ШТОКВИЧ Ф. Э.

КАРТИНКИ БОЕВОЙ ЖИЗНИ

(Из посмертных записок Ф. Э. Штоквича).

(Умер 15-го марта 1896 г.)

Отец Федора Эдуардовича Штоквича исповедывал православную веру, родители его были переселенцами в давние времена из Курляндии в Ярославскую губернию, где владели значительным состоянием. Он воспитывался в кадетском корпусе, выпущен прапорщиком в лейб-гвардии Финляндский полк и в чине поручика в 20-х годах, по личной просьбе, переведен был на Кавказ в Апшеронский пехотный полк. В русско-турецкую кампанию 1828-1829 годов, при осаде нашими войсками крепости Карса, отец Ф. Э. вызвался быть начальником охотничьей команды, из которой выбрав 4-х унтер-офицеров и 5 человек рядовых, решился на отважный подвиг, наделавший в то время много шума и породивший столько разговоров, что слух о подвиге вскоре достиг до г. Тифлиса, где жила тогда жена героя. Цель подвига заключалась в том, чтобы ночью пробраться в Карс, взорвать пороховой погреб и, при суматохе в крепости, дать возможность русским войскам свободно войти в Карс. Команда из 9-ти человек знала, что никто из них не останется в живых, и не колебалась совершить задуманное Штоквичем предприятие. Знало, разумеется, об этом предприятии и начальство. Цель, хорошо обдуманная, была достигнута блестящим образом: пороховой погреб взлетел на воздух с командою смельчаков, и войска наши дружным натиском ворвались в крепость. Федор Эдуардович был тогда еще ребенком, и в память его глубоко врезался рассказ сослуживцев отца об этом [56] трагическом эпизоде, врезались в память и горькие слезы неутешной матери, долго не верившей о постигшей ее молодого мужа участи.

«Я, — говорит в посмертных записках Ф. Э. Штоквич, — заливался тоже слезами, хотя не мог уяснить себе, как это можно взлететь на воздух, не имея крыльев. Затем я поехал с матерью в Карс, где в течение нескольких дней она что-то искала на развалинах порохового погреба, при чем, обнимая меня, указывала со слезами на груду камней. Значение этих указаний и неутешного горя матери я понял впоследствии, когда был побольше. В 1855 году я участвовал в осаде Карса, по взятии которого нашими войсками, припомнив рассказ матери, пошел на то место, где когда-то стоял пороховой погреб, но могила моего отца и девяти солдат Апшеронского полка, указанная мне престарелым армянином, была густо застроена разными зданиями. Старожил-армянин в неясном рассказе говорил о значении бывшего обширного порохового погреба, о взрыве его, произведшем общую панику в Карсе, и о человеческих костях, найденных при раскопке после того, как Карс отдан был обратно туркам. Отслужив здесь панихиду и поклонясь месту, где погиб отец, я молил Бога, чтобы и мне привелось в жизни сделать какую-нибудь услугу отечеству.

«Спустя слишком 40 лет по смерти отца моего, на долю мою выпало занять ответственный пост коменданта Баязетской цитадели в Азиатской Турции в 1877 году, куда я был назначен по воле его императорского высочества великого князя Михаила Николаевича.

«Много в жизни перенес я тяжелых испытаний, много видел горя, неоднократно был свидетелем смерти в военных делах близких товарищей и не раз наталкивался на случаи, указывавшие мне волю Провидения. На назначение комендантом Баязета я смотрел тоже как на испытание, посылаемое мне свыше. Были в строю блестящие и храбрые офицеры, стоявшие выше меня и по чинам, и по заслугам, которым, казалось бы, и следовало занять этот пост, но их не назначили, а выбор пал именно на меня — офицера малоизвестного и незаметного. Что это, думал я, как не воля Провидения!

«Действительно, настало для меня время тяжелого испытания в Баязете, — испытания, не поддающегося описанию, в котором сила воли и твердость характера должны занимать первенствующее место в человеке. Малейшее колебание характера и потерянность могли бы повести к печальному результату.

«Не говоря уже о 23-х дневной обороне Баязета, где войска наши в тысячный раз доказали свою доблесть и честь высоко поднятого русского знамени, я не могу пройти молчанием о некоторых вещах, могущих деморализовать самых отчаянных патриотов и [57] храбрецов, даже и таких, которые доводить патриотизм свой до беспредельного увлечения. Выскажу также мое личное понимание характера русского, воспитывающегося на войне, офицера и в особенности солдата, безропотного, беззаветно умирающего, твердого в бою и сострадательного вне войны. Все эти качества в солдате есть, их следует оберегать и Боже сохрани третировать ими.

«Гарнизон цитадели из 1.400 человек, осаждаемый 25-ти-тысячным турецким корпусом, осыпаемый день и ночь градом орудийных и ружейных снарядов, изнуренный до крайних пределов голодом и жаждою, при сильно палящем солнце, не помышлял о сдаче крепости; офицеры и солдаты безропотно умирали, я же твердо решил, в крайнем случае, взорвать на воздух цитадель и похоронить под развалинами и себя, и турок, если бы они ворвались в крепость. Гарнизон составляла точно одну сплоченную родную семью, защищавшую крепость до самозабвения; вся связь с прошлым была отброшена далеко назад; жена, дети, отец, мать — все было забыто, все зачеркнуто и как бы завесилось плотною пеленою, словно для гарнизона ничего дорогого не существовало кроме цитадели, к которой он прирос всем своим помышлением и всею душою. «Отстоять цитадель, или умереть» — вот девиз, которым руководился русский солдат, представлявший тогда что-то необычайное, легендарное; в лице его являлся сказочный, твердый, как сталь, богатырь, замечательная стойкость которого не могла и не должна была уступать своего первенства никому. Ужасные истязания, которым подверглись армяне города Баязета 6-го, 7-го и 8-го июня 1877 года, когда турки на глазах нашего гарнизона резали мужчин, женщин, детей и еще живыми кидали их в огонь пылавших от пожара домов, обратили русского солдата в непримиримого против турок врага. Весь город тогда был объять пламенем, раздавались стоны, плач, мольбы, непрерывный гул орудий и ружейных выстрелов носился в воздухе. В эти роковые дни и ночи, ознаменованные изуверством, жертв было много, кровавая картина представляла какой-то адский шабаш, бойню людей, варварский пир... Горсть русских солдат, запертая в маленькой цитадели, с отчаянием смотрела на эту потрясающую картину, чувствуя свое бессилие помочь несчастным. Многие из солдат плакали и не раз намеревались броситься в огненный омут на защиту христиан, но были останавливаемы начальниками частей.

«В самом деле, трудно было не возмутиться зрелищем, от которого стыла кровь и замирало сердце. Ясно и отчетливо видишь кровавую расправу: вот бежит по улице города женщина с развевающимися волосами, в разорванном платье, грудь и плечи ее обнажены, [58] она ранена, широкий кровавый след оставляет за собою, по временам оглядывается на ребенка, в одной рубашонке бегущего за ней, — это ее сын, или другое близкое существо, — но бег длится недолго, женщину догоняет турецкий солдат и ударом приклада ружья по голове кладет несчастную на месте; 4-х — 5-ти летний ребенок с визгом ухватывается за полу платья умирающей матери, его отрывает тот же изверг и раскачав швыряет в огромный костер пылающего дома. Тут же рядом 70-ти-летний старик, седой как лунь, упав на колени, умоляет пощадить молодую внучку-девушку, но мольбы и слезы старика встречаются смехом; на несчастного накидываются три курда, растягивают его на земле и с каким-то упоением и злорадством перерезают ему горло; внучка делает попытку остановить убийц, хватает руку изувера, рыдает, умоляет, но обрызганная кровью своего деда, оттаскивается от трепещущего трупа; обмотанный затем вокруг шеи ее аркан влечет страдалицу куда-то в сторону, она не идет, упирается, падает, встает, спотыкается, опять падает, но падает уже жертвою, пораженная пистолетным выстрелом бешеного курда. Около этой сцены идет ожесточенная борьба остервенелого курда с турецким солдатом из-за девушки-красавицы; это — борьба двух зверей, у которых напрягаются все силы завладеть девушкой; лица их посинели, глаза от злобы и натуги чуть не выскакивают из орбит, но сила одного не уступает силе другого борца; живая добыча намеревается бежать, делает несколько шагов к домам, но ее догоняют борцы. Курд опережает солдата и вонзает кинжал по самую рукоять в спину девушки, и она со стоном падает к ногам убийц, любующихся предсмертными корчами несчастной жертвы. Эта жертва, будучи живою, служила причиною раздора двух воинов, смерть ее примирила их, и они дружно побежали к дому, на плоской крыше которого шла новая раздирающая душу драма: полураздетые женщины-армянки сталкивались в прилегающее здание, объятое огнем, при громком хохоте своих палачей. Далее, на месте, не охваченном пожарищем, поседелый курд бьет грудных детей головами о стену, и это убийство он совершает так хладнокровно, так систематически, как будто исполняет простой обыденный обряд. Сотоварищи помогают ему, поднося новых младенцев, а эти бедняжки оглашают воздух визгом, как бы инстинктивно предчувствуя горькую участь Вопль и рыдание появляющейся матери служат только поводом убить ее вместе с ее ребенком.

«Не хочется верить своим глазам, не сон ли это, думаешь, но убеждаешься в горькой действительности; ужас охватывает солдат Баязетского гарнизона: одни отворачиваются, другие бегут от [59] зрелища, третьи кричать и просят пощады, как будто крик и просьба их могут остановить варваров.

— Это уж восьмой ребенок, — кричит кто-то из среды солдат, — смотри: вот девятый, а вот и десятый, ах ты, Господи!..

— Боже мой, Господи! Ваше высокородие, да что же они делают, — вскрикивает старый казак, и крупная слеза останавливается на его поседелом усе. Видал я много в жизни смертей, — продолжает он дрожащим голосом, — но таких делов не приводилось видеть, ей Богу, в-дие, не приводилось! Эх, анафемы какие! Нет у нехристей души, нет должно быть и семьи, одним словом, чертово отродье!

«Коробит русского солдата кровавое зрелище, много накипело у него на душе, рвется он в бой с турками, да силенки больно мало, не хватит ее, а их необозримая туча, все горы облепили, почитай тридцать на одного нашего приходится.... Постой, когда-нибудь сочтемся, дай только маленько подкрепиться.

«Вся эта кровавая расправа потрясала нас, невольных зрителей, до глубины души и заставляла смотреть на турок, как на хищных зверей, потерявших всякое чувство сострадания к совершенно неповинным детям.

«Сцены в цитадели имели тоже кровавую окраску, но являлись обычными и неизбежными в военном деле:

«Видишь, как неприятельская пуля сорвет со стены солдата и он со стоном, обливаясь кровью, сваливается вниз; смотришь далее — ядро рикошетом, прыгая и пыхтя, как зверь, задевает торопливо идущего солдата и обращает его в куски обесформенного человеческого мяса, а там еще дальше, между зданиями, опять и опять, намечены ядром или пулею новые жертвы; но у амбразур цитадели солдаты, словно окаменелые, не обращают внимания на происходящее в цитадели ужасы, а учащенными выстрелами стараются отбросить наседающих турок»

«Война превосходная школа для военнослужащих, она создает стойкость, осмотрительность, осторожность и изумительную сметливость в каждом солдате. Офицер, находящейся в рядах войск с юных лет, свыкается с бытом простого солдата, изучает все слабые и хорошие стороны его, знает его нужду, потребности, привычки, умеет снисходительно относиться к некоторым проступкам солдата, не нарушая дисциплины, — офицер такой является, со временем, умелым, в полном смысле этого слова, командиром отдельной части, и с ним солдаты готовы идти в огонь и в воду. А между тем офицер этот не более как практик, он, со школьной скамьи находясь в рядах войск и дослужившись до высшего чина, не понимает, что означают различные теоретические и практические задачи [60] вне войны, вся наука его заключается в обстоятельном изучении действительной войны и в познании русского солдата.

«Евдокимов, Аргутинский, Бебутов, Лазарев, Колосовский, Андроников, Тергукасов, Багратион-Мухранский, являются не единичными лицами, оказавшими немаловажные услуги отечеству. Эти лица хорошо изучили действительную войну и превосходно знали русского солдата. Приведу один пример для наглядности и чтобы показать, как умели вовремя затрогивать самолюбие солдата означенный выше лица и как вселяли в солдата стойкость, гордость и высокий воинский дух:

«2-го ноября 1854 года, на полях Баяндура под Александрополем, наш авангард имел сражение, не особенно удачное, в турецким корпусом, ворвавшимся в наши пределы. Мы ночью отступили к Александрополю и, окопавшись тут, стали ожидать турок.

«Командир корпуса, генерал-лейтенант князь Бебутов, на другой день, выстроив все войска, вызвал на средину штаб и обер-офицеров, унтер-офицеров, фельдфебелей и по 5-ти человек от каждой роты рядовых и обратился к ним приблизительно с такою речью:

— Мы вчера отступили к городу, но не в далеком будущем — через две-три недели не более, я укажу вам место, где вы жестоко отомстите туркам за вчерашний день. Помните только мой совет как старого солдата: если вы сделаете в сражении один шаг назад, турки сядут вам на шею, и тогда трудно будет совладать с ними. Будьте стойки до последней минуты жизни. Железного русского солдата мне не приходится учить, ему следует только напомнить, с кем он имеет дело. Русский солдат имеет дело с турками, которых он всегда бил, и на днях покажет им, что они нам плохие соперники!

«Чтобы говорить так, надобно много иметь уверенности, и в себе, и в русском солдате.

«Оправдались ли слова Бебутова?

«Ровно через две недели с небольшим, именно 18-го ноября, 1854 года, произошло сражение под Баш-Кадыкляром, в котором турецкая армия, по своей численности была в семь раз более нашего корпуса.

«Эта армия была не разбита, а совершенно уничтожена: орудия, знамена, генералы и целые полки взяты в плен нашими войсками, и освобождены тысячи армянских семейств, забранные турками в плен 2-го ноября в наших пределах. Но дело не в описании знаменитого сражения, а в эпизоде, о котором я желаю упомянуть, показывающем знание солдата князем Бебутовым.

«По окончании Баш-Кадыклярского сражения, все войска наши [61] направились с занимаемых ими боевых пунктов к месту расположены лагерной стоянки. На пути следования, с тылу раздался крик: «корпусный едет». Это извещение заставило начальников частей выстроить войска фронтом к дороге. Вскоре показался верхом на золотистом карабахе кн. Бебутов со свитою. Войска взяли на караул и огласили воздух криком «ура!». Все внимание было обращено направо, откуда ехал корпусный командир, а с левой стороны мы заметили какую-то большую толпу людей, бежавших навстречу Бебутову. Это были армянские семейства, освобожденные из плена. Толпа в двадцати саженях упала на колени, в ожидании приближения Бебутова, а когда он подъехал, преклонила головы к земле, выражая благодарность за спасение. Многие из толпы подползли к коню князя, и стали целовать ноги его и седельные стремена.

— Остановитесь, замолчите и отойдите от лошади, — закричал Бебутов.

«Все умолкли, тишина восстановилась такая, точно в этой местности никого не было.

— Вы благодарите меня за ваше избавление от плена, — обратился Бебутов к армянам. — Да, вы избавлены от турецкого плена и истязаний, ваши жены и дети избавлены от мучений и от продажи в разные руки, но в этом избавлении я не при чем. Ваш избавитель не я, а вот кто спас вас от плена, вот кого вы должны благодарить, о ком молиться и кого помнить во всю жизнь, — закончил свою отчетливую и громкую речь Бебутов, указывая на баталион.

«Что произошло после этого, трудно описать.

«Вся толпа армян в 1.000 не менее человек, жены их и дети волнами хлынули в ряды войск и, с плачем выражая глубокое чувство благодарности, стали целовать у солдат ноги и руки; дети переходили от одного к другому, матери их ползали между рядами, обнимая ноги солдат...

«Умильно забилось сердце закаленного в бою русского солдата, потрясла его эта сцена до глубины души, дрогнули все ряды батальонов от сильного волнения; воины, за пять минуть перед тем бесстрашно стоявшие под картечью и пулями, теперь не могли удержаться от слез. Плакали все, плакал, разумеется, и я, стоя в рядах, да и трудно было не прослезиться от сцены, перевернувшей всю нашу душу.

«Глубокое впечатление от только что происшедшей сцены перешло затем в оглушительный и несмолкаемый крик «ура!», сопровождаемый словами: «все готовы умереть за такого начальника! Все-все! Ура!..»

«Этот крик, бурным потоком вырвавшийся из души, был [62] искренний, он красноречиво выражал горячее чувство безграничной преданности и доверия каждого солдата к своему главному начальнику, всецело отдающему лавры победы им, солдатам, стойкость которых в бывшем сражении являлась действительно замечательною и несокрушимою.

«Бебутов знал, как подкупить солдата, как из него сделать душевного и сострадательного вне войны человека и стойкого до самозабвения в бою воина.

«Ряд последующих блестящих побед в Азиатской Турции вполне обнаружил безграничную веру солдата в князя Бебутова. Вера эта творила чудеса.

«Следовательно, пушечным мясом едва-ли следует и возможно называть солдата. Все они очень хорошо понимают, кто ими руководит и ведет в бой, кто заботится и знает нужду их, кто умеет затронуть за живое чувство и довести до безграничного увлечения, необходимого очень часто в бою. В среде солдат много дельных, сметливых и практических людей, выработанных войною. Я бы мог указать на простых солдат, бывших в кавказских походах при генерал-адъютанте князе Аргутинском в качестве писарей, дослужившихся до генеральских чинов, а один из них и до графского достоинства, которые оказали отечеству незабвенные услуги при завоевании и покорении Кавказа. У меня в роте был фельдфебелем Литвиненко, сметливость которого в горной Кавказской войне до того была поразительна, что от изумления, бывало, не знаешь, к чему отнести его всегдашнюю догадливость. Он не задумывался угадывал, где прошла неприятельская партия по едва заметной горной тропе, на которой следов не замечалось, высказывал свой взгляд, и всегда удачно, каким идти путем, чтобы перерезать неприятелю дорогу, или как ударить в тыл и в слабую его сторону, какую занять тропу или холм, чтобы быть менее уязвимым и наносить вместе с тем вред горцам; умел вселять в солдата стойкость и веселое расположение духа во время самой ожесточенной перепалки, словом, был бравый и умный солдат, всею душою преданный своему долгу, и эту душу передавал он всей окружающей его среде. После окончания Кавказской войны Литвиненко, украшенный Георгиевскими крестами и медалями, служил в дворцовых гренадерах и всегда стоял на часах у государева кабинета. Умер он год тому назад. Я с большою скорбью хоронил этого доблестного воина, за два дня до смерти письменно просившего меня навестить его и проститься с ним. И в этом предсмертном его приглашении виден неоцененный человек и солдат, привязанный к бывшему своему ротному командиру.

«Таких солдат на Кавказе было немало, их выработала война, [63] а потому стойкость Баязетского гарнизона являлась такою, какою должна была быть и была на самом деле. «Умирать, так умирать — значит, так надо», — говорил кавказский солдат и умирал безропотно, в полном сознании, что жизнь он приносит за царя и отечество. Передо таким солдатом нельзя не преклоняться, нельзя его не любить, он заслуживает большего...

«Но семья бываете иногда не без урода, так было и в Баязете. Случай, о котором я хочу сказать, мог деморализовать гарнизон, но к счастью был устранен.

«Из всего гарнизона одно только лицо, именно господин П., нарушал строгий порядок между солдатами. Он поддался чувству трусости до такой степени, что не мог скрывать его и довел свою трусость до изумительных размеров. Своими беспрерывными и неотвязчивыми настояниями П. уговаривал меня сдать крепость. «Все равно, — говорил он, — всех нас перебьют, и крепость во всяком случае будет взята». Я протестовал и предлагал ему даже уехать из Баязета, что несомненно было бы им исполнено, если бы в нем была уверенность, что вне крепости он не будете убит турками.

«Многолетнее мое участие в войне с горцами и турками приучило меня смотреть своеобразно на людей военного сословия. Взгляд, быть можете, ошибочный, но я не навязывал его никому, тем не менее, не могу не высказать следующего.

«Храбрость одного или нескольких лиц в военном деле ведете очень часто к блестящим результатам. Малая сила по численности войска побеждает, а иногда и совсем уничтожает целую армию, доказательством чего могут служить многие примеры военной истории, из которых я приведу только два, как личный свидетель: в двух сражениях с турками — под Баш-Кадыкляром, 13-го ноября 1853 года и под Кюрюк-Дара, 24-го июля 1854 года, наши войска не только разбили наголову турецкие армии, превосходившие нас численностью в семь раз, но и совершенно уничтожили эти армии. В сражениях первыми подали пример две-три знаменные роты, а за ними пошли дружным натиском остальным части нашего корпуса. В результате сказочные победы. Если принять в соображение, что наши войска были вооружены гладкостволками, а все турецкие ударными ружьями, то сила турецких армий становится не в семь раз, а значительно более.

«В противоположность чувству храбрости, трусость одного или нескольких лиц можете служить заразительным примером для всей массы и повести к крайне печальным результатам. Так думал я, когда П. неотвязчиво настаивал на сдаче крепости. Мысль эта сильно тревожила меня, а в особенности 16-го июня, когда [64] трусость П. приняла более опасный и острый характер. Увлекаемый чувством самоспасения и, забывая, что комендант крепости есть главное ответственное лицо за целость ее, он взошел на стену цитадели, и, усиленно махая белым платком, стал кричать неприятелю прекратить пальбу и идти принимать крепость, как добровольно сдающуюся, нижним же чинам строго приказал «не стрелять». Стойкость гарнизона поколебалась, он поддался влиянию и приказанию П.; стрельба с нашей стороны и турецкой прекратилась, и турецкие батальоны, видимо торжествующие, волнами хлынули в крепости. Я прибежал с другой стороны цитадели к месту, где П. продолжал махать платком и кричать туркам о сдаче. Спасения ждать было не откуда, мой протест и мои настояния ставились П. ни во что, а турки между тем приближались.

«Одна только смерть П. могла восстановить порядок в рядах наших солдат и возвратить гарнизону ту замечательную стойкость, которая выказывалась им во все предшествующее дни осады.

«Совесть не упрекнула бы того, кто решился бы убить этого наглого изменника, у которого чувство самоспасения стояло выше всего, попирая присягу, долг и честь оружия...

«Он был убит наповал...

«С этого знаменательного, по последствиям, момента, командные мои слова «стрелять» электрическим током пронеслись по рядам солдат, свидетелей смерти П., и пальба с крепостных стен возобновилась с особенною учащенностью. Цитадель была спасена, неприятель отступил, усеяв свой путь трупами убитых.

«С приходом на выручку начальника Эриванского отряда, генерал-лейтенанта Тергукасова, роковые дни и ночи закончились, закончились и страдания гарнизона, дошедшие уже до тех пределов, когда упадок физических сил, от голода и жажды, обращает человека в какое-то неопределенное, полуживое существо, в какой-то кусок человеческого мяса, двигающийся еле-еле, но не потерявший еще сознания намеченной цели — отстоять цитадель или умереть. Два-три суточные сухарика и одна столовая ложка протухлой, с трупным запахом, воды, при 40-45-ти-градусной палящей жаре в течение многих дней осады, сделали свое дело, — они не убили гарнизон, но обратили его в толпу скелетов и живых мертвецов, на которых без душевного содрогания и ужаса нельзя было взглянуть. И теперь при одной только мысли о тяжелой 23-х-дневной обороне, дрожь пробегает по телу и болезненно сжимается сердце, а в памяти отчетливо вырисовываются сказочные по отваге солдаты — изнуренные, исхудалые, с лихорадочным блеском глаз и без малейшего ропота на тяжелое положение. Эти солдаты, не утратившие бодрости духа, преобладавшего над [65] истощенным их телом, являлись могучею силою для выполнения намеченной патриотической задачи — «отстоять во что бы то ни стало крепость». Продлись осада еще 5— 6 дней, — и весь гарнизон поголовно был бы мертв от голода и жажды, или же цитадель взлетела бы на воздух вместе с ворвавшимися в крепость турками.

«Части войск, при приближении генерала Тергукасова выстроенным на крепостных верках, единодушно пропели гимн «Боже, царя храни» и радостно огласили воздух криком «ура!».

«Я, изнуренный телом и душевно измученный, едва передвигая ноги, бросился навстречу к генералу и в сильном волнении отра-портовал ему о стойкости гарнизона.

«Слезы боевого генерала служили мне ответом.

«Эти слезы животворно подействовали на меня и отрадно отразились в душе всего гарнизона, проникнутого сознанием честно выполненного им долга. Стойкость оценилась и отечеством, чему доказательством служат неограниченные милости ко мне и к гарнизону верховных наших вождей, священный облик которых не изгладится в душе моей до последней минуты жизни».

* * *

Его императорское высочество великий князь Михаил Николаевичу наместник Кавказа и главнокомандующий Кавказскою армиею, 7-го июля телеграфировал капитану Штоквичу из Эривани: «Государь император приказал мне поздравить вас с Георгием 4-й степени. Искренно радуюсь. Еще раз усердно благодарю».

Спустя неделю, и именно 15-го июля, временно командовавший лейб-гренадерским Эриванским полком, полковник Микеладзе, из Кюрюк-Дара, телеграфировал в штаб Эриванского корпуса для передачи капитану Штоквичу: «Главный защитник Баязета и доблестного гарнизона, поддержанного важными распоряжениями вашими, еще более укрепили в нас уверенность в непоколебимости русского солдата. Передайте поклон и привет от храброй горсти сотоварищей-эриванцев. Примите также от бывших однополчан уверение, что с вашим именем теперь навсегда связаны лучшие воспоминания для полка».

Подвиг защитников Баязета стал скоро известен во всей России, и начальник славного гарнизона обратил на себя всеобщее внимание. 2-го января 1878 года начальник штаба войск Эриванского отряда писал Штоквичу:

«Милостивый государь, Федор Эдуардович! Учрежденное с 23-го минувшего октября Тифлисское городское попечительство, в виду заявления содержателей частной мужской гимназии в Тифлисе принять [66] в заведение пансионерами двух мальчиков И8 сыновей героев, павших или отличившихся при защите Баязета, протоколом от 11-го сего ноября определило обратиться к начальнику отряда с просьбою не оставить принять на себя труд указать достойнейших кандидатов на вышеназванные две вакансии.

«Его превосходительство, в виду отличий, оказанных вами при защите Баязета, желая предоставить одному из ваших сыновей воспитание в частной мужской гимназии, поручил просить вас сообщить мне в возможной поспешности имена ваших сыновей, лета от роду и где они воспитываются».

На это письмо Ф. Э. Штоквич отвечал:

«Искреннейше благодарю господина начальника отряда за внимание к моим заслугам и моему семейству, но, не желая отнимать возможности на облегчение семейства одного из достойных защитников Баязета — капитана 74-го пехотного Ставропольского полка Колоссовского, обремененного большой семьей, состоящей из малолетних сыновей и дочерей, осмеливаюсь покорнейше просить начальника отряда ходатайства о воспитании, вместо одного из моих сыновей, сына капитана Колоссовского, Ивана, восьми лет».

Сослуживец Ф. Штоквича В. Антонов.

Текст воспроизведен по изданию: Картинки боевой жизни. (Из посмертных записок Ф. Э. Штоквича) // Русская старина, № 4. 1897