СТЕПАНОВ П. И.

ЗАПИСКИ

Из записок П. И. Степанова.

(См. «Русскую Старину» январь 1906 г.).

До Эрзерума 35 верст; до половины дорога плоской долиной; вокруг горы грунт в зимнее время должен быть топок. Турки ведут нечто вроде дороги, т. е. прямолинейную полосу земли окапывают канавками, а материал для шоссе у них под руками; работают солдаты, рота или две, очень лениво. Вот и знаменитая задавшая страха Суслову, точно ее взять нельзя, чуть не верста отвесного подъема, верхом ехать нельзя, мы вели лошадей в поводу, а на верху три батареи.

Ничем так не прохладишься и не утолишь жажды — как простоквашею, разбавленною водою. Турки как-то особенно ее приготовляют.

По лестнице из природных плит мы взобрались на гору; необходим привал, но наверху у каравансарая нас ожидал почетный караул, взвод драгун. В каравансарае были приготовлены ковры, вечный кофе, трубки. Какая предупредительность, мы только переглянулись. Сулейман-ефенди премилый собеседник, дорогой кое-что уж мне рассказал; я подарил ему хорошие часы, разумеется, не свои.

Эрзерум виден с горы, он в лощине, как Александрополь, лощина вулканической почвы; издали город живописен, высокие строения, крепостная стена, башни, минареты, все это перемешано зеленью, зато долина голая.

Дорога стала оживляться, видно, что близко город; караваны, арбы с запасами, лесом.

К нам подскакало несколько всадников; впереди на гнедом арабском жеребц, лихо мчался мальчик лет десяти, наездник [313] на другой лошади держал другого мальчика; оба в богатой одежде. Это дети Медат-Бека выехали навстречу отцу. Какая радость и гордость выразились на лице отца, с какой любовью он их расцеловал и представил нам.

Немного отдохнули у фонтана, высеченного в горе, таких фонтанов много, этот всех изящнее; около него платформа, на которой несколько турок совершали свой кейф.

Тут начались для нас сюрпризы. Австрийский консул Маркевич выехал к нам навстречу верст за семь со всей своей свитой и значками; во время войны ему были поручены русские; чтоб отвести глаза туркам и другим консулам, он розыграл роль, что думал встретить нашего консула Жабу. Чем ближе мы подезжали к городу, тем более он терял свою красоту, уродливые постройки, башни бестолково высовывались между мрачных и бестолковых домов, нет даже первообраза архитектуры; стройные минареты приняли вид какой-то каланчи, пышная зелень — вблизи походила на веники.

К нам навстречу выехал и персидский консул со свитой, в пышных азиятских нарядах, со значком впереди; яркие цвета их одежды смешались с черными сюртуками австрийцев. У ворот нас ожидала встреча с военною почестью.

Перед въездом в город потянулись кладбища, стоячие доски из камня, черные столбы с золотой луной и золотыми надписями из Корана; очень тесны и мрачны эти кладбища. Из города по сторонам дороги вываливают все нечистоты, вонь ужасная.

Поезд наш растянулся по узкой улице; на крышах, террасах был народ, из окон робко выглядывали и прятались женские личики.

Об архитектуре и понятия нет. Жилища — домами их назвать нельзя — строятся, как попало, с пристройками, выпусками, надстройками в несколько этажей из темного камня, обтесанного с одной стороны.

Нам назначили квартиру Аид-Хамба-паши; его не было, по лабиринту улиц мы вдруг уперлись в двери. Аид один из образованных пашей, в его кабинете европейская мебель, на столе и на камине французские и английские книги серьезного содержания, с его заметками. В зале хотя кругом и диваны, но посредине круглый стол и стулья, лестница простая, некрашенная, но приличная, в стороне буфет, людская, далее мы не проникали. Жилье во втором этаже, внизу непременно конюшни. Где же азиятская роскошь?

К нам сейчас явился адъютант мушира, каймакам [314] (полковник) в голубой венгерке, с белыми аксельбантами, Осман-Бек, он воспитан в Париже; от имени мушира спросил нас: «благополучно ли мы доехали и зачем приехали?» Получив ответ, просил нас закусить и поехал с докладом муширу.

В прислуге много иностранцев, одеты в военные сюртуки, но в фесках, метр-д’отель мушира итальянец; для бритья явился вертлявый грек, сущий Фигаро. Мои часы совершенно незаметно перескочили в его карнан.

На столе был подан завтрак, посередине водка, вина и кругом маленькие блюдечки со всеми возможными закусками, от маслин до сардинок и конфект; завтракать подали и молочный суп и желе, и зелень, фрукты и баранину. Сулейман хозяйничал, но не надоедал угощением; можно не есть блюда, но вовсе не взять считается обидою; едва кто отпивал вино, стакан снова наполнялся, принуждения никакого.

Вскоре Осман-Бек воротился с приглашением на аудиенцию, а за ним явились восемь серых рослых жеребцов в щегольской сбруе, красных бархатных чепраках, шитых золотом, с нукерами, трубачами, почетным конвоем. Ведь и у нас бы в таком случае прислали бы придворные экипажи. У меня душа ушла в пятки, когда увидал, что нукера ведуть лошадей за поводья и вскочил смело, но выпустил мундштучные поводья, нукера заметили, пересмехнулись. Мы двинулись гуськом по старшинству, поезд растянулся на полверсты, крыши переполнены были народом в ярко пестрых костюмах; в Эрзеруме 150 т. жителей, наполовину армян. У дворца мушира мы слезли с лошадей, по переулку шпалерой стояли солдаты и отдавали честь, нас радовал и обнадеживал такой прием, а впереди ожидали еще большие почести; мы только переглядывались. Вероятно, у мушира дворец — образец роскоши, он довольно велик. Вот описание. Из переулка мы вышли на внутренний дворик; пол устлан плитами, в стороне вечно на показ или для церемонии — гордый превосходный конь, серый в яблоках, в драгоценной сбруе, у них не употребляют недоуздков, а пускают лошадь в деннике на свободе, или на ногу надевают цепь, укрепленную другим концом к полу. В стенах неправильно расположенные окна, стены выбелены; против входа стена вся стеклянная в мелких клетках, весьма невзрачная. На пороге киоска нас ожидал сам мушир в мундире, великий почет! Это мужчина еще не старый, с открытым добрым лицом, русою окладистою бородою, эполеты вроде наших, сюртук однобортный; говорит, он русский, ребенкон увезен с Кавказа и продан в Константинополе; этому по очерку [315] лица можно поверить; Сулейман сказывал, что он говорить по-русски, но при нас не станет, чтобы не заподозрили в Стамбуле; мушир вовсе необразован, но в нем виден природный ум и много здравого смысла. Первая комната киоска — квадратный зал вымощенный плитой, с обширным водоемом и тремя фонтанами, с боку двери во внутренние комнаты, прямо полукруглое углубление, по средине углубления ореховый столик изящной работы, с большим канделябром, французской бронзы, а вокруг диваны, обитые русским пестрым ситцем, окна завешаны дешевой кисеей, с простыми штамбованными багетами; зато под окнами с пышной растительностью сад; над фонтанами жестяные фонари, слепленные из нескольких лампочек, стены выбелены; вот тебе и роскошь.

Мушир, выслушав Лорис-Меликова (он говорил по-турецки), принял конверт и просил садиться; по числу гостей явились чубучкиры с трубками. Муширу подали кальян; за ними внесли большой поднос, покрытый богатой парчевой салфеткой. Метр-д'отель ловко ее снял и положил на плечо и стал разливать кофе. Аудиенция длилась недолго, мушир посмотрел письмо Хрулева. Хрулев, чтобы задобрить мушира, испрашивал его распоряжений, каким порядком и кому сдать Карс, приглашая его самого, чтобы осмотреть взрыв, и объявил, что даст ответ после, прося нас ознакомиться пока с городом; мы откланялись, он проводил нас до дверей, и прежним порядком возвратились. Мушир был взбешен письмом Ольшевского, счел дерзким оскорбленным и послал курьера с жалобой в Константинополь, но предъуведомленный, что едет посольство, воротил его из Трапезонта.

Вечером мы отдыхали; Сулейман-эфенди не оставлял нас, он предупредил, что мы окружены шпионами турецкими, английскими и всякими другими и чтоб мы ни при ком не говорили лишнего по-русски, между прислугой есть поляки. Приходил секретарь персидского консула, очень дружит нам, молодой ученый персианин; персиане сохранили свой национальный костюм, парадный шелковый балахон и высокую баранью шапку, немножко приплюснутую сверху; он по-армянски передал Лорису, что англичане сильно подбивают султана прижать нас и не давать квитанции в принятии Карса, а требовать два миллиона; обещают почести, награды, покровительство; французы держать их сторону, но что мушир помалчивает. Был также и Миркович.

На другой день мы просили позволения сделать визиты властям, мушир опять прислал своих лошадей; нукерам и прислуге это было с руки, мы им дали по золотому на каждого. Визиты мы делали по старшинству. Сперва к губернатору Эрзерумскаго [316] пашалыка Махмед-Вадлей-паше; простой старик не из передовых; потом к председателю военного совета Дервиш-паше, умному, дельному генералу; он принял нас в зале совета; обширное пустое зало, по бокам диваны, занятые членами, по середине круглый стол заваленный бумагами; он познакомил нас с членами, мы не догадались для чего, но Сулейман объяснил, что Дервиш не хотел с нами говорить наедине; друг друга боятся; мы не забыли наших старых знакомых Сулеймана и Али Карских пашей; они у нас были в плену с Виллиамсом; очевидно, живут в бедности, заброшенные, униженные, на одном мы заметили штаны русской формы. У всех пашей прием был однообразный; те же грязные, голые стены, ситцевые диваны, кофе и трубки, даже в зале военного совета; та же разбитная прислуга, в европейской форме. У нас существует понятие, что в сношениях с турками — необходимы китайские стеснительные церемонии, мы не нашли этого, как не нашли роскоши; ничего особенного нет, прилично вежливы, общепринятый этикет, с некоторым оттенком местных обычаев; но не все ли равно: расшаркаться и делать поклоны как мы, взять навытяжку под козырек, или по-турецки протянуть руку к земле, приложить потом к губам, ко лбу и прижать к груди; в переводе это значить: «целую прах ног ваших и посыпаю им чело с сердечною преданностью». Обращение с нами самого мушира и пашей, обращение их между собою и с младшими офицерами — показали, что между ними обыкновенное чинопочитание. У них нет сословий, всякий солдат может выслужиться, и поэтому их офицеры до капитанского чина (эфенди) не избавлены от телеснаго наказания.

Только у Хаджи-Теймура, Кайма-паши, башибузуков, мы нашли прежнюю турецкую обстановку, хотя в таких же сараях, как и у других пашей. Он вполне сохранил восточные обычаи и одежду, очевидно он богаче других; низенькие диваны и подушки обиты штофом, персидские ковры всплошную покрывают полы и часть стен; стены увешаны большим количеством нового и древнего оружия; Хаджи-Теймур хвастается этим собранием; прислуга подобострастна в театральных турецких костюмах с пистолетами, кинжалами, ятаганами; для кофею серебряный поднос и подчашники отличной филограмовой работы. Сам Хаджи в красной шелковой рубашке, шаровары и куртка шитые золотом, чалма, туфли! Вы видите, что вы в Азии. Сам он пылкий и живой мужчина лет сорока, важно растянулся на подушках.

Вежливость требовала, да и дело тоже, отдать визит [317] Мирковичу, а поэтому нельзя было не заехать к французскому и английскому консулам, не считая персидского.

Миркович женат, говорят, от живой жены на придурной армянке, угостил нас чаем; в передней ряд заряженных штуцеров, видно, предосторожность в Эрзеруме нужна и у других консулов тоже. Только у англичан вместо штуцеров — везде раскиданы револьверы; коммиссара Бранта, преемника Виллиамса, не было, где-то на даче, но нашли у Бранта — его помощников Стафферта, Пиля, Стюарта — какие все знаменитые фамилии! Они собирались уехать в Константинополь, но наш приезд их задержал. Французский консул принял нас как француз; рассыпался благодарностью за прием, сделанный в Тифлисе и Александрополе их офицерам Маршер и Сажо. Я забыл отметить, что Брант присылал Стюарта осмотреть, что взорвано в Карсе, но Лорис-Меликов очень ловко его не допустил, а Сажо и Маршера привез в Александрополь, так что они Карса не видали. Я с Сажо и Маршером познакомился еще в Крыму, во время перемирия, мы условились видеться в Париже или Петербурге, а встретились в Азии.

Всех торжественнее и откровенно дружелюбнее принял нас персидский консул. Я думал, что мы вошли в индийский храм: в конце на возвышенности сидел он сам, по бокам длинной и узкой комнаты, на диванах сидели, поджавши ноги, как куклы, безмолвно, более дюжины персиан, в коричневых парадных халатах и острых бараньих шапках. Все встали и ровно поклонились нам; после церемоний консул развернулся, ругал и англичан, и турок, дал нам очень дельные предостережения и советы и обещал сообщать все, что будет делаться и говориться, хвастался оружием, очень дюжинным, стрелял из окна на улицу по воробьям, болтал кое-как по-французски и вообще разыгрывал смелого удальца.

После стольких визитов верхом мы в 8 часов вернулись к себе, и нам еще предстоял обед у мушира.

Он принял нас в киоске, плохо освещал и канделябр; перед ужином обнесли на подносе водку; турки очень хорошо пьют и вино и водку, только запивают водку водой, для этого на подносе первый ряд рюмок уж налитых, потом ряд блюдечек с закусками, за ними салфеточки и ломтики хлеба и сзади стаканы с водой.

Мушир пригласил к ужину; перед нами по темным лестницам и переходам понесли канделябр и факелы.

Обеденный зал накрыт по-европейски, железные с [318] плетежками стулья — по середине прекрасной работы судок на серебряном слоне, фарфор, а ножи и ложки нейезильбер!!! Стены грязные когда-то были росписаны; в задней части лаковая, китайская стена, над нею хоры с тяжелыми драпировками; вероятно, за ними любопытные одалиски, но что ужасно — это полковая музыка; что-то слышится знакомое, а не разберешь. Кушанья без всякого порядка и их, и наши; вина — сколько угодно, в заключение шампанское. За обедом, или по нашему за ужином, никого не было кроме нас и приближенных султана, и поэтому беседа шла откровенно. Вообще о борьбе Англии против России за преобладание на Востоке мушир имел очень верное понятие и дивился слепоте дивана; он даже высказал прямо, что там продают Турцию; по его мнению, Россия и Турция должны быть в крепком союзе, к выгоде обеих. Его слова нас ободряли — дело шло хорошо; кому следовало были сделаны подарки и даны обещания, в перевес английским. О взрыве цитадели Карса (взорван только один этаж) мушир относился с насмешкой, по его мнению, убытку тысяч на 15, да и то не убыток, потому что эту цитадель следует срыть и построить вновь.

Усталые, возвратились мы домой, а утром предстояло принимать гостей с визитами. Первый приехал мушир с большим парадом, мы встретили его на пороге, приняли с лошади и повели подручки; его визит окончательно взбесил англичан; они ему обещали чуть ли не Орден Подвязки, если он не поедет в Карс и не даст квитанции, мы обещали любой орден; под рукой нам передано, что он желает Белого Орла! Ладно. Во всех его словах видно было удовольствие и дружественное расположение, он прямо объявил, что желает устранить всякое недоразумение и неудовольствие между Россией и Турцией и не поддастся никакому постороннему влиянию. Отправился с тем же торжественным парадом; народ вовсе не прятался и не падал ниц.

За ним стали являться все паши, у которых мы были, и даже такие, у которых мы не были; бедный Сулейман-паша явился в чужом сюртуке, сверх русских панталон и сюртук на спине лопнул. Перебывали все консулы, много выпито кофею и выкурено трубок; какой-то турист, застрявший в Эрзеруме, навязал Лорис-Меликову пару револьверов за большую цену.

Персианин-купец принес бриллианты, бирюзу, янтари, но заломил необъятную цену и не продал, разумеется, ничего; он считал нас бабами и глупцами.

Как только узнали купцы, что мы за все платим золотом, сейчас понизили курс с 6 руб. на 5 1/2; в Эрзеруме очень много [319] нашей монеты; во время войны армяне получали ее у нас по нормальному курсу, а спускали с лажем; вот вам и биржевой ажиотаж, без биржи и маклеров.

Обедали дома, вечером получили конверт с письмом мушира к Хрулеву, но нас просили погостить. Мушир затруднялся ехать в Карс, так как Карс был во владении русских, а он не имел права выехать за границу; мы уладили тем, чтоб он послал вперед войско вступить в Карс и выкинул турецкий флаг; он сейчас приказал двинуть туда дивизии и назначил своего начальника штаба молодого Али-пашу, воспитанника французской политехнической школы.

Весь вечер мы провели в переговорах и совещаниях; написали отчет о наших действиях, просили устроить в Карсе самый торжественный прием, курьером с двумя линейцами отправили Владыкина; мушир очень жалел, Владыкин такой хорошенький гусарик. Он в сутки проскакал 250 верст, не застал в Карсе Хрулева, сел на тройку, в Александрополе подал конверт и тут же заснул на диване.

Следующий день мы посвятили осмотру города. Постройки безобразны, а улицы, где можно, расширены, довольно чисты и вымощены; во время бывшей там в 1848 г. холеры мушир принял энергические меры, чтоб очистить город и поддерживать порядок; главные элементы населения — турки и армяне; торговля вся в руках армян, ремесла пали на долю турок, которые работают в лавках. Улицы оживлены сильным движением, бедности и угнетения в армянах не видно; мы вообще не заметили и не слыхали никаких фактов притеснений и жестокостей мусульман против раев; говорят даже, этого не бывало и во время войны, а злоупотребления где не встречаются!!! Религиозное презрение, фанатизм, очень естественны в читателях Корана, они крепки своей вере и обычаям; высший слой в переходном положении и потому безнравственен; переход от грубого невежества прямо к нравственному просвещению — едва ли возможен; они думают, что стали европейцами, потому что вместо халата и чалмы надели сюртук и феску, также одели прислугу, напиваются вином и водкой и реже делают омовения; есть исключения, например, Гуссейн Али-паша, начальник штаба, может вполне назваться образованным человеком. Экипажей в городе нет, у мушира только есть старомодная коляска, в которой он собирается ехать в Карс.

Посредине города старинная крепость — это то же, что наш Кремль, только не белокаменный; военного значения не имеет.

На площадях, кое-где на улицах попадаются казенные желтые [320] и белые дома на европейский лад, зато почти все остальное, из дикого мрачного камня, нависшими балконами, лавками, навесами и без крыш смотрят пожарищем — рамы в окнах редкость, трубы огромные. Как и в Александрополе — употребляется цветной камень, но без всякой обделки, кроме лицевой стороны, и белая смазка — расходится самыми прихотливыми узорами. Между построек вылезают мечети, с куполами, балконами, минаретами, есть древния, но незамечательные. Приятно на нас подействовал вид армянской церкви, почти в центре города. Обнесена стеной, обширный двор; по стене жилища духовенства, посредине большое, новое почти четырехугольное здание, сажен 12, без крыши, но с портиком на колоннах и небольшим колоколом. Внутри храм разделен цельными колоннами под сводами на три придела; два алтаря католических и один греческий, с отличной резьбой, но не совсем отделанные; для женщин позади хоры с решетками. Он построен иждивением жителей лет восемь перед этим, конечно, не тайно от турок, но докончить отделку не хватает средств; духовенство нас встретило, и мы прослушали молебен, турки очень чинно стояли за воротами, ни один не переступил.

Но что более нас удивило — это военные госпитали. Они устроены в каравансараях и в большом порядке, аптеки богаты, снабжены отличными инструментами и химическими апаратами, аптекаря и лекаря — иностранцы, на большом содержании, но уже есть и туземцы; нас удивило одно, что у них корпия и бинты бумажной пряжи. Больных мало; я не мог понять, как эти сараи отапливаются в холод, а они объяснили; может быть, у них холодов нет, а сырость?

Не всякому слуху верь; нас заверили, что можно дешево купить полотна, кружев; ничего не нашли; все товары английские и русские — низкого сорта, а цены высокие; накупили ради памяти местного вздору: чубуков, стамбулок, табаку; трубочки по 6 коп. медью; высший сорт табаку 60 коп., но зато нашли погребок с отличными винами: я купил портвейн по 4 руб. 50 коп. ас., портер и шампанское по рублю серебром. Торговые ряды по улицам, лавки открытые с навесами, из местных произведений замечательна по изяществу сбруя. Все кишит народом, на нас глазеют как на диковинку, везде сидят нищие с чашечками; у гауптвахт часовые, но полиции не видать, может быть, потому, что она не имеет особых знаков. Сулейман-эфенди — в виде комплимента передавал нам, что турки вообще уважают русских, почему вы думаете? потому что англичане и французы не могли защитить [321] Карса; о Севастополе они и не слыхивали. У такого народа военная слава выше всего, падение Карса — разнеслось по всей Азии.

О красоте турецких женщин ничего не ногу сказать, я их не видал; они все под чадрами и только видны улыбающиеся черные глаза; старухи без чадр отвратительны.

Армянки и молодые не красивы, да и молодость их коротка, в 12 лет они выходят замуж, а в 20 они уж отцвели, расползлись, большие глаза ввалились, нос вытянулся и хочет сойтись с подбородком; да и костюм уродует — узкие проймы подхватывают груди снизу и сжимают их вместе, и они висят полуоткрытые через проймы.

Перед ужином у мушира случилось маленькое происшествие; оно напомнило, что мы в Турции: мы сидели кругом и длинные чубуки сходились к центру; чубукчир Вадлея-паши, прыгая через них, зацепился и уронил его кальян; Вадлей так взглянул, что чубукчир весь затрясся, душа ушла в пятки.

Мы опять ездили по городу и с неоффициальными визитами; в этот день мушир назначил за городом смотр регулярных войск. Эволюции все наши, да ведь мы и посылали учителей; ружья кремневые; приемы с громом и треском, обмундировка русская армейская; отличался стрелковый баталион, волтижоры хорошо дерутся на саблях, артиллерия стреляет медленно, но зато может круто поворачивать орудия. Мушир был в мундире гусарского своего имени полка; когда гусары на рысях пошли мимо нас церемониальным маршем, мушир выскакал, провел мимо нас и отдал нам честь; Стюарт побледнел, как полотно.

В 6 часов вечера в тени по реомюру 28 градусов жары.

В этот день мы были приглашены на два обеда, после заката солнца к англичанам (наружно мы были друзья) и к персидскому консулу.

Отличные вина, портер, ростбиф, пудинги, спичи, фрукты, тосты по порядку. Не знаю, с умыслом или нет, после царских тостов англичане предложили тост Муравьева, да и забыли выпить за здоровье Мушира-Измаил-паши, а за столом был его представитель Осман-Бек. Лорис-Меликов ловким спичем по-французски загладил эту невежливость, что, конечно, было передано муширу. Я разыгрывал роль боевого задорного офицера, для которого вся жизнь, все страсти — война и ничего больше на уме нет; лучше не проговоришься.

И после этого изящного, сытного обеда еще обед у персианина, а нельзя, дали слово, он так много нам помогал.

В тесной душной комнате был накрыт стол, поставлены [322] стулья! Стол уставлен самыми тяжелыми, жиром пропитанными яствами, а отказываться нельзя — обидишь радушного хозяина, а тут еще в углу раскачивается знаменитый персидский импровизатор с губной гармоникой и зурной; поет что-нибудь чувствительное, персиане в умилении и восторге, а мне смерть-тошно.

За ужином не было ни англичан, ни турок, только Осман-Бека пригласили по необходимости, но зато явились русские беглецы, ренегаты. Один майор из черкес; он здесь паша, сиречь генерал; говорят, что он бежал вследствие каких-то темных дел, а он оправдывается бедностью. Он расчувствовался, в рассказе сквозила непритворная грусть, раскаяние; турки презирают изменников, и он сознавался, что хоть и платят хорошо, но нравственное унижение ужасно. С горя он напился пьян к концу; вин персиане не пили, а портер уничтожали дружно.

А импровизатор то декламировал, то выводил в нос заунывные мотивы с горловыми трелями, закатывал глаза и приходил в азарт, должно быть, очень хорошо, но только того и гляжу, что стошнит.

Нам надо было прежде мушира поспеть в Карс, он обявил, что на днях выезжает. Мы торжественно откланялись на прощальной аудиенции; разменялись подарками. Гусейну-паше мы подарили прибор на узду, бляхи изящной отделки из разноцветного золота, зятю мушира кальян с бриллиантами, щедро одарили прислугу, сверх того, обещали выхлопотать ордена; мне мушир подарил лошадь и английские часы.

Мы выехали в тот же день очень весело, очевидно, дело было выиграно назло англичанам.

Персидский, австрийский консулы, несколько турок и европейцев провожали нас за город.

Общественной жизни в Эрзеруме нет никакой, жизнь народа — базар, жизнь пашей — затворничество в гаремах; европейцы консулы замкнуты в своих кружках семейно; вечные интриги и распри их разъединят, взаимное шпионство развито донельзя; и мы были окружены шпионами, но эфенди нас предостерег, что есть поляки, знающие по-русски — не удалось.

Роскоши никакой, скорее нищета! об искусствах ни малейшего понятия, ни литературы, ни живописи, ни архитектуры, ни музыки, во всем, даже и в садах всякое отсутствие вкуса; даже нет никакой своеобразности, все бесцветно! и мечтают о развитии турецкого племени.

Обедали в Гассан-Кале, заезжали в лагерь Али-паши; хотел похвастаться ружейными приемами, да и осрамился. [323] Лорис-Меликов так вскидывал ружьем, что удивил их до разинутия ртов; у этой бригады ружья пистонные.

Заезжали в деревню, где преемник Виллиамса, молодой человек лечился минеральными водами, принял очень радушно, много говорили о Севастополе, о курдах, ему очень хотелось выведать политические планы русских на Турцию, а я все толковал о войне, и Лорис-Меликов меня не понял. Испугался, чтоб это не испортило дела.

Впоследствии сын нашего консула Жабы, приезжавший из Эрзерума, говорил мне, что действительно я отвел глаза всем и за мной не так следили, но турки поняли и видели мое назначение в этом посольстве.

На дороге мы были встречены старшиной курдов, богатым кочевым владельцем, он нарочно выехал, чтоб упросить нас ночевать у него в летнем кочевье. Курды, заходя часто по горам в пределы России, очень дружат нам; во время войны они уклонялись с нами драться, то есть, изменяли туркам, этот нейтралитет стоил Бебутову, говорят, до 800 тысяч. Зато война выиграна. Курды — славные джигиты; хорошо вооружены, смелы; хоть их и смешивают с баши-бузуками, но баши-бузуки — нищая сволочь. Есть картинка «Переправа курдов», посмотрите и получите полное понятие о их наружности; у них пика на длинных тростниках с шаром из конского волоса или страусовых перьев у конца древка; когда он скачет, мелькает только этот черный шар, нельзя отклонить удара. Вот это чистая Азия.

Мы своротили с дороги и поехали целиком, горы уже выше лесной полосы, но покрыты злачною, густою травою, по плоскостям ручьи и болота. Попадались большие стада коней, баранов, рогатого скота, но кочевья не видали; к вечеру в лощине мы увидали первый кочевой лагерь нашего старшины.

Палатки большие из чернаго сукна — полукругом и группами около потного места; одна большая, лицом на восток, поотдаль. Палатка старшины очень обширна, разделена на несколько больших отделений перегородками из тростника, тростник красиво переплетен узором из разноцветной шерсти, в приемной комнате аршин 12-ть, низенькие шелковые диваны, персидские ковры; передняя часть полога на восток поднята; для удаления мушкары впереди вечно курится камин. На низменности пасутся кони, окутанные в попоны с головы до ног; кони — богатство и гордость хозяина; во всех палатках движение и жизнь, у старшины крепостных до 400 семей; управление патриархальное. Эта особенность выказалась ясно после нашего ужина; возле палатки собралась ужинать личная [324] прислуга старшины, пастухи, конюхи; подали бараний плов и молочное, сам старик ухаживал, они шумно болтали и когда отужинали, подходили к нему целовать руку.

Вечер был восхитителен; влажная теплота, не жарко, но как-то легко; с закатом солнца с разных сторон по скатам гор спускались стада, везде пестрела яркая одежда курдов; там пастухи сгоняли скот, здесь ловкий наездник догонял сорвавшегося с коновязи лихого жеребца, там женщины доили коров и овец.

Женщины очень стройны и красивы, даже в лохмотьях, они не носят покрывал, наряд их легок; все в них напоминает древний иудейский тип красавицы.

Я был поражен, встретив дочь старшины: такой красоты я не видывал и, вероятно, не увижу в пресловутой Европе.

Высокая стройная девушка лет двадцати; тип еврейский; жизнь бьет ключем! черные, полные огня и ума глаза; необыкновенная грациозность движения и поз; наряд из шелковой красной туники, голубой юбки и красных шаровар, грудь посередине косым греческим лифом полуобнажена, руки голые до плеч, на шее ожерелья из кораллов, янтарей, монета; на руках браслеты; черные волосы распущены назад множеством кос с красными лентами: туфли и весь наряд отделаны волотым шитьем и бахрамой; гибкий стан перехвачен богатым золотым кованым поясом с камнями. Я обомлел, она смотрела с улыбкой; как гадок должен был казаться ей наш европейский наряд: фуражка, серое пальто, небритая борода. Она ужинала с нами, через переводчика расспрашивала о жизни, нарядах, красоте наших женщин и ушла очень величаво, за ней две прислужницы тоже очень красивые.

Конечно, ночевать у курда было приятнее, нежели в турецкой землянке с умирающим ослом и травлею волка.

Утром хозяин проводил нас до большой дороги; обедали в заре у Морбека, на последней станции нас ждали тройки: как спокойно в телеге после турецкого седла, Мадит-Бек воротился с нами в Карс, там уж был Хрулев со всем штабом и для торжества стянул к Карсу — целую дивизию; то-то обрадовались газеты, чтоб закричать, что русские после мира обложили Карс.

И так мы были в сердце Азии. Где же эта сказочная роскошь? где же эти великолепные гаремы и сады; не видали мы тиранов-пашей, ни закованных рабов, даже не видали кольев с насаженными головами, не все же для нас нарочно убрали. Вот и верь в арабские сказки Тысячи одной ночи. — Нет, видно, поэзия оставила землю, везде разочарование. Верь после этого [325] запискам путешественников, не на месте они записываюсь свои впечатления.

Пришла турецкая дивизия под начальством Гусейн-паши, мы выстроили бригаду за укреплениями на большом поле, встретили турок с военной почестью. Стоя друг против друга, войска преклонили знамена; предводители Гусейн-паша и Лорис-Меликов съехались на средине. Наши войска с музыкой прошли через крепость и расположились в лагере; турецкие войска вступили в крепость, сменили наши караулы, выставили турецкое знамя, и сто один выстрел возвестил, что крепость сдана; мушир мог приехать.

Стюарт с товарищами приехал следом; нельзя ли помешать да расстроить; остановились у нас в лагере; молодым адъютантам поручено было угощать посменно незванных гостей, да так угощать, по-русски, чтоб они себя не помнили; грог, шампанское, портер, водка, портвейн в перемежку, сколько вольется. Поручение было в точности исполнено.

Дано знать, что едет мушир. Лорис поехал встретить его на последний ночлег с двумя сотнями линейных казаков, я ожидал на половине последнего переезда с драгунами, у крепости наша пехота с артиллерией; мы платили за почет почетом. Наша свита и многочисленная свита мушира смешались; казаки джигитовали с баши-бузуками, музыка играла все время. Измаил-паша ехал верхом на своем красавце-жеребце.

На другой день Измаил и Хрулев съехались на половине дороги между крепостью и лагерем, начались окончательные переговоры.

У нас большой военный праздник. Парад, обед, фейерверк, солдатский театр, джигитовка, лезгинский танец, четыре хора музыки, песельники. Мушир в восторге, англичане ничего не видят. Солдат представлял в комедии девку, мушир не хотел верить, пока не убедился ощупью, дал актеру 4 золотых.

Поздно вечером, с факелами при смоляных бочках, мы проводили мушира до крепости; обнимались с турками по-братски.

В Александрополе нам угрожал голод, все было забрано в лагерь, даже фейерверк готовый привезен оттуда; когда только успели сделать!

На другой день мы обедали у мушира, вечером получили квитанцию в приеме Барса с областями без всяких претензий. Все интриги рушились, мы торжествовали, с этой стороны честь России осталась неприкосновенною, а все это стоило, может быть, тысяч двадцать, считая подарки. Так удачно кончилось это щекотливое дело. [326]

С рассветом мы снялись с лагеря и отступили в свои границы; имя Бакланова навеки осталось в Карсе; гора, которую он занимал во время осады, так и сохранила имя Баклановской.

Мы ехали с генералом сделать прощальный визит, оттуда отправиться в Гумри; в лагере оставалась одна палатка, в ней опочивал Стюарт с товарищами. Когда он увидел хвосты колонн, обозы, запустение, — он понял, что дело его проиграно, не удалось нас поссорить с турками, отнять у нас 30 деревень и 2 миллиона; говорят, он схватился за револьвер.

Мушир распростился дружески, просил позволения послать своего зятя в Тифлис с благодарственным письмом в Муравьеву, за отличное состояние возвращенных областей, проводил нас с военной церемонией и хотел послать до границы почетный конвой; генерал отказался, и конвой вечно был доволен, — вместо того, чтоб проскакать сто верст, он получил по золотому.

Зять мушира, кавалерийский каймакам Асейф-Бек, молодой человек лет 20-ти, здоровый, рыжий, обстрижен под гребенку; генерал назначил меня сопровождать его и представить Муравьеву; более для того, чтоб рассказать Н. Н. то, чего нельзя было написать, а это дело его сильно интересовало; взрыв Карса после мира — всей тяжестью ложился на него, хотя и был следствием недоразумения; телеграфов не было.

С трудом достал я у генерала Неелова старенький тарантас, не на перекладных же было везти по горам непривычного турка.

Несмотря на запрещение переступить границу, к нам приезжали покутить Осман-паша и другие турки. Все перепились, и когда гостей повезли домой, пришел Ольшевский, качаясь на ногах, упрекать генерала, зачем он так хорошо обошелся с подлецами турками. Генерал посмотрел на него.

— А вы зачем с подлецами нализались, ваше превосходительство?

Ольшевский ушел без ответа.

На половине дороги у нас почти рассыпалось колесо, кое-как скрутили веревками и надо ехать шагом, ночь, до станции еще верст шесть; вижу, скучает наш турок; я предложил ему водки; на последней станции я только что наполнил флягу — фруктовым спиртом. Выпил сам, по обычаю, потом поднес ему, разложил закуски и с переводчиком пошел пешком.

На станции раньше утра не брались починить колеса; каймакам спал, я распорядился постелями, ужином и послал переводчика его разбудить; оказалось, что он мертвецки пьян, а фляжка (полштофа) пуста, пришлось отпаивать кофеем, вот те и законы Корана. [327]

В Тифлисе я занял лучшие комнаты гостиницы и спросил Бека, какой он хочет обед: турецкий, французский или русский; он выбрал последний, я его угостил борщем, кулебякой и поросенком с кашей. Остался восхищен; в самом деле повар русский отличный.

На другой день я повез его на дачу Гадуюр — представить Муравьеву — за 12 верст все в гору.

Муравьев его, конечно, обласкал, говорил по-турецки и пригласил нас в 5 часов к обеду. Беку отвели павильон, меня ординарец воротил к Н. Н.

Он сидел один в кабинете.

— Скиньте шарф, садитесь, расскажите мне, что как там вы устроили.

Я рассказал со всеми подробностями то, что не было писано.

Разговор перешел на Карс, сравнивали укрепления и осаду с Севастополем. «Да, — сказал Муравьев, — я знаю, что меня обвиняют за штурм! А разве можно было ждать? Омер-паша высадился на Черном море с 30 тысячами, через две недели он подошел бы к Карсу и заставил бы нас отступить; разве я мог знать, что он завязнет в болотах, тогда обвинили бы, зачем я не взял приступом Карса! Вашего Севастополя в Азии не знают, а падение Карса разнеслось даже по Китаю и всей Индии; большое нравственное значение для азиатцев, они знали, что турок защищали, да не спасли, англичане и французы. Вот почему я поторопился приступом. Меня история оправдает, да и не история, а ближние последствия».

— Если позволите возразить, ваше высокопревосходительство, то, говорят, турки не имели запасов, ели мертвечину, голод их вынудил бы сдаться без бою.

— Никогда, они уж две недели терпели голод, да и обложить города вполне не мог, мало было войск, припасы подвозили.

— Я слышал от турецкого генерала, что если б Суслов взял Эрзерум, то Карс бы дня не держался.

— Не мог, требовал подкрепления.

— Извините, ваше высокопревосходительство, я видел позицию, ретраншементы, на месте мне указывали обходы, — и я рассказал все, что узнал на месте об ошибке Суслова.

Муравьев нахмурил лоб; видно было, что я сообщил ему нечто новое для него. Он только спросил: вы все это видели? и потом спросил, почему я в таком маленьком чине; я откровенно рассказал свою грустную историю; Н. Н. подробно расспросил о деле, о семействе, ругнул Закревского. Я никогда не любил этого [328] человека, он глуп и зол. Потом спросил, не нуждаюсь ли я в деньгах? «Я велю вам выдать годовой оклад, вы уладили скверное дело, чем могу быть вам полезен?» Записал. «Да, меня упрекают, что я мало даю офицерам денег, вы теперь видели здесь жизнь? на что им? в карты проиграть, пропить, проб...! лучше дам, когда пойдут отсюда; я вот скопил на дорогу, у нас дороги нет через Кавказ; посмотрим, сьумеет ли воспользоваться моей экономией преемник!»

Уже было известно назначение Барятинского.

Мы так заговорились, что время не заметили; лакей вошел доложить, что кушанье поставили и Бек давно дожидается.

Обед был двойной — постный и скоромный.

Заметя, что я не постничаю, он спросил, постится ли Хрулев, лгать не хотелось, я оправдал Хрулева болезнью, лихорадкой. Муравьев улыбнулся; много и дружески разговаривал с Беком по-турецки; Бек держит себя с отличным тактом.

Это свидание с таким замечательным человеком, как Муравьев останется навсегда в моей памяти! Русская дуипа, суров может быть, но прям и честен, за это может быть и недолюбливали.

Попировав в Тифлисе, я отвез Бека, вполне довольного поездкой, — в Александрополь. Хрулев сбирался перенести штаб отряда в Ганзигеман; отряд расположился на зимние квартиры, ожидали распущения корпуса.

Опять принялись мы со Степаном Александровичем писать, переписывать, чертить, как будто уж нам дали отряд идти в Хиву, Бухару, Туркестан; ему хотелось окончить проекты решительного покорения Кавказа и мирного покорения среднеазиатских ханств. Первое составлял он, второе — я.

С частью штаба мы перебрались в Ганзигеман и разбили больничные палатки; местность превосходная; между двух гор, внизу вышло около речки шоссе, в речке форель. Правая гора уступами, на первом уступе инженерный домик, занять семейством Девеля, внизу будка над ванной железистого ключа, он так силен, что мне доктор запретил и пить, и купаться; говорит, кондрашка хватит; на второй плоскости наш лагерь, далее и все выше, и выше, лес; в них фруктовые деревья. Другой берег — отвесная гора, с нее видна вся Куринская долина.

Из этой горы с верху течет сильный серный ключ; под водопадом наслоилась желтая сера, есть недалеко и щелочный ключ; и все это без всякого внимания.

Чтоб полюбоваться Куринской долиной, мы сделали всем обществом восхождение на гору, с самоваром и прочими [329] удовольствиями, да остались в дураках; перед нами открылось широкое море, в долине лежал густой синий туман и волновался точно вода, крупными валами; высокие холмы выходили как острова.

2 сентября. — Все это время ничего замечательного; войска тронулись в Россию. Несколько дней завернули холода, так что по утрам трава была белая, дожди, ветры, да такие, что срывало наши палатки; Девель уехал, мы перебрались в их домик; гулять нельзя и некогда, Хрулев нетерпеливо понукает.

Записываю некоторые случаи, они обрисовывают характер Хрулева.

Открылось, что в одном госпитале не отмечают умерших и получают на них содержание; по следствию и начету оказалось злоупотребление тысячи на три. Но главный доктор был — старик с большим семейством. Генерал исходатайствовал у Муравьева не предавать суду, но заставил полкового командира Неелова и других виновных заплатить вдвойне деньги; сместил доктора, а смотрителя уволил от службы. Сперва надо искоренить зло, принять меры... а теперь за что же губить тех, кто был глупее других и попался. Урок хорош и этот.

Я изобличил по следствию ротного командира крепостной роты — в жестокости, в незанесении в журнал наказаний. Генерал этого не терпел, но это было в правах ротного командира. За неисправности он его арестовал, а людей, которые жаловались, чтоб избавить мщения, перевел в другие команды; когда корпус распустили, власть над крепостью Хрулева кончилась, мы встретили одного из них, его возвращали. Хрулев взбесился и настоял, чтоб ротного командира за это выгнали.

Кавалерская дума сделала запрос — был ли дан Хрулевым знак военного ордена юнкеру Хо–ну в Севастополе; по спискам моим значился другой; сделали справки, оказалось, что в Севастополе после какой-то вылазки Хо–н явился к полковому командиру своему барону Дельвигу и объявил, что Хрулев надел ему крест. Ему поверили и занесли в формуляр. На деле было иначе. Хо–н отличился под Альмой; улепетывая от неприятеля, он сбросил с себя все, кроме рубашки, в Севастополе больше пребывал в госпиталях и там у умершего юнкера украл крест. Это было неоффициально, но стоило Хрулеву сказать, что он креста не давал, и Хо–н солдат, но он этого не сказал, потому что узнали, что Хо–н один сын в большом семействе и хороший сын.

Иначе поступил генерал с юнкером Ма–ым; М–н также сослался на Хрулева, что ему была поручена в Севастополе [330] вылазка, где он был ранен и награжден офицерским чином, все это было ложь и свидетельство от имени Хрулева — фальшивое, М–н был предан суду.

В Севастополе в траншеях было запрещено не только шуметь, но и говорить; на голоса неприятель ночью направлял выстрелы и кидал ручные гранаты. Хрулев с начальником штаба князем Васильчиковым, обходя траншею 30 мая 1855 г., услышали в ложементе сильный шум; Иванов был пьян и буяни л, на их замечание он наговорил дерзостей Васильчикову. Преступление важное для военного времени, его арестовали и предали полковому военному суду, он подлежал расстрелянию в 24 часа; через год вдруг Хрулев получает рапорт военно-ссудной комиссии из Херсона; оказывается, что дело Иванова там еще и не решено, требуются дополнительные сведения.

Генерал дал сведения, но дополнил, что строгий суд нужен был в свое время для примера другим офицерам, теперь же по его мнению Иванов достаточно уже наказан.

Мы скоро оставляем Армению! Богатая природой страна, но страна отжившая; нет ей воскресения, если не прибудут чужие свежие силы; армяне утратили всякий нравственный государственный строй, в них нет понятий о нравственности, это кулаки, торгаши низкого разбора (конечно, есть исключения, я говорю о массе). Нельзя не сознаться, что и администрация крайне дурна, злоупотреблениям нет числа, в ней много армян; правосудия нет, все на взятках и притеснсниях, становые — это паши; стыдно сознаться, но армянам под властью турок лучше, нежели у нас; факт: мы ждали, что за войском из турецких владений к нам переселится тысяч семьдесят семей, не тут-то было, почти никто. Совсем другой народ, маленький народ грузины, но это местная аристократия. И эта была когда-то просвещенная страна; в ней селились рыцари крестоносцы, изгнанные из Иерусалима; их оружия с латинскими надписями и священными изображениями хранятся как святыня в аулах Хевсурии, Тушетии, Дагестана, но потомки забыли свое европейское происхождевие, одичали.

Фельдъегерь 16 сентября привез Хрулеву орден Белого Орла за сдачу Карса; князь Барятинский перешагнул через 100 человек, да 12 лиц очень значительных; полным генералом и наместником едет на Кавказ; Бебутов сильно обиделся, но ему в утешение подарили дом тысяч в 50 в Тифлисе.

Холода и ветры выгнали нас из Ганзичемани, мы переселились верст за 20 ближе к Тифлису в Редькин лагерь, в ущелье Делижан (!?). Местность много ниже Гинзичемани; все в [331] цвету, жарко до того, что вода в речке как отварная; там мы нагнали Девеля, он ушибся и лечится, тут несколько домиков, живут инженеры. Рассветает в 6 часов и в 6 часов вечера темно, ночь падает вдруг, почти без сумерек.

Внизу у нас чудное лето, сильная зелень; на половине горы желтый лист — осень, а на вершинах снег и льды, все это видно из моих окон. Богатая долина, в реке ловят рыбу и раков руками, в лесу бездна всякой дичи и фруктов, вкуснее наших оранжерейных. Оказалась русская баня, — как я обрадовался!

Князю Барятинскому подчинено Каспийское море с его военною флотилиею, он поехал на Астрахань, оттуда морем в Баку и оттуда по Лезгинской линии в Тифлис. Моя коммерческая статья о средствах развития среднеазиатской торговли кончена; пишу параллельную дипломатическую; в ней особенно важна статья о Евфратской железной дороге; мы получаем газеты из Константинополя без цензуры; из них я вычитал, что англичанин Джон-Мак-Нейль, преследуя общую в Англии идею искания более близких путей в Индию, придумал построить железную дорогу от Средиземного моря к Персидскому заливу по берегу Евфрата. Сейчас собралась компания, и Нейль хлопочет о концессии, Турция поддается. Рассчет Нейля верный, это древний торговый тракт Европы и всей Азии до Китая и Индии. Дорога должна начаться у пристани Селеция или Александретты на устьях Оронта, пройти через Алеп к замку Жабер на Евфрате, оттуда Евфратскою долиною на Багдад. На этом остановился Хрулев: Багдад — это центр среднеазиатской торговли — транзитный пункт для Персии, Закавказья, Черного моря.

— Это надо предупредить, Россия много потеряет, — сказал Хрулев. — Англичане заведут в Багдаде свои конторы и овладеют вполне всей торговлей Турции, Персии и нашего Закавказья, Тифлис пропал, все капиталы перейдут в руки англичан, наши провинции между Черным и Каспийским морями заглохнут. Англичане выпросят или купят у персов и построят на Каспии пароходы, тогда прощай и наше Каспийское море, и Средняя Азия. А в военном отношении? Еще хуже, к Багдаду передвижение войск может совершаться быстро, мы не поспеем; недолго разработать дороги из Багдада в Трапезонд, Эрзерум, Баязет, т. е. на наши границы; в случае разрыва с турками или с персами, — прощай все Закавказье. Напишите скорей статью против замыслов Нейля и лорда Баркенланда, надо помешать им, предупредить; я сейчас пошлю князю Горчакову.

Статья была написана и послана; Евфратская дорога не состоялась, а было все готово для концессии с гарантией 6% и трети акций. [332]

По милости Хрулева я изучил Азию чуть ли не больше Европы.

В Александрополе было небольшое землетрясение, вся долина вулканической почвы, от этого и крепость неприступна, нанос земли очень мал и с одной стороны нельзя вести траншей, а с другой неприступные природные стены, чтобы обеспечить осаду; часть Александрополя, приближавшаяся к крепости, была срыта.

Корпус окончательно распущен, мы впредь до распоряжения переезжаем в Тифлис.

В Тифлисе 27-го сентября зима, т. е. дожди и ветры, а все в зелени, цветут розы.

Вместо Индрениуса назначен начальник штаба к наместнику Милютин, Д. А., мой школьный товарищ, человек весьма ученый и передовой.

Жизнь недорога, квартиру, пополам с Лупиковым, за рекой я нанял по 10 руб. в месяц, четыре комнаты и кухня: хозяйке, жене комиссионера, 22-й год, а у нее дочь 9-ти лет.

Жизнь идет вяло, будущее в неизвестности, опять жары, знакомства не завожу. Был в театре, примадонна русской труппы дочь московского актера Лененко; с ней вышел скандал, режиссер на сцене публично надавал ей пощечин; приходится уехать.

Генерала требуют в Петербурга, зачем, неизвестно, но он хочет дождаться Барятинского. Если он уедет и я за ним! куда, зачем, все равно, я буду в Москве, дома, в семье; от радости и сон и аппетит пропали, работать не могу.

Статьи переписываются во многих экземплярах.

Громы и торжества коронации не разбудили грузинскую спячку: так же скучно и мертво! Славны бубны за горами: не так привлекателен Кавказ, не все герои, не столько и опасностей и трудов, как кажется издали, после Севастополя — фата-моргана Кавказа поблекла; поэтический черкес, красивый, но грязный, оборванный — нищий, разбойник. Грузинки вовсе не так хороши, ранняя старость и дубины-носы их портят; аристократия носит европейские костюмы, но сохраняет свой головной убор. Эта парчевая, или бархатная, вышитая золотом, жемчугом повязка закрывает лоб до половины, виски подстрижены, а сзади волосы распущены во всю длину; сверх повязки легкий вуаль. На улице от жары и пыли они закутываются в белую чадру, и тогда видны только одни прекрасные глаза. Грузины еще азиатцы, и потому Тифлис, несмотря на 70 т. жителей — безжизнен, как все азиатские города. Русские офицеры и чиновники большей частью бедняки, чистая провинция. Надеются, что Барятинский оживит город. Вдруг все съестные припасы вздорожали — почему спросите: ланкарства. Канаусы, мовь, ковры — все эти [333] персидские изделия, конечно, дешевле, чем в России, но зато остальное все русское.

Городская архитектура очень красива и самобытна; это соединение европейских удобств в применении к климату и обычаям; плоские крыши или террасы, балконы, переходы, в несколько этажей, с решетками, навесами, все ярко и пестро раскрашено, но со вкусом, все оживлено зеленью и цветами. Проспект по главной улице вымощен гранитом, но узок. Внутри обоев мало, более краски, некоторые потолки великолепно отделаны причудливой арабской лепной работой, с зеркальцами и цветными стеклами, все это персиане делают от руки из алебастру, но так верно, как будто весь рисунок отлит в формы.

Я уже говорил, что публичный сад уступами с прудом, но крайне запущен. Публики мало, хоть и играет полковая музыка Рязанского полка.

Танцовали у Девеля, чудный человек.

Наместника задержало астраханское наводнение, и он только что приехал в Шуру. За эрзерумские любезности, по ходатайству генерала, вышли туркам ордена, муширу — Белого Орла, начальнику штаба — Станислава 1 ст., Юсеф-Беку — Владимира, всего 9, а мы от них Меджидие еще не получали.

Для приезда Барятинского готовится торжественная встреча, Индрениус и некоторые другие лица поехали к нему навстречу в Баку, генерал послал ему наши записки при письме, просит от нечего делать просмотреть их в карете, при проезде по Лезгинской линии. Наместник велел взять театр в казенное управление, он выписал балет и труппу.

Барятинский приехал! Его встретили с военной почестью, ланкарства с значками, дворянство верхами с зурнами и шарманками. Торжественный въезд царского наместника, с широкими правами; он сошел у собора, где ждало духовенство; общее представление. Муравьев много допустил злоупотреблений, придется потрудиться Барятинскому; он, по случаю дороговизны на все, начал войну с ланкарствами, но не штыками, а подрезал хлебное ланкарство очень просто, велель продавать хлеб из военных запасов.

Мы обедали у князя; генерал представил меня, как автора статей. Барятинский, очевидно, переменил мнение о Хрулеве. О способе окончания войны с горцами князь выразился, что вполне разделяет мнения Хрулева, и предложил ему место Козловского, он уклонялся сперва тем, что не хочет лишить старика, а когда Барятинский объяснил, что поэтому нельзя его и оставить, Хрулев дал понять, что это дивизия, а он командовал корпусом. [334]

Напрасно я его уговаривал дома, что правое крыло — не дивизия, а большой корпус, 45 тысяч войска и три губернии (Ставропольская, Владикавказский округ и земля Черноморских казаков) в управлении, что на правом крыле будут самые важные действия. Наконец, что Барятинский обещал преобразовать кавказский корпус в армию, а дивизии в корпуса, — ничего не убедило. Потом Барятинский уговаривал Хрулева остаться при нем, с тем, чтоб его назначить инспектором всех войск на Кавказе, т. е. его помощником по военной части — и на это не согласился. Его отуманил прием в Петербурге, когда он возвратился увенчанный славой из Севастополя.

Хрулев удержал за собой невыгодную репутацию пьяницы, игрока, развратника! Положим, что его семейные отношения дурны, но пьяным и за картами я его никогда не видал. Конечно, он не придворный, прямой, прямодушный воин, но не справедливо его считают только храбрым, он человек ученый и жаждущий познаний теперь специальных; он не чужд политики — это доказал Карс, — да, поди, разуверь всех, хорошая слава лежит, а дурная бежит.

С особенным сочувствием князь прочел мою статью об азиатской торговле; мысль быть исполнителем замыслов Петра Великого и путем торговли покорить среднеазиатские ханства — очевидно, льстила ему. Зная связи Хрулева с В. А. Кокоревым, он дал мысль посвятить статью Кокореву и при свидании подбить его составить коммерческую компанию. Кокорев своими пожертвованиями, предприятиями, приемом севастопольцев приобрел известность и популярность.

Сказано — сделано, посвящение написано тому, «кто пал ниц перед севастопольцами», и полетело в Москву с первым курьером.

Барятинский подверг остракизму шампанское и потребовал, чтобы здоровье пили своим вином — кахетинским.

Все готовились к балу, особенно некоторые дамы, пользовавшиеся расположением князя, когда он был начальником штаба, надеждам их не суждено было осуществиться, он обошелся со всеми равно холодно и гордо; даже для открытия танцев, обратился к предводителю: «пожалуйста, подводите меня по старшинству, я позабыл некоторые отношения, да есть и новые лица».

А грузинки и чиновницы из последнего тянулись, чтоб нарядиться на этот бал; заложили ложки, мужья забрали вперед жалованье.

Бал был дан в залах гимназии, посетителей до 600 [335] человек; залы были убраны вензелями и гирляндами; крайняя зала отделана в древнегрузинском вкусе, на полках много дорогих древностей, в углу наигрывает грузинская музыка; особенно бросилась в глаза входная лестница, с арматурными листами, колоннами, перилами и длинный коридор с красными драпировками и китайскими фонарями; все обошлось благополучно; по обычаю танцы наши и национальные, фейерверк из 8 картин с тысячами ракет в букете; только наместник опоздал, не знали даже где он; оказалось, что он в церкви венчает одного комиссионера, который пять лет жил с одной хорошей девушкой и хотел бросить. Князь предложил или жениться, или выйти в отставку. Значит, взялся за нравственность.

12-го ноября мы распростились с Тифлисом; князь был явно недоволен отказом Хрулева. При проезде через горы — мы встретились с Милютиным, он ехал со всем семейством. Хотя оба шли пешком, но ни он, ни Хрулев не подошли друг к другу, только холодный поклон.

Едем медленно, дорога через горы ужасна, во вторник сделали одну станцию, в четверг тоже одну, в Пайшауре везли в гору 12 пар волов, мы ехали верхом по глубокому снегу; только в пятницу перевалили через хребет и только сегодня, 13 ноября, добрались мы до Владикавказа; генерал торопился уехать, но является депутация просить на прощальный обед Вревскому; он 11 лет управлял округом и очень любим. Вревский уговорил нас остаться еще на день, город дает бал.

Так мы миновали целы и здоровы самую дурную дорогу и в это время самую опасную, но подвинулись только на 160 верст.

То торопимся, загоняем лошадей, то пируем; Хрулев положительно популярен, везде встречи, обеды; продержали в Новочеркаске казаки, задержали в Воронеже.

Наконец, мы в Туле, сейчас еду в Москву.

24-го ноября ровно два года, число в число, как я оставил Москву и семейство в самом отчаянном, в самом грустном иоложении. Я обещался вернуться через год, вернулся через два; не сдержал; но зато сдержал другое слово — я уехал опозоренный, униженный, оскорбленный — вернулся восстановивши честь!

24-го ноября 1856 года.

Текст воспроизведен по изданию: Из записок П. И. Степанова // Русская старина, № 2. 1906