СТЕПАНОВ П. И.

ЗАПИСКИ

Из записок П. И. Степанова.

Петр Иванович Степанов родился в 1814 году, по происхождению потомственный дворянин Костромской губернии, образование получил в благородном пансионе при Московском университете, где и окончил полный курс наук.

Службу свою начал в канцелярии московского военного губернатора, генерала Закревского — помощником столоначальника, перешел в старшие чиновники секретного отделения, где, кроме своих прямых обязанностей, исполнял поручения губернатора по перерасследованию жалоб на неправильное решение суда. (Эти перерасследования изданы им впоследствии отдельным сочннением «Правые и Виноватые»).

Затем принимает должность судьи московского надворного суда, где пробыл недолго, в виду увольнения от должности судьи с преданием суду за растрату, произведенную казначеем суда, однофамильцем Степановым, о чем немедленно было сообщено губернатором государю императору. Но когда было произведено подробное расследование, выяснившее невинность судьи Степанова, губернатор Закревский не пожелал изменить свой доклад, почему и судья Степанов был осужден с лишением прав и отдачею в солдаты.

В 1854 и 1855 годах находился при защите Севастополя бессменным ординарцем у генерал-лейтенанта Хрулева, где заслужил крест св. Георгия и производство в прапорщики.

В 1856 состоял адъютантом при командующим корпусом на кавказско-турецкой границе генерал-лейтенанте Хрулеве и был назначен в состав комиссии по возвращении крепости Карса обратно туркам одним из главных лиц.

По расформировании кавказского корпуса был переведен в учебную гимнастическо-фехтовальную команду резервных московских войск.

В 1859 г. по домашним обстоятельствам оставил военную службу и, переехав в С.-Петербург, принял должность [111] начальника станции только что отстроенной французской компании С.-Петербурго-варшавской линии. За отличную и распорядительную службу получил высочайшую благодарность и восстановление в дворянском достоинстве.

В 1869 году за свою службу был назначен на должность ревизора техническая инспекторского комитета министерства путей сообщения, где и умер в 1876 году в чине коллежского советника, не дослуживши нескольких дней до пенсии.

В свободное от занятий время посвящал свои досуги к составлению описаний произведенных перерасследований, изданных отдельною книгою «Правые и Виноватые», событий под Севастополем и в Малой Азин, а также писал и драматические произведения; некоторые из них были играны на императорских театрах.

21 апреля 1856 г. генералу Хрулеву поручено командование войсками в Азиатской Турции; по его ходатайству я назначен высочайшим повелением к нему в должность адъютанта.

Итак, судьба меня передвинула из Севастополя в Карс, мне предстоит объехать Азовское море и ехать через Кавказ. Генерал требует, чтоб я скорей ехал к нему, а тут задержка в разных формальностях; выручив все нужные бумаги, я распростился с добрым семейством, в среде которого я прожил несколько месяцев, как у родных. В среду на Святой неделе я выехах по тракту на Мелитополь через Арбатскую стрелку и Чонгарский мост; дорога хоть и грязна, но несравненно лучше Перекопской; я ехал к северу, куда стремился душой к жене и детям; но мне еще не суждено было их видеть; из Ростова на Дону, или лучше сказать из Аксая я поворотил на юг.

Из Ростова мне предстояло ехать в Аксай, в 12 верстах можно было нанять одноконные «дерендули», вроде дровней ломового извозчика, я предпочел сделать 25 верст по почтовому тракту, на перекладной, — привык я к ней; однако, по глинистой почве и горам не без труда мы добрались до Аксая.

Аксай, станица войска донского, вы это сейчас заметите; и тип другой и одежда другая, особенно женская, длинные шубы; весь строй жизни, язык другой — точно и не Россия.

В Аксае меня навязчиво угостили баранками, а балыка ни здесь, ни в Ростове не мог достать, или дрянь, или дороже московского; сапожник всегда без сапог. Дон, выше дамбы, судоходен только верст на сто. [112]

На конце дамбы станция; от нее начинается гладкая, плодородная, черноземная степь до Ставрополя, с слободами-станицами — в тысячи душ. Шибко напоминает Малороссию и говор, и костюмы, и постройки. Славятся казачки красотою, особенно Червленная станица; в будни такие же грязные бабы, как и везде, в праздники принарядятся, только вовсе не так, как на театре. Червленные красавицы точно хороши, а нравственностью не похвалятся; все набелены и нарумянены, что твои коломенские купчихи.

На этой станции я застал суматоху; почтальон с экстра-почтой — потерял сумку, его арестовали; приходилось его заменить станционному смотрителю, а у него болели зубы, раздуло щеку, голова на сторону; он упросил меня взять два чемодана экстра-почты без всякой ответственности, кроме того, чтоб не позволять ямщикам заезжать в кабаки. Зато и лошадей мне дал; следующие станции воспользовались его примером, давали мне такие тощие горбоносые тройки, что выведут под узцы из сарая, пустят во весь дух и летим тридцать верст, только гляди, чтобы не выскочить; какие тут наблюдения, какие тут впечатления, все только мелькает; я и не видал, как в сутки доскакал до последней станции перед Ставрополем; был вечер, вдали мелькали огоньки города, я ехал часа три; это значит я расстался с экстра-почтою, смотритель не осмелился отпустить со мною в город чемоданы; конечно, я и не мог бы их сдавать. Вот я и в Ставрополе, сделал в 6-ть дней 1.450 верст от Симферополя. На дороге мне попалось Харьковское ополчение, оно не дошло до Ставрополя и возвращается восвояси.

Ставрополь как и все губернские города; главная улица длинная с бульваром по середине, при въезде в город большой водоем, а в городе воды нет, намереваются сделать водопроводы; бульвар графа Завадовского упирается в здание каких-то присутственных мест, где в это время была сельская выставка, ничего особенного, кроме конской сбруи; сзади здания крутая гора и на ней великолепный собор, с паперти в трубу виден Владикавказ, воздух чистый и здоровый, город опрятен, есть хорошие дома и здания, лучшие конечно казенные. Была суббота, я прогонов получить не успел и вынужден был остаться до понедельника; скука смертельная, шлялся по городу, знакомых нет, только к вечеру столкнулся с адъютантом Муравьева — Башмаковым.

29 апреля. Были у обедни в соборе, хорошие певчие, особенного ничего, вечером Башмаков повез меня в госпитальную церковь, на край города, смотреть свадьбу. При госпитале [113] хорошенький сад; госпиталь — несколько каменных корпусов, как все госпитали. Венчали офицера генерального штаба Анучина с дочерью управляющего коммиссариатскою комиссиею Мейера, того самого, который меня задержал; не до дел было, коли свадьба. В понедельник мне опять хотели оттянуть, по той же уважительной причине, но я уперся и требовал деньги, сослались, что управляющего нет, я пошел к нему на квартиру.

В передней никого не было, лежала кипа дел и бумаг, за дверью раздавался стук тарелок, обедали. На доклад человека г. управляющий громко и грубо отвечал: мне некогда, может подождать, но я так же громко отвечал, что я ждать не намерен и буду жаловаться в Тифлисе. Это подействовало, попросили меня в столу?.. нет, отыскать на прилавке мои бумаги; я нашел, он подписал, мне были выданы прогоны до Тифлиса, я немедленно выехал (У моей жены была двоюродная сестра, с которой она была очень дружна, звала ее Соничкой, но которой я никогда не видал. Оказалось после, что я присутствовал на свадьбе ее дочери и помешал им обедать ни она, ни я тогда не догадались, что мы близкая родня).

1 мая. Вот я и на Кавказе; до гор еще далеко, целая Кумысская плоскость, наносы земли во время потопа, задержанные кавказскими скалами; так и видно, как они ложились пластами к подошве гор, и наслаивались выше и выше. Я выехал в 3 часа и сделал только до ночи четыре переезда.

Нынче утром 3-го мая переехал речку Малку, границу жалованья; за нею получают двойной оклад; какой-то добрый казачий офицер научил меня взять у местных властей свидетельство о дне переезда чрез благодетельную Малку, неприветливую только во время чумы, тут карантин; я поглядел на эти низкие каменные казармы за стенами и рад был, что не было чумы; думал поспеть ночевать в Владикавказе. На одной станции меня задержали 5 часов, за неимением лошадей, а в станице Змейской, куда я приехал часу в 6-м вечера, вовсе не пустили; поэтому я сделал только 140 верст. Бродяги-черкесы любят грабить с вечера, чтоб успеть ускакать до рассвету, а то местность открытая — далеко видно. В Змейской по такой причине скопилось довольно проезжих всякого сорта; что делать — разумеется, в карты играть, занятие сподручное всякому, особенно военному люду, однако, я улегся спать.

Какой чудный край! это еще не горы, нет; дорога чудесная, все плоскою покатостью поднимались выше и выше, местами крутой спуск или подъем, в роде Мячковского под Москвою; дорога [114] суха и укатана, но в грязь должно быть дурно; едем привольными степями, почва плодородная, воздух превосходный; тракт — чтоб не сбиться — отмечен частыми каменными столбами и земляными курганами, скаты срыты, мосты исправны, это опять какой-то особый уголок России, населенный чисто русскими, а как будто не русский. Это земля линейных казаков, а как хороши их станицы! — лучше чем у донцов; не верится, что эти люди — не далее как за 70 лет стеклись сюда из разных краев России, почти в однех рубашках, беглецы, бродяги — так хорошо, привольно они живут; белые хаты, все в деревьях, а деревья все в цветах; прямые, правильные улицы, табуны скота и лошадей горной породы, в полях далеко от станиц запашки, скирды хлеба и сена; замечательно, что черкесы никогда не жгут и не истребляют скирдов. Конечно, казаки пашут, молотят — с оружием за поясом, с винтовкой за плечамя; они сами приняли совершенно кавказский тип, особенно, по одежде не отличить от черкеса, правда, между ними много и черкесов оседлых. Везде расставлены вышки с часовыми и оседланными лошадьми у коновязи, шесты с соломою на верху, чтоб сигналами предупредить станицы о набеге; пикеты и разъезды станицы окружены земляными валами с засеками, в воротах пушки и везде сторожевые! какой воинственный закал эта тревожная жизнь дает народу, все молодцы. Но не так страшен чорт, как его пишут; набеги стали редки, край заселяется, буйных соседей загнали в горы, да и окружили; случается, иногда убьют пастуха, угонять пару волов, да где ж это не случается; мирного черкеса от немирного — не отличить, да и шалят больше шайки бродяг нешаливших у себя, отверженных свободными горцами, а не то, что настоящие военные набеги.

Вода не везде хороша, поэтому я отдувался чихирем и молоком, кушаю фазанов, как простую дворовую курицу, они здесь приручились, делаются дворовою птицей.

Я мчался на тройке один, раздумью широкое поле, а тут перед глазами раздольная степь; пасмурно и даль в тумане, гор не видать; к вечеру ветер прогнал и туман, и облака — точно поднялся театральный зававес; за степью, переливающейся зеленью и желтой жатвой — синеют подошвы сплошных утесов, острые ледяные верхушки, белые снежные откосы — под лучами солнечного заката — блестят розовым, лиловым, всеми радужными цветами, на ярком белом фоне, изрезанном синеющими полосами; это ущелья пропасти, все так громадно, величественно, великолепно; краски так тонки и ярки, переливы и тени так мягки, что никогда не передаст их кисть, никакое воображение не осуществит — можно [115] только видеть в природе. Так вот она цепь Кавказских гор, первый Кавказский хребет, где гнездятся недружелюбные кабардинцы; кажется, рукой достанешь, Владикавказ виден у подножья, а до гор еще 100 верст, так обманчив чистый воздух. Как грязен, как ничтожен пресловутый Крым против этой могущественной и богатой страны. Между проезжими идет разговор, что восточная война возобновляется; невероятно все разбиты.

Обедаю в Владикавказе; он сторожит славно ущелье, крепость не всегда пугает черкесов, они нынче ночью почти под стенами — вырезали патруль или секрет не знаю, — таят!!!

Город смотрит хорошим губернским городом, округ или губерния носить его имя; оглядеть некогда, через Терек хорошие мосты, здесь Терек усталый разлился и течет мелко и тихо, до норы до времени; растают снега, и он забушует; вообще город стоит на сыром месте. За валами — укрепление, я въехал в горы и скоро очутился между скал; дорога идет, возвышаясь по левому берегу Терека. Думал ночевать в Кабии и на рассвете перейти опасные места перевала, но пошел дождь, дорога осклизла, это самая скверная мостовая, лепится на высеченном в горах уступе, местами суживается чуть не в сажень, а все то подъемы, то спуски вокруг скал; Терек все углубляется, т. е. сам подымается на горы; Терек все бурливее, берега уже, он рвется, падает водопадами, ворочает громадные глыбы; гул, шум, треск, а ущелье суживается, внизу Терек, по бокам мрачные скалы покрыты местами зеленоватым мхом, как могильные памятники и только на верху далеко, далеко — узкая лента синего неба. Громадные сосны на хребте кажутся снизу кустами можжевельника. Как ничтожен тут человек, как убивает его эта громадная природа... грустно, душно, а тут еще ветер и дождь.

Станция всего 16 1/2 верст, а ехал 3 часа. Это казармы инженерных солдат; поселены в общих и особых домиках — семьями, завелись хозяйством.

Через реку, против них выбралась покатая долина и сейчас заселилась саклями мирных черкесов, видно два или три аула.

Вторая станция хуже первой, а материал для превосходного шоссе, кажется, под руками, — я запоздал, обмок и потому остановился в Ларсе ночевать. Ларс — солдатская слободка, на скате — казармы; въезд вырублен в скале и нависла совершенно громадная полуарка; на верху этой скалы развалины древнего укрепленного замка, о нем есть какая-то легенда, но толку добиться не мог, осматривать было темно. Впрочем, это не путешествие туриста, это заметки и впечатления проезжего на курьерских. [116]

Опять насилу проехал две станции и остановился ночевать в Коби; завтра через перевал, есть обвалы и еще много снегу, на колесах ехать нельзя, а на ночь и не пытайся, к Коби все подъем, природа грозная, мрачная; нет мягких, нежных цветов; сзади Коби обрыв голых скаль стеной, на вершине лес, богатый зверями; охотники, цепляясь крючьями, взбираются на эту отвесную стену; в ущельях раскиданы огромные глыбы, когда-то слетевшие с гор; величественный беспорядок и при разнообразии — утомительное однообразие! Дорога безопасна от черкес, однако, частые казацкие посты, безопасные от черкесов, но не от природы; земляной обвал, оторвавшийся камень — могут сбросить вал — в пропасть, а там камни и Терек, дорога все выше и выше. Надь нею еще выше ведут другую дорогу; боятся, что с Казбека спустятся льды, они несколько лет назад дали трещины и трещины увеличиваются: если кора отделится, она рухнет в Терек и запрудить на время, а потом хлынуть воды, увлекут льдины и глыбы, зальют дорогу, смоют крепостцу Гуриель, но кора еще крепко держится, — на другой горе монастырь, славное будет зрелище монахам, они так уединенно живут. Я еще не видал прославленной красоты черкешенок; первые экземпляры чеченок встретил в Коби, старуха, мать и дочка, вдова русского офицера, недурна, кавказский тип, но наряд уже искажен.

По ущельям, на скатах аулы мирных и смирных осетин, странное у них понятие о честности, доверьте им золото, будет цело, а платок из кармана украдут, около аулов, где может лепиться человек, расчищенные клочки пашни, грязно, мертво, нет зелени.

6 мая. — Я поднялся досвету, но не скоро добился лошадей, в 6 часам одну навьючили моими вещами, другую дали мне, на 3-ю сел ямщик — по силе подорожной тройка; надо было надеть полушубок, начинается пояс вечных снегов, дороги нет, по обрыву тропинка, лошади проваливаются, скользят, того и гляди, сорвутся в пропасть, я пошел пешком, местами снежные завалы, восемь верст все в гору и чем дальше, тем дорога хуже и опаснее, а проводник рассказывает разные ужасы, как погибли проезжие, но это большею частию предания, они живучи в народе. Впрочем, поднявшись на Крестовую гору, где построен какой-то караван-сарай, чтоб отдохнуть, обогреться, подкрепиться путнику, в нем нет ни дров, ничего съестного, кроме сторожа и водки. Начинается подъем на Гут-гору, опять завалы и предания, лошади обрываются, месяц назад большой обвал завалил караван с казенной монетой, 11 вьючных животных и 2 проводника погибли, [117] чуть не верста отвесного паденья, внизу ущелье расходится далее в зеленую долину, сотня рабочих расчищает снег и собирает рассыпанные рубли. Не позволяют громко говорить, о выстреле не думай, сотрясение воздуха — произведет новые обвалы, снег чуть держится на крутых ребрах, и горе путнику, увлечет в пропасть; наконец, достигли вершины и стали спускаться по южному скату Гут-горы. Проезжих много, на горах разъехаться трудно, на площадках ожидают встречных; пошли встречаться осетины на салазках, караваны товаров, вьюки на лошаках с бубенчиками. Южный скат круче, потом унесло землю, воздух быстро изменяется, дорога обнажилась, грязь, ручьи, грузинские сторожевые башни, горы расходятся шире, больше зелени, отраднее, не так давить душу, не так мертво, после крупного поворота, наконец, через 7 часов, пройдя пешком 16 верст, мы на станции Кайшаур, я совсем разбил сапоги, устал, да еще лошадь ушибла ногу, ничего не заметил и рад был в порядочной гостинице напиться чаю и растянуться на постели, кстати и лошадей нет.

Выспавшись вдоволь — я вышел на балкон; налево дикие, мрачный горы, не то туман, не то облака, вершины, снег и лед; обдает холодом, на всем синий цвет мертвеца; оборачиваюсь в другую сторону — южная весна это Грузия, яркое солнце, тепло и отрадно; осетинские сакли, на крышах женщины, на пашнях — пахари, везде стада с бубенчиками, здесь жизнь, а там смерть. Горы живописны, но не угрюмы; около белых саклей — зелень, луга, деревья в зелени, внизу мирно течет какая-то речка, я не узнал Куры; беленькая дача князя Казбека; все это напомнило мне картины Гропиуса, в Москве, возле Страстного монастыря показывались; теперь вижу, что движение природы Гропиус передал верно; он рисовал их лучами света. Предстоит крутой спуск в 4 версты, а там 100 верст до Тифлиса, опасности миновались, — но три ночи я ждал лошадей и взял их с бою. С попутчиком землемером мы предпочли спуститься прямо в духан — телеги не дали, верхом не хотелось; вещи понесли осетины и оправдали свою репутацию, все, что я им сдал, принесено исправно, а плащ, забытый на лошади, исчез бесследно.

Чем эти виды хуже Швейцарии? здесь природа разнообразнее и богаче. Едва мы спустились к духану и поехали по прекрасному шоссе вдоль реки. Горы приняли совсем другой вид; в самых разнообразных, причудливых очертаниях, в самых разных переходах красок и теней — они смеются над живописью, на холсте будет безобразно, а тут в природе очаровательно; грузинские аулы в очаровательны х местах, все в зелени, а зелень вся в [118] цветах, в все это облито золотили лучами солнца; только сзади отходят прочь грозные скалы.

Но по горам езда не спора, не то что по донской глади; я только к вечеру добрался до Тифлиса. В одном месте — много смеялся над усилиями грузин: отпряженные черные буйволы, толстокожие, почти без шерсти животные от жары забрались в воду, и выжить их оттуда дело мудреное, только голова и вниз загнутые рога торчать из воды; вылезут, когда прозябнуть, если не унесет быстрая Кура. Эта буйная река при впадении Горнах, притока, никак не хотела дозволить устроить через нее мост; как ни бились, сколько ни тратили усилий и денег — придет весна — моста как не бывало, сообщение прервано. Говорят, один рядовой, из разжалованных инженеров — рассек Гордиев узел, но прежде за идею выторговал себе у Воронцова прощение; река, вырываясь из ущелий, делает крутой изгиб всею силою воды, ударяет в непоколебимую основу гор и, заворачивая за угол, теряет свою силу в круговороте; через это место перекинули в две арка мост и он стоит и будет стоять; только объезд версты в две, да что это за беда.

Я поздно въехал в Тифлис; он в горах и на горах расширяется, ползет все выше и выше; на повороте дороги памятник: покойного императора понесли с горы лошади прямо в пропасть, на этом месте он смело выпрыгнул из экипажа и этим себя спас. Самый город на ровной площади, строения носят особый характер смесь азиатского с европейским, большею частью без крыш, с террасами, балконами, галереями, причудливыми окнами; пестрота и разнообразие, много новых построек, казенные строения по форме. Вдоль главной улицы — бульвар, вот первое впечатление, надо оглядеться. В гостинице цены московские, чисто русский повар; пили за общим столом за здоровье севастопольцев. Завтра являться по начальству, опять хлопотать о прогонах; не знаю, долго ли продержать. Толки, что Н. Н. Муравьев посланником в Вену, а на его место князь Барятинский; не совсем ладно, он с Хрулевым, говорят, не хорош.

Утро 8 мая по начальству; извозчики здесь 20 коп. конец, пролетка с пристяжкой; после обеда ходил по городу, за Курой — предместья, через реку красивый мост; вообще город имеет свою особенную физиономию, не похож с виду на обычное устройство губернских городов, самая местность этому способствует; параллельно главной улице, прекрасно и разнообразно обстроенной, идет высокая почти отвесная гора; на половине ее часовня, памятник Грибоедову, каменная лестница высечена в утесе; много магазинов [119] русских; хорошая книжная лавка, но одними книгами вечно торговля не выгодна, лавка дополняется разным товаром. Торговля и в рядах, а на площадях в руках армян, они скопом подрывают русскую торговлю; этому помогает своя особенность — учреждение вроде ремесленных цехов — ланкарств.

Это те же цехи на торговлю, каждая отрасль, самая дробная, начиная от оптовой продажи хлеба до корзин зелени — особые ланкарства; староста учреждаете цены, и горе тому, 25 руб. штрафа, кто осмелится продать дешевле поставленной им таксы; иногда цены поднимаются до невероятия; Муравьев хотел уничтожить; поднялись в цене свечи, он назначил таксу, — все свечные лавки заперлись и город был без свечей; то же было с сеном, по когда принудили понизить цены на муку, армяне взбунтовались, перебили стекла и потребовались штыки. Захотелось испытать турецкие бани, весьма красивой архитектуры; первая комната это наш передбанник, с трубками и кофеем; вам дают деревянные башмаки, пол горячий, нагревается с низу, другая комната с ванной, большая и несколько маленьких; над большой комнатой, открытой с боков, стеклянный купол; полки каменные и очень горячи, подстилают тростниковую рогожку; парильщик набивает в пузыре мыло до пены и обдает вас горячей пылью; треть суконкой, ладонями, ловко растирает и расправляет члены, действительно, возбуждается нега; окончив омовение, накидывают чистую простыню, и вы, стукая башмачками, возвращаетесь в передбанник, где нельзя не полежать; трубки, кофей и бородобреи к вашим услугам; за стеной голоса женщин. Публичный сад с музыкой, уступами, густая зелень, но дурно содержан, общество русское, по преимуществу военное. Театра не было, я осмотрел здание; снаружи галереи лавок, театр внутри очень похож на малый московский, но очень хорошо расположен и прекрасно росписан графом Толстым; акустика как нельзя лучше. Есть публичная библиотека. очень хорошая местная газета «Кавказ»; получаются петербургские и московские, а общество скучает, никто не доволен.

12 мая меня отпустили и то потому, что надо было послать курьера с депешами и деньгами в действующий корпус. Поэтому я получил курьерскую подорожную и конвой. Привели отчаянную тройку бурых; я в Тифлисе кой-чего накупил, да казенные чемоданы — все это убедило меня, что неудобно на перекладных иметь много вещей, сидишь на торчке и толчок может скинуть с телеги. У таможенной заставы — казачий пост; вместо 12 конвойных, мне дали 7. Я выбрался часов в 5-ть; за городом весьма дурная дорога на полу-горе, по берегу реки, а лошади так и рвут, русский [120] ямщик насилу держит; заворотили направо и понеслись по ровному скату вниз.

Казаки стали оттягивать, пропадать и к следующей станции со мной приехали двое; тут мне дали 4-х, которых я потерял на полдороге, а на следующим посту — ни одного; все оказались в лихорадке; а ночь — темная, урядник высказал такое убеждение, что в случае нападения шайки — два или три казака не помогут, а если встретится один или два черкеса, они не нападут и на одного проезжего; «верно у него пистолет есть, едет один, должно быть взять нечего», а конвой изобличит, что есть что-нибудь, коли охраняют», — я рассудил, что это логично, и поехал один, депеши задерживать было нельзя. Всю ночь мы ехали долинами, темнота страшная — только белеется полоска дороги, а звезды не дают свету, да тут еще заволокло, кое-где слышны звуки жизни, блеянье стад, а ничего не видно, редко попадется всадник. К рассвету я въехал в горы, это второй Кавказский хребет, но ничего нет похожего на первый: холмистые горы одеты роскошною зеленью, лесов мало, долины обработаны, везде система орошений из гор по желобам, водопады, быстрые речки чудной воды; природа сильная и веселая. Это уж Армения! дорога хороша, казачьи посты и пикеты через несколько верст.

Живописная дорога оживляется таборами горцев; жары уж высушили долины, они переселяются со всем имуществом и стадами в горы; и богатые, и бедные — они бросают свои землянки на лето и перекочевывают на высоты. Впереди гонят стада баранов, лошаков, волов, буйволов, коней; все навьючены, кроме лошадей, это в их обычаях, благородное животное достойно только возить человека. Тюки, ковры, полотна — все на вьюках, даже на телятах — иногда люлька с ребенком, на лошачке петух с супругой или слабый ягненок; сзади женщины в красных шароварах, ярком тюнике; голова повязана платком, на шее до носу — платок, так что видно только черные глаза, тоненький нос и иногда как смоль черные волосы, лицо бронзовое. Богатые верхом, по-мужски, бедные и рабы — пехтурой. На хвосте каравана гарцуют вооруженные, статные красавцы-всадники, нарядная одежда, драгоценное оружие, щегольская сбруя — все это выставлено на показ; седобородый старик важно едет в середине, на лучшем коне. Перекочевка — праздник, а мне это представилось чем-то древним, патриархальным; это было при обстановке живописной природы, — что-то эффектно театральное.

Перед вечером я выехал из гор в Александропольскую долину, кругом живописные горы, плоскость верст 30; вдали видна [121] одинокая вершина Арарата, другая обрушилась и погребла несколько армянских деревень, курды налетели поживиться и тоже поплатились жизнью; город Гумри (Александрополь) на конце долины, под ним Аракс; на скалистом берегу крепость, с этой стороны неприступная; от города подход тоже невозможен; долина имеет вулканическую почву, более 4.000 метров над уровнем моря, покрыта небольшим слоем земли, стало быть траншей вести нельзя, один только холм в уровень с крепостью и не знаю, почему на нем нет редута; за Араксом уже турецкая Армения, Карский пашалык, еще занятый нашими. Подъезжая к Александрополю, подумалось, что город сгорел, он без крыш — с террасами, торчат трубы точно после пожара; дома одноэтажные сложены узорами из разноцветного камня дикого, белого, красного цвета; город, говорят, очень обстроился во время войны; кругом виднеются лагери и сам город похож на лагерь, все на военную ногу. В 20 часов я сделал слишком 270 верст по гористой дороге и приехал без конвоя; Хрулев встретил меня дружески, но на первых же порах распек, как я осмелился ночью с депешами и деньгами ехать без конвоя, у меня и оружия-то, кроме хоть и хорошей, но форменной сабли ничего не было; в квартире генерала в Александрополе был главный штаб, мне уже была приготовлена комната, я забрался и славно выспался.

Три недели я почти не раздевался и спал только в Ставрополе, Кайшауре и Тифлисе, т. е. раз в неделю. Если выключить остановки в этих городах, то я в 12 дней сделал 2.000 верст на курьерских!

Представление по начальству. Генерал меня спросил, отчего я долго не ехал, что я ему нужен, на первых порах заставил разобрать весьма щекотливое дело; денежный рассчет, за арбную перевозку хлеба; оказалось — доклад не верен; генерал по своей прямоте — поставил меня сразу в враждебное положение с генералом Ольшевским, начальником штаба, сказал ему в глаза: «что вы за галиматью мне напороли? вон он дело-то иначе разобрал». Говорили, что это делалось из-за трех тысяч рублей; подрядчик Тапров не дал, так хотели запутать и задержать выдачу 150.000 р.

Ездили объезжать лагери. Генерал везде пробовал пищу не из образцовой чаши, а из котла, с самого дна, так, правда, и любят же за это солдатики своего Хрулева; поездка кончилась неблагополучно для меня, лошадь меня занесла, я потерял стремена и соскочил, генерал расхохотался; виною оказались шпоры, казацкие лошади их не знают — нет, не быть мне джигитом! Генерал [122] это очень хорошо понимал и засадил меня за перо. Заветная, любимая мысль Хрулева была поход в Индию, завоевание Средней Азии; изучив проект Наполеона Первого, он вычитал все, что только мог найти об этом предмете, с ним повсюду ездила целая библиотека, а топографы, по его указанию, постоянно чертили карты, писались маршруты.

Перед началом восточной войны он подавал полный проект похода в Герат, чтоб поднять афганцев и возмутить всю Индию, он просил 30.000 войска, это отвлекло бы и ослабило Англию и могло изменить все замыслы Наполеона III; эти проекты еще в Севастополе он читал капитану Черняеву, ценя его мнение. Ему отказали. Он повторил представление Александру II, поздно, был заключен мир; теперь в бездействии за Кавказом не оставляя задней мысли, — он хотел представить проект — мирными путями, следуя примеру Англии, завладеть ханствами Средней Азии, через торговлю, укрепленными факториями; на меня возложен был этот труд; многому надо было учиться, много надо было читать; я был доволен, бивачные забавы юных офицеров, карты и кутежи — не могли мне доставить удовольствия. Было получено сведение, что Муравьев сменен и назначен князь Барятинский; генерал стал писать проект окончательной и решительной войны с черкесами, многие статьи я редактировал; в таком разнообразном труде проводил я время далеко от родины, от всего, что было дорого сердцу. Век живи, век учись... мои столы завалены книгами, картами, везде разбросаны выписки, заметки — повторяю географию Азии и Индии, составляю военно-дипломатические ноты, изучаю край, обычаи, чуть не языки, генерал торопит; спасибо ему — дал пищу уму, а он давно не работал, я так освоился с проектами Хрулева, что уж они и мне не кажутся хитрыми; а все прежде дальнего интересного путешествия по Азии хотелось бы отдохнуть в Европе — отогреться в семье! жадно ждем известия об исполнении мирного договора, где-то проведешь зиму, куда опять кинет прихотливая судьба.

Много интересного случилось в это время, не успел даже накидать воспоминаний. Приезжал флигель-адъютант Рылеев, и мы ездили до границ наших временных владений. Я был в Карсе; безобразный, мрачный город на полугоре, обнесен прямыми стенани — вроде древних русских, цитадель (наполовину взорванная) в середине; это крепость только по названию, без всякой системы обороны; три высоты ею командуют. Но англичане (Виллиамс) укрепили Карс так же, как мы укрепили под носом у французов Севастополь; на горах построили редуты, с открытой стороны — [123] земляные обширные укрепления, по новой системе; их-то и пгтурмовал Муравьев, они-то нам и стоили десяти тысяч жизней. Теперь они повреждены весенней водой, часть цитадели в развалинах; англичане подбивают турок требовать за это миллионы вознаграждения; они забыли, что так же во время перемирия взорвали севастопольские доки! и как взорвали, поправить нельзя. О взрыве Карса по газетам идет уже дипломатическая переписка у Валевского с Горчаковым.

Край разорен войною, да и без того это умерший край, Армения не воскреснет, народ нравственно упал — это восточные евреи. Архитектуры нет никакой, дома с безобразными пристройками и надстройками, улицы — грязные, узкий лабиринт, ходят в гости по крышам; вонючие, открытые базары, отлично вооруженные азиатцы, женщины под простынями-чадрами, без чадр только отвратительные старухи, без покрывал ведьмы, борода касается носу, макбетовские ведьмы, да все это тысячу раз описано, известно. Карский губернатор полковник Лорис-Меликов, образованный, умный, хитрый армянин, принял нас и угостил насколько мог лучше. Оттуда осмотрели Арарат, было два пика, один разрушен недавно землетрясением; и ничего особенного, восхождение нас не заманило, гораздо были интереснее развалины древней армянской столицы Вани или Ани; ездили с сильным конвоем; там обитают дикие татары и великоленные кошки-ангора; тоже дикие, но скоро делаются совершенно ручными, татарята за абаз дерутся с кошками и отбивают у них котят; город разрушенный, говорят, землетрясением, обширен и большою частью уже зарос землею, но стоят обломки стен, сводов, валяются колонны, архитравы; кое-где на смелых сводах, на обломках стен уцелели фрески, христианские образа; архитектурные украшения, капители колонн высечены из камня; кусок такой древней работы Рылеев взял с собой. Великолепен, но грустен этот остаток города, обращающийся в безобразные груды. Такие места всегда имеют много легенд; вот одна, которую проводники рассказали на месте.

Армянин влюбился в турчанку. Преступление! похитил ее из гарема и увез в развалины! второе преступление; через несколько дней голод заставил его идти искать пищи в ближних селениях; возлюбленная осталась беззащитною в пещере; туда приползает удав, обхватывает свою жертву и начинает втягивать в себя — с ног! напрасно защищается несчастная, тело ее измято и в гортани чудовища, распростертая руки препятствуют только проглотить голову! В эту минуту возвращается любовник! он остолбенел от ужаса! «Спаси меня!» — кричит она. У него повисли руки, [124] кинжал, шашка остаются в ножнах! «Я слабею…» — стонет она. Он не смеет. «Трус!» кричит она: «будь же ты женщиной!» — срывает с себя повязку и опускает руки: ее не стало! Пораженный армянин надевает женскую повязку на себя и не может уже ее снять: она приросла, до смерти обречен носить ее. Старики говорят, что его помнят.

Мы на стене, под именем Вилльямса записали свои имена; поспешили до ночи выехать из степи, не насытились зрелищем этих памятников, а оно стоило бы внимательного расследования, скоро они вовсе исчезнут.

По возвращении в Александрополь, мне пришлось не спать и следующую ночь; Рылеев торопился в Петербург и упросил меня редактировать осмотр по дороге из России рекрутских партий, возложенный на него государем.

6 июня памятный нам севастопольцам день (все адъютанты Хрулева были севастопольцы: Самарин, Сикорский, Владыкин); это день торжества, день славы Хрулева, мы отбили штурм. Годовщину этого дня мы хотели отпраздновать семейно и сюрпризом для генерала; но нас не допустили — нам всем задали военный праздник!

Праздник удался и имел общий характер лагерных праздников; я написал наскоро две солдатские песни, одна очень понравилась князю Бебутову и осталась в полковом репертуаре, но настоящим сюрпризом для Хрулева был финал; на местности схожей с батареей Жерве, с фейерверком и пальбой — была представлена знаменитая сцена отбития штурма севцами: «благодетели земной». Генерала на белой лошади в папахе разыграл Сикорский, участник действительной сцены! Съедено и выпито много, были танцы писарей, Бог знает с кем, и солдатский театр в костюмах по всем известной программе. Хорошо бы исследовать, как попали эти сцены в репертуар солдат, эти бессмыслицы переходят из поколения в поколение и исполняются с удивительным однообразием. Надо бы написать что-нибудь подходящее — поосмысленнее.

Я в сельце Никитине, подумаешь под Москвой в России, великорусские избы, мужики, жизнь, вся обстановка, обычаи, это деревня молоканов, их на Кавказе немало.

Приезжал к Хрулеву Назаров, эриванский губернатор, и упросил генерала приехать к нему крестить верст за 200, на дачу (из Эривани во время жаров все выезжают), и вот генерал, доктор Владыкин и я — едем в Эривань в тарантасе; отъехали 80 верст и застряли. Дорогой я разговорился с доктором об [125] отличной местностн близ Никитина (Ганзичимань), где все красоты природы и три разные минеральные источника; доктор сказал, что воды были бы полезны генералу после лихорадки. Хрулев ругнул меня, зачем я раньше не сказал; у него сказано — сделано; осмотрели, понравилось, домик инженерный есть: воротитесь в Александрополь и переведите сюда штаб лагерем! Я возразил, что главную квартиру без позволения Муравьева передвинуть нельзя; он рассердился, однако велел написать и послать письмо к Муравьеву, а между тем все-таки перевести его личный штаб и часть писарей! Генерал ускакал в Эривань, я отправил гонца в Тифлис и пью чай у комиссионера. Жена и свояченица дежурного штаб-офицера Девеля, честнейшего датчанина, едут в Гумри и берут меня с собой.

Хрулев любил, чтоб все исполнялось быстро, я умел ему угождать; в тот же вечер весь багаж генеральский и наш, писаря и лазаретные палатки, все уложено на арбы, в тарантасе адъютанты и таинственная Вера, крещеная жидовочка, и все это к утру уж было на пути в Ганзичимань, я остался для окончательных распоряжений.

Утром, когда я пил у Девеля чай, Девель мне сказал, что я напрасно тружусь, генералу нельзя уехать! Почему? Разве Ольшевский ничего не говорил? нет. Получено предписание Муравьева сдать 18 июня Карс и завоеванные области туркам и отступить в наши границы! Я удивился, молчание Ольшевского было более чем странно, пользуясь отсутствием Хрулева, он, очевидно, хотел ему повредить!.. Входит он, на мой вопрос отвечает: «да, я уж написал муширу и Лорис-Меликову!» Я обомлел — Ольшевский написал муширу, генерал-майору муширу, да ведь мушир главнокомандующий всеми войсками, наместник Анатолии, да ведь он сочтет это за оскорбление; при споре о взрыве Карса это предлог к новой войне! «Как же вы не дали знать генералу? позвольте прочесть!» — «Возьмите в канцелярии». Я побежал в штаб, прочел бумаги и поскакал на курьерских к генералу; обоз остановил на второй станции и в Никитовке заехал к комиссионеру выпить чаю. До Эривани по шоссе 150 верст, прямо через горы 30, но опасно; в эту минуту я получил ответ из Тифлиса; отказ и выговор; по совету комиссионера, я написал письмо Хрулеву, вложил все бумаги и отправил гонца, через горы, с конвоем, а сам остался ночевать; уже вечерело.

На рассвете отправилась Вера в тарантасе; а в 5-м часу, когда мы пили чай, один с казаком, в ночь через горы приехал верхом Хрулев! «Скорее лошадей, в Александрополь!»; [126] тарантас пригодился, генерал едва согласился выпить чаю, так он был взволнован. Мы поскакали, дорогой порешили написать Муравьеву, что сдать Карс и области меджису, как он писал, нельзя, поелику меджис — ратуша, городская дума не более и что с муширом надо обойтись учтивее и осторожнее. Прискакали в Александрополь, весь вечер писали бумаги и в час ночи отправили курьером Сикорского в Тифлис. С Ольшевским генерал не хотел говорить.

Когда кончили, генерал приказал мне все приготовить к поездке в Карс и через два часа его разбудить; вот те и отдых! До Карса 70 верст, степью, дорога исправлена, русские почтовые станции. Лорис-Меликов встретил нас возгласом: «за что вы меня, ваше превосходительство, в солдаты ведете, как я сдам меджису провинции, запасы! Мушир Измаил-паша взбунтуется, мы погибли!»; он подал рапорта, генерал улыбнулся и дал ему черновое донесение Муравьеву, они бумаги были совершенно тождественны.

По совету Лориса было решено написать муширу льстивое письмо, испрашивать его распоряжения и форменное отношение Ольшевского объяснить ошибкой. Фигурное, в арабском стиле письмо сочинено, переведено и переписано по-турецки. Письмо послал с нарочным; избрали меня; как я ни рад был проехаться в Арзерум, но боялся взять на себя такое щекотливое поручение, не зная вовсе турецкого языка и обычаев; мне назначили переводчика, дипломатического агента, свиту и приказали со светом выехать; Лорис, опасаясь, чтоб мушир не послал жалобы в Константинополь, призвал мудира (исправника) и приказал распорядиться, чтоб для посольства к муширу были заготовлены почтовые лошади. Он знал, что мудир донесет в Арзерум, что едет посланный.

Однако, выведав, что Лорис сам желает ехать, как лично заинтересованный — я это уладил, и он собрался с нами, я отошел на второй план, но на мне лежала дипломатическая сторона, т. е. прекращение распри за Карс, угрожавшей России таким же унизительным принуждением, как отдача Змеиного острова и Белграда; турки требовали миллионы за взрыв Карса, за вырубку лесов, за сбор податей, да хотели перенести границу под самый Александрополь, а это значило отрезать несколько селений, похерить значение крепости. Дело не шуточное; мы из газет знали, что англичане и французы на их стороне.

С восходом солнца 17 июля ямские тройки были готовы; сорок верст на почтовых, а там путешествие верхом. В турецкой Армении и во всей Малой Азии нет колесной езды; местность [127] позволяла бы устроить дороги, да видно вековой обычай не сшибешь; почты, чиновники — совершают свои переезды верхом; товары, сельские произведения перевозятся на вьюках; двухколесные арбы — только для домашнего обихода; в них впрягаются неповоротливые буйволы или волы, очень мелкой породы; их рано пускают в работу — двухлеток, а скот и без того мелок; для казенных перевозок — тоже почтовые лошади, несчастнее наших; у нас ямщик хоть корм дает своим кормильцам, а у армян — питайся подножным кормом. Для нас Мудир-Мадат-Бек поехал заготовлять лошадей; надо было поспешить в Арзерум, да и любопытно было в главном городе Малой Азии, в центре полюбоваться восточною роскошью азиятцев; предания, путешествия, газеты даже, столько накричали об этой роскоши.

Видны часто развалины, кроме Вани, армяне говорят, что здесь когда-то царствовало христианство, процветало искусство; обвалившаяся белая стена, среди поля, дополните по грудам очертание, и вы убедитесь, что армяне говорят правду: когда-то здесь кипела жизнь. Теперь только печальные армянские турецкие аулы красуются на низменных местах, под скатами; умершая страна, не воскреснуть ей. Эти аулы полуземлянки, крыша — земляная насыпь, едва заметен каменный вход. А тут еще прошла война, покинутые жителями аулы в развалинах; не по чувству мести и жажды опустошения — разорены, по необходимости, горькая необходимость! лесу нет, жгли постройки мирного народа. Жители укрылись в горы, бросили поля и только привлеченные русскою обходительностью — начинают возвращаться, а все недоверчиво. Без них хозяйничали башибузуки. Не живописен край, ни кусточка, ни дерева, поля не обработаны, трава выжжена солнцем, жилища разорены и пусты, а небо темно-синее все облито жгучим солнцем, вдали кайма гор, над ними величаво поднимается одинокая вершина Арарата; из-под колес пыль, сверху жара, душно, грустно; но вот жилая турецкая деревня, там нас ожидает Мадат-Бек. Землянки в беспорядке раскиданы по полугоре, легче рыть и все обращены выходами к фонтану, попросту к богатому водой ключу, грубо обложенному камнями. Люди оживили природу, внизу зеленеется влажный луг, по нем вилась дорожка и исчезала в горах, одетых лесом.

Местные жители в азиатских одеждах грязны и оборваны, а Мадат-Бек уже претендует на европеизм, он в однобортном сюртуке, с золотыми погонами, кабы не феска, и не узнать бы, что турок. Около ключа камни накрыли коврами, навесили полог, приготовили опрятный завтрак или по-ихнему обед.

Турки обедают после заката солнца и всякий день ставят [128] стрелку часов, у кого они есть, на 5 часов, на нуль и от него считают 24 часа; они не сознают, что солнце изменяет периодически время восхода и заката; в полдень они завтракают, но как кушанье одно и то же, то и выходит, что в полдень они обедают, а вечером ужинают; мы так неожиданно и поспешно выехали, что почти ничем не запаслись. Пыль нас заставила вымыться, это соблюдение их обычая, видимо, понравилось правоверным; в этом климате частые омовения — необходимость, Магомет это знал и поставил обязательным законом. Когда мы уселись на коврах, нам подали крепкий, вкусный кофе в маленьких фарфоровых чашечках, с медными рюмками вместо блюдечек, потом принесли огромный круглый поднос, на нем в середине грудой лежали чуреки; лепешки или блины пресные, без масла, это их хлеб; печей нет, жарят тесто на сковородке; вокруг на тарелочках — разложены яичницы, овечий сыр; жареная баранина, плов, катышки из фаршу, все это страшно приправлено корицей и перцем; не знаю, откуда услужливый Мадат-Бек достал для нас ложки, и мы усердно опустошали поднос; опять явился кофе; с нами было кахетинское, выпили по стакану и затянули трубки; солнце было высоко, а нам до ночлега 10 фарсингов (около 60 верст), лошади готовы, на коня, да в путь.

Но какие кони! измученные, мелкие! чтоб опротивила верховая езда — надо проскакать 60 верст, на турецком ободранном седле с высоким арчаком, без подушки; на коротких стременах, так что коленки под носом; стремена широкие, загнутые углы заменяют шпоры; бедные огневые турецкие кони забыли уж всю энергию породы, изорванная уздечка достаточна, чтоб их сдерживать. Мучительно, а надо ехать на рысях, иначе захватит ночь и можно наткнуться на курдов. Хоть нас человек 15 и турецкий чиновник, да за него-то первого и возьмутся курды. Перевалив через горы, мы спустились в долину и поехали целиком, трава высокая и густая, усталые лошади едва пробираются, хватают и жрут верхушки, но вот долина съуживается, ущелье, тропинка около речки, довольно густой сосновый лес, ярко-зеленый кустарник, ключи превосходной воды, но вода разжигает только жажду; мы опять подымаемся в гору, все круче и круче, сучья хлещут по лицу, но вот мы взобрались на вершину, дичь, пустыня — только щебечут всемирные воробьи, да беспощадно кусают мухи. По горной тропинке — караван растянулся, надо было дождаться вьюков, рады были растянуться на траве, так нас разбило, а еще половина пути.

Как мы не поспешали, а все-таки запоздали, сумерек почти не [129] было; настигла ночь; блеснули огоньки, мы обрадовались, но лошади не прибавили шагу.

Они знали, что это еще не станция, стоял какой-то караван; потирая колена, мы во тьме отправились далее, боль в коленах стала нестерпима, мы ехали по какому-то обрыву, внизу бурлила река, ни зги не видно. Наконец-то, послышался дальний говор, лай собак, рев скота, замелькали огоньки. Большой турецкий аул Караурчай. Не без труда отыскали мы в лабиринте землянки, назначенный для ночлега Мадит -Беком. Какая-то конюшня — со стойлами — сажени в четыре, накидана солома, покрыта коврами; еще такая же комната, а за ними обширное подземелье для скота, с отдушинами в крыше; на эту ночь мы были верными стражниками хозяйских буйволов, лошаков, ослов, овец; их вывести надо было через нас; ветер дул, если б пошел дождь — наверное, нас бы промочило, прибавьте к этому сырость, вонь, насекомых; приятный ночлег, но усталость брала свое, и, напившись чаю, мы стали засыпать. Вдруг в тишине раздались стоны, кого-то душат; мы все вскочили, потребовали хозяина, оказалось, что возле нас оканчивал жизнь престарелый осел, покончить насильно его жизнь запрещает коран. Но этим не кончилось, его вопли заманили волка, волк провалился в отверстие и переполошил все населеиие скотскаго двора, всех собак, а всем известно, сколько их в турецких деревнях. Почуяв волка, они с всем и лаем собрались над нашими головами; какой тут сон. Волк сам ошалел, его убили, но мы спать не могли, напились чаю и пустились в путь, лошади переменные, прогоны ничтожные, около полукопейки с версты и лошади.

Местность опять гористая, ни одного селения, ни одного деревца, палящий зной, переезд 6 фарсингов; мы не щадили ни себя, ни лошадей, чтоб скорей под крышу.

В большой деревне Зарс станция; мы были встречены мудиром другого уезда Гулейн-Бек, из черкес, но Мадит-Бек ехал с нами в Эрзерум. Помещик Зара Мардек пригласил нас к себе. Двухэтажный хорошенький деревянный домик, вокруг галерея с навесом, весь испещрен, разукрашен резьбой, ярко отделяется от густой зелени; главная комната аршин в семь, окружена низкими диванами, устлана коврами, отделена вся резьбой по дереву с стеклушками и фольгою. Местность живописна, вокруг дома сад, но растительность для юга бедна. Везде высокие столбы — с гнездами аистов; у турок поверье, что они приносят счастье их хозяину; их не трогают, берегут, нарочно столбы ставят, как у нас ласточек; если судить по числу гнезд — хозяин [130] должен быть очень счастлив. Меня поразило равнодушие жителей; если бы в русскую деревню заехали турки — от мала до велика все бы высыпали, а тут ни души не было видно, точно все вымерли. Или они уж так загнаны, что не смеют носа показать из своих подземелий. Радушный хозянн угостил нас чаем, кофеем и полдником из самых разнообразных яств и жирных, и сладких, и кислых, с неизбежными чуреками. Мы сидели на подушках, вокруг низенького круглого стола, и одно длинное полотенце служило всем салфеткою.

После бесконечного числа перемен кушанья, нам подали умыться; право, это приличнее того, как у нас подают полоскать рот — ничего противнее быть не может. Умывальники медные, изящной формы, таз имеет крышку с дырочками, так что грязная вода стекает и не брызгает. Затем на трехаршинных чубуках стамбулки с табаком и кофей; чубукчир подает трубку и дает закуривать раскаленным углем, а не свечкой или бумагой; чтоб не портить ковров, под трубку подставляется медный тазик. Или у них деспотизм так велик, что каждый шаг слуги — заучен или его вовсе нет; слуги почтительны, но нераболепны, свободно отвечают, смотрят весело, неужели и это по приказу?

Дружественно поблагодарив хозяина, мы поехали далее, надо было поспеть ночевать в крепость Гасан-Кале, 10 или 12 фарсингов (60–70 верст). Однообразие, пустынность — удлиняют дорогу; на пути нам Медат-Бек указал ключи минеральной воды железистой. Спускаясь с горы, нам обрисовались на светлом небе башни крепости, мы удивились, что скоро приехали; оказалось, что еще верст 30, так обманчива была чистота вечернего воздуха. Налево мы осмотрели следы укрепленного лагеря; тут стоял авангардом во время войны генерал Суслов, который шел на Эрзерум, а требовал подкреплений; если б он взял Эрзерум, Карс сейчас бы сдался без штурма.

С закатом солнца нас окутал туман и промочил насквозь; ощупью, поздно доехали мы до Гасан-Кале. Нас порадовала внимательность мушира, у ворот крепости нас встретило начальство с факелами и отрекомендовался присланный для сопровождения нас офицер генерального штаба, воспитанный в Константинополе, Сулейман-Ефенди, молодой человек, изрядно образованный, говорить по-фрапцузски и даже по-немецки, что у них редко. Между нами план действия был составлен, роли разданы, представителем был Лорис-Меликов; я сошелся с Сулейманом. Ночуем у мудира Мустафы-Бека, грубого бородача. Роскоши далеко не видно, лестницы как на чердак, полы так и пляшут, насквозь внизу видны [131] конюшни, стены выбелены известкой, сальные диваны. Едва мы разобрались, как нам сделал визит Али-Паша, комендант крепости и бригадный командир; он откровенно рассказывал, что Суслову вовсе не нужно было подкреплений; Али стоял против него с двумя батальонами и баши-бузуками; двинься Суслов, и он бы сошел с дороги, но Суслова испугала гора, которую завтра увидим, а от него узнал, что стоило оставить половину отряда у крепости, а с другою с развернутыми знаменами идти в Эрзерум боковою долиною, всего верст 20 лишних, чтоб занять Эрзерум: в нем один баталион. Возьми Суслов Эрзерум, сообщения Карса прерваны, турки бы сложили оружие и 10 тысяч русских не погибли бы под Карсом. Нам постлали на диванах мягкие пуховики, дали по два пышных стеганых одеяла, одно вместо простыни, другое для покрышки. Утром вежливость требовала отдать визит коменданту, это нас задержало. Крепость Гасан-Кале много ничтожнее Карса, и турки ей не дают значения; неправильные, полуразваленный стены с башнями — стоят на полугоре, задние высоты ими командуют; впереди широкая равнина, перерезанная рекой; в крепости улицы так узки и неправильны, что всякое движение войск и артиллерии невозможно. Эта крепость по преданию времен Саладина. Бездна аистов, впрочем, местоположение крепости с светлым небом, зелеными горами — для рисунка живописно.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Из записок П. И. Степанова // Русская старина, № 1. 1906