепить канат.

Долго не удавалась нам эта попытка. Юнкер 6-й роты Дагестанского полка, Аслан-бек-Агаев, вызвался переплыть на ту сторону с бичевою. Для этого он перевязал себя и поплыл; но за эту попытку чуть не поплатился жизнью, и еле-еле выплыл обратно на нашу сторону. Вторая попытка ему тоже не удалась.

Третьим охотником явился юнкер с нашей роты, Николай Шпейер (которого я не пускал с пикета). Его сначала не хотели пустить, но он упросил, и поплыл так же удачно, как Кочетков; также схватился за скалу на противоположном берегу, но, оторвавшись, ударился головою о скалу... волны поглотили его. Спустя четверть часа, мы заметили голого человека, идущего к Кочеткову, вверх по реке. Сначала думали, что это идет мюрид, чтобы убить его; но когда подошел он поближе, узнали в нем Шпейера. Его несло волною около четверти версты, и он, каким-то счастливым случаем, ухватился за скалу и выбрался на берег. Все тело его было исцарапано и покрыто кровью.

Дойдя до Кочеткова, Шпейер помогал ему ловить нитку, и наконец удалось поймать ее. Все обрадовались этому и невольно прокричали «ура», которое подхватили все войска бывшие на переправе. К нитке привязали бичеву; на несчастье, она оказалась короткою; но дабы не оборвалась нитка от тяжести, когда к короткому шнуру привяжут веревку, то офицеры отрезывали кожаные портупеи, от азиатских шашек, и надвязывали ими бичеву. Первый подал пример капитан Шарыгин (ныне умерший), и, благодаря общим стараниям, канат был почти укреплен. По сю сторону работали около каната исключительно офицеры, именно: [204] адъютант Старосельский и наши офицеры: Пушкин, Исайский, Шарыгин, Борицкий и я.

Не успели мы хорошенько укрепить канат, как раздались выстрелы из пещеры, которая от нас находилась, как я уже говорил, шагах в 50 или 70. Мы так были заняты устройством каната, а другие насыпью плотины, что не заметили, как мюриды открыли огонь. Вероятно, они хотели просидеть в пещере только до ночи, а потом уйти из нее, в надежде, что мы не перейдем реку до тех пор; но увидя, что канат укрепляют, и что радости нашей, выражаемой криками «ура», нет конца, что, значит, мы перейдем непременно и, быть может, накажем их за убитых и раненых, они попрятались в пещеру и начали стрелять.

Первым выстрелом убили мусульманского всадника наповал: пуля попала в висок, а в другой вышла; другая пуля ударилась в живот нашему солдату; третья солдату в рот, выбила ему зубы и вышла в затылок; кровь запеклась у него во рту и несчастный не мог говорить и дышать. Говорили потом, что он вылечился и вышел в отставку.

Устройство плотины и каната на время приостановилось. Подали сигнал стрелять, а нам приказали спрятаться за скалу. Против пещеры, на гору, втащили горные орудия, и из них в пещеру пустили несколько гранат с расстояния не более 100 шагов. Они лопались в пещере, и от этого по ущелью раздавался гул, как сильный гром во время грозы. Дым разостлался по всей реке; осколки долетали даже до нас, но никого не задело.

Стрелки, находившиеся на высотах, тоже не зевали: правоверные не могли показать носа; стрельба их затихла. Мы опять принялись за дело, и вскоре канат укрепили: одним концом к толстому дереву, а другим, на нашей стороне, к высоким козлам, сделанным из брусьев.

Теперь надо было послать на ту сторону солдат с оружием, дабы они выгнали из пещеры мюридов. Охотников явилось много. Первый полез, по всем правилам гимнастики, цепляясь руками и ногами за канат; но на половине пути остановился, опустил ноги, и старался, с помощью одних только рук, добраться на ту сторону. Выбившись из сил, он обратился в нашу сторону и глазами просил помощи. Но как было ему помочь? Послать другого, значило и другого погубить. Долго держался солдат на веревке; быстрые волны сорвали с ног его походные сапоги, а потом и [205] он оборвался с каната. Падая, сбросил с себя ружье и боролся с рекою. Говорили, что его, из пещеры, ранили в ногу, а потому он опустил и ноги на половине пути.

Увидя гибель товарища, другие не рисковали переправиться. Однако один солдат улучшил способ переправы и, за находчивость, получил от полковника Радецкого 15 рублей.

Улучшение состояло вот в чем: на канат надел он два довольно прочные из скользкой лозы обруча; к ним привязал широкую доску, на которую ложился спиною и, перебирая руками по канату, заставлял обручи скользить по нем и двигаться вперед с доскою. Потом к доске этой привязали бичевки с обеих сторон и притягивали ими доску с охотником туда, а пустую обратно.

На этой-то доске, названной солдатами «люлькою», переправилось на ту сторону с оружием 15 солдат и 13 всадников мусульманского полка, при двух офицерах 21-го стрелкового батальона, прапорщике Александре Николаевиче Туркестанове (ныне майор), и хорунжем мусульманского полка Кайтуки-Тюлелеве (ныне поручик). Первый из них был с солдатским ружьем и патронташем.

Во время переправы, перестрелка в пещере хотя уменьшилась, но не умолкала, и у нас ежеминутно убывали люди. У стоявшего неподалеку от меня всадника мусульманского полка, курившего трубку, пуля, ударившаяся о скалу и разлетевшаяся вдребезги, выбила из рук его трубку. Он сморщился, плюнул и, обратившись ко мне, сказал: «шайтан-пуля: рука кушал, трубка кушал и борода кушал». Оказалось, что одною пулею его легко ранило в руку и в щеку и, выбив трубку, испортило ее, за что он крепко рассердился и плевал.

Когда тридцать человек охотников переправились на ту сторону, то подали сигнал «перестать стрелять», по которому стрельба с высот умолкла, а охотники бросились к пещере. Сначала стреляли из ружей и пистолетов, но потом, не имея времени заряжать, примыкали штыки и лезли с ружьями в пещеру, бросая везде каменья. Юнкера милиции Алхаза ранили в голову; кровь потекла по лицу, и он, сев на берегу реки, промывал рану. Остальные, как львы, лезли на добычу. Перестрелка совершенно затихла; из пещеры стали вытаскивать живых и мертвых мюридов. Один из них, еще по сигналу перестать стрелять, бросился бежать из пещеры, обвешавши себя торбами, но наши стрелки не зевали: они в одну секунду уложили беглеца. Он не мог подняться, но [206] все-таки полз вперед, пока его несколько раз не прокололи штыками. Вероятно, несчастный был беглый солдат, потому что понял наш сигнал.

Один из вытащенных мюридов, широкоплечий мужчина снял папаху и, кланяясь нам, просил пощады. Все с презрением смотрели на подлого изменника и кричали: «бей его». Услышав это он схватил милиционера за черкеску и хотел с ним вместе броситься в бешеную реку; но стоявшие сзади солдаты выстрелили в упор так, что на нем загорелась черкеска, а потом прикололи его штыками. То же сделали и с другими двумя его товарищами; оставили только одного раненого в ногу, 16-ти летнего мальчишку, родственника нашего всадника, и перенесли на нашу сторону. Говорили, что ему осколком оторвало пятку.

Имущество мюридов поделили между собою охотники. Шпейер и Кочетков взяли лучшие черкески, как имевшие большее на них право, и целый день в них щеголяли.

Все защитники пещеры были из аула Харачая. Их всех уложили, так что о геройской защите и о гибели их некому было передать их семействам.

После этого раненых с той стороны перевезли в «люльке» по канату на нашу сторону, а вместо их послали десять человек стрелков Дагестанского полка и восемь саперов с инструментами для расчистки тропинки. Начальство над охотниками и саперами принял Дагестанского полка штабс-капитан Константин Исайский (ныне подполковник Пятигорского полка), а Туркестанов и Кайтуки-Тюлелев возвратились к своим частям.

Переправою туда и назад распоряжался я. Часу в шестом пополудни, пришел генерал-майор Ракуса, и приказал приостановить переправу, говоря, что веревка протерлась и может оборваться доска.

Приказав привязать доску, я пошел к своей роте которая находилась неподалеку от реки, в ущелье, и лег на никем не занятой лощинке.

Пролежав не более часа, мы потянулись по тропинке вверх на старую позицию. Но теперь не так уже по нас стреляли; пещера была занята нами, а стрелки, расположенные наверху, не дозволяли мюридам подходить к нам близко.

Идя сзади роты и смотря на расположение неприятельских завалов, я заметил, что из-за одного из них, на ружье высоко поднимают папаху. Это был сигнал к переговорам. Я остановился посмотреть, чем все кончится. Начальство наша увидело [207] папаху и дало сигнал для прекращения стрельбы; но по пересеченной местности сигнал не всем был слышен, и его несколько раз повторяли. Когда же стрельба замолкла, то семь горцев, отлично одетых, поднялись из-за завалов и, подойдя к крутому берегу, сели под рекою, не рискуя спускаться в пропасть. Наши переводчики (как мне после говорили) кричали им, чтобы они спускались непременно по этой тропинке, а то, ежели пойдут в кусты, их перебьют всех. Они сидели и, как мне казалось, разговаривали между собою; но потом вдруг все сразу вскочили и бросились в балку. Наши стрелки не ждали сигнала: пули полетели вдогонку и уложили одного, который ползком побрел в кусты. После я узнал, что это были старшины окрестных аулов, и что их было восемь человек, но что одного убили наши стрелки в то время, когда тот поднимался из-за завала и махал папахою.

Тогда горцы скрылись, а раненый заполз в балку, я ускорил шаги, чтоб догнать свой батальон; но любопытство заставляло меня посматривать в ту сторону, где только что разыгралась эта сцена. За любопытство я чуть было не поплатился жизнью, потому что, сбившись с тропинки, пошел по нижней, по которой были расположены наши стрелки за завалами. Горцы, увидев меня совершенно открытого, стали по мне стрелять довольно часто; однако пули ложились то выше, то впереди меня, и я шел словно заколдованный. Впереди меня шел унтер-офицер; ему пуля попала в левую ногу, и он, облокачиваясь о ружье, добрел до завала, где и лег. Я прошел на позицию невредимым и почти одновременно с батальоном.

Не успел я отдохнуть и десяти минут на новой позиции, как получил приказание, со взводом стрелков идти на смену роты 21-го стрелкового батальона, мимо которой я шел к батальону. Выслушавши приказание старого майора, я взял свой взвод и потянулся гуськом по знакомому уже месту. Но теперь я шел не один, а с 65 молодцами, которых надо было сберечь; потому я рассчитал их за бугром позвенно, указал каждому звену, какое занять место, и послал их врассыпную, чтобы горцам не так удобно было по ним целиться. После же обошел всех и, поверив расположение, лег отдохнуть на батарее.

Там лежали два артиллериста. Один из них, кажется, капитан бывший в Севастополе, рассказывал другому, поручику Г*, о сегодняшнем дне, и сравнивал войска севастопольские с войсками [208] кавказскими и те труды, которые переносили севастопольцы и которые мы переносим теперь. Оказалось, что здешние войска переносят трудов во сто раз больше, а храбрость, находчивость, смелость, неутомимость и любовь к начальникам положительно изумляют севастопольца, и что лучше нашей армии навряд ли где найдется.

Я лежал и, не вступая в разговор, слушал приятную, для каждого кавказца, справедливую похвалу. Поручик Г., старый кавказский ветеран, рассказывал о других походах; но я не мог слышать конца их беседы, потому что унтер-офицер доложил мне, что одного стрелка ранили в голову, и я должен был встать и идти туда распорядиться об отправлении его на перевязочный пункт.

Когда я возвратился на батарею, капитана уже не было, а поручик с юнкером хлопотали около орудий. Они заметили, что горцы, по призыву муллы, собирались в одно место для вечернего намаза (умовенье и молитва), а потому навели орудие в ту сторону и сделали несколько не совсем удачных выстрелов. Это было уже ночью. На эти выстрелы прибежал кто-то, вероятно из старших артиллеристов: он распек поручика Г. и приказал больше не стрелять.

Часов в десять вечера, ползком, подкрался ко мне деньщик моего ротного командира и поставил передо мною кастрюлю с гречневою кашею, а из кармана высыпал несколько сухарей. Смотря на кашу, я не верил своим глазам, откуда могла явиться такая благодать; приятный пар от теплой каши и запах свиного сала заставил меня привстать и взяться за кастрюлю не на шутку. Это был подарок от «ротмистра» моего, за исполнительную мою службу. В несколько секунд кастрюля была пуста, и деньщик, награжденный абазом (20 к.), возвращался на бивуак. Каша показалась мне вкуснее всяких соусов и пирожных, и я только сожалел, что немного ее было, что я не насытился вдоволь, а потому лежа грыз сухари и ожидал смены, чтобы уснуть после закуски и денной суеты.

Часов в одиннадцать пришла рота 21-го стрелкового батальона и сменила меня. Было довольно темно, а потому я собрал взвод и возвратился на бивуак к батальону без малейшей потери.

Явившись начальству, отыскал своего ротного командира, поблагодарил за лакомство, снял полукафтан, разостлал его, положил в голову солдатский патронташ и крепко уснул. [209]

Ночью приснилось мне, что меня рубят горцы шашкою и кинжалами, а я отбиваюсь от них своею форменною шашкою. Долго, быть может, я дрался бы, если бы меня не толкнул «обладатель Персии»: оказалось, что я скатился с бугра, на котором спал, и очутился вниз головою на руке моего товарища. Я же так крепко спал, что не проснулся при этой невольной прогулке.

Кругом все спало; только часовые в каждой роте ходили и прислушивались к малейшему шороху. У врагов наших тоже царствовала мертвая тишина.

____________________________________________

17-го июля 1859 года. Пятница.

С рассветом завязалась перестрелка и я проснулся. Умывшись, стал рассматривать окрестности той позиции, на которой находился. Место было покатое к реке, и отсюда отлично были видны расположение неприятеля, все их ямы и впереди ям небольшие каменные завалы, все траншеи, а за буграми значки; но мы были довольно от них далеко, и пули, очень редко, долетали до нас.

День был невыносимо знойный. Все мы ходили в рубахах, но и в них не находили себе места, а тут, как назло, ни одного деревца, ни одного большого камня, за которые бы можно укрыться. Но когда, в шесть часов утра, принесли нам обед, то мы, забыв жару, как голодные волки бросились на добычу, и борщ, с кислотою и сушеною капустою, показался нам превкусным блюдом.

Мы потому рано так обедали, что все говорили, будто генерал Ракуса хочет отступать, а наш полковой командир настаивал устраивать мост из веревок, для чего, даже у нас, позабирали все коновязи и недоуздки. Никто не знал, пойдем ли вперед или отступим. Говорили, что на самой переправе у каната войска очень мало, и что бедняга Исайский лежит на ковре и пьет чай.

В семь часов утра, Шамиль вывез орудие и начал стрелять на нас то камнями, то гранатами; но так далеко он стоял, что наши артиллеристы не отвечали на его выстрелы. Офицеры смеялись, что он сыпал пороху в орудие по целой папахе.

Как бы то ни было, а надо Шамилю отдать справедливость: он стрелял довольно хорошо, а еще лучше улепетывал, со своим орудием, после каждого выстрела. Зарядивши, опять потихоньку выкатывал из-за горы, и, выстреливши, опять удирал. [210]

Всех выстрелов было до двадцати. Некоторые снаряды были пустые и летели с громкою музыкою; некоторые лопались над его же завалами, а одно попало в самый завальчик: из него горцы выскочили и были перебиты нашими стрелками.

Из всех выстрелов только одно ядро упало недалеко нас, но и то не причинило нам убыли. Больше же пускал Шамиль камней на первую позицию, где, говорят, были разбиты палатки и в которых нежились маменькины сынки. Я там не был, но рассказывали, что одно ядро попало в деньщичью палатку майора Г. и, перебив ему посуду, ранило сидевшего в ней петуха. Другим снарядом убило лошадь и ранило солдата.

Эта стрельба, вместо того чтобы наводить уныние на солдат, веселила кавказцев: постоянно слышались шутки и смех весельчаков. Например, как только горцы начнут выкатывать орудие, то они кричат: «ребята, смотри прет! ей-ей прет!». После, когда покажется дым, солдаты определяли, в какую сторону выстрелили, и кричали: «мотри, мотри! стрельнул окаянный!» Одно ядро, пролетев через нас, ударилось о скалу. Но обыкновенно, все приутихли и ждали разрыва. Но его долго не последовало. Тогда один смельчак полез на гору, взял ядро, и, принесши к своим товарищам, сказал: «вот вам братцы гостинец от Шамиля Ивановича!»

Лежали мы на этой позиции, ровно ничего не делая, до двух часов дня. В два часа прошел мимо нас 2-й батальон ширванцев, потом 2-й батальон дагестанцев, а потом потребовали и наш сводно-стрелковый батальон.

Когда спускались мы к тому месту, где устраивали вчера мост, стрельба возобновилась со всех завалов и наносила нам порядочный урон. На переправе, к величайшей моей радости, увидел я переброшенный на ту сторону мост, сплетенный из веревок, шириною в аршин. С этой стороны он прикреплен был к брусьям, придавленным каменьями, а на противоположной стороне к пещере, в которой дрались наши охотники. Он был почти готов, и саперы-молодцы бегали по нему, несмотря на то, что он постоянно качался. Для того же, чтобы солдаты не падали в реку, при нас устраивали перила с обеих сторон, т.е. натянули крепко веревки и привязали их к мосту. А чтобы и самая плетенка не скручивалась, между веревками воткнуты были небольшие хворостинки.

Как только окончили это приспособление, приказали [211] переходить нашему батальону. Для чего роты выстроили во фронт, и мы, поодиночке, стали переходить, то есть, когда один выходил на противоположный берег, то с этого берега спускался на мост другой.

Первым перешел, очень бодро, наш командир полка и, став на скалу, смотрел на переходящих. За ним прошла вся стрелковая рота, потом наша.

Я стал на плетенку смело и пошел вперед. Ноги у меня скользили по веревкам и по хворосту; я все переваливался то вправо, то влево, но на половине моста, от быстрого течения, голова у меня закружилась, и мне казалось, что, меня вместе с мостом, куда-то несут волны... я остановился. Мой добрый ротный командир, перейдя впереди меня, кричал мне: «идите! идите смелей!» Тогда я закрыл глаза и ощупью побрел вперед. Не помню, как я дошел на ту сторону; там стояли офицеры и, подхвативши меня за руки, вытащили на скалу. Я пошел в то место, где сидела уже у реки 1-я стрелковая рота.

Проходя через пещеру, я удивился, увидев на ней столько отпечатков пуль. Все камни были облиты черною густою кровью. От нечего делать, я киркою выбил на скале: «17-го июля 1859 года».

Я думал, что у меня только одного такая слабая голова, что закружилась на мосту; но у некоторых голова была еще слабее, и таких переводили саперы. Однорукого же генерал-майора Ракусу перевязали веревкою и перенесли. Зато хладнокровие некоторых меня удивляло.

Переправа, таким образом, шла не очень быстро. На совете решили выйти нашему батальону на гору, и там ждать перехода остальных батальонов.

Уже смерклось, когда мы, по тропинке, потянулись на гору. Тропинка была очень узкая; по обе стороны ее рос боярышник и царапал нас жестоко. В нас не стреляла мюриды. Только один выстрел прогудел в ущелье и все смолкло, словно все уснули. Но старые кавказцы говорили, что это не перед добром и что для нас в это время готовится «хорошая закуска».

Еще до выхода на гору, нас развернутым фронтом, поротно, поставили вдоль оврага, так что ежели к нам подойдет неприятель, то мы в темноте можем увидеть его и встретить залпом.

В это же время переходили остальные роты 2-го батальона [212] дагестанцев. Говорили, что мост был освещен разноцветными фонарями; я этого не видел. Ночь была темная, но тихая и теплая.

____________________________________________

18-го июля 1859 года. Суббота.

Только начало рассветать и можно уже было различать предметы, как нас подвинули вперед и построили в ротные колонны. Впереди батальона рассыпали цепь от нашей роты и назначили с нею меня. Правду сказать, не очень весело было идти впереди всех на штурм завалов. У меня крепко забилось сердце. Но долго рассуждать некогда было, и я скомандовал «марш». Молодцы мои прибавили шагу и скоро очутились у завалов. Подбегаем к ним, всякую секунду ждем залпа... вот мы и у самых завалов... но все тихо... Наконец мы на завалах... там ни души. Потом пробежали еще несколько укрепленьиц и, найдя тоже везде пустоту, остановились на краю оврага.

Спустя несколько времени, к нам подошел резерв; командир полка приказал рассыпать цепь и не стрелять по неприятелю до тех пор, пока он не начнет первый. Это было сделано для того, что так как горцы пустили нас без выстрела, то, вероятно, раздумали и хотят покориться.

Итак, мы выполнили заданную нам главнокомандующим задачу как нельзя лучше: мы на правом берегу Койсу.

Удачу эту приписывали все полковнику Радецкому, который не отступил, как хотел генерал-майор Ракуса, а со своими дагестанцами молодецки управился с бурною рекою. При устройстве моста отличились также дежурный штаб-офицер, подполковник Девель, и сапер, подпоручик Иванов; все трое получили за оказанные отличия орден св. Георгия 4-й степени.

____________________________________________

По получении приказания от полкового командира, я рассыпал в цепь только половину своих людей, а другой половине позволил лечь спать.

Рано утром, я переменил людей в цепи, и пошел осматривать место, где мы находились. Это было то место, по которому я стрелял 15-го июля. Оно было укреплено валиком и рвом и в нем было бесчисленное множество пуль различной величины. Тут были и мусульманские маленькие, и круглые, и Неслера, и бельгийские, и новые Минье. Поодаль валялись осколки гранат, и видно было, что пули валялись здесь недаром: не только на камнях, но и на земле и траве были следы засохшей черной крови. [213]

Несмотря на то, что ровно сутки я ничего не ел, мне крепко захотелось пить, и я послал по-воду. Мне принесли котелок воды прямо с реки Андийское-Койсу, в которой вода была пепельного цвета и довольно густо смешана с мелкою черною пылью. Впрочем, она была вкусна, без запаха, и доктора говорили, что вода эта даже очень здоровая.

На речке же кипела работа. Молодцы-саперы, все в синих рубахах, как муравьи делали мост в том месте, где скала была сорвана и где берега сходились очень близко. К обеду мост был готов; но левый берег был так оборван Шамилем, что его скоро невозможно было исправить, а потому пока приставили две большие лестницы, из которых по одной поднимались, а по другой спускались.

Переправа через Андийское-Койсу у Сугратли была в наших руках; мост через реку саперы соорудили чуть ли не в два часа, но сделать доступным спуск к мосту с левого берега реки было не так легко. Работа требовала много рук, времени и материалов. За первыми не было остановки; материалов же было мало и саперы разбирали крытую галерею, бывшую на правом берегу реки, переносили брусья на левый берег и из сруба делали спуск к реке.

Войска в это время отдыхали. Я, сменившись с пикета, пообедал и пошел с капитаном К* купаться в Койсу; но не успели мы спуститься к мосту, как прибежал за нами солдат и сказал, что командир полка, с двумя ротами, побежал на гору, где показались мюриды, и приказал нам следовать за ним.

Жара была невыносимая. Добежав до бивуака, я бросил сюртук; стрелки мои сделали то же, и мы поспешили в ту сторону, где происходила стрельба и белелись солдатские рубахи. Добежали до места тогда уже, когда роты, кончив перестрелку, лежали в кустах за бугром.

Отдохнув, я подполз к товарищам и узнал от них, что довольно значительная партия горцев проехала неподалеку и спряталась в овраге; но она, как видно, пробирается к ахкентским высотам и должна выехать из этого оврага, а потому мы ожидаем ее появления.

Пролежали мы за этим бугром более часа, но ни одной души не видали, и полковой командир решил оставить только один взвод, а с остальными возвратиться на бивуак.

Остаться там вызвался я; мне дали взвод 5-й стрелковой [214] роты, я расположил людей как только мог удобнее. Я уже мечтал, как отличусь и как побью мюридов, а главное — льстило моему самолюбию то, что мне поручили, как мне тогда казалось, такое важное дело.

Но все мои мечты разлетелись в прах, когда я увидел отделившихся от отступающих рот двух адъютантов М* и Б*. Они пристроились ко мне и стали распоряжаться. Меня это сильно огорчило, и я, несмотря на мой маленький чин, заметил им, что, ежели они хотят быть здесь и, в случае удачи, приписать себе все, то пусть, по крайней мере, не мешают моим распоряжениям. Напрасно я огорчался. Все отличие мое заключалось вот в чем. Горцы, увидев, что войска возвратились на бивуак, вылезли из-за горы и стали выковыривать из земли наши пули. Их было человек пять или шесть. Оборванные и несчастные ковыряли землю, а я, между тем, приказал приготовиться к стрельбе и ждал, пока они не спустятся пониже. Уже хотел я приказать стрелять, как подан был мне, из бивуака, сигнал «стрелять». В числе горцев был, вероятно, беглый солдат, потому что они, услышав сигнал, бегом скрылись за гору, и мои планы расстроились.

Сигнал этот подал мне батальонный мой командир, который, возвратясь на бивуак, все смотрел в подзорную трубу, не покажутся ли мюриды.

Адъютанты ушли и советовали мне то же сделать; но я пустился на хитрость и надул горцев вот каким образом:

Неподалеку от меня была рота на фуражировке; она уже возвращалась домой. Я послал унтер-офицера попросить ротного командира, чтобы он с ротою прошел по гребню горы, за которым я лежал. Хотя идти им было не по дороге, но мою просьбу ротный командир исполнил, и я, при проходе их, приказал своему горнисту сыграть отступление.

Видя идущих с вязанками травы солдат, горцы думали, что это именно те люди, которым приказывалось стрелять, и потому, не боясь уже никого, вылезли очень смело и подошли ко мне шагов на 500. На этот раз раз никто мне не мешал: половина людей, по моему приказанию, сделала залп, а другие стреляли рядами. Два человека покатились кубарем в овраг, а остальные мгновенно скрылись за горою. Послать туда за убитыми я не решился; я и без того далеко был от бивуака, а потому, собрав обрадованных удачею солдат, возвратился к батальону. [215]

Там явился к полковому командиру, который, лежа с генерал-майором Ракусою в тени огромных каменьев, пили чай и разговаривали через переводчиков с явившимися к ним лазутчиками.

Получив от последнего благодарность за находчивость, я лег спать при своей роте и спал всю ночь как убитый.

____________________________________________

Воскресенье 19-го июля.

Отряд отдыхал. Работа по устройству спуска к реке подвигалась медленно, несмотря на старания молодцев-саперов. Роты поочередно ходили за хворостом и сдавали его саперам на поделку фашин.

Сегодня первый раз, по выступлении из Мичик-Кальского ущелья, играли зорю с церемониею, т.е. полным хором горнистов и барабанщиков, по сю и по ту сторону реки.

Бивуак наш ничем не был укреплен; но наша позиция от природы была недоступна с трех сторон, а с четвертой стороны караулили секрет и цепь часовых. Все-таки нам не позволяли раздаваться.

____________________________________________

Понедельник 20-го июля.

Узнав, что спуск не готов и сегодня мы еще прожаримся на этой позиции, я взял походные холщовые носилки, разложил их на куст колючки и, спрятавшись под их тенью от палящего солнца, смотрел, как сапожник чинил мои сапоги, которые, несмотря на прочность товара, в несколько дней из новых превратились в дырявые, от острых камней, по которым мы ходили все эти дни.

Часу в шестом или седьмом после обеда, все войска посланы были за хворостом для саперов. Спустились мы в овраг и начали рубить подряд все деревья и кустарник. Тут были и персики, и орехи, и груши, и каштаны, но все ложилось под солдатским топором. Хворосту натащили саперам целую гору; им приказано было работать всю ночь, чтобы к рассвету была готова насыпь для прохода кавалерии и артиллерии.

Солдатам раздали сухари еще на три дня. Разложили костры и при свете их пошла укладка. Пользуясь суматохою, горцы подползли к нашему бивуаку и сделали залп из нескольких ружей, но никого не ранили. Костры тотчас потушили, усилили секреты и цепь, и стрельба больше не повторялась. [216]

____________________________________________

Вторник 21-го июля 1859 года.

В 4 1/2 часа утра выступили с бивуака. День был ясный, тихий, как и все предыдущие дни. Вперед проехала сотня мусульманского полка; потом прошел ширванский батальон; за ним 2-й батальон дагестанский, а в арьергарде наш батальон. Начальник летучего отряда, генерал-майор Ракуса, и полковой командир наш, проезжая мимо батальонов, здоровались с ними, благодарили за молодецкую переправу и дарили каждый по ведру спирта в каждую роту. Пройдя не более версты по ровной дороге, мы повернули налево и пошли по тропинке на крутую гору. Солнце поднялось и жгло без милосердия. Было душно как в бане, а воды не было ни одной капли.

Вправо от нас выехал один мюрид в белой папахе и джигитовал на своей маленькой горской лошаденке. Но, видно, ему досадно показалось, что на него не обращают никакого внимания: он слез с лошади, сделал в нас несколько выстрелов и опять сел на свою клячу. Батальонный командир приказал моему ротному командиру спугнуть его. Посадили стрелков Кузьмина и Гржебелюка, и они, после нескольких выстрелов, ссадили его с лошади.

Тропинка, по которой мы поднимались, постепенно становилась круче и круче. Мы, несмотря на то что были в рубахах, крепко устали — и отсталых было немало.

Наконец вышли на площадку, поросшую кустарником и густою травою. Здесь солдаты нашли фонтан холодной и чистой воды. Он забит был горцами, но его живо разработали шандовым инструментом и пошла потеха.

Каждому хотелось воды; все стали толпиться к фонтану. Пошла давка, за давкою ссора, а некоторые, задыхавшиеся от жажды и усталости, употребляли, для проложения к фонтану дороги, даже медные котелки, стегая ими тех, которые, набрав воды, не отходили от фонтана, а там же пили стоя.

Мне удалось попробовать из котелка драгоценной влаги: она показалась мне превкусною и очень холодною.

Когда весь отряд напился, мы пошли влево, между чистым и большим лесом; вдали заметны были поперек дороги огромные завалы из белого камня, и проводники, увидя за ними множество мюридов, указали другую дорогу, правее этой, говоря, что та очень крута а ее никто не защищает, а потому и возьмем ее без боя. [217]

Вперед послали две роты Ширванского полка. Они оставили свои вещи внизу и, с перекинутыми за спину ружьями, пошли на гору.

Наш штабс-капитан К*, любивший спорить и обо всем рассуждать, доказывал, что на эту гору невозможно посылать войска, потому что крутизна ее была более 60 градусов; но ширванцы, карабкаясь и хватаясь руками за деревья, добрались до вершины и заняли позицию без боя. За ними приказали идти и остальному отряду пехоты, а кавалерия и вьюки послали еще правее, в обход по тропе.

Так как мы были в арьергарде, а передний отряд шел на крутизну рассыпавшись и очень медленно, то нам приказано лечь отдохнуть под тенью соснового леса и, в случае нападения неприятеля, отразить его и дать время собраться растянутым войскам.

Меня поразила следующая картина. Командир Ширванского полка, полковник К*, шел при своих ротах и приказал вести лошадь сзади себя. Но, не доходя вершины горы, она поскользнулась и не могла удержаться на ногах. Раздался шум и треск... я увидел какую-то черную массу, быстро стремящуюся вниз. Это был трехсот-рублевый кабардинский жеребец. Он делал рикошеты по деревьям и слетел вниз без внутренностей, с переломленными ногами и ребрами. Азиатское дорогое седло тоже было разломано в куски; его собрал фурштат и уложил на вьюк.

Такой же участи подверглись еще три или четыре лошади: одна, ударившись последним рикошетом спиною о дерево, даже разломалась на части. Жаль было смотреть на этих животных, лежавших без внутренностей, но с открытыми и живыми еще глазами.

Падение лошадей не причинило солдатам никакого несчастья и никого не увлекло за собою. Они, вероятно, предвидя их прогулку, попрятались за деревьями, которые, на этом крутом скате, росли довольно толстые и высокие.

Наконец и нам приказано идти на гору. Мы рассыпались по лесу и, цепляясь руками за деревья, подвигались вперед; но, сделав несколько шагов, становились за дерево и отдыхали.

Котелки, фуражки, бутылочки со спиртом и другая мелочь отвязывалась и летели вниз с грохотом и шумом. Раздавались крики: лови, лови! берегись! и вещи эти ловили ниже идущие солдаты и передавали по принадлежности, за исключением спирта, который, вероятно от сильной жары, испарялся мгновенно.

Все пространство между деревьями было усыпано сосновыми шишками и иглами, а потому идти было очень трудно. Некоторые [218] снимали даже сапоги и шли босиком. Пройдя шагов 800, я выбился из силы. Стрелок Жанталай дал мне глоток спирту, говоря, что от этого человек становится бодрее; но, вместо бодрости, я хуже прежнего раскис и еле-еле подвигался вперед.

Подъем был длиною не более двух верст, но всем нам показался он более 25. Выйдя на гору, мы все легли отдыхать. На вершине горы не было лесу, а потому солнце жгло нас безнаказанно, и хотя бы малейший ветерок освежил нас: мы были словно в бане.

Из лесу люди вылезали поодиночке и присоединялись к своим частям. Мусульмане, направленные по тропе в объезд горы, успели уже въехать на нее и следовали мимо нас.

Воды не было, а жажда мучила страшно. Один мусульманский офицер, проезжая мимо солдат, кричал: «ребята, дай мне манерку воды, дам три рубля»; но солдаты отвечали ему: «сами бы сложились да купили, а не то что продавать будем».

Когда все взошли на гору, мы поднялись и направились к той стороне, где утром видели белые завалы. Тропа, которая шла по самому гребню горы, была в некоторых местах шириною не более одной четверти аршина. Правая сторона горы была луговая, но местами торчали камни белого плитняка, и так была крута, что невозможно было смотреть вниз; внизу же, как гнезда ласточек, виднелись небольшие хутора с садами. Я не мог смотреть на них долго и все придерживался левой стороны, которая была немного отложе и поросла лесом, так что в случае, ежели бы, поскользнувшись, я упал, то, совершая путешествие по лесу, мог бы зацепиться и уцелеть, а если бы попал направо, то и костей не нашли бы.

Ширванцев с мусульманами послали вперед, взять высоты, за которыми торчали два значка, что означало только две сотни мюридов. Ширванцы пошли молодцами. Приблизясь к горе, крикнули ура!.. раздался залп мюридов, потом пошло щелканье орехов, но вскоре все утихло, а мы, забыв усталость, прибавили шагу, чтобы поспеть на помощь. Прискакавший всадник сказал, что мюриды скрылись, и что от их залпов никого не только не убили, но даже не ранили. Говорили после, что жители не хотели драться с русскими, но их заставляли старшины и муллы, а потому и залп сделали по приказу, то есть на-ветер.

Когда сказали нам, что мюриды ушли, следовательно не будет и свалки, куда девалась наша бодрость!.. Все опять раскисли и еле-еле двигались, Вот, подошли к тому месту, где [219] кричали ширванцы ура! Они, бедняжки, в такой зной бежали на гору, и выбились из сил до того, что лежали теперь по обе стороны дороги словно мертвые, с бледными вытянутыми лицами. Тут же лежал, растянувшись на бурке, и молодой их медик; офицеры лежали между солдатами, все истощенные; у всех на глазах как бы написано было: дай напиться. Мы прошли мимо их и следовали все дальше и дальше, чтобы выбрать удобную позицию для стоянки всего дагестанского отряда.

Я с утра ничего не ел, а потому мне сделалось дурно, отстал от роты и шел с прапорщиком Игнатовичем. Уже вечерело, а мы все шли да шли. Наконец и солнце скрылось, а авангард не останавливался; впрочем, только третья часть отряда шла при своих местах, остальные же две-трети разбрелись и искали воды. Наконец кто-то набрел на ручеек, и эта весть разнеслась далеко; со всех сторон, прибавя шагу, тянулись отсталые и пили отрадный напиток. Я выпил несколько глотков и, взяв у знакомого солдата несколько сухарей, первый раз сегодня закусил ими. Они показались мне вкуснее всякого пирожного. Мой попутчик Игнатович сделал то же. Отдохнув немного, мы потянулись к батальону.

Неподалеку от нас авангард остановился, собрал хор горнистов и барабанщиков, и они, не переставая, играли сбор, по которому все отсталые собирались.

Вместо знойного дня наступила теперь прехолодная ночь, а у нас не было не только вьюков с вещами, но и деньщики наши с сюртуками еще не прибыли, так что мы, в рубахах, дрожали порядком. Я лег в нескошенном еще ячмене, и тем, хотя от ветру, защитил себя.

Часу во втором ночи пришли наши вьюки, я надел полушубок и, закусивши сала с сухарями, уснул мертвым сном.

Товарищи мои, раньше меня пришедшие, говорили, что старшины окрестных аулов приезжали к генерал-майору Ракусе и уверяли его, что они никогда бы не дрались, если бы не принуждал их Шамиль. В заключение объявили, что жители аула Ах-Кента, близ которого мы теперь находимся, и Бетля, со всеми своими семействами и имуществом, по приказанию Шамиля, уверявшего, что русские их всех перережут, попрятались по скалам и лесам, но что они, увидев ласковый прием и узнав, что на них не сердятся, поспешат собрать жителей обратно в аул. [220]

____________________________________________

Среда 22-го июля.

Ночью выпала сильная роса; походные сапоги сделались совершенно мокры. Проснувшись, я осмотрел место нашего расположения и согревался чаем. Кругом нас были или поля засеянные хлебом, или плоские возвышенности поросшие травою, и только к западу виднелся лес, а правее его аул Ах-Кент.

Несмотря на раннее время, мюриды уже толпились около генерал-майора Ракусы. Они изъявляли свою покорность; генерал принимал их очень ласково.

Не забуду я трогательной встречи одного мюрида с родным братом, служившим в нашей милиции. Они, увидя один другого, бросилась в объятия и долго целовались, что-то приговаривая; потом, отступя несколько шагов, любовались один на другого и, обнявшись, пошли от нас и скрылись в толпе.

Нам говорили, что мы долго простоим на этой позиции, и все радовались отдыху на ровной местности; но часу в девятом утра палки на барабане протрещали подъем, потом сбор и опять потянулась на гору. Несмотря на вчерашнюю усталость, сегодня, при подъеме на высоты, после холодной и сырой ночи, все чувствовали себя довольно хорошо, и даже песенники, идя на гору, пели не умолкая. Пройдя место пустого аула Ах-Кента, мы повернули направо и пошли между хлебами. Дорога и поля были усыпаны мелким и частым щебнем; несмотря на то, ячмень был очень густой и вышиною в пояс. Бобы уже поспели, и мы ими лакомились, не слушая запрещения дежурных.

Пройдя бобами и хлебами верст восемь, мы вошли на гору, и там приказано было нам лежать, а отряд кавалерии спустился вниз и направился на видневшиеся в нескольких верстах хорошенький аул Бетль. Кругом его поля; внутри огромные сады.

Говорили, что генерал поехал туда выбрать удобное место для расположения всего дагестанского отряда. Место, где мы ночевали, не было удобно для кавалерии; но и здесь не нашли лучше, и кавалерия присоединилась к нам.

Отойдя от этого привала версты две, мы построились в батальонные колонны и легли, ожидая приезда командующего войсками.

В двенадцать часов показалась, со стороны белых завалов, кавалерия и мчалась прямо на нас. Это был командующий войсками При-Каспийского Края, генерал-адъютант барон Врангель, со свитою. Мы стали впереди ружей, в рубахах и в белых шапках, и он, подскакав к нам и поздоровавшись своим звучным голосом, [221] проговорил: «Спасибо, молодцы! я вами очень доволен и постараюсь наградить за ваши тяжелые труды и молодецкую службу!» Потом вызвал вперед нас и благодарил за взятие переправы и вчерашних высот.

После этого отдали приказание идти на ту позицию, где мы вчера ночевали, и там расположиться на бивуаках. Офицер генерального штаба указал нам место, и мы расположились на бугорке. Потом пришли к нам войска, бывшие в резерве и не участвовавшие в деле на переправе; они заняли места так, что штаб командующего войсками был окружен со всех сторон войсками.

С рассветом приехал и полковой священник Апшеронского полка, Ястребов. На него особенно обращали внимание горцы: он ехал в своей одежде, и, как подобает духовному лицу, не на лошади, а на довольно большом катере.

Вьюки с палатками шли сзади отряда, а потому и не прибыли к нам до поздней ночи. Только внутри бивуаков красовались палатки; у нас же и батальонные командиры стали на открытом воздухе.

Часу в пятом дня приезжали к командующему войсками почетные жители и он принимал их вот каким образом:

Впереди палатки, в походном кресле, сидел барон Врангель, по одну сторону сидел начальник штаба генерал-майор князь Святополк-Мирский (ныне помощник главнокомандующего кавказскою армиею), а по другую адъютант главнокомандующего, капитан Фадеев. Сзади и по бокам огромная свита, состоявшая из адъютантов, чиновников и переводчиков. Впереди генерала, полукругом, сидели на корточках почетные жители, одетые довольно прилично, с жиденькими бородками, и по середине держали значок, из простого розового узорчатого ситца, с нашитою белою луною.

Я стоял поодаль и не слышал разговора их, а только наблюдал за их физиономиями. Они старались быть солидными: говоря как будто приподымались и прикладывали руку к сердцу.

Когда аудиенция была окончена, аварцы вручили барону Врангелю знамя, а сами быстро встали и пошли в отведенную для них палатку, где их приказано угощать.

Мой кунак, житель аула Черкея, поручик Физилла, говорил мне, что они приезжали просить русского покровительства и защиты от Шамиля.

Вечером, действительно, отдано приказание двум батальонам [222] Апшеронского полка, взводу артиллерии и двум сотням милиции следовать к аулу Хунзаху.

Ночью пошел дождь и промочил нас насквозь. Я пробовал укрыться ковром, но это не помогло.

Подобное неудобство казалось, однако, нам пустяками в сравнении с тем, что переносили мы в два предшествующих знойных дня.

____________________________________________

Четверг, 23-го июля.

С рассветом, нашу 5-ю стрелковую и 17-ю роты послали сушиться, то есть выдвинули на гору на пикеты, для прикрытия фуражиров и пасущегося табуна лошадей.

Взошло солнце и пригрело нас. Солдатики сняли полукафтаны и развесили сушить; потом пошла чистка и смазка ружей. Я подозвал одного стрелка и приказал сальною тряпочкою смазать себе нос и щеки. Он исполнил приказание и заметил, что и у солдат на эту операцию выходит более сала, чем на смазку ружей. У них, несмотря на грубую кожу, тоже все лицо было в пятнах от зноя.

Я, со взводом, лежал отдельно от ротного командира, а так как местность была очень открыта и не могло предвидеться нечаянного нападения, то я пошел к недалеко от меня расположенной 17-й роте. Командир роты был старый и опытный кавказец и запасся брезентом, из которого теперь сделал отличный навес от солнца. Я приютился около него.

В 12 часов пришли две другие роты нашего батальона и сменили нас с пикетов.

Палатки наши были разбиты в наше отсутствие, и мы, пообедав первый раз за весь поход, легли под тенью палатки на застланной душистой траве.

В 5 часов заиграла в штабе ширванская полковая музыка, вышли со всех рот на линейку песенники, и в лагере поднялся такой шум — хоть вон беги.

Сегодня тоже приезжали депутаты из многих аулов. Говорили, что даже грозные Гимры, Араканы, Зыряны и Уллу-Кала присылали своих депутатов. Но мне надоело смотреть на них, и я отправился на базар, собранный неподалеку лагеря.

На базар этот жители аула Ах-Кента, возвратившиеся из лесов, вынесли продавать яблоки, сырые кожи, горское сукно, также вывели лошадей, быков и баранов. Видно, им понравилось наше золото и серебро: на базар пришли не только мужчины, но и [223] звероподобные женщины, закутанный в свои грязные и порванные чадры.

____________________________________________

Суббота, 25-го июля.

Собрали Дагестанский полк, построили в батальонные колонны, и полковой командир прочел приказ по армии следующего содержания.

«Приказ по кавказской армии от 21-го июля за № 239.

«Войска дагестанского отряда! Вы храбро заняли переправу на Койсу, и тем блистательно исполнили мое желание: благодарю вас от всего сердца за ваш подвиг.

«Главнокомандующий генерал-адъютант князь Барятинский. Лагерь при озере Ретло, в Андии».

Солдаты, от радости, без команды прокричали ура! Потом полковник от себя благодарил солдат. Полк был в таком настроении духа и так любил полкового командира, что если бы он приказал что-либо сделать, то, не задумавшись, пошли бы на какую угодно опасность.

____________________________________________

Воскресенье, 26-го июля.

Был церковный парад.

По окончании благодарственного молебна, командующий войсками вызвал вперед отличившихся. Вышло 18 дагестанцев, один артиллерист и шесть всадников мусульманского полка. В числе последних был юноша лет пятнадцати, не более.

Генерал брал у адъютанта кресты и сам прикалывал их к груди храбрецам. Кочетков получил золотой крест, т.е. 2-й степени, а остальные 4-й степени; два мусульманских всадника, в числе которых был и юноша, получили серебряные медали с надписью «за храбрость».

Горцы приносили свои продукты не только на базар, но даже заходили с ними в наши палатки. Мой товарищ, прапорщик Г. Б., знал их язык и разговаривал с ними довольно свободно. Один из жителей, видно болтливый, между новостями сообщил ему, что у них все говорят, будто русские водят дружбу с чертями, что хотя он и не верит этому, но все-таки является и у него подозрение, ибо без чертовой помощи невозможно, по натянутому канату, пробежать трем тысячам человек в одну ночь. Спрашивал также, откуда у нас такие ружья, что бьют так далеко, а главное такою большою пулею, в которой есть свинец и кусок железа; [224] говорил, что одному его знакомому такая пуля попала в руку и переломила всю кость. Прежних ружей горцы не боялись, потому что из них солдаты стреляли очень плохо, особенно в дождик, и тогда можно было броситься в шашки, а теперь и носа высунуть из завалов не позволяют.

Вечером отдан приказ по отряду — с рассветом выступать. Никто не знал куда идем: одни говорили навстречу главнокомандующему, а другие, что аварцы просят идти в их край.

____________________________________________

Понедельник, 27-го июля.

Солнце еще не показалось, а мы были уже в движении. Дорога шла пока ровная и пролегала по каменистому грунту. Вблизи не было ни одного кустика, ни одного дерева; даже трава росла клочьями и похожа была на мох.

В нескольких верстах от бывшей нашей стоянки нагнали нас двое татар. Я спросил их что-то и удивился, когда они ответили мне чистым русским языком и очень ласково.

Оказалось, что один из них был житель аула Черхата, в 1839 году взят при штурме Ахульго в плен, и находился в бобруйских и кронштадтских арестантских ротах, и только недавно возвращен на родину, в числе выкупа за подполковника Кобиева.

Он говорил, что идет теперь к нашему начальнику с известием, что в аул Черхат, около которого мы переправились через Андийское-Койсу, приехал от Шамиля мюрид с бумагою, в которой приказывалось старшине собрать жителей идти к аулу Аргуани и истребить оставленный там, для прикрытия вагенбурга, батальон. Старшина и жители согласны на это дело; но он, татарин, любя русских, убежал тайком, дал уже знать командиру батальона и теперь идет к начальнику отряда сообщить о том и просить принять его в конно-мусульманский полк.

Спутник этого татарина был солдат Житомирского полка, попавшийся в плен в 1844 году. Он говорил по-русски хуже своего товарища-татарина, и меня удивило, как можно, в пятнадцать лет, забыть родной язык. Он нес барону Врангелю две торбы самородной серы, которой, по его словам, бесчисленное множество валяется в кусках около аула Черхата. В другой руке был у него кувшин масла.

Наша рота шла в голове арьергарда. Войдя на каменистую гору, нас остановил сигнал, поданный в хвосте. Оказалось, что [225] полковая лошадь оступилась и, с двумя патронными ящиками, полетела в пропасть. Чтобы патроны не достались горцам, облегчили несколько солдат и послали обходными тропками на дно пропасти; они нашли там обломки железных патронных ящиков и только до 600 патронов; остальные размялись и затерялись в скалах. Лошадь разбилась о скалы вдребезги.

Пока лазили за патронами, я срисовал Унцукульское ущелье. Оно мне очень понравилось. По ущелью расположены аулы Унцукуль, с богатейшими садами, и Харачи, жители которого, в числе 20, были перебиты в пещере на переправе. Вблизи аулов вьется змеею река Аварское-Койсу, и далеко виден блеск ее волн.

Тут случился один татарин, от которого я узнал, что семейство Шамиля до недавнего времени жило в ауле Харачи или Харачае, но когда мы заняли Ах-Кент, Шамиль увез его дальше, полагают на гору Гуниб-Даг. Гора эта, по словам его, неприступная со всех сторон; туда можно взобраться только по тропинке, против которой старшина Гуниба сделал каменную стену и положил большое чугунное орудие, за которое аул заплатил Шамилю сто баранов. На горе этой есть и лес, и вода, и большие табуны, так что ежели Шамиля туда пустят жители, то мы ни за что не поймаем его, и голодом не заморим, ибо у них всего вдоволь.

В два часа пополудни, прошли мы через грязный аул Цатаных или Сатаных. Сакли в нем высокие, из темно-серого камня, и нештукатурены. Почти половина аула с разоренными крышами и без заборов. Говорили, что Шамиль несколько раз разорял его за ослушание жителей.

В этом ауле погиб наш гарнизон в 1843 году.

Пройдя за аул не более версты, нам приказано отдыхать. Камни с обрушившейся горы лежали величиною с добрую мужицкую избу, и под тенью их мы отдыхали и закусывали.

С привала стали подниматься на крутую гору, поросшую болотного травою. Здесь развьючили две полковые лошади и бросили их на съедение волкам, потому что они, от усталости или от болезни, не могли идти с нами.

Выйдя на гору, мы прошли по равнине версты три или четыре, но потом опять спуск, опять подъем на каменистую белую гору, из утеса которой бил фонтан в подставленное каменное корыто. Влево от фонтана виднелся аул: его одни называли Че, а другие Шагода, с отличными, засеянными хлебом, полями. [226]

Вечером мы спустились в Мочокское ущелье и присоединились к стоявшему там отряду.

Палаток не приказано было разбивать, потому что давалось отдыху лишь несколько часов.

Ночь была очень холодная; дул ветер со стороны снеговых гор, которые от нас были в нескольких переходах.

____________________________________________

Вторник, 28-го июля.

Разбудили нас до рассвета; холод был невыносимый; мы прыгали, грелись, но ничего не помогало, и только взошедшее солнышко, захватившее нас еще на месте, пригрело порядком.

Войдя на гору, мы увидали огромную зеленую равнину: жители называли ее Хунзакским наибством. Кроме главного аула Хунзака, бывшего некогда столицею аварских ханов, были рассыпаны по всей плоскости небольшие аулы. Лесу не было видно ни одного деревца; даже кустиков незаметно. Зато вся плоскость вспахана и засеяна хлебами. На равнине этой виднелось озеро и протекало несколько ручейков.

С этой горы показывали мне гору Тилитлинскую, или Чемодан-гору. Правее ее лежал аул Тилитль, замечательный по штурму Фези в 1837 году, а кругом горы, внизу, были сады. Говорили, что Тилитль сильно укреплен, и некоторые даже простым глазом видели укрепление; но я решительно ничего не мог видеть, кроме груды каменьев, похожих на аул.

Спустившись на долину, мы пошли между хлебами вышиною чуть не в рост человека. Потом прошли мимо аула Танусе, на Гоцалох, и миновав аул Ахатлю, стали подыматься на гору. Здесь был конец Хунзакской равнины.

Подъем становился час от часу все круче и круче, немногие стали отставать; но барон Врангель приказал прибавить шагу и наш батальон, следовавший с привала в авангарде, отделился вперед и словно летел на выручку погибавшим товарищам.

Пройдя еще несколько верст, мы увидели груды массивных камней, казавшихся разоренным аулом; из-за камней вылезали человеческие фигуры... Мы думали, что на этих-то господ и ведет нас генерал; но, подойдя ближе, стали различать красные воротники: это были апшеронцы, раньше нас вышедшие из ах-кентского лагеря и расположившиеся бивуаками за природными каменными завалами.

На площадке, выше апшеронцев, нас остановили и приказали [227] расположиться на ночлег. Спустя несколько часов пришли и наши вьюки на позицию, но палаток не приказано разбивать. Дров здесь не было и роты покупали хворост по баснословным ценам: за охапку хвороста, уложенного на небольшом эшаке, платили от 1 руб. 20 до 1 руб. 60 коп.

Ночью приехали к барону Врангелю лазутчики, и он, сообразив их донесения, назначил летучий отряд под командою генерал-майора Ракусы. В состав этого отряда поступил 18-й стрелковый батальон, наш сводный и 2-й Дагестанского полка. Нам приказано до рассвета выступить в поход.

____________________________________________

Среда, 29-го июля.

Итак, вместо того, чтобы идти навстречу главнокомандующему, мы идем, как болтали солдаты, ловить Шамиля.

Спустившись вниз, по вчерашней дороге, к аулу Ахатлю, мы повернули направо по равнине, и к полудню вошли в разоренный аул Хунзах (ныне штаб-квартира кавказского линейного № 15-й батальона), бывший некогда столицею аварского хана. Я думал, что столица хана будет похожа хотя на наш губернский город, но нашел ее хуже самого последнего аула. Уцелевшие сакли торчали между развалинами, без заборов и пристроек. Жители походили на нищих, оборванные, несчастные; женщины, по обыкновению, прятались от нас, а дети, совершенно нагие, бегали кругом сакель или выглядывали из-за углов.

Жители встречали нас очень радушно. Некоторые немного говорили по-русски, и от одного старика я узнал, что Шамиль недавно их ограбил и разорил много сакель.

Этот же старик показал мне место, где была наша крепость. Следы стен ее еще виднелись, а на месте крепости было несколько отдельных памятников; по краям дороги тоже торчали огромные плиты. На плоской стороне этих плит, обращенной к дороге, было высечено бесчисленное множество ружей, кинжалов, шашек, голов и ног человечьих, а на одной из них даже вырезана медаль. Сзади памятников воткнуты были в землю шесты, вышиною от четырех до пяти сажен; на верху их висело множество тряпок белого и красного цвета, наподобие морских флагов. От одного из жителей мы узнали, что здесь похоронены наибы, которых убили русские в салатавском походе 1857 года, близ Дылыма. Флаги означают, что они были джигиты, [228] а высечки на памятниках показывают, скольких каждый из них убил и какое приобрел от убитых оружие.

Пройдя аул и овраг за ним находящийся, мы стали подниматься на каменную гору. Дорога была узкая; по краям ее лежали камни, вероятно землетрясением сдвинутые с вершин гор. Потом прошли полутоннель, длиною около 200 шагов, и, повернув около разоренной сторожевой башни вправо, стали спускаться вниз.

Солнце уже село, взошла луна, а мы все идем да идем, без привада.

Мы следовали в арьергарде с самого ночлега. Дорога в некоторых местах была совершенно испорчена, и для поправки ее отряд беспрестанно останавливался; мы так измучились постоянными задержками, что едва стояли на ногах.

Перед рассветом увидали огоньки внизу протекавшей речки и отблеск луны в водах. Это был наш авангард, расположенный на берегу Аварского-Койсу. Там уже отдыхали и варили себе пищу, а мы все еще идем, и много еще предстояло идти до авангарда.

Но вот и солнце взошло и пригрело нас порядком, а мы все спускаемся, как черепаха. Сделаешь шагов двадцать пять, и стой, пока дальше не расчистят дорогу.

Часу в седьмом присоединились наконец к отряду и, как убитые, завалились спать.

Но не успел я вздремнуть, как раздался гром барабанов: генерал-марш возвестил нам о скором движении. Хорош отдых после бессонной ночи...

Солдаты уже зашевелились и стали приготовляться к выступлению. На наше счастье показалась довольно большая партия горцев, очень опрятно одетых, и спросив, где генерал, поехали к палатке, которую уже приготовлялись снимать для укладки на вьюки.

Я пошел посмотреть на приезжих. Они остановились около палатки генерала Ракусы; несколько удальцов, соскочив с лошадей, разостлали бурку и, с подобострастием, сняли с лошади почтенного старца лет шестидесяти. У него была большая красная борода, повязка на папахе отличалась от тех повязок, которые носят хаджи, т.е. бывавшие в Мекке, тем, что сзади висел огромный конец в роде полотенца. На нем была черкеска темно-синего сукна.

Он сел на бурке, поджавши под себя ноги, и послал доложить о себя генералу. Генерал пригласил его к себе в [229] палатку и, усадив на походном стуле, поил чаем и разговаривал с помощью своего переводчика.

Это был любимец народа, ученик и зять Шамиля — Кибит Магома, проживавший в неприступном ауле Тилитль. Он приехал к начальнику отряда изъявить, от лица всего народа, покорность русскому правительству.

От военного переводчика, хорунжего Т-ва, узнал я, что Кибит-Магома очень ученый человек и считается высшею духовною особою в Дагестане. Шамиль, видя, что народ так уважает Кибит-Магому, и боясь его, приказал посадить его в яму, в которой он просидел несколько лет; но теперь, при приближении наших войск и не боясь уже Шамиля, жители выпустили Кибита из ямы и уполномочили быть посредником между народом и нашим правительством.

По окончании переговоров, Кибит-Магома вышел из палатки и, попрощавшись очень величественно с генералом, поехал, окруженный всадниками.

С отдыха, мы потянулись вдоль левого берега Аварского-Койсу. Наш батальон шел в авангарде.

Пройдя не более 1 1/2 или 2 верст, мы подошли к небольшому аулу Голоть.

Мост через Аварское-Койсу был устроен здесь на тонких перекладинах; по обоим концам стояли громадные каменные ворота, с башнями наверху. Когда мы взошли на мост, то он так качался, что мы думали вот-вот провалимся. Особенно опасались за горную артиллерию. Некоторые даже говорили, что жители, вероятно, устраивают засаду и хотят нас уничтожить. Да, и в самом деле, что бы мы могли сделать, если бы горцы вздумали взбунтоваться и напасть на нас с двух сторон. Нас только три батальона; отступать по вчерашней дороге невозможно — там бы нас раздавили каменьями, как мух; пробраться дальше к Тилитлю тоже мало было надежды; помощи ждать неоткуда: оставалось одно — погибнуть со славою.

Авангард, пройдя мост, остановился и нам приказано было быть готовым к перестрелке. Мы ждали, пока весь отряд со вьюками перешел на правый берег реки; все кончилось благополучно; никакого нападения не было.

К вечеру добрались до подошвы Тилитлинской горы, и здесь приказано было остановиться. [230]

____________________________________________

Суббота, 1-го августа.

Вот уже второй день стоим мы лагерем под горою Тилитли. День сегодняшний и вчерашний стояли ясные, и мы, просушившись сами, высушили и свое имущество. В ротах раздаются песни, идет стирка ружей и смазка высушенных сапог. Мы выспались порядком за все бессонные ночи.

Приехал командир дагестанско-конно-иррегулярного полка, полковник князь Чавчавадзе, с частью всего полка, а за ним ротмистр Ибрагим-хан-Мехтулинский, со вновь набранною аварскою милициею, в которой было бесчисленное множество разноцветных значков.

Вечером отдано приказание выступать.

____________________________________________

Воскресенье, 2-го августа.

Утром было очень холодно, а мы были назначены в арьергард, и потому стояли без палаток, в грязи и под дождем, до тех пор пока не пришли два батальона и все вьюки. Тогда и мы тронулись.

Стоял густой и сырой туман; но поднявшийся холодный ветер разогнал его и пошел легкий, густой дождь. Мы шли по довольно хорошей дороге. Часов в девять или десять дня, небо прояснилось, перестал дождь и, к неописанной нашей радости, увидали мы, что авангард остановился и разбивает палатки.

На этой позиции мы тоже остановились. Против наших палаток возвышалась огромная гора, с отвесными краями, называемая жителями Гуни-даг, или Гуниб-гора.

На этой-то горе скрылся Шамиль со своими приверженцами. Кругом подошвы горы разбросано множество небольших хуторов, которые все вместе составляют Куэдинское общество, т.е. подгородных жителей.

____________________________________________

Понедельник, 3-го августа.

Проснулся я довольно поздно. Деньщик доложил мне, что рота ушла с рассветом на пикет, но что ротный командир не приказал будить меня, чтобы я хорошенько отдохнул после вчерашней фуражировки.

День был великолепный; воздух свежий, чистый, на котором так свободно дышится и не хочется заходить в палатку. Я взял свой альбом и срисовал Гуниб-даг, про который говорилось [231] теперь много и предполагалось, что штурм его обойдется для нас так же дорого, как штурм Ахульго в 1839 году.

После обеда солдатики зашумели около своих палаток и послышались различные предположения, заставившие меня проснуться и выйти из своей палатки. Я увидел множество горцев, и пеших, и конных, толпившихся около палатки генерал-майора Ракусы. Некоторые из солдат, бегавшие к этой толпе, говорили, что татары привели пленных и беглых солдат, а другие болтали, что они привезли отбитое у Шамиля имущество.

Я хотел было идти в ту сторону, но увидя, что толпа расходится и часть ее приближается к нам, стал ждать развязки.

К нам привели двадцать пять беглых и пленных солдат, приказали разобрать их поротно и, впредь до особого повеления, кормить тем же, чем продовольствуется рота. В нашу роту назначено было пять человек мужчин и одна женщина. Все они были одеты в азиатские костюмы, с бритыми головами, с отращенными бородами, и ничем не отличались от туземных жителей.

Я подозвал одного из них к себе, обласкал его, напоил чаем и узнал от него следующее:

«Нас много в горах, и беглых, и пленных. Большая часть нашей братьи женаты на татарках, имеет детей и хозяйство, и нас ничем не отличали от коренных жителей аулов. Многие для виду приняли даже мусульманскую веру, и таких еще лучше любили старшины и наибы. Нам там было очень хорошо. Но крещеному человеку не жизнь между татарским сбродом. Все тянуло к своим, выйти же от них не было никакой возможности, а пуще всего нас пугали гауптвахта, суд и ссылка за побег.

«Вот недавно отдан по всем аулам приказ генерала, чтобы все беглые и пленные выходили из гор, что им Государь все прощает. Обрадовалась наша братья и некоторые поторопились: побросали и жен, и все добро, и пошли в лагерь; но бедняжек татары переловили на дороге и всех отправили на тот свет, забрав себе все их добро.

— «Узнав это, мы присмирели и бросили было свою думку задушевную; но старшина наш, желая прислужиться генералу, собрал, без нашего спроса, всех нас, с нашими женами и всем добром, которое мы могли взять с собою, и привел сегодня к генералу. Теперь, слава Богу, мы спокойны, что будем живы, пока Господь Бог терпит грехам нашим; там же, у этих нехристей, всяк час надейся быть убитым. [232]

«Теперь здешние татары стали такие продувные, что и самого Шамиля не боятся. Вот намеднись, кажись числа 30-го или 31-го июля, он, т.е. Шамиль, проезжал через наш аул на эту гору Гуниб-даг, со всем своим семейством. Жители про то узнали и засели в лесу близ дороги. Вот как проехал Шамиль со всем своим семейством и конвоем, то они и бросились на его казну, что ехала позади, и как есть разграбили все дочиста. Лошадей отняли более тридцати; одних мешков с золотом и серебром забрали более восьми. Все промеж собою разделили, и один только мешок и чемодан с бумагами притащили вместе с нами к генералу. Но он, говорят, не принял этой казны, а отослал к Кибит-Магоме.

«С Шамилем проехало на гору не более 300 или 400 человек мюридов; в числе их было несколько беглых солдат. Про гору эту говорят жители, что она неприступна со всех сторон, что только и есть одна дорожка с противоположной от нас стороны; однако ее сильно укрепили каменными стенками в несколько рядов и поставили против этой дорожки большое чугунное орудие. Все же другие орудия, которыми владел Шамиль, сложены в ауле Инхе, неподалеку от Хунзака».

Вот что рассказал мне пленный казак терского казачьего войска. Он сообщил также, что его взяли в плен в садах на Тереке, что он в плену уже лет шесть, и что у него дома, на Тереке, ждет не дождется жена молодая; что она несколько раз присылала ему записки, и что ежели теперь отпустят его без следствия, то он, как стрела, полетит на Терек, в родную станицу.

Между пленными был стройный мужчина, с огромною бородою, но с болезненным лицом: это урядник того же Терского Войска, взятый в плен в таком-то деле, где он, упав с лошади и изнемогая от ран, оставлен был своими, незамеченным, в густых кустах.

Все пленные были одеты очень бедно, и походили на толпу нищих. Наши солдатики принимали их радушно и долго продолжались расспросы и угощенья.

____________________________________________

Четверг, 6-го августа.

Сегодня праздник — «Преображение Господне»; но мы вспомнили о нем только вечером, потому что до того времени некогда было нам думать о праздниках. Нашему брату тогда только праздник, [233] когда ничего не делаешь, а мы сегодня ходили на фуражировку и устали порядком.

После раннего обеда, нас вызвали всех на линейку, для встречи командующего войсками, генерал-адъютанта барона Врангеля. Он приехал с кавалериею и, поздоровавшись с нами, благодарил от имени главнокомандующего за молодецкую службу.

В числе свиты, сопровождавшей барона Врангеля, был наш добрый командир, полковник Р*; на груди его я заметил георгиевский крест с наскоро привязанною лентою. Этот крест барон привез от главнокомандующего, и когда полковник вышел к нему навстречу, то он прицепил ему к груди собственноручно.

Вечером пришли два батальона Апшеронского полка и расположились неподалеку нас, только по другую сторону дороги. Дождь мочил их в дороге часа четыре, и они, промокшие, сидели теперь на грязи и ждали прихода вьюков с палатками.

Теперь, как вспомнишь былое время, то удивляешься, как все сходило благополучно; даже больных в отряде почти не было. Тогда, в молодости, все легко переносилось; но эти невзгоды отзываются теперь, и подчас, в дурную погоду, чувствуешь как мурашки пробегают по костям, а другой раз и руки не разогнешь от ревматизма. Тогда же совестно было, да и некогда рассуждать о последствиях.

____________________________________________

Суббота, 8-го августа.

Вчера ходили осматривать окрестности Гуниб-дага. Сегодня же, часу в четвертом после обеда, пришли к нам батальоны гренадерской дивизии и расположились лагерем около 2-го батальона Дагестанского полка. Они прибыли из лезгинского отряда. Все говорили, что скоро сам главнокомандующий придет к нам.

За гренадерами пришел и эшачий транспорт, под командою моего товарища по роте, прапорщика Р. Б*. Эшаков было бесчисленное множество, и я удивлялся, как это небольшое животное, на спине своей, может нести два холщевых мешка, в которых помещается шесть пудов сухарей.

Я сегодня дежурным по батальону и от начальства узнал, что беглых и пленных собрано в отряде более 200 человек, и что их на днях отправляют в укрепление Темир-Хан-Шуру. Говорили также, что приказано привезти оттуда для рот нужные продукты, потому что мы обложили гору Гуниб-даг со всех [234] сторон, будем стоять до тех пор, пока Шамиль не сдастся или пока не возьмем гору штурмом. Некоторые говорили, что уже главнокомандующий сделал распоряжение о заготовлении для войск калмыцких кибиток, потому что, на этих высотах, в палатках нет возможности жить в осеннее, а тем более в зимнее время.

____________________________________________

Воскресенье, 9-го августа.

В три часа пополудни, наш сводно-стрелковый и 2-й батальон Дагестанского полка, под командою полкового командира, выступили из лагеря. Подойдя ближе к горе Гуниб-даг, мы повернули налево, спустились в огромный овраг, прошли его и расположились лагерем в виду Гуниб-дага.

Жители встречали нас очень радушно. Выносили офицерам фрукты, выхваляли нас и ругали Шамиля — как выражаются наши армяне — самыми кислыми словами.

По дороге, близ аулов, росло очень много орехов и айвы. Первые отличались колоссальными размерами и множеством еще не спелых плодов; айва, с широкими темно-зелеными как бы навосчеными листьями, была обременена фруктами оранжевого цвета, вес которых доходил от 1 1/2 до 2 1/2 фунтов.

Площадка, на которой мы расположились лагерем, была так мала и так завалена каменьями, что не было места, где разбить офицерские палатки, и из-за места этого даже вышла ссора между командирами 4-й и 5-й рот.

Горцы стали было нас беспокоить выстрелами, но высланный на гору унтер-офицерский пикет заставил их замолчать.

____________________________________________

Понедельник, 10-го августа.

В шесть часов утра, 4-я и 5-я стрелковые роты Дагестанского полка выступили из лагеря для рекогносцировки окрестностей Гуниб-дага. Пройдя не более полверсты, мы стали спускаться в глубокий овраг. Тропинка, ведущая на дно оврага, пролегала по такому крутому берегу и была так узка, что с трудом можно было утвердить на ней ногу. Подъем с оврага был еще хуже. Мы чрезвычайно растянулись и, собравшись около пикета на горе, ожидали приезда командира полка.

Пикет, около которого мы расположились отдыхать, состоял из десяти человек милиционеров. Он был расположен на вершине камня, высота которого была около четырех аршин и аршина 4 1/2 в диаметре. [235]

Когда приехал полковник, то 4-я рота оставлена была около камня, а наша пошла, параллельно к горе, на север. По нас открыли стрельбу с горы; но, видя что пули не причиняют нам вреда, стали бросать с горы довольно большие каменья, которые падали с страшным шумом, разбиваясь вдребезги. Однако и дребезги не достигали нас.

Эта неудача так огорчила защитников Шамиля, что несколько смельчаков отважились спуститься на одну террасу ниже и с ней открыли по нас стрельбу. Пули их теперь стали то переносить, то не доносить, а потому полковой командир приказал пяти лучшим стрелкам прогнать горцев. После нескольких удачных выстрелов, мюриды замолчали и попрятались в скалы.

Выйдя на площадку, нас укрыли за каменьями, и полковник Радецкий, с милиционерами, под градом пуль поехал осматривать местность. Одни говорили, что выбирают позицию для нашего лагеря, а другие, что осматривают гору, с которой стороны удобнее будет на нее взобраться. Мы не видели ни одной тропинки; везде были одни отвесные скалы.

Бывшие при нас милиционеры разговаривали с мюридами, находившимися на горе. Забавно было слушать их разговор через такое огромное пространство. Прежде переговоров, изо всей силы кричат протяжно «о! о! о! ма! го! ма!» По этому сигналу на горе мюриды утихают и прислушиваются, а милиционер кричит во все горло, плавно и разделяя каждое слово на несколько складов. Когда наш кончит кричать, то ему с горы отвечают таким же образом.

Сущность разговора была следующая. Наш милиционер говорил им, чтобы они образумились и сдались сами, потому что русских так много, что их гору разберут по кускам, и тогда мюридам будет плохо; а они отвечали, что ежели еще сто таких отрядов придет, то и те не возьмут Гуниб, или, как его называли местные жители, Гуни, потому что на эту гору ведет одна тропа, против которой ежели поставить бабу с ружьем, то и она не пустит никого, и что против той тропы не бабы стоят, а три каменные стены, охраняемые самыми отчаянными джигитами-мюридами: значит никто влезть туда и не думай.

На горе, вероятно, были и беглые солдаты, потому что иногда очень чисто по-русски кричали нам: «зачем вы пришли сюда? места вам мало что ли?» Конечно, эти вопросы пересыпаны были самыми красноречивыми словами. [236]

Когда возвращались, одного стрелка контузили в левый бок. Пуля щелкнула о ребро так отчетливо, что мы все услышали звук, а стрелок только ухватился за бок. С него сняли патронташ и ружье, но он сам дошел до лагеря.

____________________________________________

Вторник, 11-го августа.

В два часа пополудни, наш сводно-стрелковый батальон отделился от 2-го батальона и пошел на ту позицию, которую вчера выбрал командир полка.

Вперед послали с шанцевым инструментом первую роту расчищать тропинку, потому что вчера мы ходили без вьюков, да и то еле-еле могли пробраться, а сегодня, идя со всеми тяжестями, растеряли бы если не все, то, по крайней мере, половину их.

На этой позиции предполагалось стоять до тех пор, пока Шамиль не сдастся, или пока не прикажут идти на штурм. Поэтому мы устраивались получше. Офицеры приказали своим деньщикам сложить койки из дерна и на них расположились спать. В палатках, вместо толумбаса, красовались дерновые столики, на которых торчал подсвечник, лежали разбитое зеркало и гребешок; на нем же примащивали самовар и подавали обед и ужин.

Дни у нас стоят отличные. Воздух чистый и прохладный; ночи же прехолодные, так что спать под шубою как раз впору. Место для лагеря выбрано отличное. Луговая площадка разделена небольшим оврагом; по обе стороны его стоит наш батальон. На этой площадке были такие камни, что громадностью своею напоминали давно невиданные русские двух-этажные дома. Бока камней были ровные, словно великаны трудились над их отделкою; вершины же поросли травою, а на одном росла даже дикая слива. До разбивки лагеря выслали на возвышенное место пикет. По нему мюриды открыли огонь, но наши нарезные ружья скоро заставили их замолчать.

Палатка моя разбита была задом к Гуниб-дагу и дверями против огромной Чемодан-горы, или Тилитль-тоу. У подошвы ее возвышались второстепенные горы; от них тянулись поля, засеянные хлебами.

____________________________________________

19-го августа, среда.

17-го августа пришел к нам 18-й стрелковый батальон и, переночевав, двинули дальше и расположился лагерем за хребтом, севернее нас, тоже у подошвы Гуниб-дага. [237]

Сегодня утром получено приказано, чтобы по жителям Гуниба не стрелять, потому что заключено перемирие.

____________________________________________

21-го августа, пятница.

Вчера был в секрете. Ночь была отличная, ясная, и мы пролежали благополучно. Вероятно, вследствие перемирия, мюриды не бросали с гор камней, но окликали друг друга довольно часто. Сегодня утром возвратился к нашему батальону полковой командир.

Служба у нас идет однообразная. Прапорщики и подпоручики ходят по-очереди в секрет, а ротные командиры дежурят по батальону и ходят с командами за фуражом и за дровами. Кутежи с песенниками выходили уже из моды и все жили очень расчетливо.

По утрам мы собираемся в одно место, на середину батальона, и слушаем различные предположения старых офицеров, относительно штурма Гуниба. Капитан К* послал даже в штаб свое предложение, приложив, вместо плана, снятый мною вид Гуниба. Другой, капитан И*, человек решительный, известный всем своею храбростью, был немного похладнокровнее и не так смело грозил Шамилю, и хотя в былое время всюду напрашивался в охотники, но теперь, смотря на отвесные скалы, только качал головою и приговаривал: «навряд ли возьмем с этой стороны, что-то не видно туда дороги». Но К* горячился, доказывал, что возможно, что ему бы только разрешили и он со своею ротою возьмет; что только надо выждать густого да сухого тумана, и, прикрытый им, он нечаянно выйдет на гору.

Эти разговоры обыкновенно прерывались капитаном М*, который, выйдя из своей палатки и расправляя черные длинные бакенбарды, приговаривал: «а что, господа, пока еще не взяли Шамиля, не сыграем ли пульку», и капитаны садились за зеленый стол; за ними отправлялись прапорщики и резались в преферанс где-нибудь на полу, на ковре. При этом у нас бывали такие случаи, что и козырных тузов били, и играющий часто оставался без всех, и только после игры соображал, что у него козырный туз не взял.

______

24-го августа, понедельник.

Сегодня митинг наш среди лагеря был прерван, часу в десятом, приездом командира полка. Его вторично требовали в главный лагерь, где он и пробыл с 22-го числа. [238]

От должностных узнали мы, что ширванцы заняли те сады, что находятся от нас на противоположной стороне горы, и что они подвигаются к завалам.

____________________________________________

Вторник, 25-го августа.

Утром, по обыкновению, вышли мы смотреть что делается на горе. Некоторые смотрели в подзорную трубу, но ничего особенного не заметили. Все обстояло благополучно.

Часу в десятом я возвращался в свою палатку и, проходя мимо палатки полкового командира заметил, что около нее собрались переводчики и должностные и все внимательно смотрят на гору. Я тоже присоединился к ним, и мы заметили, что как будто бы солдаты шли по террасе. После этого раздался сигнал горниста «левому флангу наступление», а немного спустя прибежал запыхавшись солдат с пикета, и от усталости еле-еле мог выговорить, что такой-то офицер кричит, чтобы мы шли к ним на помощь на гору.

Услышавши это, командир полка приказал играть «к столу и бегом»; наши молодцы живо разобрали обед и в несколько минут уже строились на линейках.

Меня полковой командир послал передать приказание командиру 1-й роты, чтобы он назначил 20 человек с шанцевым инструментом, и чтобы люди эти тотчас взбирались на гору.

За ними потянулась 5-я стрелковая рота, а за нею 1-я стрелковая, 4-я стрелковая и 1 и 17-я нумерные роты. Командир полка, батальонный командир и несколько опытных ротных командиров, поехали по обходной тропе верхом; остальные офицеры шли при своих ротах.

Выбравшись на площадку, где ночью лежал секрет, а днем находился пикет, начальство к нам присоединилось и, оставив лошадей, пошли с нами пешком.

Много бодрости придавала нам двойная опасность: первая и главная — это сбрасываемые с террас идущими над нами солдатами камни; они были довольно большие и падали прямо к подошве горы, и осколками уже успели ранить двоих или трех солдат; вторая хотя не так грозная, потому что от нее можно защититься — это горцы, рыскавшие у подошвы горы; между ними было несколько женщин, которые страшно рыдали, рвали на себе волосы и, ругая нас, бегали взад и вперед, как будто их кто гонял. Впоследствии я узнал, что это жены и сестры тех мюридов, [239] которые находились при Шамиле на Гунибе; видя, что мы идем без всякого сопротивления на гору, они полагали, что все близкие их сердцу уже не существуют на этом свете.

Тропинка на первой террасе была еще сносная, хотя и очень узкая; но когда мы взошли на вторую террасу и повернули направо, то она до того сузилась, что в некоторых местах трудно было утвердить на ней ногу. Кроме того, по ней как бы насыпано было множество круглого щебня, по которому скользила нога. В нескольких местах приходилось перепрыгивать через овраги довольно широкие, а как взглянешь вниз и увидишь бездонную пропасть, то, несмотря на крепость нерв, в глазах мутит и голова идет кругом.

Прыгая через один из таких оврагов, я чуть не оборвался вниз. За мною бежала собачонка поручика А*, и когда я, перепрыгнув на другой край оврага, только что стал укрепляться на нем, она прыгнула мне между ног, и я отшатнулся назад. На счастье мое, прыгнувший передо мною солдат придержал меня за рукав сюртука и избавил от конечной гибели.

По тропинке было три завала, которые разорили, сколько могли, рабочие 1-й роты; но оставшиеся следы доказывали, что они были такой ширины, что заслоняли собою всю тропу.

Наконец вошли мы как бы в щель самой горы, и очутились на ровной площадке. Прямо перед нами тянулось широкое ущелье с небольшими хуторами, а правее возвышались каменистые горы.

Роты выстроились и пошли, с командиром полка, к самому аулу Гунибу, в котором, говорили, заперся Шамиль, а нашу 5-ю стрелковую роту оставили при спуске на тропу, по которой мы поднялись, и приказали никого не пропускать без записки ни туда, ни обратно.

Все мы крепко устали и легли отдыхать. Мусульманские всадники, с арканами, скакали по разным направлениям и ловили лошадей. Лошадей этих они продавали офицерам от 5 до 10 рублей. Я хотел купить, но товарищи отсоветовали, говоря, что их прикажут возвратить жителям и только пропадут даром деньги.

Я, со взводом, стоял отдельно от ротного командира; при мне было несколько мусульманских всадников. Я разговаривал с ними и любовался, с какою ловкостью их товарищи ловили лошадей. Вдруг один из них вскочил, выхватил проворно из чехла винтовку, отбежал несколько шагов вправо и приложившись выстрелил. Из пещеры раздался тоже выстрел, [240] пуля просвистала мимо нас, по никого не ранила. Всадник подбежал еще ближе к пещере, выстрелил из пистолета и, вытащив труп мюрида, обобрал платье и оружие, и как будто исполнив службу, возвратился ко мне и продолжал начатый разговор.

Спустя не более часа или полутора часа по нашем приходе на гору, прискакал всадник с запискою, в которой сказано было: «оставить небольшой пост с унтер-офицером при спуске, а с ротою идти к батальону, стоящему у стен аула Гуниба».

Мы очень обрадовались этому приказанию; рота в одну минуту была собрана и тянулась, по указанию того же всадника, по ущелью. Дорогою он сообщил нам, что Шамиль не хочет сдаваться, и что скоро пойдем на штурм аула.

Я думал, что гора Гуниб-даг не более 4 или 5 квадратных верст, но ошибся жестоко. Шли мы ущельем очень долго, спускались с балки, взлезали на гору, шли косогором, а все не было видно аула.

Наконец, войдя на небольшой холм, мы увидели небольшой, но массивный аул, Кругом его были расположены войска гренадерской и 21-й пехотной дивизии; кроме их были еще линейный батальон и 18-й стрелковый батальон. Артиллерия расположилась на позиции в нескольких местах. Мусульманский пост находился близ дороги из аула к Кара-Койсу.

По правую и левую сторону этой дороги виднелся березовый лес, в котором, говорили, была жаркая схватка мюридов с ширванцами. Когда мы присоединились к батальону, то мюриды уже не стреляли по нас, и мы подошли к аулу очень близко. Ясно можно было видеть лица звероподобных мюридов, вооруженных с головы до ног, в белых папахах и черкесках. Они прохаживались взад и вперед по кривым улицам аула и поглядывали на нас очень недружелюбно.

В самом ауле шли переговоры. В ожидании конца их, мы стояли в батальонных колоннах, вызвали вперед песенников, и поднялся в отряде страшный шум.

От нечего делать, несколько офицеров отделились вперед и, взойдя на крышу крайней сакли, рассматривали что происходит внутри аула. На улицах, кроме разгуливающих вооруженных мюридов, никого не было видно; женщины и дети заперлись в саклях и, вероятно, ожидали смерти. Недолго мы рассматривали: за нами послало начальство и, сделав выговор, обещало арестовать за отлучку от своей части. [241]

Вскоре приехал адъютант от главнокомандующего и передал полковому командиру следующее: «Если переговоры полковника Лазарева не увенчаются успехом, то аул начнут бомбардировать. По четвертому выстрелу войска должны, с криком ура броситься на аул в стараться взять Шамиля живым. Тому, кто возьмет Шамиля, назначена награда в 10,000 руб. сер.» Сакля, в которой жил Шамиль, была нам указана тем же адъютантом; она была выше всех, и, кажется, что это была не сакля, а главная мечеть.

Но вот и солнце начало клониться к западу, а мы все стоим под аулом и поем песни... Составились кружки, пошли толки о штурме; у всякого было желание поймать Шамиля и, вместе с отличием, получить впридачу такой капитал.

На противоположном от нас конце аула, что-то засуетилось... Песенники сами собою умолкли и водворилась грозная тишина. Все смотрели на тот конец аула. Наконец увидели полковника Лазарева, известного всем своею колоссальною фигурою, выходящего из аула с горцами... Нам сказали, что это вышел Шамиль со своими приближенными.

Сделав от аула несколько десятков шагов, он остановился; мы думали, что не струсил ли он и не хочет ли дать тягу, и все смотрели на него со вниманием. Но вот скомандовали нам «кругом и шагом марш!» Что за диво! еще Шамиль не в наших руках, а мы уже идем назад!.. Но нас сейчас же остановили. Эта команда произошла вот по какому случаю. Шамиль, выйдя из аула, увидел по правую сторону дороги весь мусульманский полк, в котором служили самые закоренелые его враги. Не зная нашей дисциплины и боясь со стороны мусульман какого-либо скандала, он остановился и просил отослать их подальше от дороги. Мусульманскому полку скомандовали «кругом»; батальонные командиры, полагая, что это и до них касается, тоже один за другим стали командовать кругом: команда дошла и до нас.

Когда же Шамиль отошел от аула на такое расстояние, что уйти обратно не было возможности, весь отряд грянул «ура», неумолкавшее несколько минут. «Ура» без приказания и от чистого сердца!.. Поздравление и радость были у всех на языке и на глазах.

Я отпросился у батальонного командира посмотреть на выходивших из аула мюридов и на семейство Шамиля; но до моего прихода семейство его уже удалилось, и только жители выходили из аула. Горцы позажиточнее вывозили имущество на арбах, а [242] победнее навьючивали ослов и жен, и на них выносили свои пожитки из аула.

К вечеру все войска разошлись по своим местам; только храбрые апшеронцы и дагестанцы оставались на Гунибе. Апшеронцы были в карауле у сакли Шамиля, а дагестанцы оцепили аул и никого туда не пускали.

____________________________________________

Четверг, 27-го августа 1859 года.

Вчера был отдан приказ по кавказской армии следующего содержания:

«№ 288-й, 26-го августа. Лагерь на Кегерских высотах. «Шамиль взят, поздравляю кавказскую армию. Главнокомандующий, генерал-адъютант князь Барятинский».

Стреллок Н. Н.

Текст воспроизведен по изданию: Из дневника старого кавказца // Военный сборник, № 11. 1870