ШПАКОВСКИЙ А.

ЗАПИСКИ СТАРОГО КАЗАКА

XXVII.

ЭКСПЕДИЦИЯ НА ПРАВОМ ФЛАНГЕ.

Глубокой осенью 1853 года, значительный отряд, сосредоточенный в станице Тенгинской, под начальством командующего войсками на Кавказской линии и в Черномории, генерал-лейтенанта Козловского, перешел мост на Лабе и направился к реке Белой. Быстро идя под кровом холодной дождливой ночи, окутанные густым туманом стлавшимся по земле, мы давно уже миновали Гиогинский пост; на горизонте едва брезжившего рассвета, виднелись силуэты батарейных башен и стен Белореченского укрепления. Не доходя версты три, четыре, до укрепления, на покатой равнине, отряд неожиданно остановился. Вожаки и авангардная сотня, круто поворотя направо, быстро поскакали вниз по течению Белой. Причина объяснилась: свежая сакма («Сакма» — след.) только что прошедшего огромного «скопища» (Собрание горцев в значительном числе называлось «скопищем» или «сборищем», а небольшое «партией».) горцев была очевидна; сомневаться в этом, по местности и по направлению следа, не приходилось, так как в укреплении всей кавалерии было только четыре донские сотни. Помятая конями трава еще не успела подняться, а это верная примета, что скопище прошло не более как за полчаса к времени. 0тправившиеся по сакме вскоре возвратились и объявили, что след потянулся по правой же стороне реки, прямо в лес, и ясно отпечатан на грязной арбяной дороге. Генерал Козловский приказал начальнику правого фланга, генерал-майору Евдокимову, со всей кавалерией, в числе 15-ти сотен казаков, 2-х сотен кубанской милиции, донской конной № 7-го батареи и дивизиону конно-линейного № 13-го батареи, с 8-ю станками конно-ракетной команды, сбросив все тяжести, провиант и фураж, нагнать скопище.

Свежесть сакмы ручалась, что неприятель недалеко впереди. [178] Поспешно сбросив с седел все лишнее и осмотрев оружие, мы тронулись на рысях...

По вступлении в дремучий лес, тянувшийся сплошной массой по берегу Белой, все орудия вытянулись в линию по дороге, следуя между сотен идущих справа рядами.

Время было далеко за полдень, а мы все шли по свежему следу, ясно оттиснутому то на глинистом, то на болотистом грунте. Из-за леса, редевшего слева, угрюмо смотрели сквозь серый туман, разрываемый порывистым ветром, утесистые горы, близ подошв которых бежит Белая; они служат продолжением длинной цепи гор, идущих с севера на юг, по всему протяжению левого берега Белой. Река то омывает самую подошву гор, то отдаляется, то снова подходит к горам. Эти отроги покрыты высоким лесом, большей частью чинара, карагача и дуба. В середине леса раскидано везде множество отдельных холмов и байраков. Тут, здесь, там, в лощинах, в долинах и по скатам гор разбросаны «коши» и небольшие хутора, окруженные садами с яблонями, кизилом, тутом и черешнями...

Вот и темная ненастная ночь охватила нас кругом. Отряд остановился в глубокой котловине, обрамленной сплошным черным лесом. Секреты заложены, конные заставы высланы и пластуны отправились на разведки...

Мелкий и частый дождь проникал до костей; огней разводить не велено, и мы, завернувшись в бурку и башлык, держа коней в поводу, с пустыми желудками, старались вздремнуть среди грязи, кочек и огромного камыша «шавдона», т.е. болота, лежавшего на дне котловины.

Пасмурный, туманный рассвет с нависшими валунами сизых туч, тяжело движимых ленивым ветром, вытеснил окрестность слева. В этом месте Белая, приближаясь к нам, выходит вдруг из-за густого леса, которым окаймлены оба берега. Возвратившиеся далеко до рассвета пластуны заявили, что громадное скопище, перейдя за Белую, остановилось на ночлег. По сильно сморенным коням на выставленных горцами конных залогах, пластуны заключили, что скопище уходило шибко, и хорошо знает о преследующем его отряде.

С рассветом мы двинулись к Белой. Перейдя вброд по следам сборища, отряд наш, минуя место горского ночлега, пустился на полных рысях по равнине, усеянной кочками и мелкими зарослями. [179]

Донская батарея, пристроясь поодиночке к первому орудию, запрыгала, в дивизионной колонне, в центре отряда, а дивизион конно-линейной батареи разместился по-взводно в авангарде и в арьергарде. Сакма же шла, да шла вперед, держась левого берега Кубани. Лес, степь и луга, со всею роскошью растительности, стелятся к востоку, за широким разливом вод, а на крутых обрывах берега стоят черноморские станицы и, как сторожевые часовые, тянутся линией небольшие посты и редуты (Редуты и сторожевые пикеты состояли из плетневого квадрата в несколько сажен с завершенным верхом из терновника, с мазанкой для казаков, вышкой и навесом для коней, смотря по местности для 3-10 казаков.).

День вечерел; частый дождь пробивался сквозь стлавшийся туман, который, порою разрываемый выносившимся из ущелий ветром открывал даль; но сборище, словно заколдованное, уходило невидимкой а сакма все шла, да шла вдоль берега Кубани... Недалеко уже было и до развилок, от которых Кубань, разделясь двумя рукавами, каракубанским («Кара» — значит черный.) вливается в Черное Море, а другим в Азовское. На этом месте сакма круто поворотила влево к Черным Горам, и разделилась на несколько отдельных троп. Отряд остановился; развели костры; мокрый хворостняк и бурьян, треща, сопя, свистя и дымясь, по временам вспыхивал длинным языком, освещая кругом бивуак, где, вопреки обычаю, ни одного котелка, ни одного шомпола с шашлыком («Шашлык» — куски нарезанного мяса, по преимуществу бараньего, жарятся, как на вертеле, над угольным жаром, обливаемые туслуком, т.е. рассоленной водой.) не виднелось у огней...

Генерал Евдокимов приказал послать конные команды пластунов на разведки и «достать язык» («Достать язык», значит, захватить живьем неприятеля, чтобы от него разведать о цели и намерениях противника.). Не нужно было хлопцам напоминать об осторожности, чтобы не поймать «вражьего облизня» («Поймать облизня», т.е. не обжечься, в переносном смысле — не промахнуться неловкостью.)...

Сырой туман валил сплошной массой, стелясь кругом по мокрой трав; крупные дождевые капли шумно стучали в шалаши, наскоро поделанные и мало защищавшие от косого ливня; холодный порывистый ветер, пронизывавший до костей, окоченял члены, немогшие согреться на заливаемых кострах, а тут еще в желудках распевали такие голосистые «птахи — хай им бис!» Но привычка вступила в свои права, и живительный сон был крепок, [180] а на утро, проснувшись, пришлось сушить у огня весь мокрый бок, покоившийся всю ночь среди лужи. Перед рассветом, потянул от гор сильный и ровный ветер; стаи нависших облаков зароились; туман начал подниматься вверх, предвещая перемену погоды. Рассвело. Там и сям отрадный луч прорезывал, быстро бежавшие к морю, сизые тучи. Пластуны вернулись с двумя языками, захваченными из разбредшегося скопища. Они единогласно сообщили, что скопище до двух с половиной тысяч, под предводительством лучших вожаков, Пиюка Безрюкова и Алхаза Лоова, имело целью напасть на Ивановскую или Васюринскую станицы и затем пробраться на хутора; но погнавшейся за ними отряд разрушил намерение, а страх за свои сакли заставил разойтись по аулам.

Горцы и не подозревали, что мы, преследуя их, третий уже день были на пище святого Антония, и потому набег в горы был немыслим, да и самое возвращение на присоединение к главному отряду в Белореченское укрепление, требовавшее трех, четырех дней хода без провианта и фуража, с усталыми и голодными людьми и на изнуренных лошадях, было почти невозможно. Положим, по отрогам ущелий и в равнинах, покрытых лесом, нашлись бы не одни ягоды и плоды, а и хороший кабаний, козий и лосий шашлык, да кони-то крепко подъяровались, т.е. отощали. Сообразив все это, генерал Евдокимов хотел уже послать поохотиться «на зверя», предпочитая лучше поголодать, чем послать за Кубань в видневшуюся на берегу станицу. Река была в полном разливе и пришлось бы плавиться, без бурдюков (В полую воду, и на большое пространство, нередко, для плава, подвязывались под грудь лошади надутые бурдюки, которые зачастую служили с этой же целью и для пеших, а чтобы незаметен был пловец, он прикрывался большими ветвями и походил на плывущий куст.), около двух верст, а такой плав много ли и свежих коней вынесут? Это была главная причина, почему генерал не хотел послать; но неожиданная случайность изменила все и помогла добыть не только необходимое, но даже лишнюю роскошь в набеге, как-то: кофе, чай, сахар, ром и проч. и проч. И вот как это вышло. Начальнику нашей линии, А.С. Войтицкому, еще непривыкшему голодать по-кавказски, вид закубанской станицы сулил отраду, и он предложил послать охотников в станицу; но это намерение осталось без исполнения, несмотря на то, что мы уже готовились на охоту. Сборы шли медленно, как-то все валилось из рук, а глаз невольно [181] косился на станицу... Что за беда, если бы и утонуло несколько человек — зато всем остальным было бы «здорово и сытно»...

Вообще наша боевая жизнь приучила нас заботиться более о цели достижения, чем о средствах. Жребий утонуть мог быть жребием каждого, а об этом-то менее всего и думалось.

Около курившихся костров, Николай Иванович Евдокимов и Адам Станиславович Войтицкий, завернувшись в намокшие плащи, лежали молча; один только куст дерезы (растение в роде шиповника) отделял костер дежурства, у которого со мной сидел есаул Подрезов. Люльки наши так же лениво курились, как и мы обменивались словами, жуя то патронную бумагу, то держа во рту пулю, чтоб обмануть время и докучный голод... К нам подошел пластун, урядник Левченко, и, поправляя огонь костра, предложил: «если, по возвращению в станицу, мы дадим ему гарнец горилки, то он добре покоштует нас варевом»... Я готов был уже разругать дурня за неуместную «балясу», но непустая торба в его руках изменила намерение и условие было скреплено словом... Живо принесена железная бадья, взятая в донской батарее, и вскоре приятно защекотал нос запах вареного сала. Левченко не ограничился этим: он пособрал у товарищей окрошки бурсаков и паляниц («Бурсак» род пшеничной булки из сдобного теста с запеченным в середине яйцом. «Паляница» — лепешки из пшеничной муки, как вообще делают их малороссияне, только высушенные для похода.), и поднес нам вместе с бадейкой, служившей при орудии для смачивания банника. Густой пар валил клубом на задор голодным желудкам, и я уже готовился распорядиться по-своему; но Подрезов остановил порыв обычной своей лаконической речью: — «Аполлон! нам голодать не привыкать, — дай похлебать начальству, так и будем сыты в станице». На умную речь, вместо ответа, я велел Левченке нести бадейку за мной... На предложение В-цкому поесть супу, мне пришлось было выслушать длинное замечание, но запах от поставленного бака обаятельно подействовал: генерал быстро встал и предложил начальнику отряда разделить трапезу. Несколько ложек горячей бурды сделали свое: раздражили сильно аппетит, и охотникам дано разрешение съездить в станицу за провизией. Чего не смогло сделать слово, то сотворил суп «консоме» из пропотевшего куска курдючного сала (Кавказские бараны, большей частью, имеют курдюки, т.е. хвосты состоящие из сплошной массы сала, которого в курдюке бывает до 10 фунтов. Под курдюки нередко подвязываются колесики для облегчения хода барана.), нескольких горстей проса и двух, трех [182] луковиц, хранившихся в случайно не сброшенной с седла торбочке... Левченко получил, сверх уже обещанной горилки, т.е. водки, около 15 рублей серебром от начальства. После этого прошу протестовать, «что голод-то не свой брат, и не тетка»!

Подрезов, я и десять казаков на сильных конях, испытанных на плаву, под прикрытием полусотни казаков, остановились на берегу Кубани. Вмиг седла долой, одежда тоже, кроме рубашек; пояс с кинжалом на шею, и в петлю его; пистолет на затылок... затем взметнуться на коней и очутиться в Кубани, было делом не часовым, а минуты. Испытанные не раз на воде добрые кони, храпя и фыркая, смело резали грудью холодные волны, плавясь по течению, то напрягая все силы, то сдерживаясь, чтобы несущиеся по течению карчи и целые деревья не подшибли. Далеко уже виднелся оставленный берег, а кони еще почти не ступали по дну; это вынудило облегчить их, и вот один за другим плавуны окунулись в воду и поплыли, кто держась рукой за гриву, кто за хвост... Облегченные кони быстрей пошли в ход; уже недалеко и заветный берег; глубь далеко за нами и кони ступали твердым шагом по каменистому дну. Вот и прибрежный ил... вода ниже груди... кони бултыхают ногами воду в нескольких шагах от берега... Раздался гик, мелькнули плети и мы вскочили на береговую круть... В полуверсте раскинулась черноморская станица... Оправясь, насколько позволял наш костюм, мы понеслись во все поводья к станичным воротам; нас уже ждали там и, не въезжая в них, мы были облачены в ризы вынесенные нам, кто в чемарку или черкеску, кто в малахай, свитку или дубленку, и затем явились истыми санкюлотами в дом станичного атамана. Добрый старик, войсковой старшина (Для незнакомых с нашей казачьей иерархией поясню наши чины: приказный — тоже что ефрейтор; урядник — унтер-офицер: хорунжий — прапорщик; сотник — поручик; есаул — капитан; войсковой старшина — майор. Затем чины идут общие для всей армии.) Горобец, всхлопотался и, радушно смеясь и жалея нас, гаркнул: «гей жинко! увсе шщо в печи, на стил мечи, — да швитко, шпарко, бачь, бо се наши добры сусиды линийцы, та й годи»!.. Между тем, каюки (Каюк - долбленая лодка), нагруженные сухарями, фуражом, водкой и мясом, уже плыли по Кубани к отряду, везя начальству не одну «гуску, утю и курю» (Все это было взято под квитанцию). Благодаря радушному гостеприимству Горобца, мы, «добре поив та ще и выпив», с исправным [183] запасом в каюках, возвратились за Кубань, плавя коней на поводу... Одевшись на берегу, где ожидало нас прикрытие, мы, веселые и снова бодрые, явились в отряд, где тоже шел пир горой и уже не было помина о прошлой невзгоде...

Имея все нужное в материальном отношении, генерал Евдокимов задумал отплатить горцам неудачу погони набегом... Три конных пластуна были посланы доложить об этом командующему войсками генералу Козловскому, а мы, часа за два до рассвета, двинулись к абадзехским и баракаевским хуторам, к долинам Черных Гор, густо заселенных. Еще было темно, а отряд уже был за рекой Пшиж...

Идя среди молочного тумана, отряд поднялся на высоты, склонившиеся пологим скатом в долину, усеянную зарослями, среди которых местами высился то дуб, то чинар, широко размахнув ветвями, словно грозя и вызывая на бой смельчака, дерзнувшего нарушить покой долины.

Бледные лучи месяца, пробиваясь сквозь туман, освещали местность слабым фосфорическим светом. Вдали, по-временам, раздавался глухой собачий лай, и эхо ущелий вторило вою шакалов (Шакал — небольшой породы волк.), да крику филина... Мы остановились. Легкие партии от пяти до десяти казаков, отделясь от отряда, быстро скрылись в зарослях. Окружавшая тишь, спешившийся отряд, погруженный в молочный туман, разливавшийся волнами по земле, изредка нарушалась фырканьем и тихим ржанием коней. Большая часть людей прилегла в ожидании боя... Чу!.. Послышался глухой конский топот... Вот он все ближе и ясно отдается по земле, и привычное ухо различает направление, скорость и численность приближающихся всадников... Это наши с рекогносцировки... Генерал приказал восьми сотням казаков, всей милиции и конно-ракетной команде, разделясь поровну на отдельные отряды, идти в разных направлениях за вернувшимися с разведок казаками. Все быстро встрепенулось в отряде. Сотни построились, и скоро один только глухой гул отдавался, как дальний водопад, и опять все погрузилось в туман...

Начало светать. Весь нагорный горизонт горел пурпуром; весело выбегавшие лучи солнца золотили вершины гор, обещая ясный день. Туман, припав к земле, открыл дивную панораму. Отряд стоял на высоте, командовавшей местностью. Вдали, в разных направлениях, виднелись горевшие хутора и коши, среди [184] которых несся гул частой перестрелки; там работали наши сотни. По вершинам гор, обнимавших серпом долину, в разных направлениях, то в одиночку, то кучками мелькали всадники, спешившие на выручку хуторян. Но и наши не зевали. Поднимавшиеся в разных местах облака пыли заявляли удачу захвата скота, за которую горцы, спустившись в долину, завязали перестрелку. Их было еще немного. Казаки, не обращая внимания на эту джигитовку, спешили гнать табуны скота и отары овец, чтобы с ничтожной потерей скорее примкнуть к отряду; но этого им не удалось: расчет оказался неверен... Густая масса горцев с тремя значками, длинной вереницей, скрытая туманом, валила из дремучего ущелья; быстро построясь в долине, она обрушилась всею массой наперерез отступавших сотен, намереваясь охватить их отдельно каждую, что сначала и удалось. Две кавказские сотни были окружены и принуждены, спешась, отбиваться из-за коней не двигаясь с места. Та же участь готовилась хоперцам и волжцам (У нас назывались вообще коротко наши бригады, по старому названию полков Кавказского, Хоперского, Волжского, Кубанского и проч. Нумера их значились только в переписке.); но генерал Евдокимов, как ураган, налетел с остальными семью сотнями и картечным огнем из двенадцати орудий, отбросил горцев обратно к ущелью. Быстрота натиска, молодецки выполненного, дала возможность соединиться всему отряду без значительной потери и сохранить богатую поживу, захваченную на хуторах. Отступление наше на прежнюю позицию происходило с незначительной перестрелкой. Горцы, пораженные неудачей и значительной потерей лучших джигитов, скрылись в ущелье и только по высотам появлявшиеся группы всадников заявляли о их присутствии. Достигли бивуака, где, в виду горцев стороживших отряд, у нас шел пир горой. Захваченные котелки и другая разная посуда, в восьми истребленных хуторах и в шести кошах, красовались над жарко пылавшими кострами, кругом которых шел веселый, шумный говор и усердно жарился шашлык. Обстановке этой придавали грозный вид бивуака растянувшиеся коновязи и гордо поднявшие жерла двенадцать орудий, разместившихся по фасам, среди которых уже начали появляться балаганы... Судя по движению горцев, они завидовали нашему веселью, и скоро начали появляться из леса и ущелий небольшими кучками. Группируясь все сильнее и более в числе, они начали наезжать на аванпостные пикеты, с которыми завязали перестрелку. Две сотни [185] казаков, дивизион орудий и ракетная команда, посланные на подкрепление цепи, отбросили и рассеяли горцев, но они упорно джигитовали в области дальних выстрелов, вызывая и поддразнивая охотников подраться в одиночку, каковой потехи не достигли, вследствие запрещения генералом попусту морить лошадей. Раздраженный неприятель не унимался. Беспокоя нас весь день, он решился и ночью беспрерывно тревожить отряд, для чего подползал к секретам значительными партиями. Все это до крайности надоело начальнику отряда, и потому, чтобы покончить одним ударом, генерал приказал в возможной тишине тронуться отряду вверх по Белой. Спокойным маршем мы отошли более десятка верст от бивуака, однако яркое зарево оставленных нами костров все еще светилось мерцающим огнем сзади.

Посланные вперед ускоренной ходой («Хода», или проезд, особенный аллюр, свойственный по преимуществу степовикам и горским коням. Это нечто в роде иноходи. Ходой можно идти от 7-10 верст в час.), небольшие партии казаков, для исследования окрестности, и конные пластуны, для разведок, быстро удалились, но еще быстрее возвращались со свежими сведениями о спешивших со всех сторон пеших и конных горцев, которых они наблюдали из скрытных мест. Обстоятельство это обратило особенное внимание опытного боевого кавказского генерала, отлично знавшего, к чему все это ведет: он приказал мне, с двадцатью самыми опытными пластунами, отправиться на разведку и проследить, насколько доступно, как направление партий, так и самую местность и, нанести ее глазомерно на бумагу.

Мы отправились и были уже за Майкопским ущельем... Богарсуковские аулы виднелись невдалеке. Луна хотя и взошла, но светила еще так низко над горизонтом, что высоты, замыкавшие долину с юга, отбрасывали огромные тени на равнину. В этой тени тщательно скрывался всадник. С крайней осторожностью подавался он вперед, держась у подошвы утесов, и каждый раз, когда предстояло ему проезжать освещенные местности, соответствовавшие впадинам, он пускал коня вскачь, осмотревшись прежде внимательно. Поравнявшись с ближайшим к нам аулом, всадник, казалось, пришел в раздумье, благоразумно ли ему выехать по прямой дороге, соединявшей аул с ущельем Уч. Из боязни быть открытым, он продолжал путь вдоль утесов, пока не напал на поперечную дорогу, удобную только для верховой езды, [186] и которую, по-видимому, узнал. Здесь не задумываясь, поехал он по этой дороге, быв принужден выйти из охранительной тени, набрасываемой скалами. Луна осветила вполне всадника, сидевшего на вороном коне, шерсть которого лоснилась под серебряными лучами месяца. Легко было узнать всадника; он имел «сарых» т.е. чалму или завив на папахе: это был мулла Абдул Керимов, знакомый нам, как отчаянный вожак партий. Приближаясь к аулу, Абдул удвоил бдительность. К счастью его, местность эта покрыта отдельными группами деревьев, и местами тропинки пролегали через заросли. Прежде чем въезжать в кусты, он посылал вперед собаку, а, выезжая на равнину, зорко осматривал пространство, отделявшее его от следующей группы. Нас крепко заинтересовали эти маневры, и мы, не замеченные им, так же скрытно двинулись вперед, разъединясь, чтобы охватить большее пространство и не дать возможности улизнуть всаднику.

Вскоре он достиг пределов аула, над палисадом которого высился озаренный луною старый минарет. Мулла остановился в густой рощице, последней от аула; отсюда до самой реки Учь-су тянулась открытая местность шагов на тысячу. Возле аула облегал обширный луг, а за ним мост соединял оба берега. Река не была видна за высоким берегом. Сойдя на землю в роще, Абдул отвел коня в самую густую тень и там привязал, сам вышел на опушку и устремил взор на минарет.

Невозмутимая ничем тишь господствовала в ауле; все обитатели его покоились глубоким сном. На улицах виднелись только бродившие скот и собаки. Мы втроем влезли на утес над самым аулом и зорко следили что будет.

В ауле, на минарете, появился человек, вытянулся во весь рост, вынул белый кусок холста и подержал его несколько секунд над головой. Воздух был наполнен светящимися насекомыми, движущийся блеск которых еще сильнее отражался от темных кустарников; но это не мешало отличить более яркий свет, похожий на вспышку пороха. Значит, на сигнал отвечали сигналом. Вскоре за ответным сигналом показался из аула, быстро шедший к роще, пеший горец. Абдул, оставя собаку около лошади, пошел было смело навстречу, но, сделав несколько шагов, воротился к опушке. Долго и, как видно, с увлечением говорили горцы, делая жесты руками, указывая в направлении к югу или к западу, и мои хлопцы заключили, что, [187] должно быть, речь шла об отрядах генерала Козловского и нашего, или, пожалуй, о самих нас. Но вдруг два горца, по-видимому жарко спорившие, пошли быстро к мостку через реку, куда пробирались ползком и наши пластуны — Алеменьев и Бойко.

Конь муллы был уже в руках у пластуна Зенченки, а верная хозяину собака плавала в своей крови, зарезанная сильной рукой ловко брошенного кинжала в ответа на ее рычание.

Абдул, более осторожный, вероятно заслышал шелест в мелких кустах, остановился, и схватил за руку товарища. Ветра совершенно не было, шорох затих. Оба они быстро и бегло осмотрели ближайшие кусты, но ничего не заметили тревожного.

Луна склонялась к горизонту, небо стемнело; однако можно было еще на некотором расстоянии различать предметы.

— Не ошибся ли ты? — спросил горец.

— Нет, я слышал шелест ветвей. Может быть, шелест произвела птица, змея или ящерица. Меня тревожит то, что я, проезжая по Майкопскому ущелью, слышал вдали сильный конский топот, а наши так не делают: это верно казаки.

Мулла, вероятно вспомнив о своей собаке, свистнул, но верный пес уже не мог сойти с места. Еще раз горцы тщательно осмотрели ближайшую к ним траву и кустарники, но осторожные пластуны, подслушав их разговор (наши пластуны, да и большая часть казаков, если не совсем хорошо говорили на горских наречиях, то, во всяком случае, отлично понимали речь), были уже далеко. Горцы успокоились и быстро пошли вперед... Следя за этой таинственной сценой, я остался на утесе наблюдать за ее исходом. Приказав бывшим со мною пластунам Мандруйке, Тхорю и Левченке спуститься к товарищам, державшим коней, я велел подвести поближе моего кабардинца, а им троим постараться захватить живьем обоих горцев.

Алеменьев и Бойко пробрались за мост и там залегли, а Мандруйко, с посланными товарищами, пробрались незаметно, точно змеи, по следам горцев, чем отрезали им путь отступления; затем, когда горцы взошли на мост, Бойко с Алеменьевым точно выросли перед ними из земли. Мулла первый бросился назад и столкнулся лицом к лицу с Мандруйкой, в которого и выстрелил из пистолета, но, не попав в него, попал в лапы медведя-пластуна. Мандруйко сбил муллу с ног ловким ударом пинка под живот и навалился на него. Товарищи помогли живо [188] связать и забить в рот мяч (Мяч делали из верблюжьей или овечьей шерсти с ремнем, так чтобы, притянув его на затылке, шерсть захватывала рот так плотно, чтобы не было никакой возможности издать ни малейшего звука.). «шщоб вин невопив», т.е. не кричал. Другой горец исчез. Это озадачило хлопцев, но не Мандруйку: он взглянул на реку, по которой пузыри и расходившиеся круги доказывали падение тела в воду, однако горца не было видно. «Девись! воно впало май у воду», сказал он и бегом бросился по берегу вниз по течению.

— Пошел ко дну! — заметили другие.

— А может быть он не спасся вплавь? — отозвался старый пластун Рибасов.

— Невероятно! видишь, нет волн на реке, да и Бойко метнул кинжалом, так верно не сдобровал.

Но опытный старик побежал вниз по реке, и вдруг остановился словно окаменелый. Шагах в двухстах человек выбирался на берег и едва встал на ноги, как пустился бежать с быстротою лани по зарослям противоположного берега и скрылся в густой роще.

— «Вот он! вот он»! невольно вскрикнули на мосту, прицеливаясь из винтовок, но спасибо пластуну Ермолаеву он остановил их вовремя, сказав: «Дурни, вы верно забыли, что мы на разведке, а аул на носу; чего орете? не сметь стрелять!»

Сердитыми вернулись Мандруйко и Рибасов, но помочь делу было нечем... Они все семеро, подняв на плечи муллу, принесли его целиком, исключая немного помятых Мандруйкой боков, да двух, трех тычков, чтоб не шевелился.

Стало светать. Набросав карандашом местность аула, мы, разделясь на три команды и уговорясь съехаться у озера Хазыр, верстах четырех или пяти выше аула, отправились на поиск. Аул спал мертвым сном.

При возвращении к озеру, моя партия наткнулась перед рассветом на две конные арбы, живо покончила с хозяевами, которых вместе с арбами казаки сбросили в глубокую балку, покрытую камышами, и, забрав коней и оружие убитых, перешла шавдон, чтобы скрыть свой след.

В глухом ущелье, над озером, обе партии уже поджидали нашу.

Мандруйко был счастливее нас: он со своей партией наткнулся на конский косяк в двадцать восемь коней и, угомоня двух табунщиков, захватил табун. [189]

Рибасов живьем захватил двух горцев, рубивших дрова. С самого рассвета подул от гор с западной стороны, т.е. от Черного Моря, сильный порывистый ветер; Черные Горы курились густым туманом; далее снеговые вершины главного хребта уходили в облака, предвещая непогоду. Лучшего для нас и не нужно было; мы, по опыту, знали, что за этими приметами появится в долинах густой туман, а в ущельях хоть глаз выколи. Пользуясь всем этим, можно будет ускользнуть от зоркости горцев, не дожидаясь ночи.

Около полудня ожидания наши вполне оправдались: густой туман упал на землю, и мелкий, частый дождь заморосил в воздухе. Мы отошли к горам и тронулись на рысях со всеми предосторожностями, чтобы не наткнуться на партии горцев. Глухо вторило эхо дружному топоту коней; как призраки неслись мы по направлению к отряду; местность пластунам была хорошо знакома. Пробегая долину к Белой верстах в девяти или десяти от урочища Геды, где предположил генерал Евдокимов остановиться бивуаком в ожидании нашей разведки, наши передовые наткнулись на отару баранов. Мы остановились посоветоваться, захватить ли отару или спешить к отряду. Большинство было на стороне захвата, почему мы решили, чтоб десять пластунов скучили табун, а мне с остальными, рассыпавшись лавой, тронуться шагом к отаре.

Завидя ее, пятеро спешились и поползли... Трое чабанов, т.е. пастухов, закутавшись в дырявые бурки, лежали возле стада у небольшого огонька и, казалось, спали, но проклятые собаки ворчаньем своим разбудили их. Они, вскочив, начали озираться кругом с беспокойством. Пластуны припали к земле. Пастухи, подозвав двух собак, стали обходить отару, вероятно предполагая здесь присутствие шакала или серого медведя. Но представившаяся им действительность была гораздо опаснее; псы с воем и визгом бросились назад, пораженные ловко брошенными кинжалами, а пять винтовок, направленных в упор вскакнувшими на ноги пластунами, поразили их ужасом... Пользуясь этим, я дал свисток; остальные пластуны на конях, как вихрь, мчались к нам. Двое чабанов уже были связаны; третий же сам налетел на скакавших и поплатился головой. Двое казаков поскакали к оставшимся с пленными у табуна; через час времени мы уже гнали нашу добычу на полных рысях. Испуганная баранта, подкидывая курдюками, бойко мчалась вслед за козлом, который, крутя головой, скакал во всю прыть с арканом [190] на рогах вслед за ехавшим впереди пластуном (Чтобы гнать скоро или плавить по воде стада баранов и овец, необходимо тащить на аркане впереди козла, как вожака, иначе бараны ни с места или разбегутся зря.). Наши пленники, со связанными руками назад и ногами под брюхом коней, заарканенных по головам, составляли, с тремя пластунами, авангард, с каждой стороны цепь, а остальные арьергард. Через час времени мы завидели сквозь туман бледные огни нашего бивуака и, не убавляя аллюра, миновав цепь пикетов, остановились среди отряда. Генерал Евдокимов так был доволен нашей удачной разведкой, что приказал сей же час угостить пластунов доброй чаркой горилки. Баранты было более двухсот штук.

Перед вечером прибыли в отряд от генерала Козловского посланные с пакетами пластуны, а вслед за ними прибыли десять всадников милиции с поручиком князем Шехим Лоовым, который передал словесно приказание командующего войсками: идти на соединение с его отрядом, в состав которого поступили три донские сотни, взятые из Белореченского укрепления. Козловский поджидал нас в урочище Ханкеты.

Около полуночи, с долины потянул ровный восточный ветер, гоня перед собой валуны дождевых облаков. Туман, редея в долинах, стлался пеленой на влажную траву. Полная луна озарила кротким светом вершины гор, ущелий и равнину. Огни бивуака, ярче запылав, осветили местность красноватым переливом. Ровно в четыре часа утра, среди окрестной тишины, отряд в боевом порядке быстро двинулся по направлению к месту, накануне нами осмотренному. За час до рассвета отряд остановился в той самой роще, где мулла Абдул разыгрывал неудавшуюся сцену свидания. Отдельные части, назначенные в обход трех видневшихся аулов, перешли поодиночке мост и скоро скрылись в зарослях пересеченной местности. Спешенные четыре сотни казаков тихо облегли аул. Четыре станка-ползуна (т.е. деревянных колодок, обыкновенно употреблявшихся при горизонтальной или с высот стрельбе) конно-ракетной команды взобрались на тот утес, откуда я наблюдал за свиданьем Абдулы с горцем. Аул покоился безмятежным, глубоким сном. Дивизион орудий, с подвязанными цепями, пройдя ущельем, выстроился фронтом к аулу. В мертвой тишине снялись орудия с передков и, гордо подняв дула, грозно смотрели вперед. Луна, едва мерцавшая, уходила за высоты, бросавшие густую тень, и закрывала орудия; между тем, с востока [191] показалась предвестницей дня алая полоса на горизонте. В этот момент из рощи взлетела сигнальная ракета и, бороздя воздух, блеснула яркими звездочками, произведя глухой гул в окрестности. В ответ сигналу сверкнул огонь орудий с утеса, понеслись ракеты, описывая огненную параболу. Еще не успело затихнуть перекатами огласившее окрестность эхо, как в пылавшем ауле раздавались частые выстрелы и шла отчаянная резня. В то же время подобное, повторилось и в дальних аулах. Поднявшееся из-за гор солнце кровавым огненным шаром осветило аулы, объятые огнем среди валившего черного дыма. Медленно двигались к главному резерву части войск, возвращавшиеся с погрома, гоня более сотни пленных и до двух тысяч штук разного скота, составлявших трофеи набега. После погрома аулов, отряд быстро пошел на соединение к урочищу Ханкеты, провожаемый небольшими партиями ошеломленных горцев. В арьергарде, на ходу, изредка мелькал огонь вслед за белым облаком орудийного выстрела, да местами завязывалась схватка за тело между гарцевавшими казаками и джигитами. Бой однако длился до вечера... По выдающейся покатой возвышенности мы шли быстро; нам ясно уже виднелся кочевой табор с его бивуачными огнями, глухим говором и ржанием коней... Через час отряды наши соединились. Генерал Козловский, поблагодарив генерала Евдокимова и нашего начальника линии, обратился к казакам с коротким солдатским словом: «спасибо молодцы»! Да и, поистине, было за что сказать спасибо. Боевая работа была сильна, потери мало, а добычи много, невзирая на изнурение коней, длинные переходы, бессонные ночи. Все это было преодолено при почти постоянной отвратительной осенней непогоде. Все боевые кавказцы отдавали генералу Евдокимову полную справедливость за его распорядительность в набегах, сметливость и умение в избрании позиций для разъединения силы неприятеля, и быстрым сбитием его с выгодной позиции вводить в панику. Все это способствовало избегать больших потерь в людях и всегда благодетельно отзывалось на нравственный дух войск, заверяя их в непобедимости, возвышая их удаль и отвагу.

Мы простояли два дня на одном бивуаке, в течение которых, кроме фуражировки, недальних разъездов и пустой перестрелки за цепью, ничто не тревожило нас и позволяло нам и нашим коням отдохнуть и понабраться силой для новой боевой работы, для новых погромов... [192]

Встревоженные горцы в низовьях Белой, с удалением отряда генерала Евдокимова, бросились партиями в Черный, Длинный и Псеменский леса, спеша занять засадами проходы и тем обезопасить аулы, гнездившиеся в верховьях между рекой Белой и Черными Горами. Сведения эти одно за другим приносили шнырявшие лазутчики из гор. Небольшие пешии партии пластунов, ходивших на разведки, подтверждали то же. На другой день горцы словно исчезли и не появлялись даже у окраин леса. Но нам, старым их кунакам, хорошо было известно, что тем зорче они стерегут отряд, и наша стоянка на месте, страшно беспокоя их, вместе с тем ставила в недоумение: что предпринять и на что решиться. А отряд по-видимому и не думал никуда трогаться.

На самом же деле неподвижность отряда была только небольшой военной хитростью нашей горной войны, чтобы обмануть и утомить бдительностью неприятеля, отвлечь его от жилищ, затем броситься на них, с налета сжечь, вырезать и разгромить все, что только попадет под руку, и исчезнуть безнаказанно, подобно урагану истребив по пути огнем запасы хлебов и сена.

С этой целью было послано предписание генерал-майору Ягодину, оставшемуся за начальника фланга, немедленно собрать два летучих конных отряда, каждый в составе от 10-12 сотен казаков при дивизионе орудий и 8 станках конно-ракетной команды, и одновременно двинуть их за Лабу, в направлениях: один отряд, под его личным начальством, в низовья Белой к абадзехам, другой, поручив командиру Ставропольской бригады полковнику барону Шилингу, направить, обойдя Длинный Лес, к аулам и кошам беглых кабардинцев. О времени выступления за Лабу велено было донести для своевременного содействия нашим отрядам при отступления их от аулов.

С этим важным распоряжением был послан есаул Феоктистов, опытный и храбрый офицер нашей Лабинской бригады; ему же поручено было доставить на линию транспорт раненых и убитых и препроводить взятых в плен горцев. В конвой ему назначены были полурота Ставропольского егерского полка, взвод пешей артиллерии и до 250 худоконных казаков.

С рассветом тронулась с места колонна Феоктистова. Арбы и повозки, скрипя и покачиваясь с боку на бок, медленно потянулись в путь; едва колонна отошла верст семь или восемь, как горцы, появившиеся партиями из леса, окружили ее и завязали жаркую перестрелку. По первым орудийным выстрелам вся наша кавалерия, [193] с шестью конными орудиями и ракетной командой, понеслась в карьер на выручку. Бой длился не более часа: сбитые и отброшенные быстрым с налета натиском, горцы опрометью скрылись в лесной трущобе; мы провожали колонну версты две еще вперед, пока она не выдвинулась на ровную и открытую со всех сторон местность. Когда мы возвращались кратчайшим путем, нам нужно было проходить небольшой, но густой чинаровой рощицей, на окраине которой казаки заметили среди ветвей огромного чинара притаившихся двух горцев: дерево вмиг было окружено и сделано предложение спуститься на землю. Горцы и не думали сдаваться; один из них выстрелил и легко ранил казака; прежде нежели успели горцы взобраться повыше и укрыться за толстыми сучьями и густой листвой своей воздушной крепости, как казаки, несмотря на выстрел из винтовки и на две пистолетные пули, просвистевшие над их головами, были уже на дереве. Казаки, как векши, взобрались и, перевязав живьем обоих, спустили их на землю. Один горец был старик лет около семидесяти, другой лет тринадцати, но оба были плотны и здоровенны. По возвращении в отряд, едва успели пообедать, как должны были опять вложить ногу в стремя. Пластуны Городец и Безладный, все в поту и едва переводя дух, прибежали с разведки в Черных Отрогах, отстоявших верст на десять или двенадцать от отряда, и доложили генералу Козловскому, что они не более как часа за два видели значительное скопище горцев с четырьмя значками, в числе которых развевался и мюридский значок Магомед-Амина; скопище медленно двигалось в направлении к Псеменскому лесу. Прибывшие пластуны повели отряд генерала Евдокимова, в составе всей нашей кавалерии, с шестью конными орудиями и ракетными станками, в направлении к виденному ими сборищу. Мы шли на полных рысях, стараясь опередить сборище и отрезать его от Псеменского леса; но мы напрасно сделали верст около двадцати и вернулись, захватив по дороге лишь три арбы, ехавшие с дровами. Два раза мы перерезывали свежую сакму, стараясь опередить горцев, — они далеко были впереди; на этот раз отличное знание местности пластунами, сокращавшими прямиками путь, не повело ни к чему: скопище ушло в лес, а бой в лесу повел бы к большим потерям без видимой пользы. Около полуночи, усталые, мы примкнули к главному отряду. Эта неудача, а, главное, так скрытно и скоро собранное скопище горцев, о цели и намерении которых решительно не было никаких сведений, вызвало необходимость послать всех бывших [194] на лицо в отряд пластунов, пешими и конными, на самую тщательную разведку. Пешие пластуны, в числе четырех партий от двух до пяти человек, отправились в горы, а мы конные, взяв свежих лошадей и разделясь на две партии по восьми человек каждая, отправились к Псеменскому лесу, стараясь держаться виденной уже нами сакмы. Таким образом мы доехали уже до места, откуда возвратился генерал Евдокимов. Здесь, переговоря с Подрезовым, моя партия пошла в лес, а Подрезов, поворотя направо, скрылся за лесистыми высотами. Мы условились сойтись в ущелье Шайтан Дербет, как в самом скрытном месте и лучшем для наблюдения за выходами из Псеменского и Длинного лесов. Двое суток скрывались обе наши партии, зорко и сторожко наблюдая с двух сторон за неприятелем; моя партия могла добиться только того, что видела небольшие партии, шедшии с верховий Белой в аулы, которые гнездились в трущобах Длинного леса, да дознала, с помощью кинжала, приставленного к горлу, от двух заарканенных отсталых от партии баговцев, что Магомед-Амин уже собрал и еще собирает сильное скопище в Теректли-мектепе. Не такова разведка выпала на долю Подрезова: он со своей партией едва не поплатился жизнью. Партия Подрезова благополучно пробралась скрытными путями к аулу князя Джеареслана Уцмиева, старого плута и кунака Подрезова; он решился повидаться с ним, чтобы разузнать что-либо положительное относительно сборища, как от личности, пользовавшейся особым доверием Амин-Магомеда. Погода вполне благоприятствовала его намерению: луна светила только по временам, ныряя между густыми облаками; воздух был так неподвижен, что можно было слышать малейший шум на огромном расстоянии. Оставя пластунов, притаившихся за камнями среди густых кустов, Подрезов и пластун Коротков, пешие, стали пробираться зарослями к аулу. Глубокая тишина ночи нарушалась только воем шакалов, лаем собак и криками ночных птиц. Хотя аул уже виднелся не далее версты, но пробраться к нему нужно было им сперва через овраг, а далее по совершенно открытой поляне; они уже решились тронуться в путь, как неожиданно заслышав конский топот, засели за выдающеюся скалою; им послышался на дне ущелья стук камней под ногами лошади.

— Это горец! — прошептал Коротков.

— Ты не ошибся, отвечал Подрезов. — Он должен быть из здешнего аула. [195]

В это время показалась луна, при свете которой можно было видеть вдали всадника.

— Григорий Егорович, — продолжал Коротков, — если он будет проезжать мимо, не свалит ли его лошадь, в которую мы можем выстрелить без промаха. Тогда горец в наших руках, и мы от него узнаем что нужно.

— Нет, Федор; он скроется между скалами и поди там, ищи его. Будем лучше держаться своего плана.

— Но...

— Никаких но! ты всегда торопишься, дружище Федя, имей же хоть раз терпение и смотри.

Ответ был не нужен да и предположение Короткова оказалось неисполнимо, всадник не подъезжал на выстрел винтовки. Он держался в ровном расстоянии от обеих стен ущелья, шагах в двухстах от засады пластунов. Они оставались неподвижны.

Горец ехал шагом. Вооружение его сверкало при луне, бросавшей свет и на лицо всадника. Узнали султана Ерыкова.

— Видишь ли ты что то впереди его? — спросил Подрезов. — Действительно!.. Проклятие!.. Это собака. Чтоб черт ее побрал! К счастью, ветер оттуда.

В эту минуту горец остановился и подозрительно взглянул на возвышенность, на которой спрятались пластуны. Собака заворчала.

— Проклятая собака! — повторил Коротков.

Собака, без сомнения, пронюхала бы их, если бы слабый ветерок не веял в противоположную сторону; они были бы непременно открыты. Горец ничего не слыхал, но, может быть, неопределенный звук шепота возбудил внимание пса.

Впрочем, собака, как видно, не была уверена, ибо через минуту, опустив голову, побежала вперед. Султан последовал за ней и вскоре исчез на равнине.

— Все благополучно, Федя. Теперь в аул.

— Идем.

Спустившись в овраг и зорко посматривая по сторонам, они пошли по тропинке, на которой только что видели Ерыкова. Они не боялись за открытие их следов, смешанных со следами всадника, оставленными на твердой и каменистой почве. Между тем, Коротков обнаруживал беспокойство; он по временам повторял, как бы разговаривая сам с собою, но как, что мог слышать и [196] Подрезов: — «чорт бы взял эту собаку! она мне мешает». Надо сказать, что Коротков ненавидел Султана, да и Подрезов побаивался его.

По выходе на равнину, опытные пластуны, предвидя всякую случайность и потому действуя крайне осторожно, направились к аулу. Не доходя его шагов за двести, они поползли и наткнулись на свежий след нескольких коней, тянувшийся от аула. Они внимательно начали осматривать сакму; среди ее были следы собак: это значило, что горцы пронюхали появление пластунов... Предполагать охоту на зверя было немыслимо, когда из отряда шныряли везде партии казаков. К величайшему удивлению, пластуны заметили, что один из всадников, в сопровождении нескольких собак, отделился и проезжал по направлению к ущелью, где скрывались оставленные разведчики. Не было более сомнения, что горцы имели уже их в виду. Это вынудило Подрезова послать Короткова к товарищам сказать, чтобы они, оставя ущелье, перешли проток Алай-су и потом, спустясь по течению речки Алай, вышли бы через Шавдон по зарослям к ущелью Тагуш, где и дожидали бы его до завтрашнего вечера; лошадь же его оставили бы во впадине той скалы, откуда только что вышли.

Подрезов пополз к аулу, перелез через плетень и увидал, что в крайней сакле, принадлежавшей Уцмиеву, сквозь отворенную дверь виднелся огонь; какая-то тень по временам закрывала его. Подрезов, для вызова на свиданье кунака-князя, по давно условленному сигналу, защекотал сорокой. Огонь быстро исчез. Он повторил щекот и, притаясь в бурьяне, решил ожидать ответа. Ожидание продолжалось недолго. Через несколько минут на задворке показался человек, который шел согнувшись, и подал сигнал свистком, на что последовал ответ опять сороки. Вслед за тем кунаки сошлись и пошли в саклю.

— Ну что, кардаш (т.е. друг), следили за тобой? — спросил Уцмиев.

— Не знаю, но кажется, что наш след открыт.

— Почему ты знаешь?

— Я видел сакму коней и собак.

Затем он рассказал подробно свое наблюдение под аулом.

— Твоя правда! я даже знаю зачем ты пришел: тебе нужно узнать, для чего эмир собирает джигитов.

— Да.

— Ну, друг, береги свою голову, наши вас преследуют уже. [197]

— Как! они узнали?

— Сам знаешь, отряд на носу, так и наши настороже не хуже ваших пластунов.

— Ну, так говори скорей: вот В-цкий прислал тебе десять червонцев и часы.

Уцмиев сообщил, что Амин-Магомед собирает партии в числе не менее пяти тысяч лучших джигитов, с целью пробраться близ карачаевских ущелий на кисловодскую линию, и там или в районе центра сделать набег на славу. Удача его, по мнению горцев, должна была быть верна, потому что большая часть мирных племен были с ними за одно. Собранный же отряд Козловского нимало не страшил шейха; он уже сделал распоряжение, чтобы через день все аулы, как лесные, так и расположенные в долинах по сю сторону Черных Гор, были пусты. Жители и скот уйдут на время за ущелье Шайтан-Бже, т.е. Чортовы Ворота, которые будут зорко охраняемы не сотнями, а тысячами, перевалиться же за горы отрядом немыслимо по времени года. Все эти сведения стоили не такого подарка, какой получил Уцмиев.

Восток еще не алел, как Подрезов сел на коня, найденного им в назначенном месте. Хотя он был, действительно, личность бесстрашная, но весть Уцмиева не могла не возбудить в нем серьезной тревоги. С тех пор, как узнал о грозившей опасности его партии, он всеми силами старался придумать средство ускользнуть от татарвы; теперь же знал хорошо, что за ним следили, и что на него и на пластунов не нападут открыто небольшой партией, а постараются захватить врасплох, почему и предстояло остерегаться всевозможных хитростей.

— Да, если они вчера видели наши следы, то, вероятно, стерегут ущелье и будут следить за нами. Верно какой-нибудь пастух, незамеченный нами, рассказал им о нашем появлении.

Так думал Подрезов, подъезжая к котловине, перед которой остановился и, наклонив голову, начал через шею коня зорко осматривать вход в ущелье. Но луна зашла за тучу и мраком покрылась вся окрестность.

— Может быть, думал Подрезов, они засели в самом узком месте; но им не удастся эта хитрость!.. Во всяком случае, вперед.

Теперь он дорого бы дал, чтобы с ним была его верная ищейка, «жучок», не раз выручавшая его из беды своим чутьем. [198]

Подрезов тщательно прислушивался к малейшему шороху и жадно всматривался в темное ущелье. Несколько секунд он был в ожидании и неизвестности; вдруг почувствовал дрожь, услыхав в глубине собачий визг, а вслед за ним громкий лай горской ищейки. Дело, по-видимому, разъяснилось: он был открыт.

Первым движением его было поворотить назад, но прежде, чем выехать на равнину, он остановился и начал еще прислушиваться.

Собаки залились, как по зрячему, что однако не помешало ему расслышать горские голоса, между которыми он узнал голос Ерыкова. Горцы, переговаривавшие между собою, по-временам заставляли молчать собак. Последние смолкали в одну минуту, за исключением одной, которая громко ворчала еще несколько времени. Вся эта сцена дала уверенность Подрезову увидеться со своими. Перестрелки не было слышно, следовательно они живы и верно сумели скрыть свой след. Он выехал вскачь из котловины. Менее чем через час он был уже в том месте, где оставил пластунов. Заметив направление их сакмы к протоку, он пустился рысью по местности хорошо знакомой, на которой попадались лесистые пригорки, лежащие друг от друга на значительном расстоянии, что давало ему возможность видеть приближение неприятеля и, незамеченным, уходить вперед, прикрываясь стлавшимся по земле туманом.

Подрезов еще не достиг опушки зарослей, примыкавших к ущелью Тагуш, а заря уже занялась на горизонте, гоня на север стаи красных облаков. Окрестность быстро выяснялась. Туман, стлавшийся по земле и согреваемый лучами солнца, стал медленно отделяться от нее, поднимаясь все выше и выше. В это время до слуха Подрезова долетели звуки голосов. Они неслись из-за куста, над окраиной котловины. Поспешно соскочив с коня, он припал ухом к окраине. Там говорили горцы.

— Посмотрим теперь твои новости, — сказал один голос.

— Во-первых, возвратились наши джигиты, — ответил другой.

— Знаем, — продолжал первый, — далее что?

— Далее?.. Они привезли сведения.

— О ком?

— О русских.

— О пластунах?

— Да.

— Разве они их видели? [199]

— Нет, но открыли их след и знают, где они теперь.

— Чудесно!

— Пользуйтесь этим сведением: вас более тридцати человек на сильных лошадях; я же поскачу дать знать своим, что вы поехали травить чакалок (Горцы в насмешку прозвали нас, в отличие от донцов, «чакал-кузук» т.е. волк-казак.).

— Хорошо! мы едем, а ты дай нам своих собак.

— Возьмите трех, а с одной я поскачу сам. Наконец-то эти черти от нас не ускользнут!

Можно судить, какое впечатление произвел этот разговор на Подрезова. Он тихо отполз, сел на коня и, чтоб не произвести шума, объехал по окраине мягкой травой шагов двести, а затем уже пустился вскачь к ущелью Тагуш.

В это время раздался громкий лай. Обернувшись, Подрезов увидал, что проклятая собака бежала прямо по его следу; за ней же следом, в кустах, ехал горец, вероятно тот самый, который спешил дать знать своим, чтобы поднять облаву на пластунов.

Быстро поворотя коня на скаку, Подрезов выстрелил и горец рухнул на землю. Собака бросилась к нему, но выстрел из пистолета и ее положил рядом с хозяином.

Не раздумывая долго, Подрезов пустился стрелой к своим, стараясь скрыться в зарослях. Будь он один и надеясь на своего коня, он и не подумал бы скрываться; но нельзя было не подумать о спасении товарищей, критическое положение которых беспокоило его гораздо более собственной опасности.

Выстрелы были услышаны в котловине и три всадника неслись уже на их звук. Сперва Подрезов хотел увлечь их за собою, направляясь прямо к горной тропинке, что дозволило бы пластунам, заслыша выстрелы, удалиться самым спокойным образом; но он недостаточно был уверен в осторожности и проницательности урядника Короткова, который, при виде убегавшего друга, мог счесть обязанностью выскочить из зарослей. А этому-то и хотел помешать Подрезов, почему въехал в кустарники и очутился у входа в ущелье, где пластуны ожидали его верхами.

— Слава Богу, вы свободны! Но за вами гонятся горцы в большом числе, — воскликнул Коротков.

— К счастью, я опередил их значительно.

— Что нам теперь делать? Оставаться ли всем вместе, или рассыпаться по кустам? Горцы явятся очень скоро. [200]

Подрезов не дал пока ответа. Он не мог думать о неравном бое; ему предстояло или рассыпаться по кустарникам, как предполагал Коротков, незаметно возвратиться прежнею дорогою, по которой пробирались, или, наконец, сперва показаться неприятелю, а потом скрыться через противоположный край зарослей. Привыкнув действовать поспешно, Подрезов сообразил эти предположения с изумительной быстротой. Рассеявшаяся небольшая партия рисковала быть захваченной, потому что горцы в достаточном количестве могли оцепить заросли, простиравшиеся в длину версты на две, а в ширину версты на полторы. По всем вероятиям, половина спутников могла бы попасть в руки горцев. Скрытное возвращение представляло более шансов к спасению, но путь этот, вероятно, горцы стерегли. Подрезов принял однако это последнее решение после минутного колебания. Он не ответил Короткову, но громким голосом обратился ко всем пластунам и передал свое распоряжение в виде команды:

— Рассыпьтесь по опушке так, чтоб только были видны ваши головы. Гикните как можно громче, сделайте несколько выстрелов и в ту же минуту спешите назад. За мной!

После этого лаконического приказа, Подрезов выехал на опушку. Пластуны разделились на две части: одна под начальством Короткова, другая под командой урядника Фомичева, и обе поместились справа и слева Подрезова. Горцы приблизились; пластуны неистово гикнув выстрелили по ним из винтовок; облако дыма задернуло все. Нужен был слишком опытный глаз, чтобы заметить обман в численности, даже на самом близком расстоянии.

Выходка эта произвела свое действие, на которое и рассчитывал Подрезов. Горцы, приближавшиеся небольшими группами, из которых иные подскакали уже шагов на триста, разом остановились. Многие из них поворотили было коней, но, завидев скакавших к ним земляков, остановились. Они стали держать совет. Все полагали, что не малая, а большая партия пластунов находилась в кустарниках; это предположение подтверждалось поисками, которые делались горцами несколько уже дней для отыскания партии казаков.

Довольный успехом своей хитрости, Подрезов приказал товарищам войти в кусты и собраться на том месте, где они ожидали его. Коротков повел их через лабиринт кустарников до конца тропинки, которая вела на верхнюю равнину. Поднимаясь по этому ущелью, они с удовольствием увидели, как горцы [201] сбились в кучу посреди луга, не смея проникнуть в опасные заросли, занятые, по их мнению, казаками.

Выехав наверх, Подрезов направился на север к глубокой котловине. Она была покрыта камнями, скользившими под ногами лошадей, почему и не оставалось на ней следов. Старые и свежие отпечатки были тут одинаковы.

Все эти маневры продолжались до ночи. Ночь прошла спокойно, и на утро пластуны считали себя уже вне опасности от преследования, но, в свою очередь, также ошиблись. Едва они выбрались из котловины, как наткнулись на партию человек до двухсот. Скрыться было некуда — они пустились уходить; они думали укрыться, рассчитывая на впереди лежащую пересеченную местность. Гонка началась, гик и выстрелы огласили воздух.

Горцы гнались уже близко, и пули, свистя, пролетали над головами несшихся, во все поводья, пластунов, которые на скаку снимали то того, то другого джигита, отделявшегося от товарищей. Кони однако тупели все более и более; плеть мало наддавала им ходу, и хотя седла были сброшены на скаку, для облегчения коней, но и это мало помогло. Еще последнее усилие — и пластунам удалось доскакать до обрывистого высокого кургана, покрытого густым лесом. Здесь они спешились и засели, метко посылая пуля за пулей в налетавших на них горцев, которые роились как комары перед непогодой, все более и более увеличиваясь числом от вновь прибывавших. Пластуны решились дорого продать свою жизнь; потеряв надежду на спасение, Подрезов отдался полному отчаянию: его не смерть страшила, а то, что важное известие, полученное им от Уцмиева, пропадет бесследно. Уверяют, что надежда угасает только с жизнью: Подрезов жил, однако надежда умерла в его сердце... Так отбивались хлопцы около часа; трое уже были порядком ранены; но спасение их было недалеко... Из-за высот, лежащих за рекою Андрюк, показалась пыль столбом, несясь все ближе и ближе. Вот сверкнул и грянул орудийный выстрел, за ним другой, третий, и масса казаков с гиком и выстрелами неслась на оторопевших горцев. Не ожидая удара на себя, они пустились на уходалую «чия добра» до синевшегося невдалеке леса... Эту неожиданную помощь оказал отряд полковника барона Шилинга, который, заслышав перестрелку, помчался во все поводья, и кстати поспел на выручку уже потерявших надежду на спасение бравых пластунов. Подрезов передал все сведения барону; тот, сообразив все сообщенное ему, счел за [202] лучшее идти на соединение к отряду генерала Козловского, а Подрезова, дав ему свежего своего заводного коня и выбрав полсотни самых доброконных казаков, отправил вперед.

На мою партию случайно наткнулся знакомый уже, по моим запискам, Магомед-Белей, пробиравшийся в отряд с теми же почти сведениями, какие сообщил Уцмиев Подрезову, но далеко не столь подробными. Мы прибыли в отряд на заре, а часу во втором дня прискакал и Подрезов, партию которого мы не нашли в условленном месте, не видя обычных наших пластунских примет, т.е. залома ветвей и повивки травы на сборном месте. Мы же, оставив наши условные знаки о своем возвращении, вернулись в отряд.

Сведения, полученные от обеих конных партий, частью подтвердили и пешие партии Мандруйки и урядника Фомичева. Они захватили башелбаевского старшину Науруза Батырева и притащили с собой. Последние две партии вернулись на конях, добытых ими от беспечно пробиравшихся в сборище, поодиночке и парами, горцев.

Обстоятельства эти изменили намерение предпринятой экспедиции.

Генерал Козловский, чтобы удостовериться в основательности полученных сведений, приказал генералу Евдокимову сделать большую рекогносцировку со всей кавалерией. Результат рекогносцировки подтвердил сведения. Окрестные аулы были пусты. Полковник Шилинг с отрядом своим, едва успев отдохнуть, был возвращен на Кубань для наблюдения прохода карачаевских ущелий. Начальник центра, получив сведения, принял самые деятельные меры к ограждению края и началась переборка мирных кунаков эмира. Отряд генерала Ягодина пожег часть хлебных запасов и, не найдя никого в ближайших аулах, также возвратился на Кубань, равно и главный отряд экспедиции, после двухнедельного движения за Лабой и Белой. Войска были распущены.

Потеря во все время была, в убитых и раненых, до восьмидесяти человек, да около полуторы сотни коней выбыло из фронта.

Таинственное свидание муллы Абдула объяснилось самым прозаическим манером: он долго крепился, надеясь, что его выкупят или разменяют, но, не дождавшись, сообщал, что он уговаривал Хаджи-Юсуфа ехать в отряд и передать о замыслах Амин-Магомеда. Признание это ему не помогло: он был сослан на жительство в черкесские станицы на Дон.

Амин-Магомед, видя, что все его козни, так таинственно устроенные, были раскрыты, угомонился надолго, и, вместе с [203] роспуском, обольщенного будущими добычами, скопища, много упал в доверии подвластных ему племен. Долго потом подорванный кредит его не поднимался в общественном мнении.

В этом рассказе я подробно описал наши разведки, чтобы нагляднее видеть и оценить ту трудную службу, какая выпадала на долю пластунов, и ту пользу, какую они приносили во время горной кавказской войны.

АУЛ ТЕМРЮК.

Перед праздником науруза, т.е. нового мусульманского года, генерал Ковалевский сосредоточил значительный отряд в станице Некрасовской и в ночь двинулся к реке Белой с пятнадцатью сотнями казаков, шестью ротами пехоты, при шести полевых орудиях и двух горных единорогах.

Порывистый, сильный ветер гнал целые стаи облаков, напирал одну на другую, или, разрывая их клочьями, открывал полный диск луны. Окрестность то меркла в полумраке, то, ярко облитая серебристым отсветом, выступала вперед, теряясь и уходя в даль... Шесть сотен Лабинской бригады, под командой начальника линии подполковника П.А. Волкова, отделяясь от главной колоны, оставшейся на левой стороне Белой, полной ходой подошли к речке Пшевс. На восточном горизонте появилась пурпуровая полоса и, отразясь на окраинах облаков, зарумянила как их, так и вершины снежного хребта... Перейдя вброд по тебеньки («Тебеньки» крылья у седла, чтобы всадник не тер ногами об подпружные пряжки.), сотни скрылись в лесу и, пройдя им с версту по извилистым тропам, выбрались на узкую поляну, расстилавшуюся на несколько верст, окаймленную с обеих сторон редким лесом и упиравшуюся в уступы отрогов Черных Гор. На этой поляне, среди роскошной зелени, виднелись, как бы грязными заплатами, трупы абадзехских хуторов; дальше вой и лай собак сливались с ревом, ржаньем и блеяньем скота, предвещая богатую добычу. Пять сотен, разделясь по полусотенно, тронулись с места на полных рысях по направлению к обеим окраинам леса, и вскоре скрылись в зарослях; остальная сотня, с подполковником, медленно подвигалась прямо по арбяной дороге к хуторам... Уже рельефно выдавались сакли и плетни хуторов, из неуклюжих труб местами вился дым, уходя в воздух, как бы играя с первыми [204] лучами солнца, озарившего долину; совершенная тишина на хуторах доказывала, что горцы не ожидали набега. Обогнув опушкой леса, передовые полусотни с обеих сторон съехались, и тем замкнули входы в ущелья и подъемы на откосы отрогов, покрытых частым кустарником.... Затеплились, ровно свечки, дальние склады хлебов и копны сена... с двух сторон, в разных направлениях, раздались выстрелы и гик казаков, стремительно бросившихся на хутора... Одна за другой запылали сакли, ближайшие к лесу и ущельям... Хуторяне были охвачены с трех сторон пожаром; пламя, быстро истребляя сухие плетушки жилищ и проворно перебегая по плетневым загородям, охватило все, что только могло гореть, и наконец покрыло сплошным огненным столбом и густым черным дымом каждую из отдельных групп построек... Большая часть горцев спросонья не понимала, что творится вокруг их; они метались ошеломленные, не зная куда спасаться. Испуганный скот с ревом бросался в полымя, но опытные линейцы живо скучивали табуны и отары, гиком и выстрелами направляя их навстречу идущей им сотне. Везде гибель, огонь, нигде помощи, нигде спасенья. Только страшная смерть гуляла, широко размахивая своей косой... Не прошло и двух часов, как хутора, с запасами хлебов и сена, обратились в пепел, над которым носился удушливый дым, мало по малу уносимый ветром. Было захвачено до тысячи голов рогатого скота и коней, до двух тысяч баранов и более пятидесяти пленников, по словам которых на хуторах погибло до трехсот душ.

Мы отступили к речке Кара-су, из-за которой вскоре появились четыре сотни полковника Шульца, командира Кубанской бригады; он только что успел отбиться от горцев, засевших на вершинах ущелья, через которое повел его вожак-лазутчик, абадзех Аайтек-Барулы. Этот негодяй еще в Прочно-Окопской станице (штаб 2-й Кубанской бригады) вызвался указать Шульцу самый ближайший путь к хуторам и кошам, и изменнически повел его на засаду, от которой крайняя осторожность, быстрота соображения и распорядительность Шульца в совершенно незнакомой местности, да стойкость кубанцев при отступлении спасли казаков. Тут же были совершены суд и расправа над вожаком: сук и петля были его наградой. Оказалось, что изменой негодяя человек до тридцати казаков поплатились жизнью или тяжелыми ранами.

Дело это происходило так. Полковник Шульц, пройдя уже половину ущелья, тянувшегося версты на полторы, был озадачен [205] выстрелами с вершин и летящими каменьями с тыла и спереди, с целью затруднить движение сотен и дольше удержать под огнем. Окинув быстро местность, Шульц (бывший офицер генерального штаба) в миг усмотрел узкое дефиле вправо, пошел на полных рысях, и, пока горцы занимали его, казаки успели проскочить и выбраться на более открытую местность. Пройдя по ней с версту, Шульц наткнулся на кош, и на ходу сжег его, захватив десять человек отарщиков, один из которых и вывел его на настоящую переправу через Кара-су, за что тут же получил свободу.

Соединившись, оба наши отряды двинулись с такой быстротой, с какою позволяли идти скот и отары. Мы шли к реке Белой по направлению к аулу Темрюку, близ которого должен был остановиться главный отряд. Орудийные выстрелы и частая ружейная перепалка вынудили Волкова передать Шульцу пленных, отбитый скот, раненых и убитых (у нас убитых возили перекинув через седло, а для раненых были конные носилки), и идти на рысях на выстрелы, согласно диспозиции.

Хорошо укрепленный и сильно защищаемый аул держался твердо, не взирая на усиленный натиск хоперцев с полковником Васмундом; часть казаков, обойдя аул с восточной стороны, менее укрепленной, ворвалась на нижнюю площадку, и пожар быстро охватил разбросанные на ней сакли. Жители, отчаянно отбиваясь, проворно бросились вверх по откосу скалистой горы, на которой по уступам, как гнезда ласточек, лепились сакли, а засевшие в них горцы осыпали осаждающих градом пуль. Мы подошли к аулу с западной стороны, командовавшей местностью; с нагорья, поросшего по окраинам частым кустарником, нам, как на ладони, виднелась вся картина боя. Маскируемый кустами и высью, отряд быстро обогнул аул и, поднявшись на самый гребень, очутился над головами горцев, засевших по саклям. Четыре сотни казаков, спешась, перескакивая с уступа на уступ, или карабкаясь, как векши, кинулись выбивать засевшего неприятеля. Всюду раздавались выстрелы и, вторимые эхом, замирали в ущельях, как предсмертный вздох умирающего...

Пошли в работу шашки и кинжалы... Все слилось вместе; гик, гам, свист и треск пожара заглушали стон, проклятия и самую мольбу о пощаде... Оторванные глыбы известняка, объятые огнем бревна, вместе с убитыми и полуживыми людьми, летели с уступа на уступ; огонь охватывал на пути все, что попадалось сгораемого. [206]

Среди этого хаоса мелькали казаки, то опаленные, то облитые кровью врага, и всюду беспощадно преследовали его. Кругом, густые клубы дыма то закрывали завесой, то, разрываемые порывистым вихрем пожара, метавшего огненные снопы, открывали на огненнном фоне страшную картину истребления, пока ветер не наносил нового покрова... Чтобы иметь точное понятие, надо быть самому очевидцем такого погрома, где встречаем нос к носу курносую смерть, широко взмахивающую косой на все стороны; тогда только вполне уяснится что видит глаз, что испытывают чувства... Опустясь с первых уступов по следам казаков, я пробирался по тропинке над обрывом пропасти; справа и сзади высился огромный, голый уступ шиферной скалы; по ту сторону обрыва, из-за кустов, мелькнул папах, за ним другой... Один за одним раздались мои выстрелы, и ближайший горец, оборвавшись, полетел в пропасть, а другой, пошатнувшись, поскользнулся на узкой покатой площадке, но успел ухватиться за куст и с усилием карабкался назад, вися над бездной... Я обернулся и, прислонясь к каменному устою, начал было заряжать свою двустволку, как невольно мое внимание было обращено на несколько казаков, спускавшихся ко мне и огибавших выступ над страшной стремниной... Один было оступился, но ловко справился, и я, не рассчитывая на расстояние, гаркнул во все горло одобрение и тут же мысленно улыбнулся своей выходке... Затем, обернувшись, чтобы посмотреть что сталось с раненым горцем, я увидел ствол винтовки, прицеленной прямо в мою грудь, в расстоянии двух, трех шагов... Инстинктивно подался я всем корпусом назад, как бы желая пробить собою скалу, а горец, с прицеленной винтовкой, злобно улыбаясь, то подымал ствол, целясь в лоб, то опускал до груди. Как видно, он наслаждался моим безвыходным положением... Неизбежная гибель сжала сердце; точно гальванической ток, дрожь пробежала по всему телу; я невольно обернулся лицом к лицу врага; глаза его искрились, как у пены... Но первый момент пролетел, и рука, по привычке, сжала рукоять кинжала... Мгновенно блеснула мысль... злоба закипела в груди, и я, как тигр, бросился вперед. Отбив левой рукой ствол, разразившийся выстрелом, удачным ударом снизу вверх я всадил кинжал в бок горца... Скачок и удар так были сильны, что мы оба повалились и скатились на самую окраину пропасти. Горец судорожно охватил меня руками... В исступлении я душил руками горло врага, боровшегося в [207] предсмертной агонии; кровь хлынула у него горлом и с тяжелым вздохом душа покинула тело, а руки мои все еще душили его. Да, поистине сказать, припоминая теперь этот эпизод из моей боевой жизни, невольно призадумаешься... Два подбежавшие казака подняли меня с тела горца, предварительно оттащив его за ноги от окраины. Казаки невольно отступили — так злоба и месть исказили мои черты... Это был один из замечательных случаев моей кавказской жизни, где рассудок и добрая воля изменили далеко неженственной натуре...

Огненным шаром высоко стояло багровое солнце; белые тучки небольшими стаями бежали к нему; не было еще часа до полудня, а от большого и хорошо укрепленного аула осталось одно пепелище. Смрадный черный дым закрывал широкой завесой то место, где, за несколько часов, кипели жизнь и страсти людские...

С богатой добычей казаки медленно отступали, неся на бурках раненых товарищей и унимая по-своему отчаянные стоны пленниц и визг ребятишек; мужчины, молча и озираясь, шли как автоматы... Лошади наши, сведенные с кручи, ожидали нас близ аульного кладбища. Разбатовать («Батовать коней» значит продевать поводья в поводья, надевая их на седельные луки, так чтобы голова одной лошади приходилась в крупу другой, вследствие чего они остаются на месте.) коней, навьючить добычей — было делом нескольких минут. Сотня за сотней потянулась, ведя коней в поводу, лишь изредка размениваясь пулей с начинавшими собираться из смежных аулов джигитами, спешившими занять впереди лес. Но расчет их далеко был неверен. Пехота всего отряда была уже там и приветствовала их орудийным и ружейным огнем, а мы продолжали двигаться к роскошной Псенафинской долине, обрамленной, подобно подкове, лесистыми высотами. Здесь мы остановились, поджидая пехоту. В ожидании прошло часа два, три; отряд, соединясь, перешел вброд реку Псенафу и остановился на ночлег; да и пора было отдохнуть: силы изменяли после такого долгого и отчаянного боя... Наша потеря была довольно значительна: не столько было убитых, как раненых, ушибленных и обрывавшихся с уступов. Пленных взято немного более сотни душ обоего пола.

Во время схваток, не только мужчины, но и марушки отчаянно защищались чем попало, чему всего более способствовала самая местность. Хотя прихотливая судьба, играя и тешась, кинула на мою долю немало случаев быть очевидцем и участником в [208] больших погромах аулов, где жизнь и добыча были ставкой, но темрюкского погрома я не забуду никогда.

Широко раскинулся отряд на долине; ярко запылали костры, освещая котлы, между которыми то там, то сям, припав на корточки, казак или солдат дружно хлопотали, поджаривая шашлык. Глухой говор, ржание, рев и блеяние животных сливались в одну дикую гамму кочевого быта кавказского отряда. Эту картину освещали последние лучи заходящего в черные тучи солнца, которое играло на загорелых, опаленных порохом, беззаботных лицах боевых сотоварищей и на их оружии. А небосклон все более и более померкал; облака, сплетаясь беспредельной цепью, затягивали кругом горизонт и сквозь сумрак, обманывая взор, рисовались то синими горами, то лесом, то воздушными замками фей... Ближе и ближе они теснятся одно на другое и образуют одну грозную, черную тучу. Издалека несется глухой рокот; огненная струя прорезывает мглу, извиваясь змеем. Беспрерывные удары грома потрясают воздух; окрестность вторит его перекатам, дождь льет ручьями, вихрь ломает деревья — все спешат укрыться. По прошествии часа гроза умолкла, черные тучи рассеялись и не осталось никаких следов мятежа стихии: небо опять чисто и ясно, земля, как испуганное дитя, улыбается сквозь слезы, которые еще дрожат на ее лице. Еще час — и все возвратилось к прежнему спокойствию; величавый месяц облил серебром бивуак. Вновь запылали костры; говор и шум, на время умолкшие, опять вступили в свои права. С рассветом отряд, провожаемый гиком и выстрелами, двинулся к Лабе. Ясный закат солнца осветил нас уже в станице Некрасовской.

НЕУДАЧНЫЙ НАБЕГ.

За несколько дней до праздника Рождества Христова, сосредоточен был отряд в станице Вознесенской. Начальник фланга, генерал Ковалевский, прибыл, около полудня, в сочельник и отряд, в составе батальона Ставропольского егерского полка, шести рот вновь прибывшей 14-й пехотной дивизии, восьми сотен казаков, двухсот всадников кубанской милиции, при дивизии конно-казачьей № 13 батареи, двух горных единорогах и взводе пешей облегченной батареи, выступил часу в пятом пополудни к посту Подольскому. Более недели погода стояла пасмурная, теплая; снегу [209] еще не выпадало, хотя кругом бродили стаями нависшие седые облака, с которыми солнце играло в «гулючки», в прятки. Едва отряд поравнялся с джентельместскими высотами, как подул горный порывистый ветер и тучи, громоздясь друг на друга, покрыли землю мокрыми хлопьями снега, а к свету явились целые ворохи снега над отрядом, расположившимся в глубокой подольской балке, плотно прилегавшей к подножию поста. С появлением утренней зари начало морозить, а с тем вместе стал порхать сухой снег, и деревья покрылись густым инеем. Лениво поднявшееся солнце выглядывало грустно из-за пробегавших туч, ни грело, ни живило погребенной в снежном саване земли. Огней разводить не дозволялось для того, чтобы дым не выдал скрывавшийся в балке отряд, и людям пришлось согревать коченеющие члены прыжками или похлопыванием рука об руку.

Сваренная на посту пища и выпитая чарка горилки не надолго согрели; мороз все крепчал сильней, замораживая колом одежду; невзирая на все усилия гимнастики, носы и руки коченели; люди громко протестовали сильным словцом, вырывавшимся невольно, и на мороз, и на запрещение разводить огонь, но все досады скоро улеглись перед очевидной необходимостью и надеждой на хороший бой, а воображение рисовало добрую поживу и отдых в теплой станичной хате. В глубокой тишине выстроился отряд, взобравшись на гору. Выбираясь из балки, части следовали по-одиночке, где какой было удобнее, и только часа за два до рассвета войска двинулись к каладжинскому броду на Лабу; люди, скользя и падая, скатывались кубарем до самой подошвы крутого обледенелого ската Подольской горы. Мне велено было с полусотней испытать твердость льда. Спустясь с крутого обрыва на лед, конь проломил его передними ногами, но удар плети — и верный мой боевой товарищ, скользя и быстро спохватываясь, спешил легким шагом вперед, оставляя за собой треснувший лед. Я уже был почти на половине реки, как услыхал за собой сильный треск льда и всплеск воды, как бы от брошенной огромной массы: Действительно, это была целая махина в образе инженер-поручика Шатилова с его буцефалом, ринувшимся с обрыва на лед; ноги богатырского коня скользнув разъехались, он грянулся всей массой на бок; тонкий лед не выдержал, конь и всадник погрузились в воду; но Шатилов, скоро справясь, решил, что не стоит опять садиться в седло, чтобы вновь принять несколько подобных ванн, пока переберешься на берег, погнал перед [210] собой коня и, по проломанному им следу, пустился бродить пехтурой. Выбравшись на берег, он и не подумал переодеться, хотя верхнее платье и бурка стояли колом. Так Шатилов оставался до самого отступления отряда на Лабу.

Началась переправа: артиллерию по настланным доскам перенесли на руках; кавалерия прошла вброд, а дежурная сотня лавой заняла переправу ниже брода, чтобы подхватывать упавших с коней солдат и их оружие, уносимое сильным течением.

Пять сотен спешась отдали коней пехоте, а две переводили их в поводу. Кто не видал нашего прежнего пехотного солдата на переправе, и притом на переправе через такую бешеную реку, как Лаба, тот с трудом может себе представить, как, стойкий и храбрый в бою с неприятелем, он делался робким и неповоротливым «пехтерем» на казачьем седле. О сидящем на крупе за седлом и говорить нечего: каждый из них лучше согласился бы снять свои длинные сапоги и босиком перейти даже выше пояса воду, чем переправляться на коне. Говорю это о старом нашем кавказском солдате, который уже видал виды; представьте же себе небывалого новичка, как это было с людьми 14-й дивизии: они то и дело слетали с коней в воду: не было никакой возможности вразумить их, чтобы не хватались за поводья, и не затягивали на ходу, не жали ногами конских боков; от подобных движений лошади делали прыжки или поддавали задом. Между тем старые кавказцы, сняв обувь, гусем тянулись по льду, где проваливаясь, где, скользя и проворно выбравшись на берег и обтерев полой ногу, живо надевали сухие сапоги. Так длилась переправа около двух часов; мороз все крепчал, ветер выл по лесу и ущельям, напоминая стаю голодных волков, и, при таких-то условиях, пришлось пехоте месить снег выше колена, растоптанный прошедшей конницей. Колона, точно черепаха, едва двигалась; конница быстро ушла вперед, оставив одну сотню, и перешла вброд малую Лабу, или, по нашему, «Лабенок»: этот приток Лабы начинается верстах в двадцати от нее выше каладжей, и круто поворачивает на запад к Черным Горам; затем, пробежав верст тридцать пять или сорок, одним рукавом пропадает в шавдонах поросших камышом, а другим вливается в Лабу у поста Шалоховского. За густым, невысоким лесом, идущим по обоим берегам Лабенки, тянется гряда высот; бешеные потоки, бегущие с них во время таяния снегов, изрыли высоту руслами и образовали глубокие впадины, на окраинах которых, как орлиные гнезда, [211] лепятся сакли султановских аулов. Их то мы и шли разорять. Около двух верст надо было пробираться целиком по лесу в один, в два и в три коня; едва поднялись на высоту, как три небольшие аула уже были обскаканы кругом; бросились в них, но они оказались пустыми. Предупрежденные горцы скрылись в дальние аулы со всем своим имуществом; прискакавший лазутчик с двумя нашими пластунами донесли генералу, что до двух тысяч лучших джигитов версты за две стоят в большом Ерыковском ауле, что скрывавшиеся в лесу караульные горцы хорошо выследили наше движение, и заняли теперь все удобные места, чтобы встретить нас на возвратном пути. Горец добавил, что оба наши вожака, предварительно сговорясь с земляками, взялись навести отряд на засаду, готовую встретить нас и с торжеством проводить восвояси. Живо допытались признания от бездельников; один из них, уздень Харцыг Баргушев, взялся провести нас до пехоты, если ему подарят жизнь. Делать было нечего, так же как и выбирать было не из чего: генерал решился ввериться вожаку, знавшему отлично местность и засады.

Горец, сообщивший нам об этой ловушке, был наш старый кунак Магомед-Билей, который, конечно, ни за какие блага не согласился бы лично объясняться с Харцыгом, но, зная отлично этого молодца, он ручался за его опытность в деле вожака, советуя все-таки впоследствии наградить его петлей.

Пока шли переговоры, товарищ Харцыга уже качался на суку. Велено было прибывшим пластунам взять вожака на «глазок» и мы тронулись в путь. Более двух часов мы делали обход засад; идя к Черным Горам и перейдя Лабенок, мы стали спускаться по его течению, и полный рассвет морозного, туманного дня с угрюмо нависшими, сизыми тучами встретил нас у костров, разведенных на прогалине нашей пехотой.

Неопытность ротных командиров и самих солдат, бывших еще в первый раз в набеге, наделала всем нам кучу хлопот, а им немало бед. Остановясь на месте в ожидании возврата кавалерии, они развели огромные огни; промерзшие новички бросились греться, не оттерев окоченевших членов; многие из них не только чуть не лезли на костры, но еще снимали обувь, оттаивая замерзшие ноги. Вышло то, что ноги опухли и не лезли в сапоги. Не взирая на все усилия отрядных медиков помочь оплошным, число их было так велико, что вынудило сбросить и сжечь весь десятидневный провиант и фураж с [212] повозок и транспортных фур. Эту мороженую рать не только разместили на повозках, на орудийных лафетах, на ящиках, но и усадили на упряжных лошадей; наконец, спешили всех тех казаков, которые были в сапогах, а не в чевяках («Чевяк» — азиатская обувь из сафьяна, вроде башмака, с одним швом внизу на подошве ноги. Наши линейцы заимствовали одежду, вооружение и иногда обычаи у соседей-горцев, в том числе и обувь, по ее дешевизне и удобству для конной езды.), и заставили их вести в поводу коней. Обмороженных было много; отряд двигался медленно. Измучились казаки, пока добрались до Лабы, а тут новая невзгода: снег повалил хлопьями, поднялась страшная «кура» и вьюга прямо в лицо. Спасибо еще горцам, что не вздумали преследовать большими массами: было их лишь несколько десятков для наблюдения за отрядом, а то плохо бы нам пришлось с морожеными, тем более на переправе. Переправа длилась часа четыре и, благодаря только смышленой опытности и расторопности казаков, обошлась без утопленников, хотя не могла миновать купанья и без того мерзнувших солдат. Но как бывает всему конец, то и полузамерзших дотянули до поста Подольского. Здесь, вся эта команда, не оттираясь снегом и не слушая и не понимая ничего, ввалилась в натопленные казармы. Надо полагать, что это и была главная причина, почему так много поплатились отмороженными членами.

Когда отряд собрался у поста, командовавший пехотой подполковник П*** доложил генералу, что, после подъема на Подольскую гору, многих людей не досчитывают в ротах; куда они делись — неизвестно, тогда как они уже были на нашей стороне реки.

В это время я забрался в офицерскую комнату, занятую генералом и главными начальниками отрядной артиллерии, пехоты и кавалерии, и вздумал было понежиться... Тщетная надежда! Генерал и начальник линии дали мне приказание отправиться опять на мороз, взять две лабинские сотни, идти на переправу, рассыпать казаков по всей горе и подобрать отсталых и разбредшихся от треклятой вьюги заблудившихся солдат; затем выпроводить за Лабу вожака, которому дарована была жизнь за провод казаков от аулов до пехоты. Войсковой старшина Братков, я и две сотни казаков отправились обратно на каладжи; дорогой мы наткнулись на солдата, стоявшего опершись на ружье; он уже ничего не видал и не слыхал — мороз отбил окончательно память. Перекинув его ничком через седло, два казака, поддерживая его точно бревно, отправились в гору. Напряженный шаг коня мало [213] по малу разогрел окоченевшие члены; бедняга все более и более сгибался, и когда достигли поста и солдата оттерли снегом, он был здоровым возвращен к жизни. Не все так счастливо отделались: более десятка мы подняли уже мертвыми. Но довольно говорить об этой грустной катастрофе из быта кавказского солдата; она и на нас, привыкших хладнокровно взирать на страдания и лишения всякого рода, наводит тяжелую, безотрадную грусть. Если я и пишу эти строки, то единственно с целью выяснить ту борьбу, какую приходилось выдерживать и испытывать нашим кавказцам, борьбу не с одними горцами и их горами, но и с самой природой, где надлежало одолевать все для того, чтобы снова весело и беззаботно встречать новую преграду. Подобрав отсталых, я велел десятку казаков проводить Харцыга за Лабу и наградить его добрым десятком плетей. Мои хлопцы не удовольствовались этим и распорядились отпустить его почти в костюме Адама; негодяй этот, вследствие ли данной ему припарки, или уже по своей натуре, не замерз, а провалялся только несколько месяцев и опять приходил с предложением услуг вожака...

Едва успел я возвратиться и явиться к генералу на пост, меня в ту же минуту снова послали в Верхне-Зассовскую станицу за подводами для перевозки мороженых. Пришлось проехать еще верст пятнадцать, пока наконец добрался до теплой хаты и залег на нашу родимую русскую печь.

Наутро все больные были отправлены и размещены по госпиталям и лазаретам на нашей линии. Много выбыло добрых солдат из фронта от неосторожности своей и нераспорядительности ближайших начальников, которые, впрочем, и сами тоже поплатились; но всего грустнее то, что менее всех виновный генерал Ковалевский ответил за всех. Мы его лишились: он был переведен на службу во внутрь России, а впоследствии пал героем при штурме Карса.

Каждый честный солдат и казак, служившее под начальством генерала Ковалевского, отдадут ему полную справедливость и помолят Господа об успокоении души храброго, доброго и честного человека!

Аполлон Шпаковский.

Текст воспроизведен по изданию: Записки старого казака // Военный сборник, № 3. 1872