ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ЧЕЧНИ И ДАГЕСТАНА.

Со взятием Веденя (1-го апреля 1858 года), пали Чечня и Ичкерия: всё туземное народонаселение северной покатости гор, обращенных к левому крылу Кавказской линии, покорилось, и непокорным оставалось лишь пространство между Андийским хребтом и главным хребтом Кавказских гор.

Это пространство было театром блистательных военных действий летней экспедиции 1859 года. На восток от Владикавказа и от большой военно-грузинской дороги, Кавказские горы разветвляются на несколько хребтов. Главный хребет направляется на юго-восток; южный склон этого хребта обращен к Лезгинской кордонной линии, северный – к непокорному нагорному Дагестану. От этого главного хребта, вблизи Владикавказа, отделяются такт называемый Черные горы, направляющиеся на северо-восток. Северный склон этих гор обращен к течению рек Сунжи, Ассы и Гойты; южный – к течению реки Аргуна. Страна, лежащая на север от Черных гор, называется Малою Чечней и давно уже покорна России; страна, лежащая на юг от Черных гор, есть Большая Чечня, к которой принадлежишь и Ичкерия.

Главным укрепленным пунктом в этой стране был Ведень, резиденция имама-эль-аазам, Шамиля (т. е. главы духовенства): страна эта покорилась русскому оружию после взятия Аргунского ущелья и Веденя. Южную, или, правильнее, юго-восточную границу этой страны образует второе боковое разветвление Кавказских гор, отделяющееся от главного хребта несколько далее на юго-восток, нежели Черные горы. Это разветвление называется Андийским хребтом, и оно-то отделяло страны, покорившиеся нам после взятия Веденя, от стран, повиновавшихся Шамилю. Андийский хребет, так же, как и Черные горы, имеет северо-восточное направление, [366] между тем как главный хребет Кавказских гор тянется на юго-восток. Подвигаясь к востоку, эти два хребта расходятся более и более и образуют довольно обширное пространство, известное под именем нагорного Дагестана. Можно представить себе это пространство в виде равностороннего треугольника. Одна сторона этого треугольника, юго-западная, образуется главным Кавказским хребтом; за нею лежит Лезгинская линия. Другую сторону треугольника образует Андийский хребет; это северо-западная сторона его; за нею лежат Ичкерия, Чечня, Салатавия. Третья сторона, ограничивающая треугольник с востока, образуется Кумыхскими горами и отделяет треугольник от покорного Дагестана. Главные реки, орошающие этот треугольник, имеют верховья свои в главном Кавказском хребте. Все они носят имя Койсу, т. е. река, и все они сливаются в северо-восточном углу треугольника и образуют реку Сулак, которая течет сначала на север по направлению к реке Тереку, но, не достигая этой реки, поворачивает на восток и впадает в Каспийское море. Сулак образуется из четырех рек Койсу. Самая северная из этих рек есть Андийское Койсу, текущее вдоль по южному склону Андийского хребта. Южнее и правее Андийского Койсу течет Аварское Койсу; еще далее на юг и направо – Кара (Черное) Койсу; наконец, самый правый, большой приток Сулака есть Казыкумыхское Койсу ¹.

После падения Веденя, имам Шамиль отступил за Андийский хребет и сформировал против левого крыла нашей Кавказской лиши свою линию, вдоль по течению Андийского Койсу. Так как летом (1858 года) предположено было перенести военные действия в глубь нагорного Дагестана, то с этою целью, по общему плану, главнокомандующий князь Барятинский двинул, в начале июля, концентрически в долину Андийского Койсу, три главных отряда: Чеченский, под начальством генерал-лейтенанта графа Евдокимова (из 15 батальонов пехоты, 2 эскадронов драгунов, 12 сотен иррегулярной конницы, при 20 орудиях), к средней части течения этой реки от Веденя через Андийский хребет в Технуцал (особая боковая колонна направлена из Аргунского ущелья туда же через Чеберлой); Лезгинский, под начальством генерал-майора князя Меликова (из 11 1/2 батальонов пехоты, одного эскадрона драгунов, 1 сотни казаков и 14 сотен милиции, при 12 орудиях), через Дидо, Иланхеви и снеговой Богозский хребет, в Ункратль [367] и Богулял, лежащие в западном углу треугольника, на левом фланге Шамиля; Дагестанский, под командой генерал-адъютанта барона Врангеля (из 11 батальонов пехоты, 4 эскадронов драгунов, 9 сотен иррегулярной кавалерии, при 16 орудиях), от Буртуная через Гумбет к южной части Андийского Койсу, в северо-восточном углу треугольника, на правом фланге Шамиля. Одновременно с этими действиями, Тушинский отряд (2 батальона пехоты, при 4 горных орудиях и 5 сотен милиции) разрабатывал на западе от Ункратля дорогу от селения Дикло до Хушети, и обезопасив это недавно покоренное общество занятием укрепленных башен и совершенным заграждением к нему доступа из Ункратля, должен был присоединиться к Лезгинскому отряду, а отряд генерал-майора Манюкина получил поручение переправиться через Аварское Койсу на крайнем правом фланге неприятеля и потом соединиться с Дагестанским отрядом.

Таким образом, неприятель подвергался одновременно атаке с центра и обоих флангов.

По прибытии князя Барятинского, 15-го июля, авангард Чеченского отряда, под начальством генерал-майора барона Николаи, двинут был к перевалу через Андийский хребет.

Накануне, т. е. в ночи 14-го июля, мне досталась очередь стоять на конной «залоге» с десятком милиционеров и с двадцатью казаками, в расстоянии около версты выше нашего сильного секрета.

Лунная, белая ночь спустилась на поля, долины и горы. Пашни и нивы покойно лежали под сребристыми лучами месяца. Река, то пряталась в темные берега и кустарники, то сверкала светлым зеркалом, отражая белое небо. Кой-где вставали и шевелились туманы. Тишина была неизъяснимая. Недальний выстрел винтовки раздался в прозрачной тишине, мелькнул силуэт «байгуша» на горном откосе, да слышался иногда всплеск воды от встрепенувшейся рыбы или сонный полет птицы. Было так светло, что я, спешившись с коня, и пробираясь по берегу для осмотра местности, невольно опасался, чтобы кто-нибудь не подстерег моего тайного путешествия. Но по мере того, как я подходил к «завитку» реки, лес закутывал меня более и более и, наконец, совсем закрыл своею зеленою кущею. Тут было уже так темно, что после полевого света трудно было различать предметы. Лунные лучи кой-где только пробивались сквозь ветви и светили на двух трех кустах зеленой травы. Как ни покойно было привычное к опасностям [368] сердце, как ни велико было желание подкрасться невидимкой к неприятельскому секрету, но непривычная робость, которую я испытал на этот раз, невольно овладела мною. Вот и речка. Осторожно спустясь на дно глубокого оврага, и стараясь сколь возможно скрывать свои шаги, я поднялся на гору и подошел к берегу омута, крутившего в ночном полумраке свои бешеные волны, и грозно черневшего между колоссальных чинаров и дубов. Я сталь спускаться под гору, чтобы обойти её и вдруг остановился, как окаменелый: передо мной, на траве изумрудного берега, возле самого омута, в блеске роскошной девственной прелести, лежала русалка!

Я едва устоял на ногах и чуть-чуть не полетел с кручи... Положив щёчку на левую руку, русалка держала в правой ветку, которою по временам струила воду. Лица её не было видно; но эти руки, чистые, тонкие, как у мраморной статуи, эти плечи, белевшие молодостью, этот стан, гибкий и тонкий...

Я был удивлен, ошеломлен и не знал, что делать. Удалиться, сделать движение, это значило дать заметить себя неведомому существу; а этого мне, по чувству понятной деликатности, не хотелось. Но если ваш покорнейший слуга, мой добрый читатель, был поражен неожиданностью, то каково же было изумление русалки, когда на темной воде, в которую она внимательно всматривалась, увидала она бородатый облик «шайтана-казака»! Всё описываемое мною, конечно, было делом минуты; на другую – русалка исчезла, – куда, как, – я решительно понять не мог. Оглядев реку, я смотрел сквозь ветви. На реке лежала невозмутимая тишь наступившей полуночи, в ветвях воцарялся таинственный мрак; слышен был чей-то шепот; но Бог знает, не шептали ли это древесные листья, не журчала ли свою неумолчную речь серебристая речка?... Закрытый, завешенный темною пеленою густого леса я поднялся опять на гору и подошел к берегу омута. Омут чернел под горою. Грозно глядела снизу его темная пучина. Невольно содрогнувшись, я отступил: так мрачно смотрела неизмеримая его глубь. Но где она?

Большой, старый кабан-одинец взъерошил на спине свою седую, длинную щетину, громко хрюкнул и попятился. Клыкастый бродяга сопел носом, злобно щелкал челюстями и все пятился задом, пока не протискался между двух кочек в камыш и не завяз в илистой топи по самое брюхо. Здесь он успокоился немного и прищурил глаза; жидкая грязь засасывала его мало-помалу по самое рыло; густое облачко комаров совсем облепило его, набивалось [369] в уши, лезло в ноздри и заставило кабана все глубже и глубже зарываться в прохладную грязь, пока на её поверхности не остались только отфыркивающие, запенившиеся ноздри. А животное вовсе не туда пробиралось, куда попало. Предположения щетинистого обитателя болотных берегов были совсем иного рода. Он, во-первых, намеревался выбраться на берег реки, поваляться в сухом горячем еще песке на отмели, пошарить, не валяется ли где-нибудь между блестящими белыми ракушками какой-нибудь, выброшенной волнами, уснувшей рыбки (дикие свиньи очень любят полакомиться этими подачками щедрых кормилиц-рек). Мало ли что еще предполагал кабан. Но его предположения не сбылись... ему помешали.

Проделки нежданно наткнувшегося на меня лесного бродяги, так испуганного, что он забился по самые уши в болото, отвлекли и рассеяли суеверный страх и поколебали в основании мистическую веру в сатанинский синклит со всем его штабом; но я твердо был убежден, что видение было не фантастическим миражем, а очевидною, живою действительностью; под этим влиянием я поспешил возвратится к команде.

В числе милиционеров, бывших со мной, находился лихой, старый джигит, дигорец Хаджи Абисалов; когда я ему рассказал о своем видении, он немного задумался, держа левой рукой за «ассакол» (седая борода), как бы ища в нем таинственной разгадки, и, проведя правою по всей бороде, грустным голосом сказал:

– Паллон! это должна быть: Бейрам, шейтаниз уйпшаше (святая, сумасшедшая девка) ² из переселенного Шамилем аула Кабат; отец и братья её убиты русскими, а жениха Шамиль в её глазах велел повесить, за отказ идти в сборище. Мать умерла с горя – этому будет лет пять. Аул их стоял там, где река круто поворачивает вправо, а в угол впадает ручей; так в углу-то тут омут, глубь такая, что «шайтан пхуз упыс». С тех пор, девку эту часто видят на самом берегу омута; где она живет и чем питается, знает только Аллах! – Хочешь поедем туда вместе, а то скучно стоять без дела; видишь Шамиль угнал всех джигитов немирных.

– Ну, и ладно.... Грицко! давай флягу с горилкой. [370]

– Зараз, пану, отвечал на это кизлярский казак, исполнявший при мне службу драбанта ³.

Мы вылили по доброй чарце; сели на коней и в сопровождении Грицка поехали к омуту.

Кони шли крупною иноходью, отфыркиваясь от пыли и изредка звякая подковами. Молча подъехали мы к омуту; я поглядел кругом – черными истуканами смотрели пни, остатки бывшего аула, и стволы деревьев, а вверху висели лиственные тучи, сквозь который можно было видеть местами белые небеса. Тишина водворилась полная. Она так противоречила волновавшим меня чувствам, что была почти невыносима. Беспокойно поглядывали мы вокруг, тревожно прислушивались к каждому шелесту листа, но ничего не было слышно; только омут бешенно бился у наших ног.

Вдруг – посреди тишины, при таинственном трепетании темноты – чуть слышно раздался конский топот. Хаджи приподнялся на стременах, устремил напряженные взоры в ту сторону, откуда несся этот звук: действительно, вдали, под темнотою ночи, на противоположном берегу темной пучины, белела движущаяся фигура.

Топот скачущей лошади отчетливо раздавался в ночной тишине и далеко разносился в камышах «шавдона». Этот топот коснулся и до ушей Хаджи; он быстро спешился, передал коня Грицку, удвоил шаг, почти побежал.... Вдруг он замер, остановившись на одном месте.

Сквозь чащу ясно мелькнула белая черкеска, вот она уже на броду, сдержанный голос ободрял коня; этот голос, по-видимому, узнанный Абисаловым, не давал ему никакого сомнения в том, кто был ночной ездок.

Согнувшись к самой земле, прыжками, как тигр на добычу, ринулся Хаджи к опушке дороги и припал между двумя частыми кустами....

– Один.... с глазу на глаз.... кругом пустыня.... мелькнуло у него в голове.

Он приложился.

Прямо против прицела виднелась белая фигура наездника – фигура эта всё росла, по мере приближения.

– Судьба, сама судьба! прошептали дрожащие губы Хаджи. Сухой, обрывистый выстрел разом прервал голос всадника, и глухо понеслось перекатами пустынное эхо, разнося этот звук далеко-далеко, вплоть до тех же аулов, откуда мчался всадник. [371]

Утренний туман густыми беловатыми волнами расползался по поверхности реки, забирался в сплошные камыши противоположного берега и закрывал его словно полупрозрачною, дымчатою занавескою. Предрассветный ветерок поднял мелкую рябь на гладкой водной поверхности, взволновал высокие заросли, поиграл в зеленых листьях – и затих.

Хаджи Абисалов, сидя на коне убитого с его оружием, молча подъехал ко мне, как будто сделал доброе дело.

– Кого ты убил?

– Это моя канлы (месть). Сам Аллах его отдали мне в руки.

– Теперь не время для канлы; если он мирный, ты убил его не честно.

– А ты убивал все честно, скажи Паллон? Виноват ли туман, если он несется по дуновению ветра.

Сказав ату метафору, Хаджи задумался на миг, но в этот миг сколько должно было промелькнуть в его памяти кровавых сцен.

Он снял папах, отер холодный лот с высокого чела и, глубоко вздохнув, добавил: – это был мюрид Шамиля; поедем, Паллон, назад, – не говори никому ни слова, ты мне кунак и не выдашь, а ты казак молчи, вот тебе «пешкешь» (подарок), и с этим словом он передал Грицку богатый пистолет.

Грицко загоготал по своему. – Бачь! за се тоби спасиби! и с этим вместе, сняв папах, поклонился до гривы коня.

Молча мы присоединились к своим. Первые лучи солнца золотили окружающую нас природу; пора было возвратиться в лагерь. Сняв часовых, мы вскоре обогнали пехоту, бывшую в ночном секрете.

Судьба не сталкивала меня впоследствии с Хаджи Абисаловым; он чрез несколько часов отправился с отрядом барона Николаи, – и я не мог узнать имени ночного ездока, ни причины мести.

Вскоре отряд двинулся за авангардом. Погода была прекрасная, и все окрестности были видны на далекое расстояние: Андийские ворота, дорога от них в Андию, отсюда в Дарго и другие места, по которым двигался отряд князя Воронцова в 1845 году, были памятны всем, кто только был под Дарго. Всё это обозначалось весьма ясно, как будто на ладони. Правее виднелась гора Килятль, увенчанная новым укреплением Шамиля, возведенным после падения Веденя; еще далее, уже менее ясно, рисовались высоты Аварии. [372]

Андия и окружающие её четыре небольшие аула были в огне; Шамиль зажигал все деревни на левом берегу Андийского Койсу и угонял силою жителей на правый берег.

17- го числа, оставив на позиции промежуточный этап, весь отряд перешел к авангарду и расположился на отдельных шпицах высот, окружающих озеро Ретло; на соседних макушках гор стояли кучки горских пикетов.

Боковая колонна, выдвинутая из Шатоя на высоты за Шаро-Аргуном для прикрытия чеберлоевских аулов, лежащих на северных склонах гор, обращенных к Аргунскому ущелью, прошла теперь через Чеберлой к аулу Мукажой, оттуда 17-го июля прибыла к главному отряду и вместе с ним расположилась при озере Ретло на высотах Андийского хребта. Весь этот край, доселе никогда не посещенный нашими войсками, был пройден без выстрела.

18-го июля была произведена главнокомандующим усиленная рекогносцировка дорог к Технуцалу, округу, лежащему на юг от перевала, между перевалом и левым берегом Андийского Койсу. Для прикрытия была назначена колонна из трех батальонов, четырех горных орудий и всей кавалерии, под начальством генерал-майора князя Дадиана. Дорога пролегала по обрывистым берегам озера, через чеберлоевский аул Гой, разоренный недавно Шамилем. Среди развалин и обгорелых бревен стояла уцелевшая башня, с высеченным на ней крестом, памятником бывшего здесь некогда христианства. Пустой аул, неубранные посевы, следы пожара – всё напоминало о бедственном положении племен, над которыми тяготел еще за несколько дней деспотизм Шамиля, прибегнувшего, в конце своего властвования, к жестоким мерам истребления.

После продолжительного подъема, с высокого обрыва открылся вид на долину Андийского Койсу, в коей расположены технуцальcкиe аулы; далее видна была Карата и другие аулы вверх по течению Койсу. Нигде не заметно было особенного движения; только в ближайшем к нам ауле Тандо стояла пария мюридов с четырьмя значками.

Высота, на которой расположился князь Барятинский, давала возможность осмотреть все окрестности и поверить их с картой. Тут видны были все дороги, ведущие в долину Койсу из Шатоя, Чеберлоя, Караты, Аварии, Андии и Богуляля, множество аулов, окруженных террасами полей и зеленью садов, и завалы над обрывами [373] правого берега Койсу у переправ; далее, целая масса хребтов и отдельных высот, нагроможденных одна на другую, и мрачные трещины, обозначающие течение горных рек.

19-го, 20-го и 21-го июля войска продолжали заниматься разработкой дорог и возведением трех земляных редутов, для обеспечения основанного у озера Ретло провиантского склада.

22-го числа, оставив здесь три батальона пехоты для исправления дорог и для прикрытия складов, остальные войска перешли к спуску в Технуцал на высоты Гаркалой-лам, и авангард занял брошенный жителями аул Тандо. При этом, отступившая из аула партия мюридов завязала перестрелку с нашими милиционерами, и чеберлоевцы – недавние союзники мюридов, так стремительно атаковали неприятеля, что тот, бросив несколько тел и лошадей, бежал.

Между тем, в начале июля же, войска Дагестанского отряда готовились к совокупному и одновременному с войсками левого крыла движению в долину Андийского Койсу, разработали дороги по Салатавии и стянули к Буртунаю с плоскости провиант, артиллерийские и инженерные запасы. Этот отряд должен был действовать против правого фланга Шамиля в округе, называющемся Гумбет и прилегающем к Салатавии.

По полученными от лазутчиков сведениям, Шамиль укрепил многие из пунктов Гумбета, испортил дороги и призвал к оружию весь край; а дабы еще вернее иметь гумбетовцев в своих руках, он приказал им отправить свои семейства и стада в Аварию, что и было ими исполнено. Главнейшая позиция Шамиля в Гумбете была Килитлинская гора, мало доступная и сильно укрепленная. Гора эта лежит на границах округа Гумбет и округа Андии.

Согласно предначертанию главнокомандующего, общее движение колонн на Андийское Койсу должно было начаться в половине июля. Имея в виду это, а равно то, что Буртунай, при сказанном движении, уже не мог служить непосредственным складом для продовольственных и военных запасов, генерал Врангель предположил устроить вагенбург в Мичикале, как в пункте, наиболее удовлетворявшем условиям предстоящего движения и имевшем особую важность относительно снабжения войск Чеченского отряда запасами.

Вследствие этого, 3-го июля, был занять Мичикал, благополучно и без потерь. Бывшие на мичикальских завалах гумбетовцы, при появлении наших войск, быстро отступили к Мехельте. [374]

Сосредоточение отряда в Мичикале представляло важные выгоды в военном отношении. Отсюда отделяются дороги по трем направлениям к Аргуани через Анчимеер, к Мехельте и к Андийским воротам. Неизвестность о том, какое из этих направлений будет нами избрано, принудило неприятеля раздробить свои силы и дозволила нам беспрепятственно занять крепкое по местоположению селение Аргуани.

В Мичикале было получено положительное приказание главнокомандующего перейти к Аргуани и занять чиркатскую и сагрытлоскую переправы на Андийском Койсу. Вследствие этого, 14-го числа, на рассвете, отряд выступил через Анчимеер к Аргуани и передовая колонна (три с четвертью батальона, два орудия и три сотни кавалерии), под начальством генерал-майора Ракусы, направилась на сагрытлоскую переправу, с тем чтобы, если возможно, захватить ее. Войска, уже сделавшие трудный переход через Анчимеер, и неся на руках заранее приготовленный мост, ускоренным маршем прошли десятиверстное крайне трудное расстояние, разделявшее переправу от Аргуани, и к вечеру достигли Койсу. Но здесь осмотр, произведенный охотниками под огнем неприятеля, засевшего на противоположной стороне в завалах, показал полную невозможность тотчас же приступить к накидке моста.

У Сагрытло, Андийское Койсу течет в глубоких отвесных скалах, доступ к которым повсюду возбранен природою. Единственно возможное для переправы место (где у горцев был мост, и где река суживается до двух сажен) находилось под сильным ружейным огнем завалов, устроенных на противоположном берегу, в виде крытой галереи из нескольких ярусов, перпендикулярно спускающейся к течению реки. Как мост, так и тропинка, ведущая к нему с нашего берега, были совершенно уничтожены горцами.

Подробный осмотр берега, совершенный в течете 15-го числа с крайнею опасностью, под выстрелами, еще более убедил в невозможности, без продолжительных осадных работ, овладеть местом бывшего сагрытлоского моста, потому что, кроме описанной крытой галереи, по всему берегу реки была устроена другая галерея из толстого тесанного камня с бойницами, и раскрыть ее для действий нашей артиллерии не представлялось возможности, так как спуск с берега на реку был подорван отвесно на высоте семи сажен. [375]

Решено было испытать переправу в полуверсте ниже сагрытлоского моста, где река хотя и имеет в ширину более пятнадцати сажен, но зато доступы туда были гораздо свободнее, а неприятель, не полагая, чтобы мы могли что-либо предпринять здесь, имел против этого пункта лишь отдельный пост из двадцати человек, засевших под кручею берега в пещере.

В ночь на 16-е число, по всему протяжению занятого берега были насыпаны завальчики, в которых поместились густою цепью стрелки от Дагестанского полка и 21-го стрелкового батальона; а против пещеры на удобном месте устроили батарею из трех единорогов. Таким образом, правый берег совершенно находился под перекрестным огнем, что дало возможность не дозволить неприятелю усилить засевших в пещере горцев, а равно последним покинуть свою позицию.

16-го числа мюриды, засевшие в пещере, видя себя отрезанными, решились сдаться, просили пощады и даже вызвались укрепить канат на своем берегу; но канат, не смотря на несколько попыток, оказалось невозможным перебросить, вследствие чего были вызваны охотники, дабы перенести вплавь бичевку. Вызвалось несколько человек из Дагестанского полка и 21-го стрелкового батальона; некоторые из них не доплыли, один утонул, а двое, именно Дагестанского полка рядовой Кочетков и юнкер Шпейер, кидаемые бурунами со скалы на скалу, достигли правого берега и успели укрепить там канат.

Тогда замирившиеся горцы тотчас же изменили свое намерение, и снова засев в пещеру, открыли по нашим огонь. Несколько пущенных туда гранат и сильный огонь нарезного оружия заставили изменников попрятаться в глубь пещеры, чем была отнята у них возможность вредить нам более значительно. Переправившиеся же на ту сторону Кочетков и Шпейер укрылись за каменьями шагах в пятидесяти от пещеры; огонь стрелков, обстреливавших это пространство не дозволял мюридам добраться до смельчаков.

Вслед за тем, к натянутому через реку канату была привешена деревянная люлька, посредством которой нашлись охотники из офицеров, солдата и всадников Дагестанского конно-ирегулярного полка, перебраться на ту сторону. После часа столь трудной и неудобной переправы на ту сторону, под выстрелами мюридов из пещеры, собралась на том берегу команда из сорока двух человек, которая, имея впереди себя хорунжего Дагестанского конно-иррегулярного [376] полка Кайтуки-Тюлевова, прапорщика 21-го стрелкового батальона Туркестанова и юнкера конно-иррегулярного полка Алхаза-Гусейнова, вскарабкалась по скалам до пещеры, не смотря на сильный огонь, ворвалась в нее и истребила всех её защитников, за исключением одного, сдавшегося военнопленным.

Таким способом мы завладели противоположным берегом. Оставалось сладить с бешеною рекой; но все усилия сделать переправу сколько-нибудь безопасною для войск, на этот раз оказались тщетными, вследствие ширины, реки и стремительности потока. В это время дежурный штаб-офицер, подполковник Девель, предложил устроить веревочный мост на манер морских плетенок.

Между тем неприятель, в течение 17-го числа, значительно усилился, и весь правый берег покрылся значками. Но горцы, наученные опытом предшествовавшего дня, скрывались в своих блиндажах и за буграми; перестрелка происходила только на самой переправе, против которой на горе неприятель успел устроить ночью несколько сомкнутых завалов; в то же время два неприятельские орудия, расположенный выше по речке, на высоте, целый день стреляли гранатами по нашему лагерю. Расстояние было так велико, что наша артиллерия не отвечала им, дабы не тратить напрасно зарядов.

В пещере, занятой накануне горцами, оставались наши охотники; вся неприятельская сторона против переправы обстреливалась таким перекрестным огнем стрелков и артиллерии, что неприятель хотя и вредил огнем своим, но не мог оказать сильного сопротивления переходу наших войск. Тем не менее у нас все еще не существовало сообщения с правым берегом, кроме одного переброшенного каната, по которому успела переправиться команда охотников Дагестанского полка, под начальством штабс-капитана Исайского, а к неприятелю беспрерывно прибывали новые подкрепления. Надобно было, в этот же день, стать твердою ногой на другой стороне, иначе горцы, при своей многочисленности, могли бы в продолжении ночи преградить нам переход слишком сильными завалами.

Устройство переправы по мысли подполковника Девеля превзошло все ожидания. Из коновязей и других веревок был сплетен мост в тринадцать сажен длиною; с нашей стороны была возведена плотина на две сажени и не смотря на огонь неприятеля с горы, постоянно усиливавшийся в продолжение работы, к двум часам по полудни подполковник Девель успел перекинуть веревочный [377] мост через реку. Переходить можно было только по одиночке; но по расчету времени можно было надеяться перевести к рассвету достаточное число войск, чтобы с уверенностью атаковать неприятеля под прикрытием нашего огня с левого берега, а потому генерал-майор Ракуса приказал 2-му и сводному батальонам Дагестанского полка и роте 2-го батальона Ширванского полка переходить на тот берег.

К рассвету 18-го числа собралось на правом берегу только восемь рот Дагестанского полка. После чрезвычайных усилий двух предшествовавших дней, победив последнее препятствие, долго казавшееся неодолимым, войска были так одушевлены, что генерал-майор Ракуса решился идти на штурм с восемью ротами. С восходом солнца роты были на неприятельских завалах и нашли их брошенными: горцы бежали ночью.

Как скоро наши овладели правым берегом, тотчас же было приступлено к устройству моста на Сагрытло, где висящие над бездною скалы сближаются на пять аршин. Главное затруднение в этой работе состояло в том, чтобы открыть с левого берега спуск через скалу, взорванную горцами на высоте семи и на протяжении десяти сажен.

Подполковник Девель пристроил к скале из материалов, найденных в завалах, деревянный сруб, и сообщение открылось.

Не взирая на трудность, с которою была устроена и совершена переправа, не смотря на присутствие огромных скопищ, потеря наша была весьма незначительна, что можно отнести к искусству, с которым были расположены и скрыты завалами левого берега наши стрелки. В течение четырех дней потеряно пятьдесят два человека убитыми, ранеными и потонувшими. Лошадей убито семнадцать; выпущено артиллерийских зарядов 130 и патронов 59.427.

Переход Дагестанского отряда на правый берег Андийского Койсу получил для нас особенное значение, вследствие современного ему движения колонны генерал-майора Манюкина через перевал Койсубулинского хребта к Аварскому Койсу, выше соединения Аварского Койсу с Андийским. Как только наши войска 22-го числа заняли высоты у аула Ахкент и открыли между собою сообщение, в лагерь отряда барона Врангеля явилась депутация всех деревень Аварии и Койсубу (округов, лежащих между Андийским и Аварским Койсу) с изъявлением покорности.

Таким образом, успешное выполнение общего плана наступательных действий в самом начале уже принесло плоды, превзошедшие [378] самые смелые ожидания. Общества, шестнадцать лет тому назад отторгнутый из-под нашей власти, с непритворною искренностью спешили покориться и просили забыть прошедшее. Гумбетовцы, никогда еще не складывавшие перед нами оружия, возвратились с своими стадами на левый берег Койсу к прежним аулам. Чиркат и укрепленный Улу-кале поспешили тоже покориться.

Но на этом не остановились успехи наши, приобретенные всего только в течение десяти дней. С прибытием Чеченского отряда на высоты Гаркалой-лам, с которых он угрожал неприятелю по всем направлениям, с занятием аула Тандо, окончательно очистившим левый берег Андийского Койсу от непокорного населения, а главное, с приведением к окончанию разработки дорог, ведущих в Андию и Технуцал, – горцы повсеместно стали убеждаться в невозможности дальнейшего существования шамилевского правления. Все чеберлоевцы, недавно силою уведенные из своих аулов, бежали обратно к нам с стадами и водворились на прежних местах. При их переселении, андийский наиб Дебир думал оказать сопротивление, но наши милиционеры атаковали его партию, разогнали её и отбили наибский значок.

25-го июня явились депутаты от андийцев, и известный наиб Лабазан изъявил покорность; вслед за ними покорился весь Технуцал и одни за другими стали прибывать в лагерь депутации от самых дальних обществ, обитающих в верховьях Шаро-Аргуна и у подножия гор. Все жители, угнанные на правый берег Андийского Койсу, стали возвращаться в свои аулы.

Обойденный с обоих флангов неприятель очутился между двух огней: Чеченский отряд занял Технуцал, грозил Карате, а Дагестанский, став в Аварии, отрезывал его от остальной массы непокорного населения ⁴. Этот маневр послужил сигналом покорности всей страны и поставил Шамиля в столь опасное положение, что он, бросив свое укрепление с тринадцатью орудиями, скрылся; а Кази-Магома, оставив устроенные над переправой крепкие завалы, отступил, покинув даже Карату; укрепление Шамиля, до прибытия туда войск наших, занято было караулом, составленным из только что покорившихся андийцев.

Словом, весь этот край, из театра упорных военных действий, [379] внезапно превратился в покорную страну, с надеждою отдохнуть от долголетних бедствий под кровом милосердого Царя Русского.

Вершина Гаркалой-лам обнажена от леса и покрыта во многих местах снегом. Во все стороны вид превосходный: если посмотреть вниз, то взор скользит только над верхушками дерев дремучего, бесконечного леса; подъем кажется круче и труднее, нежели на самом деле; впереди чернеет узкое Гаркейское ущелье, а по сторонам его глубокая долины, испещренные камнями. Особенно хорош отсюда аул Тандо, потонувший в роскошной зелени своих садов... Но не всегда усталый воин способен любоваться картинами природы. Он привыкает к ним и смотрит без энтузиазма, едва замечая красоты Божьего мира, на которых с таким упоением остановился бы вдохновенный взгляд поэта-художника...

Не до картин природы было и нам, когда, после знойного июльского дня, нас вдруг охватило зимним холодом. Солдаты топтались в какой-то рыхлой массе, похожей на снег, и старались согреться движением, потому что дырявая шинель мало защищала от холода. У милиции и казаков не было палаток; пришлось ложиться на мерзлой земле, и все с нетерпением ожидали рассвета, чтобы выбраться из этой Сибири, как говорили солдаты. Удивительно, как горцы стояли здесь сборищем, когда за половину июля вода замерзает в манерках.

Стало светать; мы спустились с горы и, пройдя узким ущельем, остановились на отдых около богатого селения Тандо, где наш арьергард присоединился к главной колонне, пришедшей накануне. В селении Тандо мы не застали никого: жители разбежались и увезли с собою всё имущество и угнали стада.

Едва наш арьергард присоединился к главной колонне, как приказано было послать от казаков и милиции небольшие команды для осмотра местности. Эта доля выпала и мне с восемью милиционерами и десятью казаками.

Высоко поднялось солнце, перешло уже далеко за полдень, когда начали понемногу возвращаться посланные. Ничего не нашли они.

Из числа бывших со мною на разведке, кумык Уцмиев незаметно отделился от нас; я стал его поджидать, но Уцмиев и его собака словно сквозь землю провалились.

Был превосходный летний вечер. Пыль улеглась, и в чистом прозрачном воздухе веяло прохладою. По дороге, извилистою лентою, [380] тянувшейся между пепельно-зелеными кустарниками «джиды» и стройными колонками тополей, тихонько, шагом, ехали два всадника. Дорога в этом месте сузилась до того, что две лошади не могли идти рядом.

Это были Уцмиев и молодой джигит, почти ребенок; откуда взялся этот последний, я не мог понять.

– Твоя лошадь боится... вон того пня, обратился Арбек-хан-Уцмиев к мальчику.

– Пустяки, она должна идти... Чу, негодяй, вперед!

Мальчик энергично щелкнул языком и хлыстнул своего каракового нагайкой... Конь попятился и начал подозрительно похрапывать.

– Ну, за мной!...

Арбек ударил своего коня плетью, проскочил вперед и выбрался из теснины; караковый, не упираясь более, последовал за переднею лошадью.

Они поравнялись.

– Однако, мы ужасно отстали! заметил Арбек. Они уехали уже очень далеко, я даже не слышу стука копыт...

– Ну, и пускай себе спешат! Мы дорогу знаем...

– Ведь ты своих не боишься?

– Нет, не боюсь... Беда не велика и наткнуться – ускачем...

Разговор этот заинтересовал меня. Находясь шагах в 50-ти впереди моей команды, – я мог ясно слышать всю речь до слова, не будучи видим, потому что густой кустарник джиды и уступ скалы совершенно скрывали меня от взора всадников. В это время я вдруг окликнул Уцмиева; он вздрогнул и схватился за винтовку, товарищ его побледнел... Тронув коня вперед, я выехал на дорогу.

– Ай, – тюра (начальник) Паллон! вскликнул растерявшийся кумык.

– Ты это где пропадаешь? И откуда явился твой товарищ?

Уцмиев молчал; товарищ его оглянулся кругом, как бы ища защиты; он невольно вздрогнул, вскрикнул, и весь вспыхнул, как вспыхивает розовою зарею вечернее небо. Это меня озадачило; пристально смотря прямо в глаза Уцмиева, я резко повторил вопрос! Слезы блеснули на глазах юноши-кумыка, он подъехал ко мне и тихо, прерывающимся голосом, сказал:

– Тебе дядя мой, твой старый кунак, князь Арслан-хан-Уцмиев, [381] поручил меня, я тебя уважаю как отца, прости меня, я все расскажу тебе после, но не теперь, – на нас смотрят, ради Аллаха – не выдай меня...

Молча пожал я руку доброму юноше, которого нельзя было не полюбить за открытую речь и детскую миловидность...

Нам приходилось спуститься в глубокую балку, переехать за реку, чтобы добраться до своих. Весь правый берег реки окаймляли густые поросли камыша.

Чудно хорошо было в густых камышах, когда мы, выбравшись из полувыгоревшей полосы, прилегающей к крутым стенам балки, попали в нетронутую, первобытную глушь почти тропических джунглей. Куда только хватал глаз, – всё представляло собою непроходимую сплошную чащу гигантских стеблей: – пушистые метелки высоко колыхались, рисуясь на дымчатой синеве предвечернего неба; словно кусочки зеркал блистали и искрились покойные затоны; нога коня вязла в мягком мхе болотистых прогалин, а тысячи разнообразных, ярко окрашенных птиц поминутно вылетали из под ног, поднимались на недосягаемую высоту, исчезая в воздушном пространстве, или, стелясь по над самыми зарослями, перелетали на другое, более покойное место. Дикая свинья с поросятами шарахнулась из-под густого куста джиды, хрюкнула и ощетинилась на подлетавшую к ней с лаем собаку Уцмиева, но, заметив нас, тяжело побежала меж кочек, спасая свое хрюкающее подвизгивающее семейство. Острая ушастая мордочка шакала показалась невдалеке и спряталась; живая, блестящая, словно стальная пружина, змейка переползла через кабанью тропу, по которой мы ехали, и стала зарываться во мху, шипя и выставляя по временам свою злую головку.... Тс!... – Аста-вар!... (береги, стой!) чуть слышно произнес Уцмиев и осторожно взвел курок, прижав спускной опрыск, чтобы не слышно было щелканья.

Синий дымок выстрела закрыл его на мгновение, ветер подхватил эту далекую струйку... Уцмиев соскочил с коня и подал мне фазана, говоря: – это тебе, видишь, какой славный «каргаул» кудан-кунак! (Божий гость, как меня величал добрый юноша). – «Ну, за «пекшеш» спасибо, да дурить-то теперь не место; мы не на охоте, а в разъезде.» – Видимо он хотел меня задобрить; товарища его я держал около себя, и чем пристальней вглядывался, тем более убеждался, что молодой джигит, – не джигит, а «уйпшаше», т. е. девушка в костюме джигита; но я упорно молчал, [382] хотя так и подмывало расспросить, а расспросы могли быть подслушаны и выдали бы тайну моего любимца.

Солнце село, стало темнеть, чуть краснелась на западе потухающая вечерняя заря. – Я подозвал Уцмиева и тихо сказал ему: – Возьми свою «джаныш», скачи вперед и прямо в мою палатку, чтобы никто не догадался, – понимаешь, да, смотри, дорогой не зевай, не наткнись на кого не след....

– Аллах милостив, прошептал горец и, сказав два три слова товарищу, они во всю прыть понеслись к лагерю.

Когда мы подъехали к лагерю, глубокий мрак ночи скрывал его с тысячами людей и лошадей. Всякий признак жизни заглушаем был воем и свистом бушевавшего по ущельям ветра, быстро несшего с запада грозные массы туч. Изредка раздавался голос часового, или слышалось ржание коней, замиравшее в шуме ветра. Погода быстро изменилась.

Памятна мне эта ночь. И прежде, и после этой ночи в моей трудовой жизни много пронеслось надо мною невзгод, но эта ночь никогда не изгладится в моей памяти. Один Бог знает, как и почему человек часто ощущает тоску, как предвестие несчастья; но я верю предчувствиям: горький опыт научил меня верить им.

Войдя в свою палатку, я нашел уже там моих голубков; я не ошибся: мальчик-джигит была девушка, и любила своего друга... Этот роман я расскажу когда-нибудь на досуге, как мне рассказал его мой фаворит... В палатку к нам вошел старый урядник Сехин и передал мне приказание из штаба взять команду и в ту же минуту явиться к самому главнокомандующему. На вопрос мой – не знаешь ли зачем? – «Известно дело, нас дарма не потребуют; будет работа, да мы одолеем?» – Ты почему это знаешь? – «Да по приметам!» – Какие же это приметы? спросил я. – «А вот, изволите ли видеть, если первый наш убитый лежит лицом назад, то нам отступать, а как ляжет ниц, то дело ничье; но ежели первый убитый, да еще урядник, либо офицер, лежит лицом к неприятелю, то будет победа великая. Наш урядник, пластун Запорожко, первый свалился, в схватке, и лежал лицом к татарве».

Я не стал опровергать его аргументов. – Сел на подведенного коня и с командой явился по приказанию.

Аполлон Шпаковский.

(Окончание будет).

Комментарии

1. По современным топографическим картам, хранящимся в военно-ученом архиве главного штаба в делах 1858 и 1850 годов.

2. Все вообще мусульмане считают сумасшедших и юродивых за святых людей, отмеченных перстом самого Аллаха.

3. Драбант, у казаков тоже, что денщик.

4. Для большей ясности сделаем еще одно географическое замечание. В верховьях Андийского Койсу лежит округ Ункратль. Ниже Ункратля, по левому берегу Андийского Койсу, следуют округи: Технуцал, Андия, Гумбет, а по правому берегу: Богуляль, Карата и Койсубу. Авария лежит между Койсубу и Аварским Койсу.

Текст воспроизведен по изданию: Записки старого казака // Военный сборник, № 2. 1874